… Туман такой, что у Олега Соколова на бровях оседает и капает… Говорю – Олег Аркадьевич, Вы уже просто кондиционер какой-то, пора идти. А он – сиди, и никому про это не рассказывай, чем мы тут с тобой занимаемся. А сидим мы на длинной зелёной мокрой скамейке, что на Куликовом поле. Это наше второе «специальное» свидание. Слева громада обкома партии. Ёлки голубые, милиционеров – стая… Между нами на скамейке стоит портфель Олега Аркадьевича и Олег мне говорит:
– Ты вот о Мандельштаме сказала, что он раздражающе неприличен в своих порывах из быта прочь! Что ты в приличиях понимаешь, ну, женщина его злилась, так на то она и жена, Надежда Яковлевна вообще была злобно настроена к миру, знаешь почему?
– Ну знаю.
А Олег:
– А что ты нукаешь, что ты отворачиваешься, ты отвечай, пока я тебя спрашиваю. Ты – научись, как надо, отвечать, а то потом не сумеешь!
– Она, – говорю, – счастья хотела. А Мандельштам ей не обещал. Он ей обещал – с советской властью покончить.
Олег Аркадьевич поперхнулся и говорит:
– Это когда и где он ей такое обещал? Это невозможно, покончить с советской властью, она, советская власть – вечна! – И щурится на меня так ехидно, как только он умеет. Я говорю:
– А вот когда чардаш танцует эта, с розой на поясе и кошачьей головой во рту! Так вот кошачья голова и есть советская власть! Мадьярка её сожрала, а голову выплюнула.
Тут Олег Аркадьевич мне и сказал:
– Да ты авангардистка! Или это ты репетируешь, что на Бебеля говорить будешь? Что ты кричишь на всё Куликово поле, ты мне чётко изложи – почему Мандельштам тебе поперёк воспитания приличного – как кость в горле?
И я как заору:
– Да потому что он нечеловечески человечен!
Это был… 1971? – год… Осень, наверное. Очень уж туманно было, мы промокли. Мы замёрзли… Это мы… нашли место, где «Четвёртую прозу» Мандельштама читать… Я помню наши встречи на этой скамейке – почти дословно, мы всю осень в этом нелепом месте самиздат друг другу читали…
А потом однажды у нас была история… я когда-то, наверное, уже писала о ней… не помню. Я вообще дат не помню – считай, с потолка беру. Время у меня и во мне – очень приблизительное. Зато другое я помню хорошо и точно: мы спускаемся в подвал Музея Западного и Восточного искусства. Там, в огромном помещении – стоят, свалены, расставлены квадратно-гнездовым способом – картины Олега. И он мне говорит:
– Ты тут посиди, покопайся, вдумайся в меня. Ты тут поработай и углубись в себя. Ты тут даром времени не теряй.
И – уходит, крикнув:
– Я тебя часа на два запру. Успеешь понять?
Запирает. И – автоматически щёлкает переключателем: вырубает свет. И я сижу в этом ужасном абсолютно чёрном подвале среди картин, и слышу, как топчутся лапки… много лапок. И ощущаю, что картины шевелятся. Я очень углубилась и вчувствовалась тогда в себя и в Олега! Он, когда вспомнил обо мне и пришёл, и свет включил, даже не понял, что произошло. Я стояла в том же месте и той же позе. А его не было более трёх (!) часов. Он просто забыл, что запер меня. И не заметил, что выключил свет, уходя. Когда я ему очень вежливо и почти шёпотом объяснила – что именно я поняла, углубившись, он растерялся и руки у него дрожали, и он стал мне свои картины показывать – лихорадясь всё более. Олег говорил о цикле картин по Булгаковскому «Мастеру и Маргарите» и уговаривал выбрать – любую из картин. Выбрала, но не из того, что он предлагал, я выбрала небольшую (пастель и шариковая ручка), картину – «Эстетика Шарля Бодлера». Олег Аркадьевич спросил: почему – эту? И я хорошо помню, что сказала:
– Потому что здесь, в этом жёлтом букете и этих яблоках, которые персики, или наоборот, Вы ко мне обращены своим незащищённым! Вы здесь безопасны, потому что ваше беззащитное – сохраняете в себе не Вы сами, а вот Шарль Бодлер в этой картине и сохраняет. А там, где булгаковщина, там Ваше агрессивное, и тоже упакованное, так вот лучше пусть агрессивное висит в музеях, а неагрессивное – у меня дома.
И ещё я поняла, сидя в этом ужасном шуршащем запаснике:
– На самом деле, Вы – ни упакованным, ни прячущим своё беззащитное – давно ни к кому не поворачиваетесь. И Вы этого больше не пишите. Вы теперь так делаете. Поступаете. Вы потому на скамейке мокрой – под зонтиком – со мной читаете, что там Вы нас пакуете пространством, где всё просматривается и спокойно – защищены прозрачно и надёжно, но думаете, что теперь-то Вы обнажены и непосредственны, и всё, всех видите. И никто не подумает, что мы читаем – под зонтиком не читают. Вы просто боитесь?! (Я тогда так и не сумела сформулировать то, что уже почуяла в нём, но я об этом пока не скажу, вот к этому я ещё не готова. Это одно из самых трудных – постижений трудного в жизни. И – только Соколов меня впервые подвёл к пониманию сути любви человека к человеку, когда главным для тебя является ни мама с папой, ни муж, ни ребенок даже, а – любой другой человек, который вот сейчас – рядом с тобой. Со всеми вытекающими из этого постижения последствиями… Нет, об этом я чуть позже).
Олег Аркадьевич тихо спросил:
– Боюсь на диване под торшером книги с тобой читать?
И я громко и отчаянно:
– Да! Потому что «и в этот день мы больше не читали»! – помните экслибрис Бриков?
Олег головой покачал:
– Ты счастливая! Потому, что молодая! И потому, что тебе любовь – страшнее КГБ, которое может всю жизнь перечеркнуть. – И, с удивлением восхищённым, – ты любви боишься!
Тут я своих коней осадила:
– …Так Вы из-за конспирации меня морозите и мочите? Вы – КГБ боитесь?
– Нет, – ответил Соколов, – я… любя. – Руки потёр… щёки ладонями сжал… – любя тебя морожу. И – мочу.
Мы с ним захохотали, как сумасшедшие, нам легко стало…
Нам теперь с ним – было и есть – легко. До сих пор. Всегда.
Хорошие у нас были разговоры. Дельные. И точные.
***
Олег Соколов – прекрасный художник, один из лучших людей в моей жизни, он – действительно от любви ко мне – делился главными вещами, о которых раздумывал, понимал, он меня многому научил. И я – тоже его научила… тому, чего он не знал и не умел. У нас были удивляющие нас обоих отношения. Это было – настоящее. И это ему я написала длинное стихотворение, из которого опубликовала меньшую часть, и, когда гроб стоял в вестибюле музея, я читала ему эти слова, а меня его вдова, Елена Шелестова, по руке гладила. Сначала Олега погладила по руке, потом меня…
Олегу Соколову
Не потеряй меня среди
других имён, иных событий.
Не потеряй меня среди
обжёгших холодом наитий.
Не потеряй меня, когда
мой след, как лёд, как снег, растает.
Не потеряй меня, когда
меня не станет.
***
Вот Юрий Михайлик говорит – он глупый, он пьяница, он слабый художник… и он великий!
А вот в чём его, Олега, великость? Да, пьяница, я сама с ним выпивала. Но Соколов не был глуп, он был иногда – безбашенно распахнут, а иногда – задраен наглухо. Он был пуганным человеком, но он не испугался, а… как-то иначе среагировал на «пугание» – может быть, он расщепился и потому – быстрее сгорел? Ну, вот как лучина для… чужого огня. Если бы не расщепился, то был бы не для «чужого огня», а для собственного, очагового, так большинство и проживает в жизни, как у себя на кухне, а Олег Соколов жил в проходняке. Это я грубо говорю, но – смотря на то, как он жил, я и поняла когда-то про «сквозное жильё». Это когда ты, себя сжигая, не плотен, как брёвнышко, чтобы дольше в огне протянуть, а – уже расщеплён – своею волей, чтобы быстрее зажечь и… сгореть. Вот Олег Соколов себя сознательно… расщепил. А ядро его было не твёрдым, как зерно, а – подвижным, как плазма… Не знаю, понятно ли говорю?..
Но кто сможет понять, почувствовать меня сейчас, тот поймет настоящность Олега Соколова… Он был намного старше меня, но он не относился ко мне снисходительно, на людях – всегда шутлив был, хохмил, а когда мы оставались одни, мы – работали. Именно работали. Так умеют – не многие. Соколов был художник настоящий, он – художественно работал. Он ко мне – как к искусству относился.
_ __ _
1 На ул. Бебеля, ныне ул. Еврейской, находилось здание КГБ в Одессе
