29 декабря 2013 года умерла Сильвия Семеновна Белокриницкая.
Сильвия Семеновна была известной переводчицей с английского, немецкого, шведского, датского и голландского языков. О ее работе как литературного переводчика, о мытарствах переводчиков до падения железного занавеса, о долгожданной свободе, в конце концов пришедшей, о вечных переводческих проблемах, не зависящих от политической ситуации, Сильвия Семеновна рассказывает подробно в прекрасном интервью, которое взяла у нее в 2003 году скандинавист Александра Поливанова: http://norse.net.ru/scan/10070301.html.
Сима Белокриницкая
Но судьба Сильвии Семеновны определяется не только ее литературной деятельностью. Эпоха проехалась по ней без жалости. Сильвия Семеновна родилась в 1928 году, а в 1937 ее родителей арестовали (отца расстреляли, а мать умерла в лагере). Жила у родственников, к которым долго привыкала; не могла в начале 50-х найти работу – евреев никуда не брали, – задыхалась в гнетущей, безысходной атмосфере последних сталинских лет. Сильвия Семеновна рассказывала, что в 1952 году ей стало так невыносимо, что она загадала: если, когда ей исполнится 25 лет, ничего не изменится, она жить не будет. 25 лет ей исполнилось 15 марта 1953-го, а 5 марта, как известно, умер Сталин.
Сима с отцом Семеном Белокриницим, 1936 г.
Оттепель, диссидентское движение, перестройка, развал Советского Союза – всё это было частью ее жизни, захватывало ее в свой водоворот, составляло ее главный жизненный интерес. В конце интервью с А.Поливановой Сильвия Семеновна объясняет, почему она в 1991 году не пошла на презентацию книги шведского автора, которую она готовила: «...Я уже оделась, но так и не пошла, потому что в эту минуту разваливался Советский Союз, и я просто не смогла оторваться от телевизора!»
Сима с родителями, Семеном Белокриницким и Верой Барац
Наталья Шеманова, двоюродная племянница Сильвии Семеновны и очень близкий ей человек, подробно описала ее жизненный путь – по ее рассказам (см. http://www.urokiistorii.ru/history/people/51976).
Сима Белокриницкая в семье Раисы Барац, сестры ее матери
Добавим, прежде чем предложить читателю подборку материалов, посвященную Сильвии Семеновне, что нелегкий ее путь освещался даром дружбы, которым она была наделена в полной мере.
Она сохраняла дружеские связи более чем полувековой давности, которые не прерывались даже с отъездом друзей за границу. Друзья Сильвии Семеновны скорбят о ее кончине.
Светлая ей память!
Тамара Майская
Памяти подруги
Сильвия Семеновна Белокриницкая была моей близкой подругой. Познакомились мы в 1945 г. в МГУ (это был последний год, когда евреев принимали в Университет) на филологическом факультете. Мы учились на одном романо-германском отделении, на одном курсе и даже в одной группе.
Сима вспоминала, как была удивлена, что вместе с ней учится девочка (это я), которая так же, как она, читала роман Поля Бурже «Ученик». Между нами произошёл разговор, как у доктора Вернера и Печорина в «Княжне Мери». Сима что-то сказала остроумно значимое из этого романа, я ей так же остроумно значимо ответила.
Сима, 1934 г.
Мы стали закадычными друзьями. Только мне Сима рассказала, что у неё репрессированы родители. Сима родилась в Харькове в 1928 г. Отца арестовали в 1937 г. и расстреляли. Мать через полгода попала в лагерь и там умерла. Через много лет Сима получила денежную компенсацию за своих погубленных родителей. В моём самиздатском киносценарии тех лет «Наши гости расходятся», где действующие лица были названы своими именами, есть фраза, относящаяся к Симе: «У Симы была не только комната, у неё случайно была даже мебель, ибо месяц назад она получила пять тысяч — компенсацию за своего расстрелянного отца».
Родственники, у которых Сима жила, переехали в Москву. Хотя они её воспитали и относились к ней, как к родной дочери, жизнь у Симы была нелёгкая. Впоследствии родные выделили ей комнату, и она жила одна.
К нам примкнула моя подруга Эрика Увен, у которой родители были старыми большевиками. Отец — латышский стрелок, охранявший Ленина.
Мы были молоды и интересовались всем. Вели разговоры на политические, исторические, этические, эстетические, литературные темы. Делиться мыслями мы могли только друг с другом. Мы не были советскими людьми.
Много лет спустя я не могла пройти без содрогания мимо старинного здания на Моховой. Там не устраивались свободные творческие дискуссии, там никто не спорил о путях развития науки или искусства. Зато там устраивались комсомольские собрания, на которых разбирались персональные дела юношей и девушек, пытавшихся хотя бы на дюйм уклониться от свыше установленной нормы. Там все боялись друг друга, и каждый самого себя.
Сима
Наше поколение было поколением, увядшим на корню. Нам не дали возможности развиться.
За пять лет обучения мы пережили разгром культуры.
Жданов обозвал Ахматову «монахиней и блудницей». Её выгнали из Союза Советских Писателей и обрекли на молчание. Выгнали из ССП также Зощенко за рассказ «Приключения обезьянки». Сочли это клеветой на советскую действительность. В постановлении о журналах «Звезда» и «Ленинград» изничтожили Хазина за его пародию на «Евгения Онегина».
Потом был разнос в биологии. Посадили учёных генетиков. Сгноили в тюрьме замечательного ботаника, профессора Николая Вавилова. Бал правил безграмотный агроном Лысенко. И наконец появилось «Сталинское учение о языке», отрицающее учение Марра. Пострадал наш профессор Чемоданов, по учебнику которого мы учились. Мы должны были изучать сталинскую бредятину.
Сима пыталась себя и нас подбодрить: «Ему (т.е. Сталину) – 70, нам – 20. Мы его переживём». Сталин умер, а в нашей жизни мало что изменилось. Не хочу спорить с теми, для кого была «оттепель». Просто мы перестали бояться, что нас в любой момент могут посадить ни за что. И это уже было хорошо.
Между тем курс наш был интересный. Из него вышли люди, которые потом стали знаменитостями. Вместе с нами учился Лев Гинзбург, отличный переводчик немецкой средневековой поэзии. Он был влюблён в Симу. Сима ему отказала. Несмотря на это, он посвятил ей сборник стихов. Концовку одного стихотворения я запомнила:
«Но останется в сердце занозой
Изумительная харьковчанка
С душой Кармен и умом Спинозы».
Училась у нас на курсе Валя Мамонова (впоследствии её сын Пётр Мамонов стал актёром, певцом, лидером). Сима с ней дружила. В университете Валя была советской правоверной девочкой. Поработав несколько лет в Радиокомитете, где кругом была сплошная фальшь и ложь, Валя стала такой же «контрой», как и мы. Потом уже, работая в шведской редакции, она помогала Симе: делилась с ней переводами.
Сима, Валя и ещё одна наша сокурсница Таня Величко стали изучать факультативно шведский язык. Я над ними посмеивалась: «На извечный русский вопрос «Что делать?» отвечают: «Учить шведский». Посмеивалась я зря. Это потом стало их профессией.
Учились у нас на курсе и другие, ставшие потом известными, люди. Не буду перечислять.
На пятом курсе на нас свалилась новая напасть. Началась борьба с космополитами. По существу — это было дикое проявление антисемитизма. С факультета выгнали всех хороших преподавателей еврейской национальности. Их место заняли «жлобы», с которыми ни одна интеллектуальная девочка не хотела знаться. Кое-кого ещё и посадили: прекрасного преподавателя западной литературы Пинского. Арестовали нашего сокурсника Геннадия Файбусовича. Впоследствии он стал писателем. Живёт в Германии и пишет под псевдонимом Борис Хазанов.
На пятом курсе было распределение на работу. Рассчитывать на хорошую работу еврейке, да ещё с репрессированными родителями не приходилось.
Сима с двоюродной сестрой Майей
Нас всех посылали в «тьмутаракань» преподавать немецкий язык. Я назначения не подписала, от чего имела большие неприятности. Сима назначение подписала. Я ей сказала: «поедешь тогда, когда тебя вызовут. Не надо уподобляться зайцу, который бежал к волку, чтобы тот его съел». Сима меня послушалась. Никто её не востребовал.
Сима устроилась на работу в районную библиотеку. Знаменательным в этой работе было то, что она читала лекции по русской литературе рабочим на заводах и стройках. (Кстати, эти лекции организовывала я, так как работала в то время в культотделе того же райисполкома.) Здесь же она познакомилась и подружилась с симпатичной женщиной Надей (фамилии не помню). Они общались вплоть до того момента, когда Надя уехала в Израиль. Но и потом Надя Симе звонила, интересовалась её жизнью, рассказывала, как счастлива в Израиле.
Хочу здесь рассказать то, о чём, кроме меня, никто не знает. Ещё в университете, в самые жуткие сталинские годы Сима вела в тетрадке личный (она не давала его никому читать) дневник. Назвала его «Ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Дневники и всегда-то опасно было вести – часто личные дневники фигурировали как доказательства неблагонадёжности в политических процессах! – а уж в те времена тем более. Но Сима, преодолевая страх, дневник свой вела. И вдруг, сразу, как умер Сталин, уничтожила его. Я так жалею, что она со мной не посоветовалась: я ни за что не дала бы ей его уничтожить. Уж сколько лет прошло, а мне всё так же жалко симиного юношеского дневника...
В 1957 г. Сима поступила в заочную аспирантуру Института языкознания. Ещё в аспирантуре она поступила на работу в Институт точной механики и вычислительной техники (ИТМиВТ) в Лабораторию машинного перевода. В 1959 г. в эту лабораторию пришла семнадцатилетняя тогда Саша Раскина. Она стала Симе верным другом. Через много лет, когда Сима заболела и перестала выходить на улицу, а Саша уехала в США, она регулярно Симе звонила, навещала, когда приезжала в Москву, выписывала специально для Симы литературные журналы «Знамя» и «Звезда», которые Сима с удовольствием читала.
Сима не любила лингвистику (в своём интервью она назвала это ненавистью), эта работа ей не нравилась, как и работа в Институте русского языка, куда она перешла. Но там она подружилась с будущей правозащитницей Ларисой Богораз и её тогдашним мужем Юлием Даниэлем, общалась с Костей Бабицким, который вместе с Ларисой Богораз выразил протест против ввода советских войск в Чехословакию, подписывала письма в их защиту.
Сима Белокриницкая
Отдушиной в те годы для Симы была работа в спецхране. Там она читала запрещённые книги немецких писателей и писала на них рецензии. Содержанием каждой прочитанной книги Сима делилась со мной.
Случайно ей попалась книга рассказов Генриха Бёлля (эта была значимая случайность), Бёлля в Советском Союзе широко печатали. Сима перевела три рассказа. Перевод одобрили высокие профессионалы, дали ей перевести ещё три рассказа. Мать Саши Раскиной, писательница Фрида Вигдорова, разнесла эти рассказы по редакциям. Их напечатали. После этого Сима поверила в свои переводческие способности.
Сима переводила с английского, немецкого, голландского, шведского и датского. В том, что читатели Советского Союза заинтересовались книгами шведских писателей, есть, наряду с другими скандинавистами, и её заслуга.
У меня есть несколько подаренных мне Симой книг, с ёё полным, либо частичным переводами: «Красный Бук» с голландскими рассказами, «В мире гость» Пера Лагерквиста, «Немой фотограф Турель» Отто Ф. Вальтера, «Убежище (дневник в письмах)» Анны Франк. Впервые дневник Анны Франк был опубликован в Советском Союзе в 1960 г. с предисловием Ильи Эренбурга. Последний вариант, в котором одной из переводчиц была Сима, был дополненным. Туда вошли части дневника, которых не было в первом варианте.
Хотя Сима была очень успешна в своих переводах, она считала, что переводчиком стала случайно. Она говорила, что если бы она окончила школу в период гласности и перестройки, то начала бы изучать историю и стала бы политологом.
Политикой мы все трое: Сима, я и Эрика интересовались всегда. Читали «Хронику текущих событий», самиздат и тамиздат, которыми нас снабжали биолог Сергей Мюге и его жена Ася Великанова, свояченица Кости Бабицкого.
После суда над Иосифом Бродским, на котором присутствовала Фрида Абрамовна Вигдорова, и записала втайне от судьи (писала, не опуская глаз, а потом расшифровывала написанное) всё, что там творилось, она устроила читку записанного в доме у Симы. Мы были одними из первых, кому Вигдорова поверила свою крамольную запись.
Свобода в области культуры, которой после смерти тирана ждала я и многие другие, не появилась. Достаточно вспомнить дело Пастернака, ссылку Иосифа Бродского, арест Синявского и Даниэля.
Я писала киносценарии и рассказы «в стол». Сима была моим первым, главным, а иногда и единственным читателем. Если бы не было у меня такого заинтересованного читателя, как Сима Белокриницкая, неизвестно, смогла ли бы я продолжать свой нелёгкий подпольный труд. Великое ей за это спасибо.
Последним местом симиной работы было издательство «Прогресс». Здесь Сима была абсолютно на своём месте. С радостью редактировала, считая, что каждый текст нуждается в редактуре, писала предисловия к книгам, переводила.
Когда у Симы был «звёздный час»: членство в Союзе писателей, поездка на конференцию в Швецию, меня уже в Советском Союзе не было. Я эмигрировала в 1974 г. В 1992 г., в период гласности и перестройки, я приехала в Москву и привезла Симе в подарок свои книги «Погибшая в тылу» и «Корабль любви», изданные в США. Многое из этих книг Сима читала раньше в моих рукописях.
Я приезжала в Москву ещё два раза. Разумеется, в это время мы с ней общались. Потом я приезжать больше не могла, а Сима заболела и не выходила на улицу. Я старалась её радовать красивыми американскими новогодними открытками, звонила ей в день её рождения. Меня Сима регулярно поздравляла открытками с днём моего рождения. Меня радовало и одновременно поражало её хорошее расположение духа. Она всем интересовалась. Читала журналы и книги, смотрела телевизор, слушала скандальное радио «Эхо Москвы».
29 декабря 2013 г. Сильвии Семёновны Белокриницкой не стало.
Февраль 2014 г.
Людмила Стефанчук
Родная душа
Не следует говорить всей правды,
но следует говорить только правду.
Жюль Ренар
«Никакой правды не бывает без выдумки!
Напротив! Выдумка спасает правду,
для правды только и существует выдумка»
Михаил Пришвин
Татьяна Максимовна Литвинова – дочь бывшего наркома иностранных дел – рассказала мне, что её мать – жена М. Литвинова, англичанка Айви Лоу, закончив писать воспоминания о нём, изрекла: «И теперь я уж больше никогда не буду верить мемуарам». Но я буду писать только правду.
Я не принадлежала к числу близких друзей Сильвии Семёновны Белокриницкой. Она была близкой подругой моей сестры и часто бывала в нашем доме. Я болталась среди Тамариных подруг как младшая сестра (бесплатное приложение), прислушиваясь к интересным разговорам. Со временем разница в возрасте «сокращалась» (я моложе Симы на пять лет), сестра в 1974 году покинула Россию, уехала в США, оставив мне в наследство круг своих замечательных друзей. И я всё ближе узнавала Симу. Мне нравилось в ней всё: блестящий ум, почти афористичные высказывания, чувство юмора и, что особенно близко и понятно мне, самоирония, ироническое отношение к фактам окружающей действительности. Чтобы не быть голословной, приведу один пример её афористичности. Так, одного своего близкого знакомого, который казался многим, да и ей, «гулякой праздным» – а его посадили за инакомыслие, послав как диссидента в лагерь на пять лет – она окрестила «генералом делла Ровере». Генерал делла Ровере – герой кинофильма режиссера Росселлини о событиях, случившихся в Италии в годы второй мировой войны. Чтобы добыть сведения о подпольных организациях, гестаповцы сажают в камеру политзаключенных мошенника, выдав его за одного из руководителей Сопротивления генерала делла Ровере. Потрясенный мужеством и стойкостью политзаключенных, мнимый генерал обретает ранее потерянное чувство собственного достоинства и вместе со своими сокамерниками, пройдя через все муки и истязания фашистского застенка, идёт на смерть. По-моему, Сима кратко, но ёмко высказалась о своём друге, который не собирался быть героем, но стал им.
Её поразительная самоирония сложилась в процессе преодоления жизненных трудностей. Что бы могло служить более надёжной защитой от выпавших на долю унижений?
Мне, может, как никому, знакома её жизненная одиссея. Я, как и Сима, как и многие евреи в то время, столкнулась с трудностями в устройстве на работу, превратившись в результате из филолога-пушкиниста в историка, исследователя Новой Зеландии.
Как-то раз Сима дала мне на редактирование один из своих переводов (я в то время состояла литературным редактором в журнале «Азия и Африка сегодня»). Конечно, мне нечего было делать с её текстом, он был безукоризненным, и те малые поправки, которые я сделала, вряд ли улучшили его стилистику. Но я была очень горда тем, что она обратилась ко мне. Сима придавала огромное значение поиску точного, звонкого слова. Помню, как она была довольна, когда нашла русское выражение для доносящегося звука взрыва – «вдалеке бабахнуло». Она говорила, опять же афористично, что для хорошего перевода не обязательно в совершенстве знать (мне это тогда казалось кокетством) иностранный язык, с которого ты переводишь, а вот русский – обязательно. Оказалось, это чистая правда. Наша знаменитая переводчица Нора Галь пишет в своей книге-руководстве для переводчиков и редакторов «Слово живое и мертвое» (настольная книга Симы): «Переводчику важно владеть в совершенстве своим языком – пожалуй, важнее, чем языком, с которого он переводит. Ибо сказанное на чужом языке надо понять и почувствовать, а на своем – еще и выразить, творчески воплотить, что подчас несравнимо труднее». Напомню, что Нора Галь дала Симе «путевку в перевод» (см. замечательное интервью Симы с А. Поливановой: http://norse.net.ru/scan/10070301.html).
Она чувствовала в себе призвание быть политологом. Мне ж приходилось, хотя бы по долгу службы, заниматься политическими проблемами, и в этой области её анализ – человека, всерьёз интересующегося политикой, был крайне ценен и поучителен для меня. Разбираться в политике её довольно рано заставили жизненные обстоятельства: расстрел отца, арест и смерть в лагере матери, шок от всего пережитого. Это не она вошла в политику – политика вошла в неё. Она, памятуя, что смерть Сталина спасла ей жизнь, рассылала многим из своих друзей 5 марта поздравительные открытки.
***
Когда главенствующим для характеристики человека стал «пятый пункт», она, естественно, заинтересовалась «еврейством», созданием государства Израиль, причинами развёртывания в Германии (да и в других странах) Холокоста. Жгучий интерес к этим проблемам она сохранила до конца жизни. Уже в постсоветское время в газетах, особенно еврейских, которые Симе по её просьбе покупал соцработник, в других средствах массовой информации обсуждался вопрос о непризнании отдельными народами самого факта существования Холокоста. Особенно преуспел в этом непризнании интернетский сайт «Русское агентство новостей». Сведения, добытые в Интернете, ей поставляла я (Сима компьютером не владела и не хотела его у себя поставить). Помню, что особенно жаркое обсуждение вызвала у нас напечатанная всё на том же злополучном сайте статья главного редактора журнала «Наш современник», поэта Станислава Куняева. Он ввязался в дебаты о Холокосте и разместил на указанном сайте статью под названием «Жертвы и жрецы холокоста». Дело в том, что я с ним в одно и то же время училась на филологическом факультете по Отделению русского языка и литературы. Даже проходила в один и тот же день и час вступительное собеседование. Там мы с ним и познакомились. Он казался застенчивым, милым мальчиком. Сима никак не хотела поверить мне, что в годы обучения ничего такого не было, он казался добрым, дружественно настроенным, порядочным человеком. Я рассказала по телефону содержание статьи Симе, и мы одновременно и в унисон составили о ней обоюдное мнение. Статья поражает эрудицией, хлёстко, талантливо написана (не зря он учился на филолога). Но она произвела на нас, мягко говоря, удручающее впечатление. Станислав Куняев высказался по всем ключевым вопросам: истории, политики, православия, и т. д. Его взгляды оказались полностью противоположны нашим. Такого мракобесия я не ожидала от прежнего сокурсника. С грустью отнеслись мы с Симой к тому, что Куняев раскрывал (в скобках) еврейские псевдонимы, что практиковалось в официальных газетных материалах и статьях в худшие времена травли евреев как космополитов, расцвета антисемитизма, высшей точкой которого стало «дело врачей».
Слава богу, это «дело» не было доведено до конца, поскольку неожиданно (до сих пор не верится, что так повезло) умер главный управитель и вдохновитель его – Сталин. Уж он бы точно довёл его до логического конца – показательного процесса (а таких много на его счету), высылки всех евреев из Москвы, т.е. попытался бы (вслед за Гитлером) окончательно решить «еврейский вопрос». Моя сестра Тамара Майская в то время, когда большинство студентов прильнуло к приёмникам, «обливаясь слезами», а я поспешила домой, не на шутку опасаясь, что вот-вот начнутся еврейские погромы, выразила наше общее настроение, сказав подруге, которую встретила на улице: «Пойдём к нам пить шампанское. Тиран умер!».
Сима интересовалась не только историей и культурой евреев, но и конкретной политикой государства Израиль. Оно было создано в мае 1948 года, когда Сима училась в университете. Конечно, все мы приветствовали появление его на карте мира. Наконец-то евреи могли на что-нибудь опереться. Но я твёрдо знаю, что она (как и я) никогда не собиралась эмигрировать туда. Мне кажется, что она в принципе была за ассимиляцию евреев.
Недавно ушёл из жизни Ариэль Шарон. Он был наш современник. Сима всегда восхищалась его деятельностью, особенно в сфере военной стратегии. Она горячо одобряла его политику создания еврейских поселений на территориях, которые многими рассматриваются как арабские, признавала его заслуги в увеличении поселений в секторе Газа и на Западном берегу реки Иордан, успешному содействию в расселении репатриантов в «городах развития» на этих территориях. Не сомневаюсь, что её бы порадовало, с какой благородной простотой, как торжественно, в присутствии представителей 20 государств похоронили этого замечательного государственного, политического и военного деятеля.
***
Как водится, платой за разнообразную талантливость была её приверженность к затяжным депрессиям, от которых она избавилась лишь на склоне лет. Осмелюсь рассказать эпизод, не слишком хорошо (а, называя вещи своими именами, просто скверно) меня характеризующий. Однажды в январе 1964 года, придя к нам в дом, она, как случалось не раз, начала жаловаться на жизнь, заявила, что хочет умереть. Через энное количество времени вдруг заторопилась домой, объясняя, что сейчас орудует Мосгаз. Это был Ионесян – один из первых советских серийных убийц, представлявшийся работником «Мосгаза» для проникновения в квартиры жертв. Я возьми и скажи «А чего тебе, ты же жить не хочешь?» Она обиделась и, по-моему, год не разговаривала со мной.
Я горько задним числом пожалела о своих словах. Ведь она могла подумать, что я упрекаю её в трусости. Её, которая при своей отвратительной анкете (там были и репрессированные родители, и уже ставший гибельным для устройства на работу пресловутый пятый пункт, катком прошедшийся по интеллигенции, особенно гуманитарной), подписывала письма в поддержку политических заключённых, против советского вторжения в Чехословакию, письмо протеста против процесса Гинзбурга-Галанскова. Боялась, но преодолевая свой страх, не будучи сама диссиденткой, ободряла и поддерживала своих «инакомыслящих» друзей. Их было немало в отделе академического Института русского языка, где она в то время работала. Там царила доброжелательная атмосфера, не в пример той, в которую ей пришлось окунуться, работая в издательстве «Прогресс», а впоследствии в «Радуге». Поэтому-то она и проработала там восемь лет, несмотря на то (она этого не скрывала), что не любила лингвистику. Перед подачей плановой работы, даже отчётов волновалась, чувствуя, как ей казалось, свою «неполноценность» Но она была разносторонне способной, могла осилить и эту науку. Просто у неё не было вкуса к занятиям структурализмом. И это, по всей видимости, тяготило её.
Унынию, которому она нередко предавалась, немало способствовали конкретные жизненные обстоятельства. Помню, как мой муж (у него был каллиграфический почерк, и он подрабатывал в Библиотеке для слепых, где работала Сима, которая и помогла ему получить эту работу) рассказывал о гнетущей обстановке, царящей там. Одинокие забитые бытовыми неурядицами женщины стремились, во что бы то ни стало, устроить свою личную жизнь, т. е. выйти замуж. На какой-то миг они заразили Симу своими мечтаниями, и она тоже стала подумывать о замужестве, хотя раньше твёрдо понимала, что это – не её удел.
В университетские годы к ней «сватался» ставший впоследствии знаменитым поэт-переводчик Лев Гинзбург. Он посвятил ей замечательное стихотворение, из которого, к сожалению, я помню только одну строку: «Изумительная харьковчанка с душой Кармен и умом Спинозы». Когда я позднее бестактно спросила, не жалеет ли она, что «упустила свой шанс», она со свойственным ей остроумием ответила, что «теперь бы всё равно развелась». Она ненавидела заниматься домашним хозяйством. Но только теперь, прочитав у её двоюродной племянницы Наташи Шемановой подробные сведения о симиной биографии, до конца поняла корень, основу этой безбытности. Она же с ранних лет потеряла свой дом. Уют и обстановку милого, родного дома она не пыталась, да и не могла воссоздать.
***
Семью Симе заменяли друзья. Их было много – всех не упомнишь. В круг её друзей входили такие яркие личности, как Лариса Богораз, которая приняла участие в знаменитой демонстрации протеста 25 августа 1968 года против ввода советских войск в Чехословакию, состоявшейся на Красной площади, за что и получила четыре года ссылки в Иркутскую область. Коллегой Симы был Константин Бабицкий, серьезный лингвист. Хотя он понимал, что, если он присоединится к друзьям, на его научной карьере будет поставлен жирный крест, он, как и Лариса Богораз, вышел на площадь. С Юлием Даниэлем Симу связывали особенно тёплые, доверительные отношения. Он, как известно, загремел в лагерь за то, что под псевдонимом Николай Аржак опубликовал свои произведения на Западе.
Они были молоды, талантливы, и, несмотря на мрачную действительность, окружавшую их, умели радоваться жизни, по крайней мере пока были на свободе. Нередки были посиделки на квартире Юры Айхенвальда, расположенной недалеко от станции метро Автозаводская. По четвергам «открытый» дом устраивался и у известного диссидента крупного биолога Сергея Мюге, талантливого автора очень искренних, полных грустного юмора воспоминаний о своих злоключениях, судьбах друзей, вообще о диссидентстве, названных «Улыбка фортуны», выполненных одновременно в стиле плутовского романа и высокой трагедии. Он был мужем Аси Великановой, и она рассказывала, что, познакомившись с ним, прыгала на одной ножке, приговаривая: «Как хорошо, что ты сидел и потому у тебя так много интересных друзей!» Жизнь его действительно походила, как я уже заметила, на авантюрный роман: фронт, бесконечные отсидки, психушка, эмиграция.
Ю.А. Айхенвальд с женой В.М. Герлин, 1989 г. Фото из архива Е.Ю. Шиханович
Айхенвальд был сыном известного экономиста Александра Юльевича Айхенвальда, видного члена бухаринской оппозиции, находившегося с 1933 года в заключении и впоследствии расстрелянного; внуком ещё более известного литературного критика и эссеиста Юлия Исаевича Айхенвальда, высланного в 1922 году из России. Юра и сам был в 1949 г. сослан в Караганду. Симулировал психическое заболевание и «лечился» в психушке. Вернувшись в Москву, восстановился в Педагогическом институте, закончил его и все свои силы отдавал детям, пытаясь в то страшное время научить их свободно мыслить. В 1968 году он и его жена подписали письмо в защиту А. Гинзбурга и Ю.Галанскова и были уволены из школы. Они сумели доказать незаконность действий властей, их постановили принять в школу обратно. Но Юра уже твёрдо решил уйти оттуда и вплотную заняться литературной деятельностью: писал стихи, рассказы, делал переводы. Собирались, гоняли чаи. В качестве «угощения» подавалось в лучшем случае сухое печенье. Но было очень интересно. Юра был настоящим поэтом. Нам с Симой особенно нравилось стихотворение, где два раза повторялся почти тот же самый куплет: один раз в связи со смертью, другой – в связи с жизнью.
Просто смерть,
И кисть винограда,
И под кожицей свежий сок,
Никому ничего не надо
В самой дальней из всех дорог.
<...>
Просто жизнь,
И кисть винограда,
И под кожицей свежий сок –
А потом ничего не надо,
В самой дальней из всех дорог.
Старались не отставать от него и другие. К. Бабицкий исполнял под гитару песни Ю. Даниэля и свои собственные. Больше всего Симе нравились стихи, где чувствовался прорыв, тяга к свободе. Хотелось воли во всем: в деятельности, мыслях, в простом человеческом поведении, хотелось побывать за границей. Она ведь так любила менять обстановку, узнавать новое, знакомиться с людьми. Но она была невыездной. Только в 1989 году ей удалось, как она выразилась в интервью с А. Поливановой, «прорвать железный занавес» и всё же попасть в Швецию с делегацией. Второй раз в Швеции она была через год. Два выезда за границу за всю жизнь. А она ведь была специалистом по шведскому языку и литературе и могла бы значительно больше преуспеть в своей области, если бы встречалась с коллегами, имела возможность не понаслышке знать и изучать полюбившуюся ей страну. Не зря народная мудрость гласит: «Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать».
В последние годы открылись возможности посмотреть мир. Но она была уже не та. Мучили болезни, диабет, сердце, Появилась одышка, головокружение. И она годами, уже будучи на пенсии, сидела в своей однокомнатной квартире, не в силах спуститься, а тем более подняться на свой пятый этаж. Грустно, печально всё это. Старость в нашем «процветающем» богатом государстве особенно безрадостна. Вот последний куплет песни «Цыганки» К. Бабицкого на слова Ю. Даниэля, который она, по-моему, запомнила сразу.
Отвечаю я цыганкам: «Мне-то по сердцу
Вольной воли заповедные пути.
Но не кинуться, не двинуться, не броситься,
Видно, крепко я привязан – не уйти!»
Творческий тандем Ю. Даниэля с К. Бабицким был на удивление удачным. Последний куплет «Бутылочки» тоже трогал Симу, наверное, своей безнадёжностью.
Соберутся корабли всех морей:
Вон плывет письмо отправленное,
Подбирайте-ка бутылку поскорей!
У судьбы моряцкой выпрошенный,
Открывается конверт из стекла:
Ждет моряк, на скалы выброшенный,
Два столетья, чтобы помощь подошла.
Вот характерное напутствие Ю. Даниэля своим друзьям из Новогоднего марша-декларации:
…Не сдайся бессилью и горечи,
Не дайся неверью и лжи –
Не все лизоблюды и сволочи,
Не все стукачи и ханжи.
Шагая дорогами чуждыми
В какой-то неведомый край,
Друзей имена, как жемчужины,
Как четки перебирай
Будь зорким, веселым и яростным
И выстоишь, выстоишь ты
Под грузом невзгод многоярусным,
Под ношей твоей правоты.
***
Таких людей уж нет, и вряд ли появятся в ближайшем будущем. Они были бессребрениками и всегда были готовы помочь друг другу. Это отчётливо видно из симиной беседы с А. Поливановой. Приведу историю, случившуюся непосредственно со мной. Сима, когда появилось место в аспирантуре Института русского языка, в котором она работала, предложила мне поступать туда в аспирантуру. Принесла ряд книг для ознакомления (не помню каких). Помню только, что те книги, которые я поняла, были самыми простыми. На сложные, как я поняла, я не тянула. Я – не идиотка и поступать в аспирантуру, естественно, не стала (у меня была единственная работа в университете по лингвистике – что-то о неологизмах Маяковского). В лингвистике я понимаю, как свинья в апельсинах. Но Сима искренне хотела помочь мне. Наверное, не одной мне. Я уже упоминала, как она едва-едва устроившись, наконец, на постоянное место в Библиотеке для слепых, тут же помогла моему мужу получить дополнительный заработок.
Помню, как по моей просьбе Сима потратила целый вечер на выполнение моей просьбы. Мы с моей сокурсницей, Элей Вертоградской, зашли к ней. Эля тогда работала во ВГИКе, преподавала русский язык иностранцам. Так вот, Сима диктовала ей, что называется, с листа, свой перевод с немецкого языка книги, которую мы принесли. Не помню, что это была за книга и почему она нуждалась в срочном переводе, но Сима тут же (не задавая лишних вопросов) согласилась помочь не знакомому ей человеку. А сколько было таких случаев и таких людей, приходящих с просьбами!
***
В мае 2005 года мне довелось побывать у друзей в Эссене и Амстердаме, т.е. в странах, чей язык и культуру так успешно изучала Сима. По возвращении я поведала Симе и сидящей рядом с ней Соней Фридлянд (в своём интервью с А.Поливановой Сима назвала её переводчиком-корифеем с немецкого языка) свои непосредственные впечатления об увиденном. Не знаю, может, у меня, как у немалого числа евреев, подсознательно недоброе отношение к Германии и немцам, но я заявила, что мне абсолютно не понравилась Германия, особенно её «отрывистый», «стреляющий» язык. Заключила я свой рассказ риторическим вопросом: «И эта занюханная нация хотела завоевать мир?» Они были в шоке, особенно Сима. Подруги пытались образумить меня, но я была непреклонна. Зато, какой восторг вызвала у меня, ленинградки «Северная Венеция». Я, конечно же, посетила в Амстердаме Музей Анны Франк и с удовлетворением убедилась, что экскурсовод знал фамилию Белокриницкая: ведь в симином переводе вышло второе издание дневника Анны Франк.
Сима Белокриницкая, 1962 г
Я была и остаюсь ярой противницей возвращения Германии «трофейного» искусства. Мы не раз обсуждали с Симой эту проблему. Мы также не раз обсуждали вопрос, как относиться к обещанным Германией компенсационным выплатам евреям за понесённые ими материальные (духовные невосполнимы) потери в ходе Второй мировой войны. Эту компенсацию, кстати, по посланным ей мною справкам, давно получила в Америке моя сестра. Я решительно считала и считаю, что немцы обязаны каждому из нас выдать обещанную сумму в 2,5 тыс. евро. Я люблю, как и Сима, путешествовать, а я не так богата. Да и потом – это дело принципа. Сима как-то колебалась. Она уже не могла по состоянию здоровья путешествовать, но в деньгах нуждалась даже больше, чем я. Однако у неё было стойкое нежелание заполнять любые анкеты. Но я настояла, и она с помощью соцработника из еврейского фонда заполнила довольно подробную анкету и послала её, как требовалось, в организацию “Claims Conference”. С тех пор мы почти каждый день в разговорах по телефону упоминали о своих несбывшихся мечтаниях. Сима умерла, не дождавшись ответа “Claims Conference”. Я его получила 15 апреля 2013 года с уверением, что они не позднее, чем через полгода начнут осуществлять свои выплаты в России. Я думаю, что российские евреи, в отличие от евреев, живущих в других странах, никогда не получат эти жалкие 2,5 тыс. евро. В первую очередь, из-за противодействия российских чиновников, которые ничего не делают либо из зависти, либо просто не хотят себя утруждать. Да и нет никакой гарантии (и служащие “Claims Conference” это отлично знают), что чиновники не употребят всю полученную сумму на свои личные нужды.
***
Симину квартиру на пятом этаже хрущёвки часто посещали люди. Она была общительна, развлекала и утешала собеседников. Ею восхищались многие, о чем свидетельствует обширный круг её друзей. Но знаете, есть такой анекдот: приходит пациент к врачу. «Доктор, мне так плохо, замучила тоска, помогите». – «Ну чем я могу Вам помочь – это депрессия. Впрочем, в город приехал клоун, необычайно смешной, всех веселит. Попробуйте сходить на его выступление, может, ваше настроение улучшится». – «Да, да, доктор, конечно, но этот клоун я».
***
Я была у Симы в начале декабря. Порадовали чистота и порядок в доме: квартира не была захламлена ненужными, старыми вещами. Наконец-то восторжествовала справедливость (правда, с опозданием на десятки лет). Ей, уже старой и больной, стали помогать по хозяйству социальные работники из Фонда помощи репрессированным, из еврейского благотворительного центра «Шаарей Цедек» и даже из собеса.
Несмотря на все превратности злополучной судьбы, она смогла в конце жизни избавиться от самого тяжкого греха – уныния, оставаясь до последнего часа человеком с ясным умом и открытым сердцем. Она сумела внести весомый вклад в развитие искусства перевода, оставить заметный след в литературном процессе. Честь ей и хвала!
Но самое главное – она оставила глубокий след в сердцах своих друзей.
Любимый ушёл человек в мир иной.
Всегда оставался самим он собой.
Умел, как никто, удержаться в седле.
Не это ли главная цель на земле?
Не прогибался под горькой судьбой,
Скажи после этого, что не герой!
***
И в заключение – несколько слов в оправдание себе, почему, как я понимаю, надо писать заметки об умершем, если хочешь сохранить светлую память, оставить представление о нём своим потомкам. В письме от 7 января 2014 года мой друг-историк Ирина Михайловна Смилянская (специалист по истории науки), зная, что я занята воспоминаниями о Симе, писала мне «Мой совет (еще "страна советов"): пишите небольшие, впрочем, и большие тоже воспоминания о тех, кого Вы знали и кто оставил след в нашей жизни. У Вас это получается. Я как человек, занимающийся историей науки, знаю, как ценно найти подобные воспоминания. Будьте здоровы. И.С.». И в ответ на мои жалобы, что они получаются слишком личные: «Людочка! Воспоминания – очень личное дело, и от себя никуда не уйдешь, иначе будет исследование, реферат или что-то подобное. Пишите! И.С. 12 января 2014 г».
Вот я и написала – только то, что я доподлинно знаю.
И опять же, поскольку я люблю поэзию, хочется завершить мои очень личные воспоминания строчками Василия Андреевича Жуковского:
О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были.
Февраль 2014 г.
Александра Раскина
Сима, как я ее помню
Мы познакомились с Симой в конце 1959 г. Я только той осенью поступила на вечерний филфак МГУ и должна была работать. С огромным трудом, хотя и на временную должность, удалось Вяч. Вс. Иванову, замечательному лингвисту и замечательному человеку, взять меня лаборантом в лабораторию машинного перевода ИТМиВТ (Института точной механики и вычислительной техники), которой он тогда заведовал. Евреев в этот институт брать не хотели ни за что, но как-то они всё же понемножку просачивались – вот и Сима, например. Мне было 17 лет, Симе 31, но, странным образом, мы подружились. Сима меня сразу же взяла под свое крыло, и благодаря этому я избежала многих сложностей, неловкостей, конфликтов, попавши в сложную взрослую среду сразу из кокона семьи и школы.
Лаборатория машинного перевода в ИТМиВТ (1959-1960).
1-й ряд (слева направо): Т. Николаева; американец Энтони Бут; заведующий лабораторией В.В. Иванов;
немножко вверх, в очках, М. Ефимов.
2-й ряд: слева – Г. Тарасова; С. Белокриницкая.
3-й ряд: А. Раскина, Л. Быкова; Ф. Дрейзин; В. Воронин; Т. Захарова; К. Бабицкий (в профиль)
Потом уже, поработав в разных местах, я вывела такую формулу: когда приходишь на новое место, то сперва кажется, что все вокруг очень хорошие люди, очень хорошо друг к другу относятся и очень хорошо относятся к тебе. Прежде всего, и довольно скоро, выясняется, что не все хорошо друг к другу относятся; потом что не все такие уж хорошие; и уже в последнюю очередь – что не все любят тебя.
Сима, объясняя мне, что к чему в сложной динамике рабочего коллектива, помогла мне довольно быстро и почти безболезненно пережить этот шок.
Мне повезло: у меня была очень квалифицированная наставница. Сима превосходно разбиралась в людях и ситуациях, всегда давала четкие и образные им (и людям, и ситуациям) определения.
Когда я пришла в лабораторию, Сима уже дружила с Феликсом Дрейзиным. Феликсу было 24 года, он кончил филфак МГУ, куда приехал из Ташкента; у него была очень нелегкая судьба, и сам он был, хоть и ярким и талантливым, но очень нелегким в общении, очень нетерпимым человеком. Всё его раздражало, чуть ли не все казались ему лживыми или, на худой конец, неискренними (иногда не без оснований); претензий к Советской власти у него было множество, и он с трудом сдерживался, чтобы не вести «антисоветских» разговоров при всех. Но с Симой (а потом и со мной) он себя не сдерживал. Я потому так подробно пишу про Феликса, что такие непростые и, как говорится, «сердитые» молодые люди, как он, тянулись к Симе, она как бы притягивала их к себе собственной трудной судьбой, собственной неудовлетворенностью окружающим миром, жгучим интересом к общественной жизни. Еще когда она в середине 50-ых работала в библиотеке для слепых, в ее орбите появился совсем молодой тогда Илья Габай, будущий диссидент и арестант, а тогда студент Педагогического института, из компании Визбора, Кима, Якушевой и сам поэт. Я помню одно его четверостишие про его профессоров-языковедов во время ХХ съезда:
Всё рушилось, катилось,
Являлась святость блефом,
А ими фрикативность
Решалась как проблема.
К Габаю я еще вернусь, а сейчас вернемся к Феликсу. Сначала мы дружили втроем: Сима, Феликс и я, но с Феликсом было дружить очень трудно, он всё вокруг себя разрушал, ссорился со всеми, даже со своими искренними доброжелателями, и в конце концов, рассорившись со всеми, уехал учителем в узбекский кишлак, где больше года не задержался и мотался сперва по России, а потом по разным материкам и умер уже в Америке – в 54 года[1].
А мы остались дружить вдвоем с Симой.
Сима дружила со мной не как с маленькой девочкой, а как со взрослым человеком. Я, наверно, не всегда соответствовала, но старалась. Сима ходила в Спецхран читать немецкие книги, которые она реферировала, и часто мне что-то из них пересказывала. Помню, как она поделилась со мной своим удивлением, что, мол, часто у западных писателей читаешь про 50-летнюю женщину что-нибудь вроде «ее полные округлые руки», «ее открытое летнее платье», и т. д. Я тоже подивилась, но, боюсь, что мы воспринимали это по-разному: Сима – с надеждой, что еще есть лет двадцать впереди, а я – с удивлением, что такое пишут про старушек.
Но потом я как-то подросла, а Сима в старушку не превратилась, и разница в годах не исчезла, конечно, но как-то стерлась.
Подругой Сима была замечательной. Люда Стефанчук рассказывает, как она пришла к Симе со своей подругой (Симе не знакомой) и попросила перевести для нее кусок из немецкой книги с листа. И Сима, даже не спрашивая, зачем, села и целый вечер переводила с листа. Ну – это службишка, не служба. Да, конечно, не каждый будет так выкладываться, да еще для незнакомого человека. Но вот что Сима сделала для меня.
Мама моя умерла в августе 1965 г. Я тем летом кончала университет. В июне – сессия, а мама уже лежала и не вставала. Я забросила все занятия, но как-то «на автопилоте» всё сдала, кроме немецкого. Немецкий мы начали учить в январе, и я его забросила, еще не создав немецкого фундамента. В сущности, почти и не начала язык учить. А экзамен был такой. Надо было дома прочесть первые 30 страниц неадаптированной (!) немецкой книги – как сейчас помню, «Лиззи» Вайскопфа. На экзамене преподавательница могла ткнуть пальцем в любой абзац, и мы должны были его прочесть, перевести и знать все слова. Мы должны были также принести тетрадку, куда мы выписывали новые слова, и преподавательница могла назвать любое слово оттуда, а мы его должны были перевести. Обязательно надо было завести и принести такую тетрадку, чтоб было видно, что ты работал дома с текстом. Что делать?
Ну буквально: «Ты знаешь китайский?» – «А когда сдавать?» – Сдавать надо было через четыре дня. Я кинулась к Симе. Приходила к ней домой три дня подряд и сидела у нее целый день. Сперва ничего не могла ни правильно прочесть, ни, тем более, перевести. Слова я в словаре не смотрела: Сима служила мне словарем, и это была огромная экономия времени. По ходу дела она говорила мне, что и как надо перевести и очень коротко и сжато объясняла, почему именно так.
Я всё это в себя впитывала, отключила себя от окружающего мира: только Сима, я и немецкий. На второй день уже меньше было новых слов, на третий – и того меньше, и уже многое я сама могла переводить. Тридцать страниц мы к концу третьего дня добили, весь четвертый день я всё повторяла и задалбливала слова из тетрадочки. На пятый день пошла и сдала экзамен. Нет, не на 5, а на 4. Но надеяться-то я могла только на тройку – ведь с нуля, в сущности, начинала.
Я считаю, что Сима совершила просто подвиг. Во славу нашей дружбы.
И вот тут я плавно перехожу к лингвистике. Все вспоминают, что Сима не любила лингвистику, да Сима и сама это говорила в нескольких интервью (см., например, http://norse.net.ru/scan/10070301.html). Говорят, что вкуса у нее не было к лингвистике. Я позволю себе не согласиться. Я считаю, что Сима была лингвистична до мозга костей, изумительно чувствовала слово, глубоко понимала, как какой язык устроен и как что надо переводить, какие когда подыскивать конструкции и структуры. Она всё это знала, понимала и чувствовала. Но она хотела этим знанием и пониманием пользоваться: если нужно переводить, то переводить; если нужно меня в три дня немецкому научить, то научить, – а формулировать закономерности, описывать их математическим (часто псевдоматематическим) языком, рисовать графы и таблицы, давать новые определения грамматическим категориям и т. д. – ко всему этому у нее не было вкуса. Как Онегин «рыться не имел охоты в хронологической пыли бытописания земли», так Сима не имела охоты рыться в лингвистической пыли (да еще в какой-то якобы «структурно-лингвистической»!) бытописания языка. Или, если обратиться не к Пушкину, а к Габаю, то не хотела она «фрикативность решать как проблему».
Ярким примером такого лингвистического наукообразия была так называемая «аппликативная модель» Симиного заведующего сектором в Институте русского языка С.К. Шаумяна. Немудрено, что к работе в рамках этой модели у нее не было вкуса. Помню, как Шаумян еще до создания этого сектора, в 1960 г. делал доклад в нашей лаборатории машинного перевода. Когда Шаумян ушел, Феликс сказал: «Да будь я и негром преклонных годов, всё равно бы я это не понял».
А что Сима была необыкновенно способна к лингвистике, так это не только мое скромное мнение. Наш патриарх языкознания А.А. Реформатский, у которого Сима в конце 50-х училась в заочной аспирантуре, говорил о ней: «Вот ведь как, работала в какой-то библиотеке, никому не известная, а взяла и расцвела там для структурной лингвистики!»
И чутье, и понимание в этом плане у нее были очень сильные. В 1961 году Сима перешла из ИТМиВТ в только что образовавшийся в Институте русского языка сектор структурной лингвистики. Туда же перешел и Ю.Д. Апресян, еще не слишком известный тогда широкой лингвистической общественности. Сима мне очень скоро сообщила: «Имей в виду, Апресян – гений. Попомни мои слова, он будет знаменитый, не меньше Мельчука». Игорь Мельчук был у нас лингвист номер один, мы все на него молились, и я подумала: «Ну, это Сима хватила!» А оказалось, что нет. Наберите в Google Ю.Д. Апресян, и убедитесь сами.
И еще я хочу высказать соображения, которые пришли мне в голову, когда я читала воспоминания о Симе ее подруг Тамары Майской и Людмилы Стефанчук. Они обе упоминают ситуации, в которых Сима чего-то боялась или чего-то испугалась.
Вела всё самое страшное время при Сталине личный дневник, а когда Сталин как раз умер, вдруг «испугалась» и уничтожила его. Так ведь что удивляться, что молодая девушка, на глазах которой в детстве увели отца, а потом и мать, и оба погибли, и травму эту не залечишь, она уже навсегда, – вдруг испытала острый приступ страха, когда Сталин умер! Кто знал, как это всё обернется, как себя поведет «сброд тонкошеих вождей»? Не тому надо удивляться, что Сима уничтожила дневник, а тому, что в самые страшные годы вела его.
Или вот письма подписывала. Оказалась в самой горячей точке: в ее секторе было целых два участника демонстрации на Красной площади в августе 1968 г.: научный сотрудник Константин Бабицкий и аспирантка Лариса Богораз. Общественная жизнь захватила и закружила ее. Сима понимала, что это опасно. Рассчитывала свои силы, профессиональной диссиденткой не становилась, но рядом с диссидентским движением была всегда: туда рвалась ее душа. Помню, она рассказывала мне, как где-то в 70-х годах профессиональный, можно сказать, диссидент, друг Сахарова и арестованный два раза – в 72-м суд приговорил его к психушке, а в 83-м уже к лагерю – математик Ю.А. Шиханович пригласил ее на домашний концерт Галича. Не вживе, а в записи, но всё равно это была возможность послушать Галича на хорошей тогда еще редкой технике. Сима пошла и была потрясена: в маленькую двухкомнатную квартиру набилось человек 60 народу. А среди них ведь и стукачи, небось, есть. Это не избранный, узкий круг друзей, а такой уже контингент, куда может кто угодно затесаться. Но ведь не ушла Сима, осталась слушать Галича. На этом ее испытания не кончились. Во время концерта зазвонил телефон, и Шиханович взял трубку. И Сима услышала, что он говорит: «А мы сейчас тут Галича записи слушаем. Нас тут человек 60 собралось. Приезжай!» Сима с большим юмором рассказывала, как теперь у нее уже не оставалось сомнений, что прослушивавшие телефон Шихановича кагебешники сейчас нагрянут и всех повезут в кутузку. Но – не нагрянули. А Шиханович, как мне потом рассказывали, после концерта, когда все ушли, сказал домашним: «Ну вот, теперь бы еще такой концерт Окуджавы устроить – и можно садиться!»
Ю.А. Шиханович и А.Д. Сахаров на даче Сахарова в Жуковке, 1977 г.
Фото из Архива Сахарова (Москва)
Но это – герои, железные революционеры. Идущие на Голгофу. Нам до них далеко. И кто не чувствует в себе сил вступить в их когорту, и не должен себя насиловать: это делается только по призванию, и не всех нас требуют к этой священной жертве.
Так надо ли удивляться, что Сима сидела там, слушала Галича и боялась? Нет, не надо. Она абсолютно обоснованно боялась: в этот раз не пришли кагебешники, а в другой пришли. Повторяю: удивляться надо, что боясь, Сима поехала на этот концерт, и боясь же, не ушла с него после пресловутого телефонного звонка.
Мы хотели читать – и читали, получали и передавали Самиздат и Тамиздат. Боялись, но читали. Не читать – не могли.
Мы хотели слушать Галича. Это было опасно. В Одессе посадили Рейзу Палатник за то, что при обыске у нее нашли кассету с песнями Галича. Но не слушать Галича – мы не могли.
Сам Галич ожидал в любое время ареста. И боялся его. Железным человеком он не был, но не петь не мог.
Да и железные люди, бывало, имели предел. Илья Габай, про которого я уже говорила, стал диссидентом, был арестован, отсидел два года, вернулся в Москву, и через какое-то время опять к нему начали подбираться, опять замаячил впереди арест. Он этого не выдержал и покончил с собой: выбросился в окно.
Еще раз повторяю: мы жили в страшное время. Не в такое страшное, как наши родители, но, если не сидеть тихо (без Самиздата, Тамиздата, без «вражеских голосов», без общения с иностранцами и т. д.) – так очень даже бывало страшное время. И не то странно, что мы боялись чего-то, а то странно, что, боясь, и читали, и слушали, и с иностранцами общались. Хотя не всем и не всегда это сходило с рук.
И я счастлива за Симу, что она дожила до времени, когда можно было читать, что угодно, и слушать кого угодно – и не бояться. Дай только Бог, чтоб это время не кончилось!
Февраль 2014 г.
Иван Шеманов
Разговор поколений
Беседа Сильвии Семеновны Белокриницкой с ее двоюродным внуком Иваном Шемановым о споре лириков и физиков, ноябрь, 2013 год.
- Как я читал, спор физиков и лириков начался в 1959 году. Это совпадает с вашими воспоминаниями?
- Да, примерно так. Это сочетание – физики и лирики – ввел Борис Слуцкий. У него было стихотворение: «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне». Действительно, так оно и было. По этому поводу была какая-то дискуссия в «Комсомольской правде», но, как всегда, а особенно в те времена, все дискуссии кончались тем, что «победила дружба». «Мы возьмем с собой в космос ветку сирени» – вот такой был лозунг. Ну, а на бытовом уровне это проявлялось в том, что физики стали в нашем обществе какой-то кастой. Масса секретности, они заполняли какие-то анкеты, потом образовался институт ФИЗТЕХ, уже сугубо элитарный. Ужасно почетным казалось все это. Особенно проявлялось это в отношении к ним женщин. Мои знакомые сокурсницы очень ценили, если у них были друзья в компании физиков, а если выходили замуж за физиков, были сугубо счастливы, что мужья у них физики. Но, конечно, была другая часть, которая оппонировала этой точке зрения. И к этой части относилась я. Я интуитивно считала, что, наоборот, гуманитарные науки и люди, занимающиеся ими, это что-то более тонкое и более нужное и что это еще когда-то себя проявит. И как мне кажется, сейчас мы как раз и имеем дело с тем, что эта точка зрения подтвердилась. Потому что, как у Ильфа было в записных книжках: мол, все ждали, когда будет радио. И что же, радио есть, а счастья нет. И вот теперь мы живем и видим, что да – физики, да – достижения, да – был всплеск тогда, может быть, даже всплеск сейчас – но счастья все равно нет. И сейчас как-то все больше умных людей говорят, что 21 век будет век гуманитарный и что именно на путях гуманитарных знаний можно ожидать какого-нибудь прорыва. Ну и, кроме того, чисто бытовой момент. Эта каста была исключительно самодовольна. Вот у них был такой шуточный гимн физфака, переделанная «Дубинушка». Начиналось это так:
Тот, кто физиком стал,
Тот скучать перестал,
На физфаке не жизнь, а малина,
Только физики соль,
Остальное все ноль,
А философ и медик – дубина.
Ну и дальше по тексту – в общем, довольно остроумная песня. Но хуже всего было то, что они действительно так считали. Они считали, что только физики – соль, остальное все – ноль. И в бытовом общении с ними это всегда проявлялось.
- Вы помните какие-нибудь случаи из жизни, из вашего личного опыта?
- Из моего личного опыта я могу только сказать, что моя сестра училась на физфаке и замуж вышла за своего сокурсника. И я общалась иногда с его приятелями, ездила в поход с ними. Вот в это время я и ощущала такое вот отношение и такие настроения. Кроме того, у моих подруг были мужья физики, инженеры. Среди них я это чувствовала.
- Но некоторые физики тогда стали своего рода нравственным стержнем советского общества. В каком-то отношении они стали пророками в своем отечестве. Как Андрей Сахаров, например, или Петр Капица. Как вы относитесь к этому? Что это значит по-вашему?
- Физики такого крупного масштаба, как Сахаров, были нужны государству. Собственно, мелкие физики тоже были нужны. Они были прикормлены. В их почтовых ящиках платили гораздо больше, чем за ту же работу в любом другом учреждении, каком-нибудь промышленном. Как сейчас стало ясно, для того, чтобы заниматься физикой, нужна свобода вообще, а не только в области физики, и это стало ясно и нашему государству. Им позволяли какие-то вольности: что-то читать, что мы не читали, что-то смотреть, устраивать какие-то выставки – запрещенных художников, которых мы не видели. И это в какой-то мере способствовало их развитию. Шире кругозор, больше думали, имели какие-то материалы, для того чтобы сравнивать. Ну и, кроме этого, дух веет там, где захочет. То, что был Сахаров… но был и Солженицын тоже. Среди гуманитарных ученых многие были повыбиты, были академические дела какие-то, когда профессуру гуманитарную уничтожали. На философском теплоходе кого-то выслали. В основном гуманитариев.
- Ну это немного раньше было.
- Да, это немного раньше, но из кого могли вырасти эти люди, у кого они могли учиться?
- Как вы говорите, это была некоторого рода государственная идеология, связанная с утилитаризмом.
- Да, конечно.
- Из наиболее ярких примеров, которые лежат на поверхности, это фильм Михаила Ромма «Девять дней одного года», где воспевается подвиг физика, научное достижение, которое может привести к какому-то прорыву, который сделает жизнь более комфортной. То есть во имя комфорта он совершает свой подвиг.
- Честно говоря, я этот фильм смотрела давно и никогда не пересматривала. Поэтому уже не очень его помню. Ну вот, среди тех, кто занимался физикой, были и самоотверженные люди, которые действительно совершали научные подвиги. Это так и было. А кроме того, государственной идеологией создавался имидж именно такого физика, именно такого святого служения. Точно так же, как образ Штирлица должен был создать образ разведчика.
- В аналитической литературе по поводу этого спора как важной части массовой культуры Советского общества 60-х годов высказывалась мысль, что физика еще и потому воспевалась, что гуманитаристика как наука неточная полностью себя дискредитировала во времена сталинизма. И легкость обращения власти с ней дискредитировала ее как саму науку. А в физике речь идет всегда о точных формулах и формулировках. И то, что люди знали от них, это была искренность и невозможность лжи. И этим объясняется, почему физики из самого высокого эшелона, как раз о которых мы говорили, диссиденствовали и стали идеалами для своего поколения. Они были образцом для шестидесятников, которые в целом чувствовали потребность в искренности, в правде, вопреки некоторому советскому официозу, видели в физике подкрепление своих надежд на эту искренность, а в гуманитаристике видели теневую игру, бесконечную работу с властью.
- Одним из символов «оттепели», была статья об искренности в литературе, кажется, автор был Померанцев, и опубликована она была в «Новом мире». То есть потребность искренности в литературе и возможность и необходимость этой искренности была ясна не меньше, чем в физике. Но действительно, так получилось, что гуманитарии скомпрометировали себя во времена сталинизма очень здорово. Тут ничего не скажешь, и, конечно, это было плохо. Да, конечно, физика точная наука, но это не значит, что не надо прорываться к искренности в гуманитарных науках. Сейчас именно об этом и идет речь. И к этому стремятся.
- Как я понял, дискуссия началась в «Комсомольской правде» и здесь она проходила изначально. Это было замечание инженера Полетаева по поводу заметки Ильи Эренбурга по вопросу о том, насколько важно для советского человека духовное развитие вообще. Там говорилось, что женщина, которая написала Эренбургу письмо, жаловалась, что ее возлюбленный не уделяет достаточного внимания Блоку, насколько я помню. Эренбург критиковал тех, кто недостаточно уделяет внимания поэзии, а инженер Полетаев ему отвечал, что, действительно, мы живем во времена, когда это все не актуально. Но симптоматично даже другое. Полетаев был кибернетиком, а кибернетика тогда вышла из тени, в момент «оттепели». И даже не ядерная физика, и не теоретическая физика, которой занимались Сахаров, Ландау, а именно кибернетика, наука об управлении информацией, заняла главенствующую роль. И в тот момент была попытка все подвести под кибернетику, попытаться все объяснить управляемыми системами информации. Вы помните это?
- Я помню это хорошо, потому что я как раз работала в Институте точной механики и вычислительной техники и занималась машинным переводом. И кибернетика не просто вышла из тени – она стала разрешена, потому что она ведь была до этого полностью запрещена. И я присутствовала на всех этих собраниях, академик Берг нам покровительствовал. Я как раз тогда этим занималась: структурной лингвистикой, кибернетикой. И мы читали эти книги, и я читала, правда, довольно мало понимая. Очень боролись за главенство кибернетики и действительно считали кибернетику наукой наук. Но лично мой служебный опыт в этом институте кончился тем, что три года я там проработала, а потом наше направление закрыли, потому что тогда еще не было материальной базы для машинного перевода и для лингвистики, связанной с математикой. Компьютеров не было. У нас в институте, где я работала, была вычислительная машина, которая занимала целый этаж. И никакого выхода не было от этой работы. Мы писали какие-то алгоритмы, что-то делали, но воплотить это во что-то практическое, так, чтобы действительно могли переводить таким образом – это стали делать только через много лет. И наше направление закрыли, и мы все пошли странствовать кто куда. Я до сих пор считаю, что кибернетика красивая наука. Однако это не значит, что я согласна со всеми высказываниями кибернетиков. Мне, например, говорили, что академик Лаврентьев как-то тоже неуважительно высказался о гуманитарных науках и о тех, кто ими занимается. Так что на таком высоком уровне тоже это было.
- Вы все подробно рассказали. Еще один вопрос. В чем заключался кастовый разрыв между физиками и остальным населением?
- Я бы сказала, что в основном это высокие зарплаты. Подкупленная часть всегда была за власть, за идеологию. Хотя мы говорили, что и среди физиков были диссиденты, но вот даже муж моей сестры был не против режима, хотя по его биографии он вполне мог оценивать советскую власть так же, как я. Это было типично. Или просто не хотели думать. Хотели лучше пойти в кино, ни на что не обращать внимания.
- Среди ваших друзей насколько сильны были антисоветские настроения в 60-х годах? Насколько это обсуждалось?
- В 60-х годах, после «хрущевской оттепели», уже обсуждалось на все сто процентов. Мы были неосторожны, я многого боялась… В университете нет, в университете все молчали. Было очень опасно. У нас с нашего курса и посадили кое-кого. Но это было в 50-е годы. Хотя и там у меня нашлись люди, которым я как-то рискнула довериться, и оказалось, что они думают так же. А были и другие, с которыми я начинала дружить, а в какой-то момент мы натыкались на разговоры об идеологии и о советской власти. И тут был конец. Я понимала, что придется эту дружбу прекращать. Потому что нельзя говорить.
Я помню, что, когда я была на первом курсе, со мной познакомился Алик Есенин-Вольпин, который был тогда в аспирантуре или на последнем курсе – он был старше намного, и он учился на мехмате. Там у нас была галерея, где все гуляли и все разговаривали, и он любил тоже гулять по этой галерее. И он маленькой девочке-первокурснице говорил всякие такие вещи. Провожал домой, и я была в ужасе, что он нес, с моей тогдашней точки зрения. То есть я тоже так думала, но мне было так страшно, но и вместе с тем было очень интересно.
Потом, когда я стала работать в самой обычной советской массовой библиотеке, все как-то говорили, не стесняясь, всё, что хотели. Почему так было, я не знаю, но это было так. Я сама была неосторожна и на неосторожных людей натыкалась. А в 60-е годы я уже начала работать в Институте русского языка – это вообще был рассадник демократии и самиздата. Вот там была аспирантка Лариса Богораз, там был младший научный сотрудник Костя Бабицкий, и другие люди, говорившие то, что хотели. Дальше, когда я перешла работать в издательство, там уже надо было держать язык за зубами – и крепко. Это была нормальная советская идеологическая организация.
- То есть, могли узнать и уволить?
- Именно так. Был у нас такой Лен Карпинский, зав. редакцией научного коммунизма. У него то ли обнаружили самиздат в ящике служебном, то ли он написал какую-то статью в журнал «Вопросы мира и социализма». В общем, у него было персональное дело, и его уволили. И директора, который в свое время привел его и на собрании пытался защищать, тоже уволили. Так что у нас там все было сурово.
- А как вы относились к Есенину?
- Я о нем не слышала ни в школе, ни в университете. Книг его не продавали, и в библиотеках их не было. Я познакомилась с Есениным только тогда, когда я устроилась на работу, уже после смерти Сталина, в библиотеку для слепых. Там был один товарищ, который знал много хороших стихов, любил читать и хорошо читал, в частности, несколько стихотворений Есенина. Из этих стихотворений я помню только одно, в котором у собаки отобрали щенков. Хорошее стихотворение. А так мне Есенин чужд совершенно: и как личность, и мотивы его творчества, за исключением мотивов тоски и плохого настроения. Эти темы я у всех поэтов любила.
- Просто странно. Зелинский популяризовал стихи Есенина. Странно как-то. С одной стороны он травит Пастернака, заступается за физиков, а с другой стороны, он популяризирует Есенина.
- Он был очень интеллигентным человеком и принадлежал к довольно видным деятелям, к хорошим. Но он как-то прогнулся под власть.
- Все же интересно. Почему он выбрал Есенина и не выбрал Пастернака? Мне кажется, что Пастернак несомненно более талантливый, чем Есенин. Несоизмеримо талантливее. А он почему-то решил защищать Есенина.
- То, что Пастернак более талантлив, чем Есенин, сейчас это уже банальность. Это обычная истина, это все знают. Но тогда, в те времена он мог этого и не знать. Не понять. Пастернак в общем-то сложный поэт. Он не прост.
- Но у Пастернака есть поэтические переводы – Шекспира, Гете, даже если не считать его стихов. Это огромный пласт и замечательные переводы.
- Да, хотя он относился к переводам так же, как Ахматова: они относились к ним, как к поденной работе. Но эти переводы очень хорошие.
Я вот себе представляю: может быть, они все хотели, искренно хотели поверить, слиться с народом. Нам всем так «повезло» в кавычках, что мы уже знали, что все это гроша ломаного не стоит, а они-то не знали. Тот же Пастернак в какой-то момент думал, что надо подавить в себе зародыши, грубо говоря, интеллигентности и идти с народом и искать его правду, понимать его. И поэтому, может быть, Зелинский популяризировал Есенина.
- То есть сам Зелинский испытывал похожие проблемы.
- Да, все они. Как Корней Чуковский и Пастернак на I съезде писателей восхищенно между собой говорили о Сталине. Вряд ли Чуковский и Пастернак для виду говорили между собой. Наверно, у них и вправду что-то было. Хотя они себя накачивали, заставляли себя думать именно так.
- Да, действительно. Я тут читал статью о том, как переводить Платонова на английский. Даже не статья, а стенограмма с какой-то конференции. Там написано, что Платонова очень легко переводить на английский. Поскольку английский язык более тяготеет к абстрактности, а у Платонова много абстрактностей, то его легко переводить. Там же приводятся слова Бродского, который писал послесловие к «Котловану» на английском языке в 1973 году и он там сказал: «Благ язык того народа, на который нельзя перевести эту книгу».
- Но, с другой стороны, я не представляю, как можно переводить книги, не зная реалий, о которых идет речь. И как можно англичанину передать реалии, которые содержатся в романах Платонова.
- Но он считает, что эти реалии и от современного русского человека ускользают. Предыдущим поколением они понимаются, но современному человеку все это совершенно непонятно. Масса-единица-ноль. Это непонятно.
- Как же тогда переводить?
- Вероятно, с развернутым комментарием. Проблема просто адаптации литературы – насколько она живая. Мне кажется, что Платонов – очень живая литература. Она по-другому интерпретируется, чем обычно: эти его канцеляризмы.
- Эти его канцеляризмы. Эта стилизация под стиль той эпохи. Не нашей уже, а до нас. Но мы ее с детства помним. Вот так же у Трифонова. Я очень люблю Трифонова, но думаю, что его могут любить только наши современники, и причем дети репрессированных. Потому что у него намеки на это везде где-то рассыпаны, но человек, который не знает этих реалий, он их не поймет.
- В моем кругу популярны Ерофеев и Довлатов из литературы того времени.
- Но я, один раз прочитав Ерофеева, больше читать не хочу. Я не люблю пьянство. …. Мне нравится Солженицын. Но скорее он не писатель, а публицист. Вот «Раковый корпус» у него – это художественное произведение.
Примечание
[1] Феликс Дрейзин оставил след сразу в трех культурах: русской, еврейской и американской. В 1990 г., уже после его смерти, в США вышла его книга на английском языке: “The Russian Soul and the Jew: Essays in Literary Ethnocriticism”.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #6(53)июнь2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=53
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer6/Raskina1.php
