Элегия памяти
Всё, что было, случилось – было:
эта сумма движений, сумма
теплокровного гула, шума,
от вещей идущего пыла, –
навсегда в глаза твои вплыло,
растеклось и лавой застыло.
Взрывом памяти лаву поднимет,
и осколки взметнутся роем
острозубых мгновений-молний:
и опять рассекутся волны
бритвой скал, захлебнувшись пеной,
и плеснёт им закатной крови
красный бог, опускаясь за сценой;
и опять в идеальном повторе,
в нимбе света вечернего сыпком,
вдруг появится мальчик из моря
весь дрожащий...
С готовой улыбкой
мать стоит, распахнув полотенце,
чтоб обнять своё мокрое горе,
ветер важно вздувает сети
(хорошо мимоходом пропеть их),
а вокруг в молчанье суровом
берега полукруглым хором
собирают мгновенья эти
в складки тысячелетий.
Волоку сквозь прозрачное время
горстку «я» – непокорное племя:
первый песню гугнит в колыбели,
а второй затаился в постели,
поражённый растущей тенью –
неизбежностью исчезновенья,
злой любовью своей стреножен
третий бродит по кругу страсти,
а четвёртый баюкает счастье
озаренья случайного.
Сложен
из кусков, распадаясь на части,
лишь неясной мелодии верен,
ты вернулся на тот же берег,
чтобы солнце, впекаясь в темя,
выжгло глупость по имени «время»,
чтобы глаз, напитавшись простором,
не смущался обыденным сором,
чтоб душа положила в котомку
эту белую пенную кромку
и ушла бескорыстным вором,
всё оставив земным потёмкам.
ЭЛЕГИЯ СВОБОДЫ
Когда просыпался нигде, никогда,
зная, у тебя ни кола, ни двора,
ни прошлого, ни будущего – одна пустота-
немота перетекания из мига в миг,
вот, наконец, ты постиг:
без тебя ничего бы не изменилось,
так же продлилось.
Перестаёшь жевать времени силос,
не пятнаешь жизнь прикосновением,
удержанием, жадным трением,
зато всё осветлено свободным падением
бумажной ласточки, пущенной из окна, –
как послушно в провалы ныряет она,
как доверчиво отдаётся скольжению,
вольнопению,
вышивая свой путь по воздушной канве,
пока не приткнётся к траве...
Не для тебя, если честно,
песня птицы небесной, –
никогда ты не мог укрепиться в свободе,
возвращаясь к расчётливо жадной плоти,
возвращаясь к страхам, к уму,
так к привычной болезни льнут,
если она не смертельна,
а так, расслаблена и постельна, –
оправдание лени и сну,
утешенье идущих ко дну...
Да и как укрепиться в том,
что наплывает, как облако, в нём
не различишь ничего – и не надо,
только сердце родному радо,
только чувство поёт: вроде,
ты уже здесь, на свободе...
АМЕРИКАНСКАЯ ЭЛЕГИЯ
О, всего несколько строк, –
многим негде и притулиться
в этом маленьком городке
с холмистыми чистыми улицами.
Скрюченный прошлогодний лист
шаркает здесь чаще, чем прохожий,
зелень газонов, как пианист,
играющий слишком громко.
Ну, ещё понурые машины у обочин,
брошенные наспех, с обиженным выворотом колёс,
и домá, взасос
сглатывающие хозяев после работы.
В их нутре голо, как на античной сцене:
ужин, телевизор, пятнающий стены
дьявольскими отблесками цветных бедствий,
дети угомонились в детской.
Секс – всё реже и реже, эта усталость,
будто ты себе не ближний, а дальний,
не заснуть от зудящего «з-з-зачем?»,
комаром залетевшего в спальню.
Такой кровосос вполне истребим
пробежкой в дурмане тумана, утренним кофе,
работой, где ты совершенно незаменим, –
настоящий «профи».
Это всё.
Да, я забыл сказать
об одном дереве, растущем
так, словно ему никем не нужно стать,
только ветвиться гуще и гуще,
только так и остаться в твоих глазах:
Лаокооном, синь неба рвущим.
НА БЕРЕГУ
(почти из «Фауста»)
Сел на песке и чертит круг,
а личный бес ему талдычит:
– И как ты умудрился, друг,
не прибыль получить, а вычет?
Опора в жизни всем нужна,
но выбрать посошок просодий
и жить, как глупая волна, –
накатит и в песок уходит?
К тому ж, у ясности в плену
расположился ты приятно
и промахнулся – глубину
находят в том, что непонятно.
Пойми же, юноше идёт
непредсказуемость порыва,
но старого слепца спасёт
лишь осторожность у обрыва.
Я проповедую, любя,
хоть знаю, что внушу зевоту...
– Уймись, нет спасу от тебя,
ты и зевок сведёшь к расчёту.
Поманишь напрягать весло,
одолевать судьбы теченье,
и только ждёшь, чтобы снесло
на мелководье повторений,
а там ищи тебя, свищи...
Ты – мастер наведенья тени,
но ясность, как ни клевещи,
а всё же – отсвет откровенья.
Любуйся: бликами слепя,
в себя светило принимает
морская бездна – для тебя
здесь места нет, твой профиль тает,
ты просто муть, как бес любой,
и пеной пользы озабочен...
А напитать песок водой
не так уж мало, между прочим.
СВОБОДА
Внезапно свобода повеяла,
дурацким тряся колпаком,
от скуки все звуки рассеяла
в пространстве, незнамо каком.
И ты собираешь по семечку,
сжимаешь их в потной горсти,
воистину, страдное времечко
тебе предстоит провести:
скрести озабоченно темечко,
пахать залежалую суть,
чтоб это случайное семечко
в достойную почву воткнуть.
Пока, преисполнен доверия,
стараясь увидеть в лицо,
сличая гармонию, меряя
с первичным её образцом,
пока вся душа наклоняется,
следя за дрожащим ростком, –
свобода опять заявляется
с дурацким своим колпаком.
РАЗГОВОР С ДУШОЙ
– Что ты, дура, спишь, просыпайся,
смерть к тебе идёт, быстро кайся!
– Ваших бдений сны – вот что страшно,
смерть или не смерть – мне неважно.
Ты меня достал: зла, инертна...
Что мне смерть твоя? Я бессмертна.
Тело и душа... дальше – врозь им,
осень я люблю, просто осень:
слабенький раствор дней убогих,
голые стволы – в небо ноги
посуху идут синей течью,
посохом скребут ветра речи,
на груди воды – листьев плёнка,
тонко я люблю, там, где тонко
чувство чует мысль, пусть и рвётся,
сквозь разрывы свет так и льётся,
в этом свете-сне жить, купаясь,
всё, что я хочу, в этом – каюсь,
этим я хочу всласть напиться,
то есть, долюбить и проститься.
ВМЕСТО ГРОЗЫ
Тучам зной даёт сгуститься
в нехорошее темно.
Небо хочет облегчиться,
но и это не дано.
Тесно-тесно, душно-душно,
так бывает, если врёшь:
отвратительно натужно
и неправильно живёшь.
Горы туч висят, как гроздья,
грозен грома обмолот.
Облегченье от предгрозья –
ясный вечер – сам придёт.
И косящий луч проникнет
в щель ушедших облаков,
золотистый свет настигнет
оправданием без слов.
ПО СЛЕДУ ГОРАЦИЯ...
Грубая сила зимы стихает, земли оттаявшей духом
полнится грудь, как тогда, в чутко зверином детстве
возле богини фонтанной, застывшей холодным испугом
в мраморном девстве.
В ссоре с порядком вещей, в соре листвы прошлогодней
свой начинает богиня медленный танец круженья,
отсвет бросает, босая, на плиты, а по подворотням –
крадкие тени.
В них узнаёшь всех ушедших, их быстрые метки:
вот обозначился профиль знакомый в велюровой шляпе,
тянется тень, и за нею вновь тянешься выпасть из клетки
времени – к папе.
Рядом другой силуэт наклонился, так виснет ветвями
ива над озером слёзным, и так безнадёжно-покорно
в озеро жизни случалось глядеться испуганной маме,
с дном его сорным.
Грозно танцует богиня, такт отбивает с азартом,
дверь открывает без всякой отмычки любую,
будем играть с нею честно, хоть мечены карты,
в дудочку дуя.
Друг мой счастливый! Твой срок отплясала богиня.
Как ты любил этот танец, простое изящество линий,
тех, что выводит теперь только зимний закат на могиле
инеем синим.
БИЛЬЯРД
Узкий косой прицел
жизнь до предела сузил.
Соудареньем тел,
их попаданьем в лузу,
как и гармонией сфер
ведает мудрая Муза.
Только бы ты попал,
движимый ловким даром!
Дар этот в мышцах спал,
дар этот дан тебе даром...
Только бы ум не мешал
отождествленью с шаром.
Грудью припав к сукну,
став продолженьем кия,
в омуте мути тону,
веки раскрыв, как у Вия...
Будущее на кону, –
что там: Рахиль или Лия?
КАЛИФОРНИЯ
Взбираясь на холмы
цепочкою деревьев,
окрестность нам умы
вправляет, как умеет:
носи, как носим мы,
невинный глянец листьев,
терпи, как терпим мы,
холодных ветров свисты.
Цепляясь за подзол
корявыми корнями,
наращивая ствол
неспешными слоями,
исколоты дождём,
всем воздухом горбаты,
по кромке туч плывём
в косматые закаты,
мы пьём их долгий свет,
сшивающий столетья,
и смерти смотрим вслед,
стареющие дети,
без страха и тоски
(не то, что ваши люди),
до гробовой доски,
которой мы и будем.
КОРОВА
Вот живёшь, как корова живёт:
в тайниках поворотливой туши
долговремя, как сено, жуёт
и теплом своим мокрое сушит.
Ум лохматым туманом плывёт
и тогда только в сердце вступает,
если брюхом телёнок идёт
или нож мясника нависает.
Щель заката, как рана, свежа,
и прореха в темнеющей рясе
облаков, словно тело ножа:
и кому оно впрок, моё мясо?
***
О старость, ты просто причуда
весёлого беса. С собой
ты видишься как бы оттуда,
покуда ведут на убой
сквозь узкую медленность жизни,
сбивая с понятий и ног,
а сверху на ниточке виснет
надеждой подвешенный бог.
Он сыплет густой и нелепый
словесно-растительный сор,
в тебе прорастает напевно
его обаятельный вздор,
и ты отмечаешь не к месту
вещей соразмерность и вес,
обычного облака тесто,
его гениальный замес.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #6(53)июнь2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=53
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer6/Chereshnja1.php
