Первую камеру проткнул не я, а моя судьба, которая, скажем так, вынудила меня принять её подарок.
Безработный, как всегда, я отправился в одно прекрасное утро в направлении l'Acqua Acetosa, и спускался уже к viale Parioli, как вдруг заметил стоящую на боковой улице машину. Заметил я её, поскольку вообще имею страсть к машинам, а тут – внесерийный гоночный люкс, иномарка! Машина до того очаровала меня, что я час с лишним как околдованный смотрел на неё, изучал её особенности.
Спортивная, вытянутая в длину, как бы разлёгшаяся на земле, тип – кабриолет с откидным верхом, капот, багажник, вся огненно-красного света, с никелированной решёткой впереди, напоминающей зубы тигра. Обворожённый этой как хищник выглядевшей машиной, я подошёл поближе и увидел, что одно из колёс спущено. Я подумал: "спущенная шина" – другой на моём месте этим бы воспользовался. В этот момент из одной из этих вилл вышел толстенький белобрысый молодой человек в ветровке и узких брюках, открыл дверцу, сел на сиденье, завёл мотор. Я, движимый какой-то симпатией, подошёл и сказал: Эй, постой, у тебя колесо спущено!
Он сразу выключил мотор, пошёл посмотреть, сказал мне что-то на иностранном языке – видимо, поблагодарил – и начал размонтировать колесо. Дверцу он оставил открытой, и мой взгляд случайно упал на лежащую на сидении фотокамеру. Взять её и удалиться было для меня пустяк; он в это время на другой стороне длинной машины отвинчивал шведским ключом державшие заднее колесо гайки, и меня не видел. У меня промелькнуло: Ого, вот он, шанс со спущенной шиной!
Теперь надо было спрятать украденное. Я решил отнести камеру домой и спрятать под подушку.
Жили мы вдвоём с матерью на via Giulia. Мать, давно вдова, чтобы как-то прокормиться, продавала сигареты на чёрном рынке. Когда я входил в нашу тёмную, скверно пахнувшую квартирку, мать уже с порога окинула меня своим острым взглядом, увидела, как я что-то с собой принёс, как я пробежал в комнату и заперся там – но не сказала мне ни слова. И только потом, когда я сел обедать, она вошла в столовую с фотокамерой в руках. Я ожидал, что она сейчас сделает мне сцену и опустил голову над тарелкой так низко как только мог. Но – настоящая мать есть настоящая мать.
Будь это чужой человек, кто знает, какие громы обрушились бы на мою голову? "Откуда у тебя камера? Как? Почему ты это сделал?" Она же – настоящая мать – сказала мне спокойным тоном: "Послушай, не надо ничего прятать, отдай её мне. Тайник всегда может тебя выдать, а мать не выдаст тебя никогда". Сказав это, она пошла в свою комнату – я вижу её, как будто это происходит сейчас: коренастая, низкорослая, с чёрным платком на шее, с крупной, тяжёлой, наклонённой в сторону головой – положила камеру в комод, закрыла, всё время повторяя при этом: „Мать любит тебя, никто не любит тебя больше чем мать“. У меня вытянулось лицо, и не столько из-за случая с машиной и камерой, сколько оттого, что я услышал в словах матери упрёк: как же это я мог подумать, что мать может не понять, не простить меня.
Вот так всё началось. С этих пор я каждый раз, когда мне удавалось что-то украсть, отдавал это ей, а она, не обременяя меня заботой, как это спрятать, брала на себя продажу, поскольку была опытной, ловкой, имела много знакомых и знала цену вещам намного лучше, чем служащие Monte di Pietá[2]
При всех моих тридцати годах, я был привязан к матери; случай с камерой привязал меня к ней вдвойне.
Эх, о сыновьях и матерях говорят то и другое, в Риме таких сыновей, как я, называют в насмешку маменькиными сынками – но те, кто так говорит, ошибаются. Мать и сын связаны друг с другом ближе, чем жена с мужем, чем брат с братом, чем самые близкие друзья. Сын может даже и не говорить матери ничего: она, которая его родила и видела, как он растёт, понимает его уже по одному взгляду и молча, не говоря ни слова, заботится о нём – и сын без лишних слов принимает эту заботу, так как знает, что они с матерью понимают друг друга и без слов. Для матери её сын и умный, и красивый, и хороший, и сильный – пусть это и совсем не так, пусть даже все на свете думают противоположное; не говорится разве: и таракан – красавец в глазах его матери. Я уже не говорю о том, что мать видит в сыне по-прежнему ребёнка, даже если этот ребёнок уже бреется и носит пышные усы; и в этом – огромное утешение, потому что не было бы этого – людей невозможно было бы убедить стать взрослыми.
Но прежде всего, в глазах матери сын, которого она любит, прав перед целым светом, даже и тогда, когда он, как в моём случае, вор, потому что мать – единственная душа в мире, которая понимает его, понимает, почему он крадёт, и понимая это, не осуждает, а наоборот, поддерживает его в том, чтобы считать себя честным и ни в чём не раскаиваться.
Эти мысли приходили ко мне каждый раз, когда я, после целого дня, проведенного в охоте за вещами в автомобилях, возвращался домой – было такое же чувство, как когда ты, встав с постели, всовываешь ноги в уютные домашние туфли. Я отдавал краденое матери, она, заперев его в комоде, шла на кухню, ставила передо мной на стол тарелку с едой, и смотрела, как я ем. Мы почти не разговаривали – как животные, которые общаются друг с другом взглядами. Понятно, что при такой жизни между матерью и охотой за автомобилями у меня не оставалось времени для женщин.
Впрочем, женщины и не значили для меня ничего, и может быть, я их даже боялся: по натуре я был любвеобильным, и понимал, что прежде чем найду ту, которая мне подходит и меня полюбит, я должен испытать бог знает скольких. И потом: у меня была моя мать, любовь которой мне доставалась без всяких проверок; она любила меня, и всё – для чего же мне нужно было искать каких-то других женщин? Но, как известно, если ты не ищешь женщину, то женщина ищет тебя, и рано или поздно найдёт.
Недалеко от нашего дома, на corso Vittorio, располагался маленький галантерейный магазин, хозяевами которого была пожилая супружеская пара. Уже в позднем возрасте у них родилась дочь, Джезуина. Была она некрасивой, хромой, болезненной – может быть, оттого, что была поздним ребёнком.
Моя мать дружила с матерью Джезуины ещё с девических пор, и часто заходила к ним в лавку купить какую-нибудь мелочь. Конечно, каждый раз заходила речь обо мне, так что и отец Джезуины, и её мать были ко мне расположены, смотрели на меня как на очень хорошего сына, молодого человека, которому не везёт найти работу. Сама Джезуина, однако, казалась мне немного сдержанной.
Как-то, проходя мимо их магазинчика, я зашёл туда, чтобы купить иголку и нитки: у меня оторвалась пуговица. Джезуина была одна. Она предложила: "Дай, я пришью тебе пуговицу".
Продевая нитку в иголку, она спокойным тоном сказала мне, что моя мать не такая уж хорошая мать, если выпускает меня с оторванными пуговицами из дома. Задетый за живое, я ответил, что таких женщин, как моя мать, раз-два и обчёлся во всём Риме, а может быть, таких в нём вообще нет, но Джезуина сказала на это, что может быть для некоторых дел моя мать и хороша, но не для пуговиц. Я понял, что она знает всё, но не сказал ни слова. Она подошла ко мне поближе, взяла у меня куртку, сделала первый стежок и тихо добавила: Тебе не кажется, Джиджи, что то, что ты делаешь, плохо? Слова эти привели меня в ярость. – Плохо? Что значит это твоё "плохо"? Не знаю ничего, что было бы плохо, кроме того, что плохо для меня!
Но с этого дня я, что называется, попал в сети. Я стал всё чаще заходить в их лавку, мне нравилось, как Джезуина, двигается, чуть приволакивая короткую ногу, за прилавком, как она, подтягиваясь на носках, снимает с высокой полки то или другое, или как она, мягкая и одновременно сосредоточенная, с опущенными к приходной книге глазами, подводит итоги дня. То, что она мне нравится, она, конечно, заметила, и продолжила, как в первый день, читать мне нравоучения.
Пришло лето, и мы стали встречаться и вне их магазина, после закрытия. Мы гуляли, болтая о том и о сём, и я был рад ощущать её руку под моей рукой, видеть, как она, стараясь не отстать, чуть подволакивает короткую ногу, чувствовать её бледное, оттенённое тёмными, лёгкими волосами лицо рядом с моим, когда она говоря мне что-то, наклоняла ко мне голову.
Может быть, с моей стороны это и не было любовью, а просто чувством, которое меня "приклеило" к Джезуине – чувством, состоящим из всего понемногу: из сострадания к ней, из моей застенчивости, из желания остепениться, обзавестись семьёй, и из совсем нового для меня ощущения, что какая-то другая женщина выказывает мне такую же привязанность, какую имела ко мне до сих пор только моя мать. Конечно, я сказал об этом матери, у меня не было от неё секретов.
Я сказал ей, что Джезуина знает всё и меня осуждает, что она, несмотря на это, меня любит, что она предложила мне работать вместе с ней в магазине, потому что родители уже очень состарились и не могут больше его вести, и что я, может быть, тоже люблю Джезуину. При всей осторожности, с которой я говорил, я увидел на лице матери выражение, пронзившее меня жалостью. Такое выражение, как будто ей вдруг сказали, что она голая, и она поверила, что так оно и есть, и что у неё нет под рукой ничего, чтобы прикрыть наготу. Её одеждой была её любовь ко мне, и вот Джезуина с её моралью сдёрнула с неё одежду. Она чувствовала, что Джезуина права, что она в первую очередь осуждает не меня, а её, и со страхом думала, что, может быть, осуждаю её и я. Но потом она, опустив глаза, сказала: Родной мой сыночек, всё, что ты делаешь, хорошо для меня... если ты доволен, довольна и я.
Вдруг, не знаю отчего, мне захотелось, чтобы и мать сказала мне то, что говорила Джезуина: "То, что ты делаешь, нехорошо, нужно остепениться" – но я понимал, что требовать это от матери было бы слишком. Для неё это значило бы, что она вовсе не такая хорошая мать, потому что она меня поощряла в том, что я делал, а не осуждала за это. Этот вечер закончился в молчании – как и все прошлые наши вечера.
Я был уже помолвлен, не думал больше об автомобилях, и в один прекрасный день стал вместе с Джезуиной за прилавок их галантерейного магазинчика.
Мне нравилась Джезуина, и я старался убедить себя, что для меня было бы намного лучше продавать тесьмы, мотки ниток, и всё такое прочее, чем протыкать колёса в стоящих без водителя машинах. Но я не мог себя убедить, и стоя за прилавком маленького темноватого магазина, я как зачарованный смотрел на улицу, вдаль, вздыхая о прошлых днях, о моей жизни на улице, о том, как я, украв ту или другую вещь, убегал и приходил домой с украденным, и как мать – вся в любви ко мне – понимала меня и не говорила мне ни слова, не читала мне мораль. В общем, я начинал скучать по прежней жизни.
Магазин наш закрывался на перерыв в час и открывался в четыре.
Как-то в один из дней, около двух пополудни, я шёл по набережной Flaminio: хотел в перерыв немного прогуляться и заодно подумать о моих делах.
Стояла типичная для Рима в октябре погода: яркое солнце, лазурно-голубое небо, всё вокруг казалось окрашенным в голубой цвет. На улицах – ни души: обеденное время; у ворот – автомобили. Вдруг моё внимание привлёк автомобиль, вроде бы обычный, но... – да, у него было спущено одно из колёс – точь-в-точь как в тот первый раз, когда началась моя история с "эй, колесо спущено!". Я приблизился без всякого намерения что-то сделать – и в этот самый момент из дома, у ворот которого стояла машина, вышел владелец: лысый тип с сытым, как будто кровью налитым лицом, в зубах сигарета – из тех господ, что после полуденного перерыва на обед, поев, выходят глотнуть свежего воздуха и затем отправиться в свой офис.
Неожиданно для себя я сказал – как в тот самый первый раз: "Эй, вы, у вас колесо село!" При этом взгляд мой невольно упал внутрь машины, и я увидел лежащий на сиденье толстый кожаный бумажник. У меня блеснула мысль: "Возьму сейчас этот бумажник, отнесу матери, а к Джезуине уже не вернусь, и буду опять жить как жил вместе с матерью, как будто ничего у меня с Джезуиной не было". Эта мысль – или чувство – так сильно меня захватили, что я не заметил, как тип с красным лицом подошёл ко мне и сказал: Спицу сюда!
Я остолбенел: Какую спицу? – Спицу, которой ты шину проткнул. – Вы не своём уме, что ли? – Нет, голубчик, не в своём уме это ты! Тебе мой бумажник понравился, правда? Ну быстро, спицу сюда!
Я сказал: "Гляди, с кем говоришь!" – но он схватил меня за воротник и сказал сквозь зубы, не вынимая сигарету изо рта: "Благодари бога, что я добрый. А сейчас смени колесо, если не хочешь, чтобы я вызвал полицию".
В общем, я смирился, и после стольких шин, которые проткнул, мне пришлось заменять не мной проткнутое колесо на нормальное. Я испачкал себе руки и одежду; он стоял вдали, наблюдая за тем, как я работаю. Я закончил работу, он сел в машину и сказал: Отлично! Но в следующий раз тебе придётся менять колесо в Regina Coeli[3].
Вернулся я в магазин поздно и Джезуина, ковылявшая за прилавком туда и сюда, показывая посетительнице разные ленты, бросила на меня такой напряжённый и тревожный взгляд, что я понял: она догадалась. В тот же вечер, вернувшись домой, я сказал матери, что решился и что уже в этом месяце женюсь. Она со слезами на глазах обняла меня, удовлетворённая. И я ещё раз сказал себе, что мать – это всё, и что нет ничего на свете, что было бы лучше матери.
Примечания
[1] Alberto Moravia. Racconti romani. Mammarolo. DTV
[2] Monte di Pietá - Ломбард. История этих ломбардов восходит к началу XIV в. (первый предшественник Monte die Pietá – ещё не носящий это имени – был создан во Флоренции в 1300 г., далее – в Лондоне в 1361 г.). В конце XVI в. по инициативе ряда монахов-францисканцев были организованы кредитные институты, предоставляющие частным лицам кредиты на выгодных условиях под залог (драгоценности, одежда, и пр.). Первым в этом ряду, уже под именем Monte di Pietà был ломбард, созданный в 1462 в Перуджии, за ним последовали учреждения таких банков в других итальянских городах. Интересно, что самый старый в мире ныне действующий банк – Banca Monte dei Paschi di Siena (создан в 1472 г.) – вырос из ломбардной основы.
[3] Regina Coeli – центральная и самая известная из четырёх главных римских тюрем. Расположена примерно в километре северо-восточнее Собора Святого Петра
Напечатано в журнале «Семь искусств» #6(53)июнь2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=53
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer6/Moravia1.php
