Поколение, родившееся в начале ХХ века и ушедшее из жизни в его конце, сыграло важную и не всегда благодарную роль в истории отечественной культуры. Людям, впрягшимся в лямку вечно уязвимых искусств и гуманитарных наук, не раз уничижительно называвшихся противоестественными, выпало быть хранителями и передатчиками традиции, им пришлось не столько создавать, сколько беречь. Значение этой деятельности часто недооценивается – пагубный российский обычай подменяет всю совокупность культуры конкретными гениями, обращается к одним лишь вершинам, великим именам, безоглядно забывая о той почве, на которой названные гении взросли, и о той аудитории, к которой они обращались.
Культурный слой нации един в двух лицах – это генератор и реципиент духовных ценностей; это – общественный круг, который дает возможность гениям появиться и проявиться, и он почти в точности совпадает с частью социума, способной воспринять выдающееся произведение искусства. Культуры нет без питательной среды, если истощены силы хранителей, то она умирает. Без знатоков – не бывает художников.
Ныне уже понятно, что люди, трудившиеся на отечественной культурной ниве в 1930-1980-х гг., несмотря на тягостные, и часто опасные для жизни условия своей деятельности, сумели многого добиться. Им в заслугу можно поставить, во-первых, сохранение преемственности между классикой «золотого века» и современностью, во-вторых, неустанное прядение до предела истончившейся нити, связующей культуру российскую и мировую, и, в-третьих, воспитание нового поколения творческой интеллигенции, племени, в лучших своих проявлениях самостоятельного и совсем не провинциального.
Работали эти люди в условиях постоянного внутреннего конфликта, вынужденного и не всегда благого компромисса; в их наследии немало недоговоренностей, умолчаний, многоточий, случайных или намеренных лакун. Совокупность биографий передатчиков духовной традиции – вот подлинная российская история прошедшего столетия, по крайней мере, история культурная. Именно к этой группе персонажей с очень необщим выражением лиц мы можем с уверенностью отнести Бориса Осиповича Костелянца (1912-1999) и Рахиль Исааковну Файнберг (1913-1986).
Б.О. и Р.И. (как их иногда в семейном кругу именовал зять, мой отец, и как я буду их называть на протяжении данного текста, ибо ни официальное, ни интимно-детское обращение не представляется возможным) родились до 1917 г., совсем незадолго, но все-таки достаточно для того, чтобы сохранить о тех временах хоть какую-то память, пусть, в случае Р.И., со слов ее старших братьев и сестер. Не стоит недооценивать эту малость, ведь, по замечанию Ю. Кублановского, «в свете последующего – любой предреволюционный год [был] на вес золота». Скажем здесь, что семья Р.И., в нарушение всех стереотипов, вовсе не бедствовала в полосе оседлости, и к новой власти могла относиться только определенным образом. Оба наших героя были двуязычными, с детства, как легко догадаться, владея идишем и русским. Здесь уже сказалось благотворное – пусть это не прозвучит иронически – влияние советской власти, хотя в семье Р.И., жившей в небольшом белорусском городе Борисове (в дома ее отца потом находился горком КПСС), все дети и до революции получали прекрасное образование и говорили на многих языках. В дальнейшем идиш, по-видимому, помог Б.О. и Р.И. в изучении немецкого, которым оба прекрасно владели вплоть до преклонных лет (согласно семейным преданиям, в послевоенной Германии Б.О. принимали за своего, а правильность его речи в сочетании с советской военной формой вызывала немалое удивление).
Высшее образование наши герои получили в 1930-х гг., в Петербурге (называвшемся тогда Ленинградом), где еще теплилась старая русская гуманитарная традиция, а среди преподавателей были как старые интеллигенты, так и выдающиеся представители первой послереволюционной поросли. Напомним, что этот недолгий период был оборван сначала нараставшим валом репрессий, затем войной, а после нее – пресловутой кампанией против «космополитов», приведшей к тому, что вплоть до конца 1950-х гг. большинство выпускников гуманитарных вузов были людьми, что называется, глубоко стерильными (в чем они позже с грустью признавались). Забегая вперед, скажем, что в ходе упомянутой кампании подверглись шельмованию многие учителя Б.О. и Р.И. Не избежал удара и сам Б.О., бывший к тому моменту известным критиком. Еще до войны (с 1939 г.) он работал завотделом критики в журнале «Ленинград», до 1940 г. носившем пролетарское название «Резец» и закрытом в 1946 г. в соответствии с печально известным постановлением Оргбюро ЦК ВКП(б) от 14 августа того же года.
Дабы поступить в советское высшее учебное заведение, требовался рабочий стаж, особенно лицам с непролетарским происхождением (Р.И. вспоминала: на анкетный вопрос, чем занимался ее отец до 1917 г., она отвечала «торговлей», заранее зная, как на такое известие отреагирует приемная комиссия). Даже двух лет приобщения к пролетариату не хватало – необходимо было три. Р.И. добывала его на фабрике, Б.О. – в начальной школе на Псковщине, начиная, по его собственному признанию, уроки русского языка с подтирания носов всем своим ученикам. Безо всякой иронии заметим – возможно, именно тогда впервые проявились педагогические таланты Б.О. «Времена не выбирают, в них живут». И работают.
Середина 1930-х гг. – время учебы Б.О. и Р.И. в ЛИФЛИ (Ленинградском историко-философском лингвистическом институте), ставшем потом частью университета. Тогда они встретились, поженились, чуть позже появилась на свет их дочь Нина. Как они относились к окружавшей их действительности, сказать не могу, годы военные и первые послевоенные они вспоминали гораздо чаще тридцатых. Кажется, точильные камни тридцатых их почти не затронули (уже в аспирантуре Р.И., руководившая литкружком, рекомендовала своим подопечным какую-то книгу, не обратив внимания на то, что вступительная статья к ней написана Л.Троцким – и за пропаганду троцкизма была исключена из аспирантуры, но потом все-таки восстановлена, можно сказать, легко отделалась). Более того, то время оказалось для Б.О. моментом вступления в литературу и вступления успешного. Здесь нельзя не рассказать историю, скупо изложенную самим Б.О. еще при советской власти, историю, которая, будучи дополнена другим автором и изложена в некоторых подробностях, оказывается яркой иллюстрацией жизни людей той эпохи.
Согласно краткой автобиографии, написанной Б.О. для официального писательского издания совсем незадолго до смерти Черненко и решительных перемен в жизни страны, «в 1937 г., студент 5-го курса, я набрался решимости и вошел в отдел критики журнала “Звезда”. Приветливый молодой человек – Лев Ильич Левин – заказал мне рецензию. Правда, когда я через месяц пришел с рукописью, в той же комнате сидел другой, тоже молодой человек (А.Л. Дымшиц), и рецензию мою он принял и напечатал» (курсив мой – П.И.).
Казалось бы, что здесь может быть интересного? Маститый критик и театровед вспоминает о людях, давших ему, как принято тогда было говорить, «путевку в большую литературу». Но – не только.
В 1990 г., спустя шесть лет после одобренных советской цензурой костелянцевских реминисценций, упомянутый в них Л.И. Левин выпустил книгу «Такие были времена», первая глава которой называется «Почему в той же комнате сидел другой человек». В ней критик-ветеран изложил историю своей рапповской литературной юности, которую теперь вспоминал «с величайшим стыдом» (РАПП – Российская ассоциация пролетарских писателей, одна из предшественниц Союза советских писателей, существовала в 1925-32 гг., и прославилась, в основном, нападками на авторов «не-пролетарских», например, М.А. Булгакова).
Когда в 1937 г. удар террора пришелся и по деятелям бывшего РАПП, Левин, ставший к тому времени заведующим отделом критики журнала «Звезда», был исключен из партии, Союза писателей (вместе с О. Берггольц) и, естественно, снят с работы. Ареста Левин избежал чудом (помогло, по-видимому, заступничество Ю. Германа, творчеству которого, по интересному совпадению, Р.И. позже посвятила одну из своих монографий).
Нет ничего удивительного в том, что тут же нашлось много людей, желавших посильнее пнуть прокаженного и тем продемонстрировать свою профессиональную пригодность и зубодробительную лояльность. В частности, пишет Левин, «главным специалистом “по мне” стал критик А. Дымшиц», назвавший мемуариста «приспешником авербаховщины» (бывший руководитель РАПП, Л. Авербах, был к тому времени арестован и вскоре расстрелян), и далее выступивший с пленарным докладом на обсуждении книги исключенного коллеги, обвинив его в выражении системы буржуазно-эстетских взглядов и прочих политических грехах. «Меня, – комментирует Левин, – продолжали энергично подталкивать к находившемуся поблизости Большому дому» (так в просторечии называлось здание ленинградского ОГПУ-НКВД). Кабинет же Левина в критическом отделе «Звезды» был немедленно занят… Правильно, тем же самым Дымшицем.
В конце вступительной главы своих воспоминаний Левин объясняет ее название, отсылая читателя к уже известной нам автобиографии Б.О. Вспоминает он и их первую встречу в редакции «Звезды», говоря о том, что «в памяти – скорее даже не в памяти, а в душе – остался острый интерес к этому человеку». «Расстались мы как будто довольные друг другом», – заканчивает Левин, но тут же добавляет, что Костелянец не случайно «подчеркивает,… что принимал и печатал рецензию не я, а другой молодой человек, сидевший в той же комнате» (курсив мой – П.И.). И как будто нам требуется дополнительное объяснение, вколачивает последний гвоздь: «После всего, что было рассказано выше об участии А. Дымшица в моей судьбе, становится ясен ответ на вопрос, заданный в названии этого сочинения».
Казалось бы, что еще можно сказать? Да, именно так входило в литературу поколение Б.О. и Р.И. – в лучшем случае, через бывших рапповцев, а в худшем и более частом – через их сменщиков и людей с весьма умеренными, чтобы не сказать больше, этическими ориентирами. Но с этими же самыми людьми поколение наших героев было вынуждено провести всю жизнь, и личную, и профессиональную – в архиве Б.О. и Р.И. есть письма военных и послевоенных лет и от Левина, и от Дымшица (от первого их гораздо больше – они с Б.О. сохранили дружеские отношения вплоть до конца 1990-х гг., когда один восьмидесятилетний старик жаловался другому на застой в «литературных делах»). Кстати, благодаря Левину, мы знаем, что первой печатной работой Б.О. была краткая рецензия на книгу критика Серебрянского «Советский исторический роман» («Звезда» 1937, № 6).
Итак, один критик топил другого с помощью прилюдного доноса, да не утопил до конца, и ты – так уж вышло – обязан им обоим (как, кстати, многие нынешние критики обязаны литературной судьбой самым одиозным фигурам недавнего прошлого – см. об этом статью Ю.В. Томашевского «Жизнь после смерти, или воспоминание о будущем Михаила Зощенко»). И ты общаешься с ними обоими, даже если этого не очень хочешь. Таковы правила игры. Ведь именно такие люди правят русской литературой, от них зависят публикации, возможность найти работу. Писатель может, в самом крайнем случае, писать в стол – а критик должен жить сегодняшним днем, участвовать в литературном процессе. У него неблагодарное и уязвимое ремесло. И потому – легко ли нам судить людей тех времен?
Впрочем, в юности это делать легко. В середине 50-х гг. одна образованная девушка вдруг сказала Б.О. нечто вроде: «Я не подам вам руки, потому что Вы написали отрицательную рецензию на Платонова», – о чем он сам позже рассказал с некоторой растерянностью, добавив: «Дымшиц меня попросил – я сделал… Я не придавал этому такого большого значения». Теперь поясним: после пяти мелких заметок о разных опусах, появившихся в «Звезде» за 1937 г., именем Б. Костелянец подписана уже большая статья в разделе «Литературный дневник», появившаяся в № 1 нового 38-го года. Называется она, увы, «Фальшивый гуманизм: [О сб. рассказов А. Платонова “Река Потудань”]».
Никого не оправдывая и не обвиняя, замечу – написан упомянутый текст 24-летним человеком, вчерашним студентом, в конце прекрасного 1937 г. и по заказу отдела критики толстого журнала, только что отомкнувшего перед молодым неофитом дверь советского литературного цеха. Уж, по крайней мере, ответственность за данное сочинение лежит совместно на авторе и его редакционном покровителе, на протяжении всей своей карьеры хорошо знавшем, когда и кого нужно своевременно выругать в печати. Добавим еще: почти ни одну статью, увидевшую свет до середины 50-х гг., Б.О. в список своих работ не включал (в отличие от иных современников).
Отметим здесь два качества, имманентно присущие юности: умение раскапывать все прегрешения старшего поколения (как узнала юная дама, родившаяся после 1938 г., о давнишней рецензии?) и способность мгновенно выносить ему суровый приговор. Что сказать? Раскапывать, конечно, нужно; стыд – это еще и ответственность прошлого перед будущим, суд потомков – почти Суд Божий. Только ни один приговор не должен быть скорым, а – взвешенным. Осудить – не значит восстановить справедливость.
С именем А. Дымшица связана еще одна история. Именно с его вступительной статьей, справедливо названной С.С. Аверинцевым «чудовищной», в начале 70-х был выпущен том стихов Мандельштама, единственное посмертное издание мастера вплоть до горбачевского времени. Получив эту книгу (невероятный раритет), ваш покорный слуга, пыша тем же самым юношеским негодованием (за которое ему не стыдно), в телефонном разговоре с Р.И. всласть поиздевался над означенной статьей. Р.И. терпеливо выслушала все подобающие случаю инвективы и лишь сказала, что, возможно, этот, столь осуждаемый мною человек (т.е., Дымшиц) совершил какие-то действия, давшие подобной книге возможность выйти в свет. Это, как я теперь понимаю, было чистой правдой – с одним важным дополнением. Да, сборник Мандельштама не мог выйти иначе, как, будучи прокомментирован одобренным и проверенным (определенной организацией) персонажем. Но не понимал я еще одного – то, что столь ценная и желанная для многих по тем временам книга оказалась в моих руках, произошло благодаря интегрированности Б.О. и Р.И. в тогдашний литературный истеблишмент и – более чем вероятно – вследствие их дружеских отношений с тем же Дымшицем.
Эта документальная притча приведена для подтверждения лишь одного, но чрезвычайно важного факта – жизнь поколения Б.О. и Р.И зиждилась на многих компромиссах и проходила по воронкам от снарядов, только что погубивших их соседей по парте или по подъезду. Ловушки и опасности никогда не исчезали, они лишь изредка меняли наружность, а часто – множились, как мухоморы после дождя. Было тяжело сделать выбор между этими компромиссами – какой ляжет на совесть тяжелее, какой легче? – и одновременно пытаться сохранить творческое и человеческое лицо, достичь хоть чего-нибудь, оставить свой след на тяжелом бетоне русской истории ХХ века.
Войну Б.О. прошел с самых первых дней, и уцелел во многом потому, что сразу попал на Карельский фронт. Конечно, встретиться со смертью можно было где угодно, но все же на севере не было такой страшной мясорубки, как на гигантском пространстве от Ленинграда-Петербурга до Северного Кавказа. В архиве Б.О. сохранились многочисленные письма, заметки и наброски того периода, которые еще предстоит привести в систему. Обращает внимание широта его интересов – вплоть до записей местного фольклора, включая услышанную в поезде песню о любовном треугольнике между солдатом и его женами, «военной» и «законной», с таким примечанием: «Если возникают такие песни, значит, война скоро кончится». Вчитываясь же в переписку с коллегами-литераторами, начинаешь понимать, что длинные и подробные послания друг другу иногда писали не очень хорошо знакомые до войны люди, для которых самый факт отправления писем кому-нибудь стал чрезвычайно важным и которые потому очень часто стали друзьями именно по переписке.
О войне Б.О. вспоминать не любил (и никогда не обсуждал свое вступление в ряды ВКП(б) в 1942 г., хотя в советское время такая строка в биографии звучала гордо – да и сейчас звучит не так плохо). Как-то раз вдруг рассказал, что при вещании на противника через громкоговорящую установку (а немецким он владел отменно, хотя после войны пользоваться этим знанием ему пришлось нечасто) в их сторону обычно сразу летел снаряд (недолет или перелет). И вот тут надо было, не прекращая вещания, собраться и быть готовым немедленно сняться с места, ибо после второго снаряда (перелет или недолет) их брали в артиллерийскую вилку и уж третий-то снаряд… «А ведь могли и вторым попасть?» – наивно спросил я с автоматизмом безмозглой юности. Б.О. только развел руками. По-видимому, эта история относится к последним дням войны, которые Б.О. провел в составе 2-го Белорусского фронта, через громкоговоритель уговаривая противника сдаваться. Боевые действия закончились для него в Померании, недалеко от Данцига, на землях, после войны отошедших к Польше (сохранились записи Б.О. о посещении им сохранившихся немецких замков, разговорах с немецкоязычными жителями тех местностей, не желавших, к его удивлению, покидать свои родные места).
Еще одним штрихом является армейская характеристика Б.О., которую он, по собственному признанию, скопировал при демобилизации (в нарушение всевозможных правил) или попросту присвоил – документ был служебный и для глаз фигуранта не предназначался. Как-то он спросил, а что, по моему мнению, является в ней наиболее лестной его рекомендацией. Будучи человеком еще очень молодым (сказано опять-таки не в оправдание, а в объяснение), я ответил, что, наверно, упоминание о боевых наградах (орден Красной Звезды и проч.). «Нет, – сказал Б.О., – самая главная фраза – это: «Неоднократно участвовал в боях».
Р.И. говорила потом, что ранним летом 1945-го самое главное было – получить от Б.О. письмо, датированное 10 мая или позже (как будто после 9 мая никто не погибал). Оба младших брата Б.О. не вернулись домой – на ежегодных семейных застольях 9 мая, которые оттого были горьки и отмечались, по известному выражению, «со слезами на глазах», Б.О. всегда говорил, что они были лучше него.
После войны Б.О. активно включился в литературную жизнь, его много публиковали. Вернулась из оренбургской эвакуации Р.И. с дочерью Ниной. Но вскоре идеологические гайки начали закручиваться все плотнее, вовсю развернулась борьба с так называемым космополитизмом, явственно отдававшая антисемитским душком. Б.О. неодобрительно упомянули в высочайшем литературном указе, что сразу поставило его под удар. И чувствительный. В постановлении Оргбюро ЦК ВКП(б) о журнале «Знамя» от 27 декабря 1948 говорилось следующее: «В статье Б. Костелянца о романе В. Пановой “Кружилиха” высмеивается правильное и естественное желание советских читателей видеть героями нашей литературы полноценных, духовно здоровых людей; литературных героев, лишенных каких-либо черт идейной неполноценности, автор презрительно именует “гладко выутюженными”».
Конечно, могло быть и хуже, но по тем временам и меньшего часто оказывалось достаточно. Легко догадаться, что Б.О. вскоре остался без работы, без публикаций (статьи в «Звезде», с которой он до этого регулярно сотрудничал, обрываются на январе 1949 г.), почти без средств к существованию, увидел свою фамилию, напечатанную с маленькой буквы, как в то время полагалось делать «с целью разоблачения». Впрочем, первый раз кастелянцом и «великим комбинатором земли русской» Б.О. был поименован еще на филфаке в студенческой газете, но тогда это не повлекло за собой никаких последствий. Одну из подобных статей (кажется, в журнале «Звезда» образца рубежа 1940-50-х) довелось пролистать – Б.О. любезно выдал ее мне в день своего 70-летия и потом спросил: «Ну, как? Стоит зачитать сегодня за банкетным столом?» Помимо выражений, свойственных тогдашним литературным доносам («Репутация Костелянца – дутая, пустая репутация»), стоит отметить еще один штрих – написан сей опус был одним из учеников Б.О., кем-то из его подшефных. Прав бессмертный Е. Шварц, кто-то всегда оказывается первым выпускником школы мерзавцев. Р.И. рассказывала, что спустя годы, уже в начале 60-х, учитель и ученик столкнулись в одном из писательских домов отдыха – не то в Комарове, не то в Дубултах – и что она поначалу замерла с перепугу. Ан нет – в согласии с традициями великой русской литературы доносчик и предмет доноса мило гуляли по ухоженным дорожкам пансионата и рассуждали об отвлеченных предметах. Достоевский мог бы быть доволен.
Этот период Б.О. тоже не любил вспоминать. Однако один раз его прорвало. Рассказ звучал так. Незадолго до очередной проработки, на которой Б.О. был обязан присутствовать (и слушать, как шельмуют его и его друзей), он, в целях поднятия духа, решил наведаться в тогда еще стоявший «Англетер» и подстричься. Выйдя из парикмахерской, свежий и надушенный, Б.О. заметил стоявшего у парадной лестницы ответработника писательской организации, который, зная о подвешенном, чтобы не сказать хуже, положении Б.О., замялся и не стремился с ним поздороваться. Спустя мгновение Б.О. увидел, что ответработник переводит взгляд куда-то вверх и что лицо его выражает мучительную работу мысли. Тут же Б.О. хлопнули по плечу сзади – оказывается, это был К. Симонов, приехавший в Ленинград поучаствовать в очередном «сеансе разоблачения» и которого, естественно, был прислан встречать упомянутый работник. Симонов, будучи еще не в курсе, кого придется песочить, тут же пригласил Б.О., знакомого ему по Карельскому фронту, к себе в машину, поставив несчастного топтуна в еще более двусмысленное положение. Вот втроем они и поехали в Дом писателя на улицу Воинова (так тогда называлась Шпалерная). Подробностей последовавшего за этим заседания Б.О. не излагал, на него гораздо большее впечатление произвели автомобильные излияния Симонова, задушевно говорившего ему с известным всей стране грассированием: «Ты же понимаешь, действительно надо оздоровить атмосферу. Оздоровить!»
Восстановление Б.О. в литературе началось после смерти Сталина. Делал он это продуманно и полностью в духе времени – ступень за ступенью. И при этом навсегда отказался от печатного обсуждения современной ему литературы, точнее, прозы. Выбор был сделан, неприятный и неизбежный. С тех пор Б.О. писал только о мертвых – от них уже не могло произойти никаких сюрпризов (хотя изобретательность советской власти не знала равных). Сходные перемены произошли и с другими его коллегами – так наступил очередной тяжелый период в истории российской литературной критики, в чем-то давший начало тому безвременью, в котором отечественная литература ныне пребывает. Одна из главных проблем писательской культуры сегодняшнего дня – отсутствие ориентиров, понятия о том, «что такое хорошо, и что такое плохо». И ведь именно в этом задача критики, литературы о литературе – воспитания пусть небольшой, но влиятельной группы людей, обладающих знаниями и вкусом, не говоря уж о серьезном анализе текущей книжной продукции, призванной помочь тому или иному писателю, а не возвеличить его или принизить. Увы, за редчайшими исключениями, российская литературная критика – или панегирик, или донос, она корпоративна и ангажирована.
Уход Б.О. и его товарищей от современной прозы – лишь эпизод в грустной истории российской критики, но эпизод важный. Многие серьезные писатели, пришедшие в литературу в 60-х гг., чьи жизненные и творческие дороги завершаются на наших глазах, часто не выросли с возрастом: ни технически, ни философски; они застряли, заблудились в сосенках своей юности, не развились адекватно собственному таланту. И в том числе, не потому ли, что были лишены критики – нормальной, вдумчивой, профессиональной, заинтересованной?
Сначала Б.О. прикрылся от возможных идеологических нападок монографией об А.С. Макаренко (педагогическое наследие которого было проштамповано печатью «Дозволено»), потом занялся русским очерком. Вслед за этим его интерес привлекло творчество Ю.Н. Тынянова, с которого только-только был снят негласный запрет. Б.О. активно участвовал в подготовке текста и примечаний однотомника тыняновского избранного, вышедшего в 1956 г. Трудностей по-прежнему хватало. Насколько можно понять из переписки Б.О., сделать больше ему тогда не дало не только некоторое отсутствие организованности (мешавшее и в дальнейшем), но и неуверенность в издательской проходимости собственной кандидатуры (многие черносотенно-литературные начальники сталинского времени оставались на своих местах и, заметим здесь, благополучно просидели на них до расцвета брежневщины).
Тем не менее, в скором времени Б.О. принимается за одну из самых известных своих работ: издание и комментирование многократно переиздававшегося тыняновского трехтомника. На это ушло не меньше трех лет. Сохранилась переписка между Б.О. и В.А. Кавериным (одновременно зятем и шурином Тынянова), относящаяся ко времени подготовки первого издания, бывшего предприятием немного деликатного свойства (о причинах этого скажем ниже). Вчитываясь в нее, можно заключить, что работа Б.О. над вступительной статьёй (или, скорее, разговоры о ней) началась в 1955 г. Книга же вышла в 1959-м. В оправдание комментатора скажем, что тогда же появился и второй его серьезный и хорошо известный труд: классический сборник стихов Ап. Григорьева в Большой серии «Библиотеки поэта». Тем не менее, ясно, что темпы работы Б.О. не всегда были удовлетворительны: в канун 1957 г. Каверин писал ему: «Вот уже и 1957-ой, а от Вас – ни слуху, ни духу… Очень прошу Вас – отпраздновав Новый Год, немедленно садитесь за стол и принимайтесь за дело. Вы должны оправдать общее мнение о Вас, как о талантливом, трудолюбивом и точном человеке» (подчеркнуто В. Кавериным).
Однако результат (правда, достигнутый только два года спустя!) оказался отменным – в феврале 1959 г. Каверин сообщил, что «дочитал Вашу статью, и мнение мое – очень хорошее – лишь утвердилось. Что сократить – не знаю». Кажется, что и по сей день работа Б.О. является одним из наиболее значительных литературоведческих трудов, написанных о Тынянове-беллетристе (несмотря на необходимые по условиям времени цитаты из классиков марксизма-ленинизма).
Здесь надо сказать о следующем. Отношение к творчеству Тынянова у советских литературных заправил было двоякое. Более традиционные по композиции и характеристике героев романы о Кюхельбекере и Пушкине приветствовались и многократно переиздавались даже в нехорошие для российской культуры годы. Совсем иные эмоции господствовали по отношению к «Восковой персоне», «Подпоручику Киже», «Малолетному Витушишникову» и, особенно, «Смерти Вазир-Мухтара». В последнем случае дело было, без сомнения, в непарадном образе главного героя книги, А.С. Грибоедова, не соответствовавшем господствовавшей в те годы лубочно-примитивной эстетике. Согласно ей, классика надлежало рассматривать на уровне школьного учебника литературы – и не более того. Рискнем предположить: если бы рукопись «Вазир-Мухтара» (опубликованного в 1927 г.) впервые оказалась в советском издательстве образца 1957-го или 1977-го гг., у нее было бы немного шансов на выход в свет.
Что до остальных произведений Тынянова, то недоверие к ним, казалось бы, ничем не обоснованное (в конце концов, действие там происходит при «старом режиме», а отрицательными или высмеиваемыми персонажами являются представители «эксплуататорских классов»), можно объяснить подкорковой, но точной реакцией цензоров на вечные болевые точки российской истории, указанные автором. В самом деле, что могла чувствовать душа советского литературного чиновника, читающего тексты об управляемой некомпетентными и коррумпированными людьми монструозной и жестокой государственной машине («Восковая персона»), о самодурстве правителя и всеобщем парализующем страхе, в котором живут его подданные («Подпоручик Киже»), о царстве якобы всеобщего учета и контроля, опять же оборачивающихся повсеместной неуправляемостью и казнокрадством («Малолетный Витушишников»)?
Таким образом, перед Б.О., помимо литературоведческого и исторического анализа, стояла еще задача защитить и в какой-то мере отстоять упомянутые книги Тынянова (естественно, им в вину ставились огрехи не политические, а художественные), и к тому же, сделать это по правилам своей эпохи. Долгая жизнь обсуждаемой статьи свидетельствует, что комментатору это блестяще удалось. Более того, не имея возможности проводить параллели между тыняновским миром и современностью, он пытался подводить к этой мысли читателя, часто не делая никаких выводов из своих посылок, дабы они могли быть, если и не написаны, то додуманы.
Сходный прием Б.О. использовал позже и в книге «Мир поэзии драматической», посвященной анализу ряда классических и современных пьес – читатель должен был вместе с автором размышлять о разноплановых произведениях мировой драматургии, об их сценической и философской интерпретации и таким образом вырабатывать свой собственный художественный вкус. Возможно, это в немалой мере способствовало тому, что из студентов Б.О. вышло много крупных исследователей, не всегда согласных с учителем, но всегда благодарных ему.
Но до этого в конце 50-х было далеко – и никто еще не мог полагать, что Б.О. использует свое возвращение в литературоведение, чтобы очень скоро уйти из него навсегда. О каких-то событиях того времени, творческих и человеческих связях уже, к сожалению, не удастся рассказать – например, никому из близких неизвестно, что послужило поводом для двух дарственных надписей на книгах О. Берггольц (1955 и 1958 гг.), в одной из которых Б.О. назван «отцом-крестным этого двухтомника», а в другой – «товарищем по Ленинградскому фронту».
В те же годы осторожно и продуманно входит в литературоведение и Р.И. (точнее, возвращается – просто ее изъятие было не столь громким, как у более известного Б.О.; например, после десятка заметок в «Звезде» 1945-48 гг. ее следующая статья там появляется только в конце 1953 г.). Скажем здесь, что она сыграла значительную роль в тогдашних успехах Б.О. – подолгу просиживая в библиотеке и «принося в клювике» домой обильные материалы. С малых лет хорошо знакомая с белорусской литературой (она вспоминала, какое впечатление на нее в детстве произвел Андрей Александрович, бывший одним из послереволюционных зачинателей новой словесности, а потом проведший большую часть 1938-55 гг. на далеком севере), Р.И. отыскала свою нишу. Писала необходимые рецензии на книги, выходившие в белорусских издательствах, затем последовал сборник «Белорусские поэты XIX – начала XX века» в «Библиотеке поэта» (1963), еще спустя десять лет там же увидел свет подготовленный ею сборник Я. Купалы.
Столь же осмотрительно и тщательно выбирала Р.И. героев для своих литературоведческих монографий: сначала К.А. Тренёва, автора популярной в 20-е годы пьесы «Любовь Яровая», потом Ю.А. Германа, преуспевающего литератора 30-60-х гг., писателя незаурядного, но до конца не осуществившегося, автора многих одобренных властями книг и одновременно человека достойного, не раз приходившего на помощь людям, над которыми уже был занесен топор НКВД-МГБ. В результате всех этих трудов Р.И. удалось одновременно создать себе репутацию вдумчивого, аккуратного исследователя и убедить литературные власти в собственной благонадежности. И, как следствие, в 1966 г. она стала заведующей отделами критики и искусства журнала «Нева», в котором проработала почти до самой смерти.
Чуть раньше радикально меняется творческая судьба Б.О. – в 1961 г. он поступает на работу в театральный институт (как в просторечии именовался Институт театра, музыки и кинематографии, тогда ЛГИТМиК, ныне Санкт-Петербургская государственная академия театрального искусства). Ради исторической точности заметим, что поступал-то Б.О. на работу именно в Ленинградский театральный институт (ставший ЛГИТМиКом год спустя, в 1962 г.)
Здесь мы подступаем к чрезвычайно важному моменту в жизненном пути Р.И., Б.О. и многих представителей того же поколения творческой интеллигенции. Те из них, кто выбрал путь сосуществования с властями, сосуществования, с одной стороны достойного (т.е., не обремененного прямым сотрудничеством с оными властями, особенно с политической полицией), но с другой стороны, связанного с неизбежными ежедневными компромиссами, в какое-то мгновение оказались, как сейчас говорят, достаточно неплохо пристроенными. Нет, они вовсе не вознеслись в советские литературные эмпиреи, но с середины 60-х гг. вплоть до конца 80-х (смерти Р.И. и разрушения советского государства) уже не бедствовали и даже ездили в турпоездки за рубеж. Впрочем, Б.О. и Р.И. несколько раз не хотели выпускать вместе, а потом действительно прекратили давать «добро» – вдруг старики сбегут?
Возможно, причиной запрета стало то, что во время последнего визита в прекрасный Париж Б.О. и Р.И. встретились с кем-то из живших там бывших соотечественников. Разговор был явно неполитический, и, желая соблюсти все советские приличия, Б.О. и Р.И. даже взяли с собой третье лицо (дабы, кому надо, стало сразу известно, что ничего предосудительного в оной встрече не было). Не помогло – для так называемого «Иностранного отдела» они навсегда приобрели статус non grata.
Не забудем о том, что наши герои прекрасно знали, насколько непрочным может быть это благополучие, и о том, что компромиссы, упомянутые выше, могли быть малоприятны. Включали они и отказ от встречи с родственниками, приехавшими из Израиля (еще до Шестидневной войны), и непременное участие в собраниях, исключавших из партии коллег и друзей, собравшихся покинуть СССР (последнее относится к Б.О., в 70-е бывшего не просто членом КПСС, но и председателем секции критики ленинградского отделения Союза писателей). Поэтому именно в этот период жизни перед многими представителями поколения Р.И. и Б.О. с необыкновенной остротой мог встать (и, по нашему мнению, непременно вставал) вопрос: куда уходит, куда уже почти ушел бренный песок бытия, что сделали они на этой земле, как применили свои незаурядные знания и таланты?
Б.О. ответил на этот вопрос преподаванием и уходом к мировой классике: Аристотелю, Софоклу, Лессингу, Шекспиру. Его лекции и семинары помогли сформировать не одно поколение петербургских театральных режиссеров, критиков, историков. Две концептуальные монографии: «Мир поэзии драматической» и «Драма и действие» по-прежнему читаются с большим интересом и удивляют неожиданными поворотами анализа, казалось бы, досконально известных пьес. Заметим, что «Драма и действие» была в полном объеме издана учениками Б.О. через много лет после смерти учителя (желающим больше узнать о Костелянце-театроведе, можно порекомендовать предпосланные монографии статьи Н. Таршис и В. Максимова).
Такой урожай может собрать только тот, кто пашет без продыха. В театре Б.О. работал серьезно – без каких-либо скидок. Вот только одна иллюстрация. Известный ныне режиссер, Дм. Астрахан, в одном из интервью сказал дословно следующее: «Критик критику рознь. Есть профессионалы своего дела, а есть непрофессионалы. Профессионалы помогают, помогают осмыслить себя, могут проанализировать то, к чему ты приходишь интуитивно. Я благодарен крупнейшему теоретику драмы Борису Осиповичу Костелянцу, у которого я учился в ЛГИТМиКе и который был первым критиком моих студенческих работ. Как-то я пригласил его смотреть спектакль, который я поставил по пьесам Людмилы Петрушевской, – “Чинзано” и “Лестничная клетка”. Он сказал: “Дима, дайте мне пьесу, чтобы я прочел ее до спектакля, иначе не смогу оценить вашу работу!” Вот это подход! Он к просмотру любого самодеятельного спектакля относился с полной ответственностью». От себя могу добавить, что теперь понимаю, откуда на моем столе в конце 70-х появилась машинопись пьес Петрушевской (в открытой печати их, само собой разумеется, быть не могло), произведших на автора этих строк немалое впечатление.
Для Р.И. важнейшей главой ее творческой биографии стало знакомством с соседом по дому, писателем В.В. Конецким. Дружеские отношения не мешали профессиональным (редкий случай в русской литературе). Виктор Викторович давал Р.И. читать свои новые произведения еще в рукописи, а в ответ получал возможно ту самую критику, в которой нуждается даже самый большой автор – заинтересованную, точную и деликатную. Результатом этого со-трудничества стала книга Р.И. «Виктор Конецкий (очерк творчества)», вышедшая в свет в 1980 г., которой оба – автор и герой – очень гордились. Напомним, что по неписанным советским законам, отнюдь не каждому писателю полагалась книга о себе, подобным правом обладали только литературные генералы, к которым, при всей своей народной популярности, Виктор Викторович никогда не относился.
Заметим здесь, что Р.И. прекрасно разбиралась в литературе и полностью отдавала себе отчет в том, что писатели, в силу понятных исторических причин ставшие объектами ее предыдущих работ, по меркам русской культуры – деятели второго ряда. Совсем не таким было ее отношение к Конецкому, которого она считала писателем самой высокой пробы, по любому счету.
С середины 1980-х Р.И. начинает недомогать, и уходит из жизни в 1986 г. Вскоре рушится Советский Союз, и Б.О. на пороге своего 80-летия оказывается в сложном, но не безысходном положении. То, что он почти до самой своей смерти продолжал активно работать (последняя книга «Свобода и зло: самоочищение и пресечения зла силой», посвященная новому прочтению «Короля Лира», вышла в 1999 г.), есть сумма усилий нескольких людей, из которых необходимо упомянуть вторую жену Б.О., Нину Павловну Снеткову.
Жили старики непросто. Во время 1990-х деньги в их семью поступали от дочери Б.О. и Р.И., Нины, из ЛГИТМиКа, продолжавшего выступать в качестве работодателя Б.О., а то и вовсе анекдотическим способом, впрочем, свидетельствовавшим о том, что страна несколько изменилась. По рассказу Нины Павловны, один раз Б.О. уговорил ее зайти в книжный магазин. Она возражала («Денег-то все равно нет»), но потом согласилась (Б.О. очень упрашивал: «Теперь такие книги издают»). Очень быстро они разглядели на полке трехтомник Тынянова. «Смотрите, Б.О., – сказала Нина Павловна (они всегда говорили между собой на «вы»), – совсем как тот, что вы делали». Они взяли в руки книгу – это, как легко догадаться, был чистой воды репринт издания 1959 г. Выпустившее книгу издательство было петербургским – Нина Павловна отправилась за гонораром. «А что, он еще жив?» – удивились в издательстве, но по предъявлению документов, выдали вполне осмысленную сумму. Заодно Нина Павловна (наведшая до того некоторые справки) получила деньги, причитавшиеся ей, как переводчице, за подобное же переиздание одного из романов Ж. Санд. В те годы труды пионерки-феминистки уходили хлёстко. «Думала ли я, – не раз повторяла недавно покинувшая этот мир Нина Павловна, – что подобная чушь будет нас кормить на старости лет».
«Ах, как нехорошо, – для видимости сокрушался Б.О., – переиздавать без малейших поправок книгу, где на первой странице написано: «Теперь, когда прошло более пятнадцати лет после смерти Тынянова…» – но в душе был, кажется, доволен.
Легенды доносят суждения о желчности Б.О., о том, как он мог одним словом припечатать не понравившуюся ему литературную или театральную работу (и навсегда испортить отношения с ее автором). Но, может быть, важнее, что он мог взахлёб – и годами – рассказывать о творческом событии, произведшем на него впечатление, будь то И. Ильинский в мейерхольдовском «Лесе», В. Зускин в михоэлсовском «Лире» или знаменитый первый публичный концерт Б. Окуджавы в московском Доме Кино. Подобные оценки Б.О. очень ценились современниками, и не только современниками. В недавней работе исследовательницы М. Гурьяновой о прозе А. Битова (2007) есть такой фрагмент: «Битов показался необычен и читателям старшего поколения. По замечанию Е. Кумпан (сокурсница Битова, поэтесса), Б. О. Костелянец — один из неофициальных литературных патриархов тех лет — в 1969 г. поделился с ней следующим открытием: «Я вчера читал Битова, утром я принес его из “Лавки” и сел читать. К вечеру кончил, перевернул снова первую страницу... и ночью перечитал еще раз». Не всех, не всех ругал Б.О., будем к нему справедливы.
Время продолжает играть с нами в странные игры. В середине 80-х гг. один из знакомых внучки Б.О., Анны, образованный молодой человек, в светском разговоре неожиданно спросил, а как Б.О. относится к персонажу по имени Эльсберг. «Отрицательно!» – мгновенно ответил Б.О., а после некоторого афронта, образовавшегося в связи с тем, что отец оного молодого человека, был, оказывается, обязан данному Эльсбергу чуть ли не своим духовным формированием, объяснил – уже в кругу своих: Эльсберг был доносчиком и кто-то, вернувшись в 50-х гг. из лагерей, дал ему публичную пощечину. «Как же я мог сказать что-то иное!» – оправдывался Б.О.
Вскоре наступило новое время, на свет всплыли разные воспоминания, документы, и выяснилось, что Эльсберг, человек, судя по всему, культурный и незаурядный, действительно был доносчиком на протяжении многих десятилетий, посадил уйму людей и, более того, стал единственным человеком в хрущевскую эпоху, исключенным за это из Союза писателей (впрочем, временно).
Б.О. уже не было на свете, когда в одном из книжных магазинов я увидел старую книгу стихов Ап. Григорьева, тот самый известный комментаторский труд Б.О., о котором кратко упоминалось выше. И вскоре уносил ее, что называется, прижав к сердцу. На титульной странице стояло: «Уважаемому Якову Ефимовичу Эльсбергу от составителя этой книги и автора примечаний тож. Б. Костелянец». Даты нет (нарушение этикета – не потому ли, что книга дарилась по обязанности – но все-таки дарилась). Книга вышла в свет в конце 1959 г., нашлась и благодарственная открытка, тогда же посланная Эльсбергом в Ленинград. А когда Эльсберга исключили за доносительство? В декабре 1961-го. Но было ли все это приятно Б.О.? Да, конечно, полагалось преподносить подобную книгу высокопоставленным критикам – noblesse oblige, а Эльсберг был тогда профессором Института мировой литературы, специалистом по XIX в., лицом важным. Кому же все-таки Б.О. так быстро сказал «отрицательно!» – нам, самому ли себе, своему времени?
Поколение старших и младших современников революции, людей, переживших голод и террор 30-х, войну, послевоенную мерзость, короткий вздох рубежа 50-60-х гг., почти двадцатилетнее безвременье позднего коммунизма, завершившееся колоссальным социальным коллапсом и почти полным разрушением российской государственности – это поколение нас покинуло или почти покинуло. Каков будет его след в культуре, в истории – что за приговор вынесет ему надменный потомок? Помимо великой военной победы, что оставили нам эти люди, особенно те, кому была дарована долгая жизнь, кто сумел уцелеть между жерновами эпохи? И какой урок они нам передали в наследство?
2010-2012
