Владимир Николаевич ЕРЁМЕНКО
Поэт и переводчик. Родился ….. 1949 года в Москве. Окончил Московский институт радиотехники, электроники и автоматики и Литературный институт им. А.М. Горького. Стихотворения публиковались с 1970 года в журналах: «Юность», «Звезда», «Знамя», «Новый Мир», «Континент», «Дружба народов», в газетах «Московский комсомолец», «Литературная газета» и др. Участник «Антологии русских поэтов ХХ век» (М., 1999 г.), «Антологии русского лиризма. ХХ век» (М., 2000 г.). При жизни поэта вышли два сборника стихов: «Приметы родства» (М., 1989 г.) и «Только любовь» (Тбилиси, 1991 г.). Среди переводов: стихи грузинских поэтов (Галактиона Табидзе, Григола Робакидзе, Маквала Гонашвили и др), калмыцкий народный эпос «Джангр», стихи Чеслава Милоша, вышедшие в 1993 году отдельным сборником «Так мало и другие стихотворения». Умер в 1993 году. В 2010 году в издательстве «Алетейя» посмертно, к 60-летию поэта, вышел последний сборник стихов, составленный автором еще в начале 90-х для издательства «Современник».
Таковы скупые даты судьбы. Но остались стихи. Ибо всё, что можно написать о поэте, как водится, уже написано им самим: «Он встал и вышел вслед за теми, / Кому отмерены права. / Его глазами стало время / Его висками – синева. / Он никогда не ждал могилы, / Не бредил участью большой. / Хранил неведомые силы. / И стал неведомой душой». Душой, незримое присутствие которой в этом мире непреходяще. Ибо с миром, а точнее с мирозданьем, у Владимира Ерёменко были совершенно особые, почти метафизические отношения: «Моей судьбы неведомая нить / Влечет меня, не требуя разлада. / И все сильней желанье уходить / И становиться частью снегопада…». Мирозданье открывалось ему во всем – в пророческих строчках его стихов, с которыми читателю еще предстоит знакомство, в архитектуре, которую он прекрасно знал и чувствовал, в живописи, тончайшим исследователем которой он был. Земля в прямом смысле этого слова разверзалась перед ним, открывая свои сокровища в виде глиняных изразцов, которые совершенно непостижимым образом «шли ему в руки» и в центре Москвы, и «на холмах Грузии», и на Крымском побережье. Изразцы – глина, основа основ, то, из чего Бог сотворил Адама – окружали его повсюду. Их тепло, пронесённая сквозь столетия энергетика и изысканность были неотъемлемым камертоном не только его поэзии, но и всей жизни.
«Моя вина, или моя беда / Я знаю мир, каким он был всегда…» К этим словам Владимира Еременко трудно что-то добавить. Главное, что они – в настоящем времени.
* * *
Сердце говорит и болит,
В небо распахнулось пальто.
Как в глубоком детстве, навзрыд,
Родину люблю ни за что.
Юность истощилась как мел.
Опыт не велик и не мал.
Песен не испел – не умел.
Гимнов не сложил – не желал.
Каково ей – мне ли не знать, -
Нас не порознь клали под гнёт.
И отца ей отдал и мать.
И себя отдам как возьмёт.
Ступишь в синеву – и забыт.
Сроду не копили обид…
Сердце говорит и болит.
Просто говорит и болит.
* * *
Были руки старух вплетены
В сердцевину сполошного схода.
Репродукторов чёрных вьюны
Застилало слезами народа.
Сквозь сознание наискосок
Кровь убитых стекала по стали –
Погружали ладони в песок
И игрушки мои рассыпали…
Меры бед проступали вчерне.
День качался репьём на могиле.
Двое выжили в этой войне
И второе дитя схоронили.
И когда замерзала земля
На отвале таганского штрека,
Я родился в версте от Кремля
В середине двадцатого века.
* * *
Кровавый луг российской пасторали,
Где матери отцов не выбирали,
Войной распахан, немощью засеян,
Потомками заблеван и осмеян,
Лежит вдали от шума городского…
Вот истинное поле Куликово…
ПРОЩАНИЕ С ЯРОСЛАВЛЕМ
Знакомый город жизнь мою листает,
Швыряет в пыль, и чудится: «Владей!»
Я ухожу. И сразу вырастает
Значенье рук оставшихся людей.
За ними, в дымке, сложенные криво
Уступы лип и древнего ростки...
Возьму в дежурном бросового пива,
Усядусь пить на шаткие мостки,
И буду слушать звуки вёсел слабых,
И отрешенно думать: «Благодать...»
Пройдет волна. Ступни намочат бабы.
И мужики затеют хохотать.
Заденет смех. Затянет ход событий.
Чужая жизнь смутит на грани дня!
Не окликайте и не находите,
Не возвращайте в близкие меня.
Я знаю всё. И скоро успокоюсь.
Падет роса. Неспешно поднимусь.
Возьму такси. И ночью сяду в поезд.
Приду в себя. И больше не вернусь.
* * *
В искусстве нет от века
Неведомых идей –
Нам жалко человека
И горько за людей.
От первых слов высоких
На нас лежит, как шрам,
Защита одиноких,
Доверенная нам.
Осилим жизнь и всё же
Заучим складку рта.
Меж нами станет строже
Людская глухота.
Когда нарвет уликой
Заветная тетрадь,
Сожмем строку до крика
И станем повторять…
* * *
Затаился в подъезде, дурак,
В сокровенное слово влюблённый,
И курю потихоньку в кулак –
Это юности кокон зелёный.
Сохрани меня, юность, не рань,
Огради от железных ухмылок,
Я почти миновал эту грань
Между ветром в лицо и в затылок.
Только шаг, и затеет кружить
Сонных улиц кривая воронка.
Я успел в свои строки вложить
Неподкупную память ребёнка.
Кто пройдёт мою жизнь по следам
И поставит мой том по ранжиру?
Что ещё поневоле отдам
За признанья, не нужные миру?
Лишь бы слово задело умы!
Но на лицах улыбка играет.
Я стою на пороге зимы,
И меня ремесло выбирает...
НА ВЫСТАВКЕ ЕФИМА ЧЕСТНЯКОВА
Глубокий праздник нищего народа.
Степенный ряд детей великодушных.
И под свирель суждений простодушных –
Волшебный хлеб. Волшебная природа.
Земля моя, какая бездна слуха,
Подумать только, у твоих соцветий!
Весь горний мир охватывает ухо.
А в рамах – дети, дети, дети, дети...
Небесный город. Дикий гриб на срезе.
Откуда что – постигнуть не по чину.
Лучину жгут под аркой Пиранези,
И свет из рук стекает на лучину.
Да есть ли мысль за взглядами прямыми?
Горит ладонь. Пред ней горит заплата.
Стоят. Молчат. Ни ветерка меж ними.
И всё текут, текут, текут куда-то.
Непостижимо. Эти люди – голы.
Какое в них грядущим назиданье?
Должно быть, мастер сам тесал глаголы.
И сам вложил их в срубы мирозданья.
И потому едины в тесной раме,
Равно любимы будущим и сущим
Они и мы. И те, что вслед за нами.
И весь черёд грядущих вслед грядущим.
1980
* * *
Внезапно станешь одноликой
В зрачках повинной головы.
И принесешь меня уликой
На грань Великой и Псковы.
Туда, где каменные вдовы
Полощут простыни с утра,
Где в землю купол бирюзовый
Зарыт холопьями Петра.
Я буду верить в складки платья,
В чудесный умысел земной!
Но только б не было заклятья
На голос, выстраданный мной.
И пусть скулит в тумане сиром
Моя грошовая вина, –
Я лягу в мир и буду миром:
По мне пройдет его стена.
1978
* * *
А. Самодаю
Восхищённо шептала осока,
Что опять на земле никого...
Я услышал забытого Блока
И забыл, что услышал его.
Пили мысли из черного среза,
Там, где луч просиял в темноте.
И текла колея без железа
По железным костям к Воркуте.
Жаркой благости северной Мекки
Мать-Россия ждала, холодна.
Три дороги построили зеки.
До меня достояла одна.
Вон вторая кривым виадуком
На глазах исчезает в ночи...
Как мы скажем, убогие, внукам,
Что отцы утеряли ключи?
Безотчетно Историю скомкав,
Истерически верим: моя!
Но течёт стороной колея
В неминучую память потомков...
1980
* * *
Января сумасшедшая мета:
Без конца – полусон, полубред:
Сколько раз я рождался для света
До того, как явиться на свет?!
Сколько раз по хрустальному звону
Узнавал свое древо вдали:
Гений ветра раскачивал крону
И витийствовал гений земли.
Их прозрения были высоки –
Мой отец ощущал забытьё
И выплескивал черные соки
На песчаное время моё!
Я бесстрашно кричал, пропадая,
И мгновенье летел дотемна.
И звала меня мама седая.
И жене моей снилась война.
15 февраля 1980
* * *
Скажешь: «Боже» – и жизнь закавычишь.
Охнешь горестно: «Нету огня».
Что ж ты, матушка, смертушку кличешь?
На кого ты оставишь меня?
Подожди, оглянись на мгновенье,
Позабудь про печали и тлен.
Ждет приюта твоё дуновенье,
Твой птенец, отлетевший с колен.
Твой единственно выживший, битый,
Ограждаемый сотнями рук,
Твой безвыходно юностью сытый
Неподсудный мучитель и друг.
Может, вовсе тепла того нету?
Не спеши, не прощайся со мной.
Дай сыскать по усталому свету
Высоту твою в доле земной.
* * *
Владимиру Полетаеву
Смерть юная в черемуховый лог
Приходит ночью, накануне мая.
И шепчет человеку твердь земная,
Чтоб он любовь земную превозмог.
И мать взывает: «Не спеши познать!..»
Но кто в такие ночи слышит мать?
* * *
Случайный дом. Подгнившая скамья.
Кошачий стон. И лампочка в подвале.
– Спаси меня, любимая моя, –
Я это повторю тебе едва ли.
От быстротечных жалоб и пропаж
Мои стихи бессмысленно ранимы.
Неповторим унылый антураж
Из-за того, что мы неповторимы.
Переживешь? Ну что ж, переживи.
Твоя судьба шаги твои оплатит…
Мне хватит воли, славы и любви.
Но ощущенья времени не хватит…
* * *
Душа к звезде, а ноги – к дому:
Пристойный путь. Иного нет.
Прочти стихи свои слепому –
Поверит, значит, ты – поэт.
А как построишь город млечный,
Счастливый, на пределе сил,
Благослови свой дар увечный
И всех, кому он дорог был:
Мать, да еще друзей былого,–
Им век искать тебя, скорбя.
А остальным звучало слово.
Они любили – не тебя.
* * *
Земля не справит вдовий плат,
Хоть год от года односложней
Крестьянин с торбой непорожней
И мальчик, покровитель стад.
Пусть термоядерная вязь
Перечеркнёт огонь и воду,
Ты вызрел – отпусти Природу.
Она недаром напряглась.
Благослови, раскрыв уста,
Полёт листа и след копыта.
Пусть тайна семени раскрыта,
И область памяти пуста,
Исчислен мир от «а» до «я»,
Натужный вымысел несносен,
Но глину вновь замесит осень
Пятой такой же, как твоя.
Привратник в ледяном пальто
Часы переведёт по знаку,
Так, будто лошадь и собаку
Мы приручили только что...
* * *
Беру тебя, жизнь, неопрятно,
Угрюмо, слюняво, грешно.
Тебе тяжело, неприятно,
Мучительно, сиро, смешно.
В любом проявлении воли –
Прозрачная капля тщеты.
Мне страшно подумать о боли,
Которую чувствуешь ты.
А ты изнываешь от скуки.
Мечтаешь уйти, не юли.
И греешь озябшие руки,
Сжигая мои костыли.
От бешеной травли прищура
Я обморок чую спиной!
Ты просто несчастная дура,
До смерти любимая мной.
ЕККЛЕСИАСТ–XX
Бескрайняя земля, лишённая тирана,
Поверь, твоя судьба по-своему горька.
Я брёл по кишлакам, где птицы из Корана
Сидели на дверях любого кабака.
В казарменной тоске бетонных легионов,
В бескровных городах, затянутых в огни,
Я видел под землёй метанья миллионов
В безвыходной борьбе дыханья и брони.
Дымился чёрный хор. Под сводами из стали
Распались времена. Минуты истекли –
Я видел, как сошлись. И бились. И устали.
И разгребли тела. И книги извлекли.
И странно увлеклись бессмысленной игрою
В порхании счетов, признаний и статей.
И жилой становой сатрапы и герои
Срослись в сухих умах слепых своих детей.
И камнем падал смех. Но в каждом шумном доме
Устами тамады взывали «Обвини!»
И я их слышал всех. И век сжимал в ладони.
Но прожил, как они. И умер, как они.
1981
