Литературный миф об Иванове как о русском Манчестере оформляется к середине XIX века, когда стало ясно, что ивановское пространство отличается от других мест серединной русской провинции небывалым фабрично-промышленным ростом. Об этом, в частности, писал академик В.П. Безобразов в своем блестящем «физиологическом очерке» «Село Иваново», напечатанном в журнале «Отечественные записки» (1864, № 1), в котором автор констатировал «удивительное сочетание и переплетение давно отжившей для образованных классов русской старины с явлениями самого крайнего мануфактурного индустриализма Европы»1. Далее В.П. Безобразов подчеркивает важную для выдвинутой нами темы специфическую особенность ивановского существования: «Мы до сих пор нигде не замечали таких резких, как в Иванове, проявлений этого общественного, или социального вопроса, этой общечеловеческой вражды между богатством и нищетой. Так и должно быть, ибо нет нигде у нас такого развития индустриализма, как здесь»2.
В сущности, первые ивановские писатели (В.А. Рязанцев, Ф.Д. Нефёдов) в своих литературных живописаниях о селе Иванове, ставшем впоследствии городом Иваново-Вознесенском, явили наглядное художественное подтверждение тому, о чем писал академик Безобразов. Они стали создателями «чёрного мифа» о русском Манчестере – этом «чёртовом болоте» (Нефёдов), «тихом омуте» (Рязанцев), где жизнь предстаёт в крайних социальных контрастах как «что-то в высокой степени смешанное и склеенное из крайних разнородных элементов…»3.
Зачинателем «чёрного мифа» о русском Манчестере в поэзии следует считать С. Ф. Рыскина (1859 – 1895). Он, как и его предшественники, прозаики Рязанцев и Нефёдов, создает в своих «Современных балладах» (1880) безотрадную картину ивановской действительности, своеобразную сатирическую хронику жизни русского Манчестера. Здесь властвует фабрикант-душегуб Ванька Каин, дошедший в своей ненасытной жажде наживы, в беспощадной эксплуатации рабочего люда до такой крайней черты, что его проклинает на веки-вечные «чудодей-капитал», которому этот самый Ванька Каин всю жизнь поклонялся. Эпиграфом же ко всем произведениям, в которых предстаёт «чёрный миф» о русском Манчестере, могут быть взяты следующие стихотворные строки Рыскина, которыми открывался цикл «Современные баллады»:
Манчестера русского трубы дымят,
И дым пеленою тяжелой
Скрывает усталого солнца закат
За близкою рощей сосновой.
Иваново-Вознесенск – чёрный город, где за тяжелой пеленой дыма не видно солнца. Впоследствии во многих стихах ивановских поэтов так или иначе будет варьироваться этот мотив чёрного города, но в зависимости от времени, поэтического мироощущения того или иного автора он приобретал разные смыслы. Так, например, ещё в дореволюционных стихах Авенира Ноздрина, который, как известно, был председателем Совета рабочих депутатов, возникшего в ходе летней стачки ивановских ткачей в 1905 году, миф о русском Манчестере из чёрного превращается в красный. Ноздрин создаёт в своей поэзии мифологемы, которые затем при советской власти станут устойчивыми идеологическими символами. Одним из таких символом станет «Красная Талка». Река, которая разделила русский Манчестер на две части: одна - старое Иваново, символом которого была грязная река Уводь, отразившая бесправие рабочих, бесчинство фабрикантов и т. д., другая часть – Талка, символ восставшего народа, порывающего с прежней рабской жизнью:
Забыта мещанская рухлядь,
Она уходила в бытьё.
Мы прокляли старую Уводь,
На Талку сменили её.
Так обозначит Ноздрин смену вех в мифе о русском Манчестере в стихах 1905 года (поэма «Ткачи»). В 1935 году поэт создаст стихотворение «Наша Талка», которое станет непременным атрибутом поэтических антологий, выходящих в Иванове в советское время:
Наша Талка – малоречье,
И Дунаем ей не быть,
Но дунаевские речи
Нам на ней не позабыть.
Пусть речонка маловодна,
Но оставлен ею след,
Где истории угодно
Было вынянчить Совет.
Неказистая собою,
Речка мирно вдаль текла,
И ее вода живою
Никогда здесь не слыла.
А рабочий наш, как в сказке,
Стал на ней совсем живой,
Он из ткацкой самотаски
Вырос в силу, стал герой.
Кто только из ивановских поэтов после Ноздрина не писал о «Красной Талке», не прославлял героев первого Совета! Кто не выводил советское настоящее Иваново-Вознесенска с его промышленными и культурными достижениями из красноталкинских истоков! Вот стихи Е. Вихрева, весьма характерные для ивановской поэзии 1920-х годов:
…В Иваново-Вознесенске
Есть гордость былых побед:
На Талке гремели речи,
Которых могуче нет.
В Иваново-Вознесенске
Такие поэты есть,
Что камни растают в плаче,
Услышав литую песнь.
В Иваново-Вознесенске
Приземисты и крепки,
Воистину человеки –
Стальные большевики.
(«В Иваново-Вознесенске»)
Если стихи Ноздрина, Вихрева при всех художественных несовершенствах несут в себе живость и непосредственность восприятия происходящего, то со временем «красный миф» о русском Манчестере всё в большей степени приобретает характер идеологического клише, в котором полностью теряется творческая индивидуальность автора. Это можно отнести не только к бездарным стихотворцам, но и к одарённым поэтам.
Александр Благов – автор замечательной поэмы «Десять писем» (1916), где поэт свободно и раскованно беседует со своим рабочим другом о превратностях жизни, в тридцатые- сороковые годы мог километрами писать стихи типа: «Не забуду Талку, // Где волною жаркой // Речи большевистские лились, // Где за жизнь народную – // Светлую, свободную – // До конца бороться мы клялись, // Годы миновали, - Всё свое мы взяли –// Наша вся советская земля: // Дали безграничные, //Корпуса фабричные, // Щедрые колхозные поля » и т. д.
С трудом читается сейчас довоенная поэма М. Дудина об Ольге Генкиной, переполненная советскими штампами. Исчезает лирическая непосредственность из тех стихов Г. Серебрякова, где он аттестует себя в качестве внука «красных ткачей»…
Полноценный поэтический миф о русском Красном Манчестере мог состояться лишь тогда, когда поэты вкладывали в него серьезное социально-философское содержание, если в нем превалировало личностное начало. Именно в этом случае Иваново представало в стихах как город со своей неповторимой судьбой, с неповторимыми человеческими характерами, в которых отражалась трагическая суть российского существования. Именно на эту сторону ивановской поэзии обратил внимание один из лучших критиков двадцатых годов А.К. Воронский в своей статье «Песни северного рабочего края» (1921). Обозревая творчество талантливых ивановских поэтов первых лет революции, представлявших, по его мнению, «подлинно рабоче-крестьянский демос», критик писал, что здесь ощутима «боль человеческой души, отравленной городом, оторванной от лесов, приволья степей, тоска искривлённого человека по жизни, где нужны не только бетон и сталь, но и цветы, много воздуха, неба, вольного ветра. В этой тяге, в этой тоске и жажде есть своя правда»4.
Особое романтическое содержание, особый, если можно выразиться вопрекизм, о котором пишет Воронский, нам хотелось бы показать на примере творчества двух выдающихся поэтов – Дмитрия Семёновского и Анны Барковой, также внёсших свой вклад в создание ивановского мифа.
Имя Д.Н. Семёновского в советское время часто упоминалось в связи с запиской В.И. Ленина библиотекарю Кремля (1921), где Семёновский с некоторыми другими ивановскими авторами причисляется к «настоящим пролетарским поэтам»5. Однако образцово пролетарского в поэзии Семёновского, в отличие, скажем, от Ноздрина, явно не достает. Проживший большую часть своей жизни в Иванове, он так и не смог приобщиться к фабричной романтике города первого Совета, хотя революцию поэт принял. Но принял по-своему.
Для Семёновского революция – это духовное единение, «голубой мост», связующий землю и небо. Это перечеркивание страшного фабричного быта, о котором он писал:
В этом городе гари фабричной
И кирпичного леса труб
Дни и ночи рукой привычной
Ткёт судьбу свою хмурый труд.
Здесь иссохшей заботе всё снится
Беспокойное пенье гудков.
В этом царстве чахотки и ситца
Бьюсь и я за кусок и кров.
Написано это в 1924 году, когда набирал обороты миф о Красном Манчестере, когда Иваново-Вознесенск прославлялся как «Город ткачей и поэтов, // Третья России столица, // Родина красных Советов, // Нового мира бойница» (А. Ноздрин). Семёновский порой пытался вписаться в хор «настоящих пролетарских поэтов» и пробовал писать гимны фабрике, но получалось в результате нечто сюрреалистическое. Вот, например, финальная строка из стихотворения «Фабрика» (1923): «О фабрика, бетонный поезд, // Я шлю привет твоим огням: // В косматых тучах дыма кроясь, // Ты мчишь рабочих к светлым дням!» Жутковатая картина: рабочие в «косматых тучах дыма» устремляются в будущее.
Семёновский, как нам кажется, в середине двадцатых годов вполне мог бы подписаться под следующим высказыванием своего друга юности Сергея Есенина, писавшего в одном из писем 1920-го года: « Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжёлую эпоху умерщвления личности как живого. Ведь идёт совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определённый и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены, без славы и без мечтаний. Тесно в нём живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо строят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений»6. После солнечных, согретых братской любовью к людям стихов, после ликующих заявлений:
… Я миру в дар несу канон
Ласкательных и сладких песен,
Чтоб этот мир узнал, что он
Неизглаголанно чудесен.
Чтоб человек, блажен и свят,
Дышал дыханием свободы
И, украшая жизни сад,
Молился красоте природы, –
после всего этого к Семёновскому приходит осознание краха «голубого моста», краха мечты о лучезарном мире, что особенно наглядно даёт о себе знать в стихах, где возникает образ фабричного города. Трагический разрыв мечты и действительности пронизывает маленькую поэму Семёновского «Благовещание», давшую название его первому поэтическому сборнику (1922). В центре поэмы – образ Христа, но не канонического, а Христа, рождённого в краю, где «фабрики-кадила // над чумазым городом льют густую мглу». Этот Христос, готовый принять на себя «всё бремя мира, боль и тьму», не был узнан людьми. Его последнее пристанище – сумасшедший дом. Неудивительно, что поэма «Благовещание» больше никогда не перепечатывалась. В «настоящий пролетарский» формат она явно не вписывалась, как не вписывался и цикл «Иконостас» (1913 – 1921), где главной героиней выступает Богородица, просящая Христа: «Свет свой яви ты загубленной, // Тёмной, замученной Руси!»
Нелегко жилось Дмитрию Николаевичу с его «софийным» началом в городе, где всё взывало к классовой ненависти, к победе над непролетарской нечистью. Поэт Благов в стихах 1930-х годов, обращённых к «поэту-меланхолику», то есть Семёновскому, отлучал его от советской нови, ибо: «думы твои – одиночки», «ласка весны и цветочки нашей стройки дороже тебе». Однако Семёновский, несмотря на все превратности жизни, вплоть до тюремных стен, предпочитал оставаться с «мыслями-одиночками», «с ласками весны и цветочками». Выход поэта за пределы официального мифа о Красном Манчестере, выход в природный мир, в чудесную красоту Палеха, на волжские просторы Плёса и Юрьевца содержал в себе попытку, говоря словами А. Солженицына, «жить не по лжи». В итоге поэзия Семёновского остается живой и по сей день.
Первая и последняя при жизни поэтическая книга Анны Барковой «Женщина» (1922), посвящена ивановскому революционеру Н.А. Жиделёву. «Первую мою книгу, рождённую моей первой любовью, - говорится в посвящении, - отдаю, недоступный, твоим усталым глазам и рукам, измученным на каторге». Судя уже по этому предисловию, Баркова вступает в поэзию как страстный приверженец мифа о Красном Манчестере, революционном городе, несущем миру свет новой жизни. Лирическая героиня с теми, кто взрывает церкви, идёт в освободительный бой «с красной звездой на рукаве», кто ощущает себя матерью «несметных поколений». Этот первоначальный революционный запал по-своему отзовётся и в более поздних стихах, когда Баркова увидит страшную оборотную сторону свершившегося. Отзовётся лукаво-ироническим признанием своей приверженности к большевистскому Иванову. Любопытно в этом плане стихотворение «Иваново-вознесенка» (1926):
Ума и годов моих старше
Большевицкого города кровь.
Врывается буйным маршем
Восстание даже в любовь.
Целую с враждой и задором,
О страсти кричу, как трибун,
И порой разожгу из-за вздора
На неделю веселый бунт.
Но жизнь отдаю не по фунту.
Не дразню, издеваясь: лови!
Так прости же капельку бунта
Моей бестолковой любви.
Большевистское здесь – не идеология, а то извечно бунтарское начало, что, по мнению поэтессы, издавна отличало ивановцев, сообщая им особую конфигурацию душевного устройства, а именно непредсказуемость их поступков, совместимость несовместимого. Тем самым вольно и невольно Баркова развивала первоначальную основу ивановского мифа, согласно которому Иваново – это сочетание несочетаемого. При этом важно подчеркнуть, что персонификацией амбивалентного мифологического ядра становится прежде всего сам характер лирической героини Барковой.
Уже в «Женщине» мы обнаруживаем непредсказуемую текучесть души, броски от одного настроения к другому. Её строки из стихотворения «Душа течёт» могут быть поставлены эпиграфом и к первой книге Барковой, и ко всему последующему её творчеству. Вот и в стихах, непосредственно посвящённых родному городу, Баркова с самого начала сталкивает самые разные чувства. С одной стороны: город-бунтарь, восставший против рабской жизни. С другой стороны – предчувствие возмездия над тем, кто, заражённый революционным бунтом, будет раздавлен новой действительностью (см. стихотворения «Казнь», «Предтеча» и др.).
Одно из самых «пролеткультовских» стихотворений ранней Барковой «Грядущее» начинается так:
Перестаньте верить в деревни.
Полевая правда мертва;
Эта фабрика с дымом вечерним
О грядущем вещает слова /…/
Нам люба тишина и ясность,
Мы лелеем слабое «я»,
Неизведанно злую опасность
Нам сулит дымовая змея.
Эта фабрика «я» раздавит,
Наше жалкое «я» слепцов, –
Впереди миллионы правят,
Пожалеют дети отцов…
Но даже здесь включением местоимения «мы» Баркова вносит ноту всё той же текучести души, заставляющую воспринимать неоднозначно смысл данного стихотворения. Встаёт вопрос: не слишком ли высока цена веры в фабричную действительность, если за неё поэтессе приходится расплачиваться гибелью своего уникального «я». Пройдет не так много времени, и в поэзии Барковой прозвучит душераздирающий вопль того, кто когда-то верил в фабричную трубу, отдал ей душу:
Веду классовую борьбу,
Молюсь на фабричную трубу.
Б-б-б-бу.
Я уже давно в бреду.
И всё ещё чего-то жду.
У-у-у!
И жены были, и дети,
И нет ничего на свете.
Господи, прошу о чуде:
Сделай так, чтобы были люди…
Память об Иваново-Вознесенске входит и в поэзию Барковой гулаговского периода. Причем образ родного города всё в большей степени вписывается теперь в большую историю России, не теряя при этом личностного начала, связанного с трагической судьбой поэтессы:
Что в крови прижилось, то не минется,
Я и в нежности очень груба.
Воспитала меня в провинции
В три окошечка мутных изба.
Городская изба, не сельская,
В ней не пахло медовой травой,
Пахло водкой, заботой житейскою,
Жизнью злобной, еле живой.
Только в книгах раскрылось мне странное
Сквозь российскую серую пыль,
Сквозь уныние окаянное
Мне чужая привиделась быль.
Золотая, преступная, гордая
Даже в пытке, в огне костра.
А у нас обрубали бороды
По приказу царя Петра.
А у нас на конюшне секли,
До сих пор по-иному секут,
До сих пор мы горим в нашем пекле
И клянем подневольный труд…
К городской избе как точке отсчёта жизни автора стягиваются нити суровой российской истории, и это способствует формированию особого типа личности, одновременно грубой и нежной, рвущейся через отрицание «уныния окаянного», через тенёта «подневольного труда» к «чужой были»
Ещё более выразительна в плане идентификации «ивановского характера» поэтессы глава из гулаговской поэмы Барковой «Первая и вторая», где под «второй» подразумевается сам автор произведения. Именно здесь Баркова создаёт объёмную социальную панораму дореволюционной жизни Иваново-Вознесенска, которая во многом противоречит советским мифам о Красном Манчестере.
Начинается «ивановская часть» поэмы с личной ноты: «Итак: она фабричной гарью // С младенческих дышала дней. // Жила в пыли, в тоске, в угаре // Среди ивановских ткачей. // Родимый город, въелся в душу, // Напоминая о себе // Всю жизнь – припадками удушья, // Тупой покорностью судьбе». Далее идут поэтические кадры, где крупным планом представлена массовая жизнь Иваново-Вознесенска:
Там с криком: «Прочь капиталистов!»
Хлестали водку, били жён.
Потом, смирясь, в рубашке чистой
Шли к фабриканту на поклон.
«Вставай, проклятьем заклеймённый!» –
Религиозно пели там.
Потом с экстазом за иконой
Шли и вопили: «Смерть жидам!»
Давая итоговую оценку представленной в этих стихах ивановской действительности, Баркова пишет: «Вот этот бесполезный ропот // И русской жизни дикий бред // Душою бросили в Европу // Вторую нашу в десять лет». Как и в стихотворении «Что в душе прижилось, то не минется…» поэтесса говорит здесь о тяге к «чужой были», об особом западническом феномене своей творческой личности. Но тема «Россия и Запад в творчестве Барковой» – особая статья. Здесь же скажем только о том, что, несмотря на изначальную тягу к Западу как более свободному для личности пространству, Баркова никогда не переставала себя чувствовать живой частицей трагической русской истории, каким являлся для нее и сам родной город.
Таким образом, поэтический миф о русском Красном Манчестере нельзя свести к каким-то однозначным мифологемам, тем более к единому смыслу. Этот миф, творимый разными талантливыми авторами, объёмен и противоречив и заслуживает дальнейшего изучения.
1 Безобразов В.П. Село Иваново. Общественно-физиологический очерк. // Отечественные записки. 1864. № 1. С. 299.
2 Там же, С.285.
3 Нефедов Ф.Д. Избранные произведения. Иваново, 1959. С. 44.
4 Воронский А. Литературно-критические статьи. М., 1983. С. 60.
5 В этой записке говорилось: «Прошу достать (комплект) Рабочий Край в Ив/аново/-Вознесенск. Кружок настоящих пролет/арских/ поэтов. Хвалит Горький: Жижин, Артамонов, Семёновский» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т.52. С.58).
6 Есенин С. Полн. Собр. соч. в 7 т. М., 1999. С. 116.
Библиографический указатель
Антология поэзии / Сост. Л.Н. Таганов. Иваново, 2006.
Таганов Л. «Ивановский миф» и литература. Иваново, 2006.
