От редакции:
В этом году в России и во всем мире будет отмечаться столетие со дня начала Первой мировой войны. В мире её называли Великой, в России – Второй Отечественной. В Советском Союзе её презрительно обозвали «империалистической» и говорили о ней преимущественно в негативных тонах. Не лучше к ней относились и в эмиграции, где эту войну считали причиной всех бед, обрушившихся на Россию. Прошло сто лет, рухнул советский режим, но и в сегодняшней России миллионы погибших за своё Отечество в этой войне преданы забвению. В России практически нет памятников, посвящённых этому событию, уничтожаются места захоронений погибших русских воинов, книги памяти издаются только усилиями энтузиастов. Однако наше беспамятство не отменяет ни героизма русских солдат и офицеров, ни исторической значимости той войны.
Кроме всего прочего, Первая мировая война стала первым глобальным событием, тщательно освящённым со всех сторон не только в документах и мемуарах, но и во всей мировой литературе. Тысячи писателей и поэтов всех воюющих стран оставили нам бесценное наследство. К сожалению, в послереволюционной России не вышло ни одной антологии поэзии или прозы, посвящённой Первой мировой войне. Более того, многие произведения, в том числе имеющие безусловную литературную ценность, напечатанные в годы войны, с тех пор ни разу не публиковались. Из огромнейшего корпуса поэзии времен Первой мировой современный читатель в лучшем случае знает стихи Гумилёва да «Стихи о России» Блока. Мы очень надеемся, что подобные публикации сдвинут дело с мертвой точки и, если не к столетию начала, то хотя бы к столетию окончания Первой мировой, подобные антологии наконец-то появятся.
Арсений НЕСМЕЛОВ (наст. фамилия – Митропольский) родился в Москве 8 (20) июня 1889 года в семье надворного советника, секретаря Московского окружного военно-медицинского управления И.А. Митропольского. Обучался во 2-м Московском кадетском корпусе, откуда перевёлся в Нижегородский Аракчеевский, который окончил в 1908 году. Стихи Арсений Митропольский писал с детства, и отец, и старший брат были литераторами. Первые стихи были опубликованы в журнале «Нива» в 1911-1912 гг. Почти сразу после объявления войны, 22 июля по ст. стилю, прапорщик Митропольский был мобилизован в составе 9-й роты 11-го гренадерского Фанагорийского полка, 27 августа полк был отправлен на фронт. Всю войну провел в окопах, не считая времени, когда после ранения отлёживался в Москве, в госпитале. Именно тогда, в 1915 году, под фамилией Митропольский тиражом три тысячи экземпляров вышла его первая тоненькая книжка «Военные странички». В ней были собраны военные очерки и пять стихотворений на фронтовые темы. Вскоре автору пришлось вернуться на фронт: он получил должность начальника охраны (полицейской роты) штаба двадцать пятого корпуса. Приказом от 1 апреля 1917 года Митропольский, награждённый четырьмя орденами, был отчислен из армии в резерв, приехал в Москву и больше на фронт не вернулся. В октябре – ноябре 1917-го года принимал участие в восстании юнкеров, что определило всю его дальнейшую судьбу. После поражения восстания оказался в армии Колчака в Омске. Отступая вместе с Белой армией, в начале весны 1920 года оказался во Владивостоке, где занялся журналистикой и литературной деятельностью. Во Владивостоке в 1921 году вышел первый сборник «Стихи» под псевдонимом Арсений Несмелов, взятом в память о погибшем друге. В мае 1924 года перешёл советско-китайскую границу и до 1945 г. жил в Харбине. Будучи последовательным врагом большевиков, Несмелов вступил в Российскую фашистскую партию, под псевдонимом Николай Дозоров выпустил 2 книги партийных стихов, особой ценности не представляющих. Кроме того, был штатным сотрудником японской военной миссии в Маньчжурии. В стихотворении «Потомку» сделал попытку объяснить свой выбор. В августе 1945 г. был арестован и вывезен в СССР; умер 6 декабря (по др. данным – в сентябре) того же года в пересыльной тюрьме в Гродекове (ныне пос. Пограничный). При жизни автора под псевдонимом Арсений Несмелов вышло 6 сборников стихов, 3 поэмы и сборник военных рассказов. К сожалению, формат публикации не позволяет включить все стихи Несмелова о Первой мировой, а также главы из неоконченной поэмы «Тысяча девятьсот четырнадцатый». Наиболее полно творчество Несмелова представлено в вышедшем в 2006 году во Владивостоке в издательстве «Рубеж» 2-томном собрании сочинений.
СТИХИ ИЗ КНИГИ «ВОЕННЫЕ СТРАНИЧКИ» (1915 г.)
ТАМ
Где гремели пушки
И рвались шрапнели –
Оставались дети.
…Прятались в подушки,
Забивались в щели…
Маленького Яна –
Голубые глазки –
Не забыла рота,
Раз от «чемодана»
Загорелась хата…
Звонко крикнул кто-то…
Нам не жаль солдата:
Павший с крошкой рядом,
Не глядел он в небо
Удивлённым взглядом –
Знал, что жизнь – копейка!..
Худенькая шейка,
Яростная рана…
Маленького Яна,
Голубые глазки –
Навсегда не стало…
НАД ПОЛЕМ
Тихий ветер шепчет над полями…
Он унёс, развеял звуки боя…
Звёзды светят синими огнями,
Ночь полна не здешнего покоя…
Позабыв тревоги боевые,
Позабыв о грустном и опасном, –
Спят солдаты… Только часовые
Сонно бродят в сумраке безгласном.
Ночь пойдёт неслышно… Незаметно
Улетит с мечтами и покоем,
И рассвет, сырой и неприветный,
Над полями грянет новым боем…
Но теперь так ласково и нежно
Веет ветер, веет полусонный…
– Спите, братья, спите безмятежно,
Отдыхайте сердцем истомлённым!..
Сзади вас, в покинутых селеньях,
Ваши сестры, матери и жены
Видят вас в молитвах и виденьях,
Чутким сердцем слышат ваши стоны…
АВСТРИЕЦ
У него почернело лицо.
Он в телеге лежит недвижимо,
Наша часть, проходившая мимо,
Вкруг бедняги столпилась в кольцо.
Мой товарищ, безусый юнец,
Предлагает ему папиросы…
И по-польски на наши вопросы
Шепчет раненый: «Близок конец…»
И на робкие наши слова,
Улыбаясь бессильно и бледно,
Шепчет медленно он: «Вшистко едно…»
И ползет возле губ синева.
Каждый знает, что рана в живот –
Это смерть… «Я умру через сутки»…
Лейтенант утешеньям и шутке
Не поверит уже, не поймёт…
Слышен выстрелов дальний раскат…
Наши лица угрюмы и строги…
Мы проходим по грязной дороге,
Не надеясь вернуться назад.
Новая Александрия
***
Скоро утро. Над люнетом
Неподвижный часовой,
Он печальным силуэтом
Онемел, как неживой.
И, неверно озарённый
Светом робкого костра,
Весь окоп уединённый
Чутко дремлет до утра.
Офицер в землянке тёмной
Над письмом склонил лицо, –
На руке мерцает скромно
Обручальное кольцо…
Утомлённо спят солдаты, –
Ружьях в козлах – точно сноп.
И, глубоким сном объятый,
Недвижим и тих окоп.
Близко утро. Грянул где-то
Первый выстрел, близок бой…
Шевельнулься у люнета
Неподвижный часовой…
В ПОХОД
Эх! тяжела солдатская винтовка,
И режет плечи ранец и мешок…
Дорога грязна и идти неловко,
Ведь к ней нужна привычка и сноровка,
И за аршин считай её вершок…
Неважно, брат, коль нет с собою трубки,
А с ней – пустяк: запалишь – всё пройдёт…
Нам из Москвы прислали полукрупки,
Да вот спасибо им за полушубки,
А то земля в окопах – чистый лёд.
Идём давно… костры блестят из мрака,
И слышен говор тысячи людей…
Недалеко, должно быть, до бивака…
Вот в темноте залаяла собака
И где-то близко – ржанье лошадей.
Обед давно готов в походной кухне,
И кашевар не скупо делит щи…
«Ей, землячок, смотри, брат, не распухни!..»
А утром – бой. Угрюмо пушка ухнет,
И смерть откроет черные клещи…
СТИХИ ИЗ ПОСЛЕВОЕННЫХ СБОРНИКОВ
СЕСТРИЧКА
Покойнице
Ты просто девочка ломака,
Тебя испортила Сморгонь.
Штабная моль, дрожа от смака,
Прошепелявила: «Огонь!»
И смотрит щуристо и падко,
Как воробей на мирабель,
А мне почудилась лампадка,
И тишина, и колыбель.
Ведь я поэт, и глаз мой – лупа,
Я чуял мглу твоей тюрьмы,
Но как бы взвизгнула халупа,
Услышав: бойтесь сулемы!
И вот угрюмо от драбанта
Я узнаю твою судьбу.
Как ты страшна была без банта
В сосною пахнувшем гробу!
Но отпою без слезотечи
Тебя, уснувшее дитя,
Зане завеяли предтечи
Иных людей, идущих мстя.
И образ твой любовно вытку
Из самой синей синевы,
А те, кто вел тебя на пытку...
– Эй, вы!
Штакор, 25
* * *
Я вспомнил Стоход.
Еврейское кладбище – влево.
А солнце
Коктейлевой вишней
Брошено в вермут заката.
Хочется пить. Стреляют. Бежим.
У первых могил залегли. Солдаты острили:
«Пожалуй,
Покойникам снится погром!»
Я спал на земле,
Шершавой, еще не остывшей, пахучей.
Под утро
Меня разбудил холодок.
Светало. И солнце
Всходило оттуда,
Где наши резервы лежали.
И не было в солнце
Помину вчерашнего солнца:
Косило оно и бросало
Лучи, как фонтаны,
Которые в море выфыркивают киты.
Сердитое солнце всходило,
Тревожное солнце:
Оно обещало нам бой.
Я стал озираться.
На рыжей плите,
Солдатской лопатою брошен,
Зубами гранит укусив,
Зеленел
Человеческий череп.
Он крупный был очень
И мозг
Немалый,
Должно быть,
Вмещал он при жизни.
О чём я подумал тогда?
Едва ли
О Гамлете,
Нет, я Шекспира не вспомнил!
«Должно быть, раввин, –
Сказал я соседу, –
Хозяином черепа был...
Посмотри-ка, огромный!..»
Тут начали нас колотить,
И в окопы,
В могилки,
Нарытые между могил,
Легли мы
И так пролежали до полдня,
Пока австрияк не очистил внезапно местечко.
В ЛОМБАРДЕ
В ломбарде старого ростовщика,
Нажившего почёт и миллионы,
Оповестили стуком молотка
Момент открытия аукциона.
Чего здесь нет! Чего рука нужды
Не собрала на этих полках пыльных,
От генеральской Анненской звезды
До риз с икон и крестиков крестильных.
Былая жизнь, увы, осуждена
В осколках быта, потерявших имя...
Поблескивают тускло ордена,
И в запыленной связке их – Владимир.
Дворянства знак. Рукой ростовщика
Он брошен на лоток аукциона.
Кусок металла в два золотника,
Тень прошлого и – тема фельетона.
Потрескалась багряная эмаль –
След времени, его непостоянство.
Твоих отличий никому не жаль,
Бездарное последнее дворянство.
Но как среди купеческих судов
Надменен тонкий очерк миноносца, –
Среди тупых чиновничьих крестов
Белеет грозный крест Победоносца.
Святой Георгий – белая эмаль,
Простой рисунок... Вспоминаешь кручи
Фортов, бросавших огненную сталь,
Бетон, звеневший в вихре пуль певучих,
И юношу, поднявшего клинок
Над пропастью бетонного колодца.
И белый – окровавленный – платок
На сабле коменданта – враг сдается!
Георгий, он – в руках ростовщика!
Но не залить зарю лавиной мрака.
Не осквернит негодная рука
Его неоскверняемого знака.
Пусть пошлости неодолимой клёв
Швыряет нас в трясучий жизни кузов, –
Твой знак носил прекрасный Гумилёв
И первым кавалером был Кутузов!
Ты гордость юных – доблесть и мятеж,
Ты гимн победы под удары пушек.
Среди тупых чиновничьих утех
Ты – браунинг, забытый меж игрушек.
Не алчность, робость чувствую в глазах
Тех, кто к тебе протягивает руки,
И ухожу... И сердце всё в слезах
От злобы, одиночества и муки.
«РУССКАЯ МЫСЛЬ»
В сундуках старух и скупердяев
Лет пятнадцать книги эти кисли...
Сочно философствует Бердяев
О религиозной русской мысли.
Тон задорный, резвый. Неужели
Кто-то спорил, едко возражая?
Критик дерзко пишет о Муйжеле,
Хает повесть «Сны неурожая».
О, скрижали душ интеллигентских,
Ветхий спор о выеденных яйцах.
Темнооких не пугает Ленских
Занесённая над ними палица.
А не в эти ль месяцы, – шершавый
От расчёсов, вшив до переносиц,
Медленно отходит от Варшавы
Наш народ, воспетый богоносец.
Мы влюблялись в рифмочку, в картинку,
Он же, пулям подставляя спину, –
Смрадный изверг, светоносный инок, –
Безнадёжно вкапывался в глину.
И войны не чувствуешь нимало –
Нет ее дымящей багряницы:
Прячут череп страусы журналов
Под крыло иссусленной страницы.
Распуская эстетизма слюни,
Из трясины стонет критик выпью:
«Как кристален академик Бунин,
Как изящно ядовита Гиппиус!»
ПАМЯТЬ
Тревожат память городов
Полузабытые названья:
Пржемышль, Казимерж, Развадов,
Бои на Висле и на Сане...
Не там ли, с сумкой полевой
С еще не выгоревшим блеском,
Бродил я, юный и живой,
По пахотам и перелескам?
И отзвук в сердце не умолк
Тех дней, когда с отвагой дерзкой
Одиннадцатый гренадерский
Шел в бой Фанагорийский полк! –
И я кричал и цепи вёл
В просторах грозных, беспредельных,
А далеко белел костёл,
Весь в круглых облачках шрапнельных...
И после дымный был бивак,
Костры пожарищами тлели,
И сон, отдохновенья мрак,
Души касался еле-еле.
И сколько раз, томясь без сна,
Я думал, скрытый тяжкой мглою,
Что ты, последняя война,
Грозой промчишься над землёю.
Отгромыхает краткий гром,
Чтоб никогда не рявкать больше,
И небо в блеске голубом
Над горестной почиет Польшей.
Не уцелеем только мы, –
Раздавит первых взрыв великий!..
И утвердительно из тьмы
Мигали пушечные блики.
Предчувствия и разум наш,
Догадки ваши вздорней сплетни:
Живёт же этот карандаш
В руке пятидесятилетней!
Я не под маленьким холмом,
Где на кресте исчезло имя,
И более ужасный гром
Уже хохочет над другими!
Скрежещет гусеничный ход
Тяжелой танковой колонны,
И глушит, как и в давний год,
И возглас мужества, и стоны!
27 АВГУСТА 1914 ГОДА
Медная, лихая музыка играла,
Свеян трубачами, женский плач умолк.
С воинской платформы Брестского вокзала
Провожают в Польшу Фанагорийский полк!
Офицеры стройны, ушки на макушке,
Гренадеры ладны, точно юнкера...
Классные вагоны, красные теплушки,
Машущие руки, громкое ура.
Дрогнули вагоны, лязгают цепями,
Ринулся на запад первый эшелон.
Желтые погоны, суворовское знамя,
В предвкушеньи славы каждое чело!
Улетели, скрылись. Точечкой мелькает,
Исчезает, гаснет красный огонек...
Ах, душа пустая, ах, тоска какая,
Возвратишься ль снова, дорогой дружок!
Над Москвой печальной ночь легла сурово,
Над Москвой усталой сон и тишина.
Комкают подушки завтрашние вдовы,
Голосом покорным говорят: «Война!»
СУВОРОВСКОЕ ЗНАМЯ
Отступать… и замолчали пушки,
Барабанщик-пулемёт умолк.
За черту пылавшей деревушки
Отошёл Фанагорийский полк.
В это утро перебило лучших
Офицеров. Командир сражён.
И совсем молоденький поручик
Наш четвёртый принял батальон.
А при батальоне было знамя –
И молил поручик в грозный час,
Чтобы Небо сжалилось над нами,
Чтобы Бог святыню нашу спас.
Но уж слева дрогнули и справа –
Враг наваливался, как медведь…
И защите знамени со славой
Оставалось только умереть.
И тогда, – клянусь, немало взоров
Тот навек запечатлело миг! –
Сам генералиссимус Суворов
У святого знамени возник.
Был он худ и с пудренной косицей,
Со звездою был его мундир.
Крикнул он: «За мной, фанагорийцы!
С Богом, батальонный командир!»
И обжёг приказ его, как лава,
Все сердца: святая тень зовёт!
Мчались слева, набегали справа,
Чтоб, столкнувшись, ринуться вперёд!
Ярости удара штыкового
Враг не снёс: мы ураганно шли!
Только… командира молодого
Мёртвым мы в деревню принесли.
И у гроба – это вспомнит каждый
Летописец жизни фронтовой –
Сам Суворов плакал: ночью дважды
Часовые видели его.
