Слова, вынесенные в заголовок этого очерка, принадлежат грузинскому скульптору Морису Талаквадзе. Так лучший в 60-е годы тамада Тбилиси назвал Моисея Самойловича Кагана, приехавшего в октябре 1965 года на первый в СССР симпозиум по проблеме ценности. Это был особый симпозиум. До этого времени понятие «ценность» не имело легального статуса в марксистко-ленинской философии. Философские словари определяли это понятие как «не наше» – буржуазное и идеалистическое. Командующие философским фронтом считали тех, кто смел употреблять это понятие, «неокантианской ревизией марксизма». Даже молодые в то время и, несомненно, талантливые философы, работавшие в Институте философии АН СССР, остроумно третировавшие свое начальство в стенной газете Института, также в основном были противниками «теории ценностей». Московской атаке на теорию ценности «с правого» и «с левого фланга» противостояли организаторы симпозиума – грузины и ленинградцы вместе с «примкнувшими к ним» москвичом А.В. Гулыгой и автором этих строк, вынужденным покинуть родной Ленинград во время «дела врачей», не имея никакого отношения к медицине. Моисей Самойлович был в первых рядах борцов за философскую теорию ценности. Его теоретические и бойцовские качества сыграли большую роль в том, что теория ценности получила права гражданства в советской философии, несмотря на сопротивление философских динозавров, которые начали постепенно вымирать.
Такого рода эпизодов в жизни Кагана было множество. Он всегда отстаивал наиболее перспективные воззрения, противостоящие официозной косности. От курса «Теория искусства», который он начал читать в 1946 году, будучи еще аспирантом, на искусствоведческом отделении Ленинградского университета, он перешел к забытой в Советском Союзе эстетике и стал одним из тех, кто возродил эстетику в стране «победившего социализма» (точнее было бы сказать «в стране победившей социализм»: Советский Союз действительно победил социализм, полностью дискредитируя этот некогда гуманистический идеал).
Определение Моисея Кагана как «Моисея советской эстетики» у одного современного журналиста вызвал такую интерпретацию уже с высот постсоветской действительности: «Это что, тот человек, который 40 лет по пустыне водил советскую эстетику?». Этому риторическому вопросу нельзя отказать в остроумии. Но я бы, продолжая этот образ, сказал, что Моисей Каган через пустыню вел все-таки советскую эстетику к Земле Обетованной, на которой она уже могла существовать и развиваться без постоянного эпитета «советская».
Ведь Каган не только возрождал эстетику в стране, в которой с 1937 г. не выходила ни одна книга по эстетике. Он создал и разработал оригинальные эстетические концепции, основанные на тщательно им изученной истории эстетических учений, на богатейшем материале самого искусства, осмысленного в историческом и современном развитии. Свои эстетические воззрения он оттачивал в острых дискуссиях, благо сфера теоретической эстетики с середины 50-х годов не столь жестко регламентировалась господствующей идеологией как область исторического материализма и политической экономии. Книга М.Кагана «Лекции по марксистко-ленинской эстетике», систематически и системно охватывающая все проблемы эстетики, изданная в середине 60-х годов, переизданная в доработанном виде в 1971 г., переведенная на многие языки, в течение двух десятилетий являлась лучшим учебным пособием для изучающих эстетику. Когда вышел немецкий перевод этой книги как в Восточном Берлине, так и в Мюнхене, западногерманская печать писала о том, что появилась марксистская эстетика с человеческим лицом. Книга М. Кагана «Морфология искусства» (1972) без преувеличения – один из классических трудов мировой эстетической мысли. Его книга «Эстетика как философская наука» (1997) – полувековой итог одного из крупнейших эстетиков не только своего отечества.
Но М.С. Каган участвовал в возрождении и других философских дисциплин. Логика философско-научного исследования вывела М. Кагана к проблемам человеческой деятельности и общения, культурологии и теории ценности. Его книги «Человеческая деятельность» (1974), «Мир общения» (1988), «Философия культуры» (1996) – важные вехи в создании на одной шестой земной поверхности философской антропологии и культурологии. Известный петербургский философ и культуролог А.С. Кармин в книге-учебнике «Основы культурологии. Морфология культуры» выделяет пять теорий культурно-исторической процесса: Н. Данилевского, О. Шпенглера, А. Тойнби, П. Сорокина и М. Кагана («Культура как саморазвивающаяся система»).
Нельзя не отметить, что разработка проблем эстетики и искусствознания, культурологии и теории ценности, самой философии осуществлялась М. Каганом на прочном методологическом фундаменте разработки системного подхода к гуманитарному знанию, а также на применении достижений такой передовой научной парадигмы, как синергетика. Он мужественно противостоял обвинениям в субъективизме и ревизионизме, опасностям лишиться работы в университете в эпоху борьбы с генетикой и кибернетикой, структурализмом и модернизмом, космополитизмом и сионизмом. Он не менял свои убеждения ни в ту эпоху, ни в ее сменившее время с легкостью флюгера, как это, увы, нередко наблюдается. Но внутреннее саморазвитие его философских, эстетических и культурологических воззрений, его интерес ко всему новому могла прервать только смерть, непрошенным гостем явившаяся 10 февраля 2006 года. В мае ему было бы 85.
Не знавшие его люди могут сказать: «Что ж тут особенного. Возраст за 80 – значительно превышает средний уровень смертности мужчин в Российской Федерации». Но дело не в возрасте. От нас ушел не немощный старец, а человек в полном расцвете творческих сил. Это поразительно, как танец восьмидесятилетней Майи Плисецкой. Творческая активность Кагана и в его молодые его годы была необычайной. Но когда ему было уже за 70, почти каждый год появлялась его новая книга, а порой и не одна: «Философия культуры» (1996), «Град Петров в истории русской культуры» (1996), «Музыка в мире искусств» (1996), «Эстетика как философская наука» (1997), «Философская теория ценности» (1997), «О времени и о себе» (1998), «История культуры Петербурга» (2000), «Се человек… Жизнь смерть и бессмертие в “волшебном зеркале“ изобразительного искусства» (2003). И всё это не только свидетельства удивительной продуктивности и широты интересов автора, но и интеллектуальной глубины проникновения в сложнейшие многообразные гуманитарные проблемы. Особого внимания достоин двухтомный труд «Введение в историю мировой культуры» (2001; второе издание – 2003), в котором автор впервые отважился представить историю мировой культуры как едино-многообразный процесс.
Вне этого перечисления осталось множество статей в различных академических и неакадемических изданиях, в сборниках, многие из которых собирал и редактировал сам М. Каган. А сколько было участий в конференциях и конгрессах, не говоря уже о том, что в самом петербургском университете чтение лекций прервалось только тяжелой болезнью за полгода до его кончины! Могу свидетельствовать, что даже смертельная болезнь Кагана не нарушила его поразительного «акмэ» – того, что древние греки называли расцветом творческой деятельности. Уже будучи не излечимо болен, М.С. готовил к выходу свою философскую книгу о бытии и небытии, подготовил свое собрание сочинений в семи томах. Он успел увидеть сигнальный экземпляр первого тома. Во время нашего предпоследнего телефонного разговора он, заглушая боли, рассказывал мне о содержании каждого из семи томов... Будем надеяться, что это собрание вскоре увидит свет. Оно будет итогом того, что пытливые старшеклассники и студенты, начинающие свою научную работу исследователи и маститые его коллеги, деятели искусства и писатели с неослабевающим интересом читали и изучали в многочисленных статьях, и многих книгах, не только расширяя свой кругозор, но включаясь в процесс творческого мышления. Этим были замечательны и его незабываемые лекции.
Как то я его спросил: «Мика, в чем секрет твоих лекций?». Он улыбнулся и сказал: «Знаешь, во время лекции нужно думать. Глядишь, и слушатель начинает думать вместе с тобой». За всю свою жизнь я не видел и не слушал более блестящего лектора. К тому же он был необычайно элегантен. Когда я впервые слушал его курс эстетики и истории эстетических учений в 1948 году, я, как и все студенты, был в полном восхищении не только от того, чтó он говорил, но и от него самого. Мне казалось, что он даже как-то «пижонски» держит свою левую руку. Только потом я узнал, что студентом университета в 1941 он пошел на фронт и получил тяжелое ранение. Он умел даже раненую руку держать так красиво! Лекции по эстетике читал действительно эстетически совершенный человек.
Нужно иметь в виду, что в своей философско-творческой и педагогической деятельности М. Кагану приходилось преодолевать сопротивление не только «материала», но и власть имущих в партии, в идеологии, в искусстве. Ох, не любили они его! Спрашивается, за что? Было за что! Ну, во-первых, очень не нравились им и его имя, и его отчество, и его фамилия. Очень уж всё это было демонстративно. Не нравилось то, что русским языком, «великим и могучим», как письменным, так и устным, он владеет несравненно лучше, чем они. Не могло понравиться и то, что Маркса, Энгельса и Ленина он знает основательнее, чем они, да к тому же стремится в духе ихнего талмудизма делать из их высказываний выводы, несовместимые с генеральной линией на данном этапе. Не по душе был им его тонкий и широкий художественный вкус, выходивший за рамки поощряемого партией искусства. Не нравилось, что он вообще что-то много знает, много пишет и издает, несмотря на все препоны, что он читает лекции, на которые, что называется, не протолкнуться. Притом, пишет и говорит не то и не так, как бы они хотели. То Каган подвергает критике сакраментальную формулу о «национальной форме и социалистическом содержании советской культуры», то смеет заявлять, что не понимает зачем нужна в России Академия Художеств: «Зачем Академия Художеств была нужна Екатерине Второй, я понимаю. Зачем она была нужна Сталину, я тоже понимаю. Но зачем она нужна сейчас, я не понимаю». Вот бы посмотреть его досье в Большом Доме (этот Дом называли самым высоким в Питере, потому что с высоты Исаакиевского собора можно было обозревать панораму города, а из Большом Дома была видна Сибирь)! Сколько, наверно, там записано со слов информаторов действительно ценной информации о том, что писал и говорил М.С.!
И они ему мстили за его талант ученого и лектора. Сколько раз его пытались изгнать из университета, в котором он начал учиться на филологическом факультете до войны, получил «академический отпуск», будучи на фронте, и закончил уже после войны, где он, будучи в искусствоведческой аспирантуре, в 1946 г. начал читать лекции, защитил первую диссертацию и успешно работал долгие годы. Когда я учился на философском факультете с 1947 по 1952 год, эстетику там читать было, собственно говоря, некому. Положенный по программе курс эстетики была синекурой заведующего отделом литературы и искусства Ленинградского Обкома партии П.Л. Иванова, которого ненавидели все талантливые деятели литературы и искусства города на Неве. Лекции его были никакими. И я, уже на первом курсе «заболев» эстетикой, начал аккуратно посещать все лекции Кагана на искусствоведческом отделении исторического факультета. О своем впечатлении от этих лекций уже шла речь выше.
В эти годы вход на философский факультет для Кагана был закрыт наглухо, возможно, к счастью для него. Там запретили читать лекции студентам-философам по физике профессору Г.С. Кватеру за то, что он как-то сказал на лекции, что закон всемирного тяготения действует в Москве так же, как в Лондоне. Кагана пригласили на философский факультет только в 1960-ом, «оттепельном» году. Но показательно, как пригласили. На философских факультетах страны создавались и кафедры этики, и кафедры эстетики. Две отдельных кафедры этих дисциплин были созданы в Московском университете. Но в Ленинграде Министерство Высшего образования организовало одну кафедру – кафедру этики и эстетики, разумеется, с постоянным эпитетом «марксистско-ленинской». К чему бы это? Ларчик открывался просто. Если была бы создана отдельная кафедра эстетики, то ее заведующим нельзя было бы не назначить Кагана, который очевидно был крупнейшим эстетиком Ленинграда (и не только). Однако допустить это для начальства было невозможно. Поэтому оно создало объединенную кафедру этики и эстетики, назначив на место заведующего кафедрой этики Владимира Георгиевича Иванова. Правда, когда Каган стал доцентом этой кафедры, его отношения с В.Г. Ивановым (кстати, моим сокурсником) сложились лучшим образом. В 1985 г. кафедра отмечала свое 25-летие, и автор этих строк приветствовал ее такими стихами:
Здесь этика с эстетикою слиты.
И должен я сказать не без причин:
Как здесь прекрасны женщин габариты
И утонченна нравственность мужчин!
Здесь дух и тело проявляют мощность.
Грозящую подонкам, как наган.
И новую сложившуюся общность
Являют Иванов нам и Каган.
Но вернемся к концу 40-х годов. Моисей Самойлович, заметив «пришельца» на своих лекциях, пригласил меня участвовать в организованном им кружке-семинаре по эстетике, в котором молодой доцент проявил свой незаурядный педагогический талант. Хождения в искусствоведческий народ были для меня в высшей степени благотворны. Там я не только благодаря Кагану постигал азы эстетики, но и подружился со студентами искусствоведами, среди которых был очень близкий мне и поныне замечательный искусствовед Борис Моисеевич Бернштейн, живущий ныне в Калифорнии, израильский искусствовед Григорий Семенович Островский, очаровательная Юля, ставшая впоследствии не только женой Моисея Самойловича, но заведующей отделом камей Эрмитажа. Кагану я, несомненно, обязан своим первоначальным теоретико-эстетическим развитием. Оно осуществлялось не на одних его лекциях и в процессе умело направляемых им спорах в эстетическом кружке-семинаре, но, прежде всего, через то внимание и терпение, с которым он выслушивал вопросы, размышления и даже полемику с ним самонадеянного второкурсника. М.С. не был формально моим преподавателем. В моем матрикуле не было его подписей, но я считаю его своим Учителем. Да и он уже тогда, когда мы стали коллегами и друзьями, после четвертой рюмки говаривал: «Лёнька – мой ученик!».
К счастью, М.С. успел написать книгу «О времени, о людях, о себе» (СПб., 2005), в которой читатель найдет откровенный рассказ о духовных поисках и творческом труде ее автора, о его друзьях и недругах. За год до его кончины мы, как оказалось, последний раз встретились у него дома. Мика был невесел. Печалили дела в мире. Что-то побаливало. Да я еще принес грустную весть: в Варшаве скончался наш общий друг Стефан Моравский – один из крупнейших современных эстетиков. Тогда мне и была подарена книга «О времени, о людях, о себе», на титульном листе которой автор написал:
Дорогому другу Лене Столовичу в память о многом, пережитом вместе.
М. Каган. Февраль 2005
Остановлюсь на том, чему я был непосредственным свидетелем, что было «пережито вместе».
Не могу не сказать о замечательных человеческих качествах М.С., которые сказались на моей жизни и работе. Окончив с отличием университет в 1952 году, я оказался безработным. В родном городе, где похоронен мой прадед и где я пережил самое трудное время блокады, мне места не нашлось. Более чем сотня писем с предложением применить знания, полученные на философском факультете, не привела ни к каким результатам. Кроме одного письма. Ректор Тартуского университета Ф.Д.Клемент предложил мне прочесть курс эстетики группе студентов-искусствоведов. Я ухватился за эту соломинку. Но осторожный ректор просил предоставить ему, помимо официальных данных о моем образовании, частные отзывы знавших меня преподавателей. С просьбой дать их мне я обращался к нескольким знакомым мне людям. С некоторыми из них я был даже в приятельских отношениях. Они мне отказали. И только два человека дали мне такие отзывы. Это известный литературовед Виктор Андроникович Мануйлов и Моисей Самойлович Каган.
В последнем очень мне лестном отзыве была помянута и моя работа в его кружке-семинаре по эстетике, мои доклады и «многочисленные беседы, которые мы вели по проблемам эстетики в эти годы». Эти отзывы до сих пор хранятся в архиве Тартуского университета.
Но этим не закончилось участие М.С. в моей судьбе. Она была не простой. В Тарту три года мне давали читать лекции «на почасовой оплате», решительно отказываясь зачислить меня в штат даже на должность лаборанта. Каган своими письмами поддерживал меня морально. И не только морально. Он заказал мне статью для готовящегося в Ленинграде сборника об эстетических категориях. Я написал большую статью, в которой изложил возникшую у меня еще в студенческие годы концепцию эстетического отношения. Сборник так и не вышел, но Каган мне ответил таким одобрительным письмом, что я, воодушевленный им, за три месяца написал кандидатскую диссертацию «Некоторые вопросы эстетической природы искусства», которую защитил в Ленинградском университете осенью 1955 года. Эта диссертация и написанные на основе изложенной в ней концепции статья в журнале «Вопросы философии» (1956) стали, как позже отмечал М.С., детонатором широкой и многолетней дискуссии о сущности эстетического.
Вместе с тем, самое интересное заключается в том, что когда Каган писал мне судьбоносное для меня письмо, он не был моим единомышленником. И в дискуссии о сущности эстетического он и я представляли разные концепции: он – субъективно-объективную концепцию, по которой эстетическая ценность не объективна, а субъективно-объективна; я же отстаивал так называемую «общественную» концепцию, по которой эстетическая ценность обладает социокультурной объективностью. Мы полемизировали друг с другом и во время личных встреч, и в печати, но всё больше становились близкими друзьями. Никакая другая полемика не имела такого стимулирующего воздействия на развитие моих взглядов, как критика Кагана. Объединяли нас, помимо личных симпатий, наши противники, для которых и Каган, и Столович – субъективисты, антимарксисты, да к тому же сионисты по рождению.
В заключение, я остановлюсь на одном эпизоде, который очень наглядно показал расстановку сил в мире советской эстетики и те условия, в которых жил и работал М.С. В 1972 г. вышла его замечательная книга «Морфология искусства». Но идеологические проработчики действовали в соответствии с принципом: «чем лучше, тем хуже». В 1974 г. М.С. Кагана пригласили на обсуждение его книги в Институт истории и теории искусства Академии художеств СССР. Обсуждение это было организовано по высшему классу. Директор института обзвонил всех видных эстетиков Москвы и сказал им, что обсуждение будет закрытым. Исключение было сделано для меня, специально приехавшего на обсуждение из Эстонии. Меня допустили, но определили для меня особую функцию. Поскольку все роли в предстоящем разгроме порочной книги были распределены, и поношение порочного труда должно быть единодушным, то участие в этом представлении Л.Н. Столовича, который, как известно, поддерживает Кагана, должно создать видимость объективности всей процедуры обсуждения. Но когда уже в первых выступлениях определилась сверхзадача этого спектакля, сидевшие плечом к плечу М.С. и я решили, что я выступать не буду, чтобы не разжижать этот бульон. Моя позиция была четко определена в рецензии, которую я написал на «Морфологию искусства» в журнале «Философские науки». Каган один противостоял накинувшейся на него своре, но его ораторский талант, безупречная логика никакого значения не имели. Задача имела заранее предусмотренное решение. Стенограмму обсуждения услужливо напечатал в двух номерах журнал «Художник» – орган реакционнейшего в политическом и художественном отношении Союза художников РСФСР. Эта стенограмма была направлена партийным органам по месту службы автора порочной книги. В своей автобиографической книге М.С. подробно рассказывает обо всех перипетиях, связанных с намерением недоброжелателей лишить его работы в университете, воспользовавшись обсуждением «Морфологии искусства» в Академии художеств. Нет, не напрасно один поэт придумал великолепную рифму:
Эпидемия убожеств –
Академия художеств.
Отношение к кагановской «Морфологии искусства» стало критерием не только профессионализма, но и порядочности. Воспользовавшись известной формулой Маркса, навеянной Гегелем, «Анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны», я создал такой «кентавр»: «Морфологии искусства» – «ключ к анатомии обезьяны». В книге «О времени, о людях, о себе», подробно рассказанная история глумления над «Морфологией искусства», завершается моим стихотворным описанием всей этой неприглядной истории в духе лермонтовского «Бородино», хотя без первой строфы. Я позволю себе полностью воспроизвести этот текст, подаренный М.С. в день его 60-летия в 1981 году:
Каган на поле брани
«Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Он наделен особым даром!
А речь его, а стан!»
– Да, были схватки боевые.
Да, говорят, еще какие!
Там многие сломали выи.
Но только не Каган!
Среди учереждений множеств
Есть Академия художеств.
Художеств и каких!
Там Корр. и Члены – командиры,
Их подчиненные – задиры,
Оберегая честь мундира,
Ждут схваток боевых.
Ведь если не с кем будет драться,
Так можно не у дел остаться.
Ворчали старики:
«Теперь все стало шито-крыто,
А разве все враги побиты?
Не все еще космополиты
Надеты на штыки!
М.С.Каган еще на воле!
Есть разгуляться где на поле
Его порочных книг!
А ну, призвать сюда Кагана –
Эстетика и хулигана!
Пусть он узнает, как погано
Работать за двоих!»
Уж кеменовская прислуга
Заряд забила в пушку туго.
Богатыри – не вы!
Вот затрещали барабаны.
Затрепетали басурманы,
И с «Морфологией» Кагана
Приволокли с Невы.
На семиотику озлившись,
Пошел в атаку М.А. Лифшиц,
Как после ряда клизм.
Он говорил весьма пространно,
Что слышал он от Талейрана,
Что вся концепция Кагана
Есть вовсе не марксизм.
Ну ж был денек! Сквозь дым летучий
Кагана обложили кучей
Добротного дерьма.
Л.Ф. Денисова визжала,
В. Ванслов выпускает жало,
Рука бойцов колоть устала.
Такая кутерьма!
«Он нас ведет от реализма!»
«Он – проповедник модернизма!»
«Он – экспресс-сионист!»
«Он – семиотик, кибернетик!»
«И аксиолог и генетик!»
«Уже давно пора всех этих...»
Такой поднялся свист.
А что Каган? Он встал спокойно.
Он знал и не такие войны!
Похуже пережил!
Он не из тех, кто слаб в коленках.
И вот теперь, припертый к стенке.
Свою систему-пятичленку
На всех он положил.
И всех их уложил.
«Пятичленка» – это трактовка Каганом структуры человеческой деятельности, включающей пять системно связанных между собой элементов: познание, ценностная ориентация, преобразование, общение, синтезируемых в искусстве.
В книге воспоминаний после оптимистической концовки моей «баллады», в которой ее герой «всех их уложил», М.С. писал: «Последние слова выдавали, конечно, желаемое за действительное, ибо “уложить“ никого из эти идеологических бойцов было невозможно – в соответствии со своим воспитанием они умели только говорить, а не слушать, для них не существовало аргументов оппонента, которые следовало опровергать», они «не спорили, а изрекали, и обращались не к оппоненту, а к собственному начальству». Всё это так. Но Каган все-таки «всех их уложил». Тогда это было желаемое, но теперь стало действительным. Кто теперь помянет добрым словом имена этих тогдашних «идеологических бойцов»?
Некоторые имена, правда, памятны, особенно Михаил Александрович Лифшиц. Мне довелось его лично знать и даже очень хорошо. Я восторгался его необычайной образованностью и особенно великолепным остроумием. Когда оно было направленно на невежд и подонков, это очень впечатляло. Но беда была не в том, что Лифшиц был убежденным марксистом. Каган тоже не скрывал своих марксистских убеждений и тогда, когда они уже перестали приносить дивиденды и вышли из моды. Лифшиц, в отличие от Кагана, был консервативным марксистом, на дух не терпевшим современное искусство и чуравшимся всего того, что не укладывалось в схему традиционного марксизма, будь то семиотика или аксиология – теория ценности. И его природное остроумие, направленное на модернизм, на людей, не согласных с его воззрениями «обыкновенного марксиста», как он сам себя называл, подпадали под определение Менделя Маранца: «Остроумие – это чихание разума». Я был свидетелем, как Михаил Александрович искренно переживал, когда его взгляды совпадали с официозными компаниями борьбы против абстракционизма и прочего модернизма. Но, увы, эти переживания не помешали ему стать действительным членом Академии художеств, которую он тоже некогда презирал, и участвовать в хоре поношения «антимарксиста» Кагана. В этом гнусном эпизоде и Лифшиц не вошел в историю, а вляпался в нее.
Уже давно нет Лифшица и других поносителей Кагана. Теперь ушел и сам Каган. Однако, как написал замечательный поэт Лев Мочалов, «люди перед смертью равны, но не равны после смерти». Смерть увела от нас удивительного человека, но она бессильна перед его творчеством и светлой памятью о нем тех, кто имел счастье его видеть и знать, учиться у него и вместе с ним мыслить.
Из книги Леонида Столовича «Мудрость. Ценность. Память», Tartu-Tallinn, 2009
