Дмитрий Дубравин пребывал в наилучшем расположении духа. Мазки ложились на холст легко и изящно. Душа пела. Еще бы! Скоро он вернется к прерванной работе над портретом. Со дня на день должна вернуться из поездки домой Оксана – предмет его вдохновения и, чего уж греха таить, сердечной привязанности. «Я люблю тебя до слез…» – мурлыкал себе под нос кудрявый красавец-художник. Резкий звонок в дверь разом оборвал атмосферу идиллии и блаженства.
– Входите, не заперто!
Дверь жалобно скрипнула и в мастерскую робко вошла стройная, на вид лет около сорока, дама во всем черном. «Скорбящая мать», – подумал про себя Дмитрий и, отложив палитру, так с кисточкой в руке и шагнул навстречу таинственной незнакомке. С некоторых пор художник оценивал людей исключительно по единственному признаку: насколько они интересны для изображения на холсте. Однако лицо вошедшей ему показалось до боли знакомым.
– Здравствуйте, если я не ошибаюсь, вы художник Дмитрий Дубравин?
– Да, это я, – хозяин мастерской согласно тряхнул кудрями, слегка подернутыми серебряными нитями седины. – Извините за творческий бардак, но многие люди моей профессии не только работают, но и живут в мастерских. Творческая жизнь – понятие особенное. Это станок можно выключить и уйти домой. А картина не отпускает тебя ни днем, ни ночью, пока ее не закончишь. А потом заражаешься новой. Впрочем, вы, наверное, не за тем сюда пришли, чтобы выслушивать мои тирады.
– Вы правы. Я хотела бы знать, у вас есть картина «Девушка со скрипкой»?
– Да, есть. Но это скорее портрет, чем картина.
– Это неважно. Я хотела бы взглянуть на портрет и, может быть, даже купить его.
– Вряд ли это возможно. Во-первых, потому что работа еще не закончена, и, во вторых, я обещал подарить картину хозяйке портрета после зональной выставки.
– И все-таки покажите мне, что у вас получилось!
– Пожалуйста!
Дмитрий, наконец, пристроил злополучную кисть на палитру, вытер испачканные краской руки и, взяв стоящую лицом к стене полутораметровую картину, установил ее на подиуме. Потом отошел шагов на пять и поравнялся с гостьей. Оба, как завороженные впились взглядами в изображение. Юная скрипачка в длинном концертном платье, по замыслу художника, выступала с сольным номером на сцене. Темно-бардовый складчатый задник делал ее силуэт ослепительно белым и воздушным, словно парящим над головами зрителей. Грациозно, с каким-то особым артистическим изяществом она прижимала щекой скрипку к плечу, а правой рукой протягивала смычком по струнам. Во всем ее облике было что-то ангельски чистое и светлое. В глубине сцены, выхваченный снопом света, темнел рояль с пианистом. Многие фрагменты картины еще нуждались в детализации и просматривались как сквозь туман. В фокусе было только лицо скрипачки. И оно было столь же прекрасным и совершенным, словно перед вами предстала пушкинская муза Наталья Гончарова. Тот же безупречный овал лица, обрамленный вьющимися локонами, изящный носик, восхитительные ямочки на щеках и глубокий выразительный взгляд. Но это была Оксана Колоскова – дитя нынешнего века.
– Ее можно потрогать?
– Кого? – не понял художник.
– Картину!
– Да, конечно! Краски уже давно просохли.
Дама медленно, чугунными шагами подошла к полотну, слегка прикоснулась ладонью к портрету, словно приглаживая завитушки волос девушки, и вдруг упала на колени, распластав руки по картине.
– Прости меня, доченька! Не уберегла я тебя! – рыдания сотрясли ее грудь. Дубравин остолбенел и не сразу понял, что все это значит и что делать. Потом, спохватившись, плеснул в стакан воду из графина и со словами «Встаньте, пожалуйста!» деликатно под локотки поднял женщину с пола. Она сделала несколько глотков и, продолжая всхлипывать, присела на стул.
– Так Оксана ваша дочь?
– Да, я ее мать.
– Что значит «не уберегла»? Она сбежала, вышла замуж?
– Моей девочки больше нет – она погибла в аварии.
– О Боже!
Дмитрий вдруг закатил глаза и, нелепо взмахнув руками, во весь рост рухнул на спину. Глухо ударившись головой об пол, он затих.
Очнулся уже в больничной палате. Не сразу определил, где он, что с ним. Жутко болела голова, сознание то наплывало, как морской прибой, то откатывалось куда-то в небытие. В минуты просветления, как вспышки молнии в ночи, возникали образы: какая-то женщина в черном одеянии, летящий ангел с девичьим лицом и разбитой скрипкой, какой-то дивный сад… «Может, я уже в раю?» – подумал художник.
– О! Мы пришли в себя? Замечательно! Значит, идем на поправку. А сейчас сделаем укольчик. – впорхнувшая в палату молоденькая медсестра, выпустив из шприца тончайшую струйку лекарства, сделала больному инъекцию в предплечье. И со словами: «Поправляйтесь! И постарайтесь не делать резких движений!» – упорхнула. Оставшись в одиночестве, Дубравин еще какое-то время пытался осмыслить свое положение, но мысли рвались и путались. Наконец, обессилев, он уснул.
…После двух недель «лежания чуркой», как определил свое положение Дмитрий, его перевели из реанимации в отделение кардиологии горбольницы. От лечащего врача, полноватого, не по возрасту подвижного и говорящего с легким акцентом мужчины, которого все называли Владлен Юрьевич, он уже знал, что перенес инфаркт, осложненный сотрясением головного мозга. Но крепкий еще организм художника, поддержанный интенсивной терапией, брал свое. Пациент чувствовал себя вполне здоровым и не очень понимал смысл своего дальнейшего пребывания в больнице. Ему уже разрешали потихоньку прогуливаться в пределах отделения, и он развлекал себя тем, что делал карандашные зарисовки, а иногда и дружеские шаржи на медсестер, врачей и соседей по палате. Но большую часть времени, свободного от процедур, приема пищи и трепа с «сердечниками», он лежал, упершись взглядом в потолок и размышлял о «бренности бытия». Он уже вполне осознавал свое теперешнее положение и страдал от отчаяния и безысходности. Девушка, которую он боготворил, и которая разожгла в его душе небывалый огонь страсти и вдохновения, больше никогда не придет к нему в студию, не возьмет в руки скрипку и не усладит его слух чарующими звуками музыки. Сама эта мысль выглядела противоестественной, даже абсурдной. И чтобы как-то унять, заглушить сердечную боль, Дмитрий перебирал в памяти каждую встречу с ней, живой.
Впервые он увидел Оксану на вернисаже, где выставлял пять своих картин – два пейзажа и три портрета. Портреты он писал с натуры в классическом стиле, без всяких там новомодных кубизмов и абстракций. Если это был «Старый токарь» в замасленной спецовке с испещренным морщинами лицом, то все выглядело натурально: и вращающаяся бабка станка, и ажурная спираль стружки, и серебристая точеная деталь. Если это был «Портрет штангиста», рванувшего штангу на помосте, то картина передавала высочайшую степень напряжения спортсмена: искаженное от усилия лицо, вздувшиеся вены, готовые лопнуть мышцы. Если на полотне представала «Читающая Библию инокиня», то это была освещенная свечой верная служительница церкви со смиренным одухотворенным лицом, заключившая себя в безыскусную аскетическую обстановку. Пейзажи Дмитрий писал иначе, в своеобразной манере: не мазками и не сухой кистью, а точками, капельками очень жидкой краски, которые закономерно чуть стекали вниз, создавая эффект «плачущей» картины. Смотришь на полотно вблизи, видишь лишь мозаику красок. Отойдешь подальше, получишь целостную картину. За этим занятием художник и «застукал» Оксану на выставке. Она пришла сюда с подругой и, как показалось Дубравину, с восторгом смотрела на его пейзажи, что-то время от времени нашептывая подруге на ухо – на выставках не принято разговаривать громко. Выбрав момент, художник подошел к девушкам и представился автором картин.
– Льщу себя надеждой, что вам приглянулись мои работы, – произнес Дмитрий, адресуя лучезарную улыбку той из них, чей портрет – это он для себя решил – непременно должен написать.
– Не шедевры, конечно, но по-своему интересны, – откликнулась за Оксану ее более активная и решительная подруга. Мы студентки Института искусств по классу скрипки, нам рекомендовали чаще бывать на выставках, концертах, спектаклях, поэтому мы здесь. Меня зовут Алевтина, ее – Оксана. Она у нас самородок, талант. Если хотите, мы оставим свое резюме на ваши произведения в книге отзывов?
– Сделайте одолжение, заранее благодарю. Я смотрю, ваша сокурсница очень стеснительна, можно я поговорю с ней наедине?
– Да, пожалуйста, а я пока пройдусь по галерее. Оксана, если что, встретимся на выходе.
Дмитрий деликатным жестом пригласил Оксану стать поближе к своей экспозиции и с явным волнением заговорил.
– Милая Оксана, я думаю, при вашей внешности вы не страдаете от недостатка комплиментов. Но я сейчас говорю с вами исключительно как художник. Ваше лицо само просится на полотно и человечество мне не простит, если я не напишу ваш портрет. Я умоляю вас согласиться позировать мне.
– Прямо здесь? – Оксана, наконец, сбросив с себя оцепенение, брызнула в художника выразительный взгляд своих почти изумрудных глаз.
– Нет, зачем же? Приходите ко мне в мастерскую, мы создадим там соответствующий интерьер и вы в естественной для вас обстановке будете мне позировать.
– Неужели вы серьезно думаете, что уважающая себя девушка пойдет неизвестно куда по приглашению незнакомого мужчины?
– А чего, собственно, вы опасаетесь?
– Я просто знаю, что художники склонны флиртовать с натурщицами.
– Оксана, у вас превратное, я бы даже сказал, извращенное представление о людях моей профессии. Зачем мазать всех художников черной краской?! Что вас убедит в том, что я, по крайней мере, не сексуальный маньяк? Ну, хотите, приходите с подружкой. Я же человек не из подворотни, у мастерской есть адрес, работаю я легально и, к слову сказать, дорожу своей творческой репутацией, являюсь членом Ассоциации художников…
В палату заглянула дежурная медсестра и пригласила обитателей палаты на электрокардиограмму. Пройдя обследование, слегка раздосадованный вторжением в мир его грез, художник принял прежнее положение и вновь предался воспоминаниям. Он чувствовал, что нисколько не убедил собеседницу в своей искренности и порядочности.
…Оксана сморщила свой точеный носик и продолжала.
– У художников в мастерских всегда такой беспорядок, что черт ногу сломит: везде разбросаны эскизы, бюсты, краски и кисти – пыль, грязь, фу…
Да и сами они… как в том анекдоте: неопрятного мужчину спрашивают на улице: «Вы художник?». «Нет, – отвечает он, – я просто с похмелья».
Дмитрий хохотнул и предложил: «Давайте сделаем так. Вы приходите в мастерскую с подругой и, если ваши представления о «нечистоплотных» художниках подтвердятся, вы сразу разворачиваетесь и уходите».
– Ну, хорошо, пусть даже вы среди мастеров кисти и счастливое исключение, но у меня нет времени на позирование – у нас на курсе такая плотная учебно-репетиционная программа, что мы и скрипки почти не выпускаем из рук.
– А вы приходите со скрипкой, будете разучивать свои пьесы, а я буду вас рисовать. Идет?
– Ой, не знаю, надо подумать.
– Подумайте, вот вам моя визитка. Уверяю вас, вы не потратите время зря. Может быть, ваш портрет когда-нибудь будет красоваться в лучших галереях мира рядом с полотнами Серова или даже Рембрандта.
Она пришла, когда он уже отчаялся ее увидеть вновь. Конечно, с «боевой» подругой. Алевтина бесцеремонно прошлась по богемному жилищу Дубравина, заглянула во все закоулки, под все занавески и, не найдя ничего предосудительного, вроде «обнаженки», сделала авторитетное заключение: «Ну, что? Все вполне прилично. Я думаю, человек, ведущий такой образ жизни, не должен обладать вывернутым сознанием!»
– Спасибо за высокую оценку моего морального облика, – осклабился Дмитрий и, в качестве жеста доброй воли, тут же предложил набросать карандашный портрет Алевтины. Работа заняла у художника каких-нибудь полчаса и все это время Оксана заинтересованно следила за витиеватыми, почти магическими манипуляциями карандаша и пальцев рук. Сходство портрета с оригиналом оказалось поразительным. Довольные визитом, юные скрипачки удалились, договорившись, что Оксана придет в мастерскую в следующий выходной и Дубравин приступит к написанию портрета.
Он сам придумал мизансцену: концертный зал, артистка в полный рост в ореоле юпитеров и скрипка. Пришлось изрядно побегать по городу в поисках нужной бутафории, установить светильники, соорудить небольшой подиум, продумать множество прочих мелочей. Но к назначенному сроку весь антураж был готов. И вот дверь, наконец, отворилась…
Вошел седовласый профессор-очкарик сурового вида со свитой врачей и интернов. Обход начался с Дубравина. Лечащий врач Владлен Юрьевич кратко охарактеризовал динамику выздоровления пациента и пометил для себя какие-то новые назначения. Таким же образом делегация обошла остальных обитателей палаты и удалилась. А Дмитрий вернулся к прерванным воспоминаниям.
…Оксана с интересом оглядела нагромождение декораций.
– Вы будете рисовать меня в этом интерьере?
– Да, именно таким мне видится ваш будущий портрет.
– Но может вам лучше прийти на настоящий концерт, где мы будем выступать через месяц?
Художник посмотрел на натурщицу как на неразумное дитя и улыбнулся.
– Там все выглядит банально и прозаично, да и для работы у художника в концертном зале, как вы понимаете, нет никаких условий. Располагайтесь удобнее и начнем работать.
Оксана положила на раскладной пюпитр нужные ноты, достала из футляра сверкающую лаком скрипку, провела по струнам смычком и мастерскую наполнили тонкие переливы сердечных страданий Гайдна. Дмитрий был вне себя от счастья. Какое-то время он истуканом стоял у мольберта и наслаждался игрой девушки на скрипке. Наконец, осознав, что теряет драгоценное время, он подобрал нужный грифель и начал набрасывать эскиз будущей картины…
– Дмитрий Александрович, к вам на свидание пришла ваша знакомая – так она представилась – медсестра сделала лицо интригующим.
Что-то екнуло в сердце художника. «Наверное, это мать Оксаны, – подумал Дмитрий, – все мои друзья уже перебывали. С чем она опять пришла? О чем с ней говорить?». Голова пухла от вопросов. Набросив пижаму и сунув ноги в сланцы, Дубравин нетвердым шагом спустился по лестнице и вышел в сквер. В ближайшей беседке его ждала именно она, убитая горем мать Оксаны Елена Викторовна Колоскова. В глазах ее читалась все та же неизбывная тоска, хотя смотрела она на художника, как ему показалось, более доброжелательно и заинтересованно.
– Простите, что доставляю вам неприятности, но мне необходимо было с вами повидаться, чтобы кое-что объяснить.
– Не стоит беспокоиться, я в порядке.
– Я виновата в том, что с вами произошло. Мне надо было в более деликатной форме сообщить вам о случившемся с Оксаной.
– Это бы ничего не изменило. Но, может быть, вы расскажете о том, что случилось.
– Она ехала домой на летние каникулы после сдачи экзаменов. Какой-то лихач-подонок на джипе спровоцировал лобовое столкновение микроавтобуса, в котором ехала моя дочь, с фурой. Все пассажиры «микрика» погибли, а если кто еще и оставался живым, сгорели в салоне заживо. Я видела искореженную обгоревшую машину, зрелище было ужасным. Думала, после всего увиденного не выживу. И прокляла тот день и час, когда лишилась своей единственной девочки.
– Для меня ее гибель, поверьте, тоже стала непоправимым ударом. Я даже не понял, как очутился в больнице.
– Это я вызвала «скорую» и сопроводила вас в больницу. Ключи от мастерской и одежду сдала в гардеробную.
– Спасибо! Так вот, ваша дочь была для меня больше, чем просто натурщица. За те немногие часы общения с ней, пока я писал ее портрет, я просто влюбился в нее.
– Даже так? И что же, она знала об этом, вы сделали ей признание? – в голосе Елены проскользнула тревога.
– Что вы, что вы! Она об этом даже и не догадывалась, и я не давал для этого повода. Нелепо думать, что в ее юном сердце нашлось бы место для романтических отношений с человеком, который вдвое старше.
– Ну, предположим, разница в возрасте не исчерпывающий показатель.
– Согласен. В силу своего возраста и жизненного опыта я испытывал к ней скорее отцовские чувства.
– И все-таки, почему для портрета вы выбрали именно мою дочь?
– О, это философия! Если говорить попросту, то у каждого стоящего художника должна быть своя «Мона Лиза». То есть, он должен написать за свою творческую жизнь такой портрет или картину, которые переживут века. В лице Оксаны, ее глазах я увидел какую-то необъяснимую загадку, за которой скрывалась ее трепетная талантливая душа.
– Хорошо, я принимаю вашу позицию. А теперь расскажите о себе.
– Рассказывать-то особо нечего. Я человек, как говорится, без роду и племени. Прошел все этапы беспризорной жизни: дом малютки, детдом, школа-интернат для одаренных детей. Уж потом, когда вырос, разыскал свою нянечку, которая выходила меня, тогда она еще была жива. Написал ее портрет и подарил детскому саду, где раньше был дом малютки. Она-то и поведала мне мою историю. Нашли меня дети-грибники в придорожном лесу, лежал запеленатый, рядом с муравейником. Орал, как резаный, – потому и кинулись. Муравьи так искусали лицо, что было не узнать. Притащили в больницу. Там меня вылечили и определили в дом малютки. Говорят, завели уголовное дело, искали родителей, но безуспешно. Фамилию при регистрации мне дали оригинальную, почти смешную – Неизвестный. Так с ней дошел до взрослой жизни. Рисовать научился еще в интернате, повезло с учителем, Григорием Димовым звали, вот уж был художник от Бога, но спился и его выгнали. Потом я окончил художественное училище и начал писать картины. Участвовал в вернисажах, когда собралась приличная коллекция, стал выставляться персонально. Фамилию сменил до получения диплома. Во-первых, потому что уже был один очень известный Неизвестный – Эрнст – слышали? И, во вторых, когда автор картины Неизвестный, можно подумать, что у него есть основания скрывать свое настоящее имя или это имя невозможно восстановить. Вот такой каламбур получался. Так что теперь ваш покорный слуга – член Ассоциации художников Дубравин Дмитрий Александрович. Прошу любить и жаловать.
– Да, теперь уж придется – никуда не денешься, коль судьба свела нас таким печальным образом. Но почему вы умалчиваете о личной жизни, у вас никогда не было семьи? – что-то подсказывало художнику, что этот вопрос для Елены был сакраментальным.
– Почему же не было? Пробовал завести и не раз. Были у меня женщины в жизни, но, как в той песне, «разнообразные не те». Одна не выносила запаха красок, другую не устраивал режим и характер моей работы: то ночные бдения у мольберта, то западания на пленэрах, то отлучки на выставки и презентации. И потом, какой, извините, сумасшедшей захочется жить в интерьере художественной мастерской?
– Пожалуй.
Пара еще долго сидела в беседке, неспешно рассказывая друг другу о перипетиях своих судеб. Елена тоже приоткрыла художнику завесу тайны личной жизни. Когда-то вместе с аттестатом зрелости она получила и свидетельство об окончании музыкальной школы по классу фортепиано. Она настолько хорошо владела инструментом, когда музицировала на выпускном балу, что ее сразу произвели в учителя музыки и пения. А в те присные времена среди прочих существовало поветрие – шефство заводов и пароходов над учебными заведениями. В школу, где трудилась юная пианистка, однажды прибыла делегация рыбаков. С собой привезла кучу подарков: японскую музыкальную стереосистему, художественную литературу и какие-то рыбные деликатесы. Рассказали учащимся о романтике рыбацких буден, устроили в школе что-то вроде вечеринки. Конечно же, Елена блеснула здесь игрой на пианино. А потом ее пригласил на танец он, старпом рыболовецкого траулера «Счастливый» Юрий Колосков, которого она сразу выделила из когорты обветренных и пропахших морем мужчин. После были письма с моря, страстные, прожигающие душу. Телеграммы в три слова: «люблю, жду встречи». И встречи, столь же страстные и головокружительные.
– Мы хотели сыграть свадьбу после очередной путины. Но этому не суждено было сбыться, – голос рассказчицы снова дрогнул, чувствовалось, что воспоминание доставляет ей боль. Сделав над собой усилие, она продолжила:
– Из рейса Юра не вернулся. Судно попало в жесточайший шторм, началось обледенение палубы и всех надстроек, а это грозило оверкилем, как мне потом объяснили в рыбацкой конторе. Вся команда больше суток рубила лед, пока шли в ближайшую бухту. Ночью в запарке не сразу и заметили исчезновения старпома. Все в экстремальных условиях обычно привязывались к леерам и поручням, а он нет – командовал, организовывал работу. Где-то Юру волной и смыло. Искали его потом, когда море утихло, но безуспешно. Как в воду канул. Господи! У него нет даже могилы, чтобы я положила цветы!
Елена отвернулась от Дмитрия, пряча слезы в платочек, и с минуту сидела отрешенная, потерянная. Художник деликатно помолчал и, чуть коснувшись ладонью ее локтя, как можно мягче заговорил:
– Я понимаю, Лена, вас ничем не утешишь. Потеря самых близких и любимых людей – это невыносимое испытание. Но надо как-то жить, хотя бы ради их памяти. И может быть, у вас будут еще светлые дни. Я все-таки должен, не без вашей помощи, конечно, закончить портрет Оксаны. Там она живая и таковой останется до конца нашей жизни. Вы мне очень напоминаете Оксану, только повзрослевшую, но столь же прекрасную.
– Вы мне делаете комплимент? Чем я-то могу вам помочь?
– Вам придется немного попозировать мне, пока я пропишу все детали картины. Мы вернемся к этому разговору после моего возращения из больницы.
Елена согласилась. Через два месяца они встретились в мастерской. Когда мать Оксаны облачилась в белое концертное платье и взяла в руки скрипку, художник обомлел. Перед ним предстал любимый образ. Какое-то время Дмитрий стоял у мольберта и по-дурацки смотрел на натурщицу. Сходство дочки и матери было просто поразительным. Но надо было работать, и он потянулся за нужной кистью.
Еще через месяц портрет Оксаны Колосковой был завершен. Когда краски высохли, художник тщательно упаковал багет с полотном в картон и отвез его Елене. В знак благодарности она поцеловала его и, сказав: «Я хочу стать для вас «сумасшедшей», неожиданно попросила его остаться. Через год у них родилась дочь. Ее назвали Аксиньей.
