1
Можно ночь переждать, можно век пережить,
можно золотом выткать оклады,
только старый костюм, что давно перешит –
бесполезен, кургуз и нескладен.
Словно в красном углу, где стоят образа,
но не веет крыло серафима –
замирает душа, и стекает слеза
по бессоннице Неопалимой…
Радость наша, темны и безвестны пути
от тебя отлучённому миру!
В наши горькие годы приди и прости,
и своим возвращеньем – помилуй…
У канавки, что путь преграждает врагу,
зеленеют берёзы-сестрички,
но не знает никто, на каком берегу
рукавички твои, рукавички…
Можно, ум изощрив, пересилить молву,
клевету обратить на попятный,
но нельзя прорастить на мазуте траву,
и сбежать от долгов неоплатных.
Было время – великий народ не сумел
защитить от глумлений святыни,
и теперь обессиленно ищет предел
бесконечной духовной пустыни.
Радость наша, меха не сдержали вино,
мёртвый уксус – в заветных сосудах.
В разорённом саду от бурьяна темно,
остаётся – одно только чудо.
Где-то рядом нежданно
запел соловей –
незаметная робкая птичка…
Тихо-тихо коснулись
оживших ветвей
рукавички твои, рукавички…
2
Радость моя, ты пришёл горевать
не о своих прегрешеньях.
Думы твои, как ослепшая рать
в дыме и смуте сраженья.
Радость моя, ты взыскуешь ума
горьким стеснением духа.
Путь недалёк – затворится тюрьма,
и одолеет разруха.
Ищешь ты силы, о мире скорбя?
Ищешь – мельканья и шума.
В поиске этом ты любишь себя –
лучше о правде подумай.
Кто ты сейчас?
Добровольный палач,
сеятель собственной боли.
Коли горюешь, ты просто поплачь,
скорбь отпуская на волю.
Радость моя, уходи в тишине
узкой тенистой тропою,
и никогда не томись обо мне –
Дух да пребудет с тобою.
3
На смиренное сердце ложится печать
загрубевшей крестьянской ладони.
Ты умел говорить – так сумей замолчать,
корневища касаясь в поклоне,
и народ не зови, и рубаху не рви,
и не хвастай ни силой, ни раной,
ибо высшая слава –
безвестность любви,
и покой под крылом урагана.
А земля обнимает, и в небо плывёт
древней плотью и вечным оплотом,
и душа вытирает невидимый пот,
возгреваясь духовной работой.
* * *Ты хочешь знать о будущем?
На прошлое взгляни!
Там упыри и чудища,
оковы и огни.
Там срубы огнепальные
по всей Святой Руси,
да плачи погребальные, –
Владычица, спаси!
Оставь же дом родительский,
иди на Соловки!
Там, под стеной обители,
стрелецкие полки.
Там жертвою вечернею
в давильне виноград,
там крест, а с ним и терние,
и смерть уже у врат!
А если чудом выживешь,
тогда, помилуй Бог,
тебя, от крови рыжего,
в колодки, да в острог.
Под стон колес до Вологды,
на Государев Двор!
Коль не умрешь от голода,
то ляжешь под топор.
И будет небо синее,
и льдины облаков,
и станет белым инеем
последний твой покров.
Чиста, как в день творения,
и сокровенна Русь…
Дорогой смертной тени я
пойти не убоюсь.
Настанет времяНастанет время уходить,
прощаться и прощать,
бесшумно перерезав нить,
без голоса кричать,
вдохнуть клубящийся мороз,
и выйти в темный путь,
и строчки набежавших слез
без жалости смахнуть.
Настанет время зачеркнуть
пустые словеса,
почувствовать земную суть,
услышать голоса
ее вскрывающихся рек,
проснувшихся дерев,
и повторить прошедший век,
огнем его сгорев.
Настанет время наизусть
произнести псалом,
узнав, что ты, Святая Русь,
далече за холмом,
а впереди собачий лай,
и муторная тьма,
а там, что хочешь, выбирай:
кабак, петля, тюрьма.
И будет время умирать
за все, что возлюбил, –
и выстрелит в затылок тать
и упадешь без сил,
и примут безымянный прах
скрещения дорог
в лесах, полях и на горах,
где тишина и Бог.
* * *
Нет, ни в столичном лицемерии,
ни в запустении села
ни на минуту не поверю я,
что ты, Россия, умерла.
И если марши погребальные
в назем затопчут голос мой,
тебя, святую, изначальную
возьму – с дорожною сумой,
с лугами, тропами, пригорками,
осенним огненным листом,
щепоткой соли, хлебной коркою
да кипарисовым крестом.
И над оградами могильными
увидев купола свечу,
внезапно выросшими крыльями
взмахну и улечу…
