"Фанатиком разума я не буду, этого не стоит и он"
М. Алданов, "Пещера".
Этот очерк - о Марке Алданове. Сегодня имя Алданова прочно забыто, его исторические романы мало известны читателю. А ведь его проза переводилась на десятки языков, он был одним из ведущих писателей российской эмиграции. "Скверный товар – слава", говорил Бальзак, "дорого покупается и быстро портится". Помимо обычных бед эмигрантщины, есть и дополнительные причины, приведшие к читательскому охлаждению. Романы Алданова – традиционны, в них нет потока сознания, обостренного интереса к фекалиям или сексуальных извращений. А что, собственно, сегодня может быть отнесено к извращениям? Кажется, все возможные сочетания половых органов людей и животных уже освоены (комбинаторика здесь накладывает непреодолимые ограничения), и даже одобрены прогрессивными деятелями мировых религий; новое и подпадающее под разряд "извращения" на сексуальной почве придумать уже затруднительно.
Алданов писал так, как писали в ХIХ веке, а в ХХ веке в мире кое-что произошло, и читатели это заметили. Но есть и еще одна причина падения спроса на Алданова. Главный герой бессчетных Алдановских романов – мысль; мысль, требующая неторопливого, вдумчивого чтения, а для такой мысли настали худые времена. Один мой пожилой англоязычный коллега часто повторяет: the art of reading is dying, (искусство чтения – умирает). Я же обязан Алданову многим, именно традиционный, пресноватый на снобистский вкус Алданов помог мне понять, чем же был ХХ век.
***
"Внешнему хаосу соответствует хаос внутренний: распад душ".
М. Алданов, "Пещера".
Мыслящий человек может вынести все кроме хаоса. Неупорядоченный мир нестерпим для интеллекта. Тысячелетиями традиционные религии превращали хаос в Космос. В XVII веке произошел существенный сдвиг: зародилась новая религия – религия разума. Религия эта властвует по сей день, я в ней вырос, в ней вырос и Алданов. Даже ортодоксально верующие, к какой бы конфессии они не принадлежали, чувствуют на себе ее тяжкую длань (чаще всего не отдавая себе в этом отчета), уж слишком заметно переупорядочила мир религия разума. Мир человека, привычно хлопающего по выключателю, зажигая свет, упорядочен не так, как мир зажигающего с той же целью свечу.
Алданов, знавший историю, как никто, скажет в одном из писем, что писать о веках, предшествовавших XVII, не может, ничего не разберешь в психологии тех людей. И это очень верно, трудно понимать людей, живших до религии разума. Декарт и Паскаль читаются так, как будто писали вчера, а Эразм Роттердамский – скучноват, нам не привычен его мыслительный шаблон. Паскаль – очень религиозный и пристрастный автор, но он уже наш, единоверец, иначе, ни за что бы не записал: "все достоинство человека в способности мыслить".
Непросто сформулировать credo этой религии, ибо в первую очередь она учит сомневаться во всем, не оставив ничего бесспорного, устойчивого. Сегодня она уже не покоится и на декартовом требовании самоочевидности, прозрачности мышления, в современной науке мало осталось очевидного. В ХХ веке пошла на слом и рамка интеллекта, казавшаяся навеки и заведомо незыблемой – абсолютные пространство и время, с ними расправилась общая теория относительности. Решительно выделяет религию разума не символ веры, но порядок предпочтений: там, где надлежит выбрать между традицией и разумом, адепт рационализма, решительно предпочтет разум. Предпочтет чаще слепо, редко отдавая себе отчет в несовершенствах ratio. Сам по себе этот выбор внерационален, и именно он, превращает рационализм в религию.
***
"Вы находитесь в храме разума, и я – верховный его жрец".
Из речи М. де Унамуно перед фалангистами в Университете Саламанки.
Новая вера, постепенно тесня традиционные религии, к ХХ веку, казалось, раздавила их совершенно. Наиболее резвые и удачливые рационалисты, большевики, - не стеснялись в средствах. Это нам известно. Но, вот история из свежайшего сборника "Visions of discovery", выпущенного в 2011 г. к юбилею одного из изобретателей лазера, Нобелевского лауреата, Чарльза Таунса и вобравшего статьи элиты современного естествознания, Рассказывает Профессор Вильям Ньюсом: "однажды я гулял с коллегой по кампусу Стэнфордского Университета. В центре кампуса разместилась мемориальная Церковь. Мой коллега, сопровождая свою речь выразительными жестами, сообщил мне: это здание выводит меня из себя. Его необходимо взорвать. Я спросил его: отчего же? В ответ услышал: это - памятник иррациональному. Ему не место в университетском Кампусе". Заметьте, дело происходит в современной, политкорректной Америке.
Как говорил Воронель, решительную победу религии разума (как и другим религиям) принесли чудеса: самолеты, телефоны, компьютеры. Среди чудес, однако, оказались удушающие газы, атомная и водородная бомба, и теперь мы живем в мире, который за 5 минут может быть стерт в труху. Оказалось также, что мировые религии скорее сдерживали зверские инстинкты масс; а на что способен человек без Б-га и совести мы узнали в Освенциме и Гулаге. Да и то сказать, что и люди с богом в душе, оказывались и оказываются способными на дела никак не лучшие. И все же потоки зла, излившиеся в мир в ХХ веке, помноженные на чудеса науки - беспрецедентны. А широкие народные массы оказались приобщены не к новой вере, а лишь только к ее благам, ибо, как они ничего не понимали в старых верах, так и не понимают в новой. Из благ же наиболее востребованы: дешевая жратва, наркотики, противозачаточные пилюли и мыльные оперы. И вера в разум и просвещение, получив в Хиросиме непоправимую травму, кажется, начинает себя исчерпывать. Не то, чтобы Алданов понял это первым, но именно Алданов, полагал эту ситуацию абсолютным тупиком, ибо не верил в благодетельность возврата в прошлое. Проза Алданова – беспросветна, за ней тьма, не высвечиваемая никаким светом.
***
"Человек, это животное, хоронящее мертвых".
М. де Унамуно
Помимо мысли у Алданова есть еще один любимый персонаж – смерть. Лучший роман Алданова - "Самоубийство", в нем уходит в небытие под выстрел Гаврилы Принципа старая, разумная, Декартова Европа, еще не примерившая коммунизма и нацизма. Самые обаятельные герои его романов кончают жизнь самоубийством. Да это и немудрено. Ибо естественный выход из религии разума, превратившей мир комфортабельную (в лучшем случае) камеру смертников, - самоубийство. По количеству смертей на квадратный сантиметр текста с Алдановым сравним лишь Толстой. Но Толстой, замучив Ивана Ильича, оставляет ему надежду; Иван Ильич из черного мешка жизни вырывается в свет, персонажи Алданова идут из мрака в мрак.
И еще поразительная особенность алдановской прозы – в ней нет детей. В современной Европе тоже нет детей, детей рожают только неразумные эмигранты. Разумно устроенной жизни - детей не нужно.
***
Алдановский Вермандуа (французский писатель из романа "Начало конца"), прослушав Моцартовский "Реквием", скажет: "Моцарт любил жизнь, так, как, быть может ее не любил никто другой. И вдруг такая неожиданность! - мог ли он думать! – оказывается, он умрет…. Вены не будет, … не будет Зальцбурга с его горами и небом, не будет солнца, не будет музыки… Тогда в мире были крепки две веры. Одна старая, испытанная, вековая, подобревшая за свое бурное тысячелетнее существование, была еще у людей в крови. Другая новая, молодая, воинственная только создавалась… Вера в разум, вера в справедливость, надежда на такую земную жизнь, которая по комфорту почти равна райской. "Ну а мне то, что, ведь я до нее не доживу?" Просветительская вера тут скромно вздыхает…". Мы до этой жизни дожили, жизнь в современных развитых странах не радикально отличается от представлений о рае средневековца. Но, оказалось, что в этом пластиковом, очень сытном раю не востребованы ни Моцарт, ни Декарт, ни Алданов. И заканчивается этот рай болезнью Альцгаймера в доме престарелых, и люди в этом раю совершенно друг другу не нужны, и до того им в этом раю скучно, что они готовы завести в ванне крокодила, чтобы было с кем пообщаться.
И трудно не согласиться с Вермандуа: "и первой веры мало, и вторая выпадает, и заполнить образовавшуюся бездну нечем: третьей веры нет! Чем вы замените прежнее? Что дадите вместо "Реквиема"? Предположений, разумеется, сколько угодно, за этим остановки не бывает. Но все это разогретые блюда, семьдесят седьмые дешевые издания, плоские варианты умирающей веры. Ни из-за всеобщего избирательного права, ни ради райского сада вокруг хрустального дворца ГПУ ни один идиот на костер не пойдет".
Алданов здесь явно говорит "от себя". И мне слишком понятно, что он хочет сказать. Я наблюдаю во множестве людей, удовлетворяющихся старой, проверенной, тысячелетней верой. Эти - определенно самые счастливые. У них могут быть жизненные затруднения, но проблем – нет, все проблемы раз и навсегда разрешены Писанием. Мне, закончившему физический факультет Университета, так верить трудно, почти невозможно. Я видел и тех, кому удавалось забыть свое университетское прошлое, затереть пленку памяти и начать жить сначала. Эти люди навсегда искалечены, как любые выкресты, хоть в этом случае речь идет о выкрестах из атеизма.
Синтез веры и разума мог бы сделать жизнь переносимой. Этот синтез искали Рамбам, Аверроэс, Декарт, Лейбниц, Кант, рав Кук, рав Соловейчик. Вовсе не из мегаломании, и не из желания покрасоваться на одной странице с гениями, скажу, что ищу его и я. Мучительное это дело. Главное напряжение, не покидающее верующую, разумную душу, режущий, как железом по стеклу, – диссонанс между гармонией мира мысли, дотянувшейся до Реквиема, теории относительности и квантовой механики и уродством, убожеством, нелепостью мира жизни. Меня всегда удивляло, что Рамбам, Декарт и Лейбниц были удивительно гармоничными людьми (не могли же они так умело притворяться, а, может, из вежливости не хотели нагружать ближних своими проблемами?). Мне же более понятно одинокое, разорванное сознание Рава Соловейчика, хотя это одиночество совсем отлично от того, при котором заводят в ванне крокодила. Не совсем кстати скажу, что фундаментальным источником человеческого одиночества Рав Соловейчик полагал одиночество Вс-вышнего.
Алданов был профессиональным химиком, искавшим, по словам А. Бахраха, выход на "четвертое измерение", имевший тягу ко всему "в чем таилась крупица иррациональности, без того, чтобы стать шарлатанством" ("Вспоминая Алданова"). Отсюда интерес Алданова к масонству и розенкрейцерству (Алданов был масоном). Но дело в том, что неортодоксальная религия, как и неортодоксальная наука всегда отдают шарлатанством. Современные "каббала для домашних хозяек" и эфиродинамика, как-то плавно друг в друга перетекающие, - тому подтверждение. Один из героев Алданова заметит: лучшее в жизни иррационально, иррациональны любовь и музыка. И я, профессиональный физик, буду последним, кто станет с этим спорить.
***
В современной политической таксономии Алданова следовало бы занести в клетку "правый", чуть не реакционер. И, вправду, левых Алданов очень не любил. Однако не любил не потому, что не ценил свободы, демократии и всеобщего избирательного права. А потому что "левый интеллектуал", "народный печальник" превратились в необременительную и выгодную профессию. Не любил Алданов сочетания "проплеванной души" с неопасным идеализмом. "Вот вы, например, не только не пойдете на костер, - говорит Вермандуа левоватому адвокату Серизье, - но не пойдете и на самую безобидную баррикадочку перед грозной перспективой штурма со стороны безобидных парижских полицейских. Потому, во-первых, что полицейские могут намять шею, потому, во-вторых, что за баррикады можно угодить на три месяца в тюрьму, и потому, в-третьих, что кто же будет в это время вести ваш адвокатский кабинет?"
Эту органичную нелюбовь к "левизне" растолковал очень необычный "правый", Зеев Жаботинский, рассказав такую легенду: "жил-был рыцарь, у которого отроду не было сердца, но знакомый часовщик сделал для него хитрую пружину, вставил в грудь и завел навсегда. Рыцарь с пружиной вместо сердца ездил по дорогам и защищал вдов и сирот; в крестовом походе спас самого Бодуэна, первый взобрался на стену святого города; увез из терема, охраняемого драконом, прекрасную Веронику и обвенчался с нею в соборе; отличная была пружина. А после всего, покрытый славой и ранами, разыскал он того часовщика и взмолился…: да ведь не люблю я ни вдов, ни сирот, ни святого гроба, ни Вероники, - все это твоя пружина; осточертело, вынь пружину!" ("Пятеро"). Не любят левые интеллектуалы ни вдов, ни сирот, ни палестинских детей, ни суданских беженцев, а любят свое вдохновенное говорение о них.
Но вот ведь штука, не более жаловал Алданов и правых. У Алданова на глазах рухнул мир, ушла под воду безвозвратно старая Россия. Консерватор Алданов понимал, что без невольной, но щедрой помощи царской администрации, большевикам бы ровно ничего не светило. Мой любимый Алдановский герой Браун корит царского сановника: "Вы, сторожившие свой мир, … отчего вы так легко все отдали, почему ничего не уберегли? Подумайте, какой принцип был у Вас, какая давность для исторических грехов, какая инерция столетий. Подумайте: за всю историю России лучшим, умнейшим царем был Лжедимитрий, первый русский либерал, демократ и западник, - погиб же он оттого, что был самозванцем: иными словами, нельзя было доказать, что он в самом деле родной сын такого хорошего человека, такого прекрасного царя, как Иван Васильевич" ("Пещера"). М. Эпштейн как-то посетовал, что в русской литературе как-то жидковат афористический жанр, и заключил, что русский язык малопригоден к оттачиванию афоризмов. Я думаю, что читатель ощутил из приведенных мною отрывков, что еще как пригоден, но, справедливости ради, замечу, что Алданов, пожалуй, единственный удачливый афорист в русской литературе. Язык, тут, конечно, не при чем, просто Алданов по стилю мышления самый западный из русских писателей.
Последние десятилетия доставили немало доказательств тому, что исторический процесс (в особенности в России) сводится к смене поколений политической саранчи. Признаюсь и я в нелюбви к правым. От Воронеля я как-то услыхал: был бы и я правым, но что ж они все время приплясывают, вот если бы не приплясывали… Но если бы не приплясывали, не были бы правыми. Жаботинский, Воронель, Юваль Нееман слишком умны, чтобы стать ортодоксальными правыми, но уж очень противно оказаться в одной компании с Ноамом Чомским и поздним Бобби Фишером.
Мне, религиозному поселенцу, по должности положено быть правым. Но, что-то, тоже не выходит. Я и на демонстрации правых хаживал, и в частном порядке общался. Ни тени улыбки на лицах, полная убежденность в правоте в борьбе за правое дело, для полноты картины не хватало только деревянных коробок с маузерами на боках. Серьезные люди, они и приплясывают серьезно, а я не люблю звериной серьезности. Пинхас Полонский как-то не вполне в шутку сказал мне, что евреи никогда не признают Христа богом, ибо тот никогда не смеялся. И, более того, христианские богословы эту серьезность возводят в доктрину. Нет, нам это не годится, какой же еврей без еврейских анекдотов?
***
"Левизна" и "правизна" недурно выявляются в отношении к слагаемым знаменитой триады "свобода, равенство, братство". Левые, как правило, нажимают на свободу и равенство, правые - на братство. Алданов часто повторял, что дорожит лишь свободой, что для реакционера нехарактерно. Что такое равенство не знает никто (где, кто и когда видел равных людей?). А братства не купит и за ломаный грош.
Но Воронель, прекрасно показал, что забвение невостребованного интеллектуалами братства может дорого стоить, за здорово живешь, братство за борт не выбросишь. "Слишком трезвая атмосфера демократических обществ не оставляет места когда-то живому чувству братского сочувствия. Демократическое солнце светит, но не греет ... Именно братство (правда, без тени свободы и без понятия о равенстве) обещает своим последователям исламский фундаментализм. Западная цивилизация не сулит своим носителям ничего подобного … Если Свободный мир не сумеет выдвинуть, как приманку, ничего более привлекательного, чем плюрализм, т.е. свободная экономическая и идеологическая игра сил на агностической основе, возможно эта идея в умах людей не выдержит именно свободной конкуренции с наивной демагогией братства, выдвигаемой слепыми пророками варварства, вооруженными, однако, бесконечной уверенностью в своей правоте" ("Свобода, равенство и братство").
Привлекательность современного Израиля состоит не в его в самом деле нерядовых технологических достижениях и высоком уровне жизни, а в невыветрившемся духе братства, улетучившимся из Свободного мира. Иными словами в той самой необходимости нести ежегодную службу в армии, которую столь рьяно и искренне проклинают эту службу несущие. Важно и то, что иудаизм – религия дома Израиля, разросшейся семьи Иакова, - локальное, семейное дело без претензий на глобализацию, способствует внедрению человеческого братства, с какой бы высоты на него ни смотрели высоколобые (а, кстати, с какой?).
Со свободой тоже не просто. Алдановский Браун, напишет: "Мне дорога свобода мысли… Дал бы ее царь, принял бы с благодарностью: так же, если б дал диктатор... Что ж делать, у царей и диктаторов ее не получишь". Это верно, свобода мысли для масс есть только в демократиях. Вопрос лишь, нужна ли массам свобода мысли? Для появления Декартов, Моцартов и Толстых народные школы – не нужны.
***
В романах Алданова появляются Наполеон, Талейран, Кант, но по словам А. Бахраха, Алданову в душу запало кантовское: "великие люди блестят только на расстоянии, ибо великих людей, вообще, нет". В самом деле, Алданов в существование великих людей верил плохо. Впрочем, делал исключение для Толстого и Декарта. Выбор этот – не случаен. Оба основали религии разума, Декарт, заменив Б-га – первотолчком, запустившим пружину Вселенной; Толстой, заменив Б-га опрощением и добрыми делами. И в Толстовстве и в Картезианстве отсутствует Б-г живой. Странно, что Алданов этого не заметил.
Толстовская "доброта от ума" - мало эффективна, сам Лев Николаевич, еще не ставший толстовцем, заметит в "Войне и Мире", что только непроизвольные движения души имеют смысл. А став толстовцем, превратит жизнь своих близких в ад. Кто из нас не подрывался на мине "доброты от ума"? Нашим близким нужно сердце наше, а не ум, а "дальним" вообще ничего от нас не нужно. Время немногое оставило от толстовства, доктрины беспрецедентно благородной и потому ни для никакой реальной жизни не приспособленной. Картезианство продержалось дольше, но наука ХХ века потрепала и его. В современном знании о природе мало что удовлетворяет Декартовым требованиям прозрачности, категоричности и однозначности.
Новый мир, отказавшийся от категоричности и однозначности, будет упорядочен совсем по-другому. Грань хаоса сместится. Алданов, однако, после Хиросимы сомневался, что этот мир, вообще, будет, ибо атомная бомба, в конце концов, непременно окажется в руках тех, чей мир вполне однозначен. Американского оптимизма у Алданова – не было.
***
Рассудочная доброта, не всегда, но часто сводящаяся к охотному оказанию услуг по пустякам, имеет и другое имя – "джентльменство". По воспоминаниям современников Алданов был perfect gentleman. Оттого Алданову был близок другой, не характерный для России джентльмен – Чехов, застегнутый на все пуговицы и предпочитавший холодок в отношениях между людьми, не выносивший разговоров по душам и гримас бурного изъявления чувств. Чехов и по-человечески был симпатичен Алданову, хотя Алданова жадно интересовала человеческая мысль, и весьма умеренно – люди; Чехова – наоборот (потому-то Чехов в отличие от Алданова не вышел из моды). Что не помешало Алданову посвятить Чехову один из самых теплых и что редко одновременно бывает проницательных своих очерков
Оба, кажется, органически недолюбливали Достоевского (открыто терпеть не могли Достоевского Бунин и Набоков). Алданов как-то буркнул: отродясь, не видал никаких роковых женщин, но женщин, живущих "под Настасью Филипповну", видел во множестве.
О страшном, копошащемся в человеческой душе и едва прикрытом тонкой пленкой цивилизованности, о "достоевщине" Алданов был осведомлен. "Человек себя знает, - писал Алданов, а потому уважать ему себя трудно". Но интересовала его сама пленка, а не то, что она скрывает, и что некоторые полагают глубиной, а некоторые с не меньшим основанием мерзостью.
***
В существование великих людей Алданов верил плохо, но писал все-таки о них. И даже не великие люди у него часто стремятся жить "на высотах". Заметим, что наиболее жизнелюбивые, а также искреннее верующие люди к "высотам", как правило, не стремятся, а прекрасно обходятся заурядным (очень точное наблюдение Кьеркегора). Но, и то сказать, что о заурядных людях книги не напишешь, удивительное исключение – гоголевские "Старосветские помещики".
***
Алданов говорил, что не видал ни роковых женщин, ни религиозных, ни революционных фанатиков, а вот людей стилизующих себя под фанатиков – хоть отбавляй. Странно, мне встречались люди, которые дали бы содрать с себя кожу за убеждения (в том числе и вполне дурацкие).
Не заметил Алданов и традиционных евреев, давно сообразивших, что методы передачи знания важнее самого знания, а способы трансляции истины важнее самой истины. Мельком упоминает Алданов-Ландау странных людей в черных, то ли смешных, то ли страшных одеяниях, как-то попавшихся в Варшаве на глаза Александру II. Алданов не заметил поразительной витальности этих странных людей, верующих в Б-га живого, как не заметил и самого Б-га живого.
***
Алданов благоговел перед художественным гением Толстого, говорил, что чтение Толстого любого писателя вгоняет в депрессию, так не напишешь. Охотно соглашаюсь: так не напишешь. Бродский, Набоков полагали литературу феноменом языка, а не идей. Гурманам словесности Алданов - скучен. Языковых находок у него мало. Для картезианца Алданова дважды два всегда четыре, между тем, в великой литературе, как говорил Набоков: дважды два пять, а то и корень из пяти. Впрочем, подобный взгляд на литературу скорее моден, чем абсолютен. Сам Алданов, абсолютной литературной вершиной считал Экклезиаста и первые страницы книги Иова, и тут охотно соглашаюсь.
Мне кажется, что повести Алданова лучше романов. "Азеф", "Ванна Марата", "Мата Хари" – шедевры исторической зарисовки. Великолепны и вставные новеллы в "Пещере".
***
Алданов был поразительно добросовестным автором, он долго не мог успокоиться, сомневаясь в том, какую именно фразу говорил попугай Наполеона? Был старомоден и в этом, в нашем с вами мире одноразовых товаров добросовестность – не в чести. Тонкое понимание истории позволяло Алданову удачно предсказывать. Мастерство пророчества, кажется, утрачено безвозвратно. Удачные предсказания, вроде записки П. Н. Дурново, или статьи А. Амальрика "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?" можно пересчитать по пальцам одной руки. Но вот у Алданова в "Начале Конца" читаем: "именно наша эпоха, и, быть может, еще больше эпоха надвигающаяся благоприятны для развития так называемых метапсихических наук и разных видов оккультизма. Решаюсь даже предсказать: расцвет их будет в России. Материализм у нас свирепствует – и в прямом, и в переносном смысле слова – уже тридцать с лишним лет, реакция против него неизбежна во всех ее формах, в хороших, и не в очень хороших".
Я подозреваю, что Кашпировский и Глобы Алданова не читали, а если бы читали, вот бы порадовались. Их приход, оказывается, предсказан, причем историком, в предсказания не верившим. "Мудрые восточные цари приглашали к себе на совещания, вместе с государственными людьми, волхвов и чародеев. Что ж, если б нынешние правители держали при себе для совета какого-нибудь хорошего волхва, то от этого никакой беды бы не произошло бы, - Соломон был не глупее их. А если волхвы врут, то и государственные люди тоже ничего не предвидели с сотворения мира. Забавно, что прочнее всего держались в истории договоры и учреждения, созданные психопатами" ("Живи как хочешь"). Менее всего здесь Алданову хотелось бы блистать горькими, отточенными афоризмами. Алданов суммирует опыт человека, пережившего безумие мировых войн, уход под воду России, крах надежд на разумное устроение мира.
А чего стоит вот такое предсказание: "… простые люди Франции, познав прелесть земной курицы в супе, о которой только мечтал Генрих IV (да то не мечтал, а врал для потомства) и которую им все-таки дала демократия, стали за одну ночь производить меньше потомства, чем прежде. И с неумолимостью закона больших чисел на авансцену истории выдвигаются другие народы, гораздо менее одаренные, но и менее заботящиеся о супе для своих потомков. Под руководством полоумных вождей они в рекордное время построят Коричневый дом, вдвое больший, чем Версальский дворец" ("Начало Конца"). А ведь это написано в 1937 году, задолго до того как француз по настоящему распробовал вкус курицы в супе, до мусульманского наводнения, затопившего Европу.
В замечании в скобках, о врущем для потомства Генрихе IV – весь Алданов, плохо веривший в существование людей, заботящихся о курице в чужом супе.
В 30-е годы, наблюдая за вектором мировой литературы, Алданов скажет, что если в ее развитии не произойдет ничего радикального, то вскорости воспоминания леди Чаттерлей, покажутся мемуарами тургеневской девушки, - как в воду глядел. Фанатиком разума становиться не нужно, но читая Алданова, убеждаешься в том, что ум, наблюдательность и знание жизни, чего-нибудь, да стоят.
Алданов – писатель для немногих, для happy few (или, может быть, unhappy few) полагающих, что все достоинство человека – в способности мыслить. Позволю и себе напоследок небольшое предсказание: если вектор развития культуры не сменит направления, число этих немногих будет все меньше.
Марк Алданов, родился в 1886 г. в Киеве, в интеллигентной, состоятельной еврейской семье Израиля Ландау и Шифры Зайцевой, окончил физико-математический, юридический факультеты Киевского университета и Парижскую высшую школу политических наук. В 1918 году покинул Россию. С 1940 г. в США. Умер в 1957 г. в Ницце. Автор десятков исторических романов и повестей и монографии "Актинохимия".
