Эту книгу я посвящаю памяти моих родителей, Шмуэля и Фейги,
моей сестры Евы и брата Менделя, всех моих многочисленных родных,
из которых не уцелел никто, погибших в кошмаре Холокоста
вместе со многими Сыновьями и Дочерьми Еврейского Народа
Почему я молчал пятьдесят лет?
Почему я молчал и не рассказывал о том, как в ужасе бежал ночью из гетто, раненый и избитый, как нёсся во тьме, а все тело страшно болело. Без еды, не зная, куда меня несут ноги?
Почему я никому не рассказывал, как я остался без родителей, без близких? А ведь это случилось, когда я был просто мальчишкой, то ли десяти, то ли двенадцати лет (я и теперь даже не знаю точно своего возраста).
Почему годами я не хотел ни говорить об этом, ни помнить? Я хотел только забыть. Забыть, как я пытался в одиночку спастись и выжить в полях и лесах, среди стай волков и других диких животных, где-то в пограничье Польши и Беларуси.
Почему я не мог говорить? Все, что было, отталкивало. Я стыдился рассказывать о своей жизни. Даже своей жене и детям. Они были в полном неведении о том, что происходило со мной в годы войны.
Почему я не сказал, что не закончил никакой школы и вообще не учился из-за войны?
Почему я не говорил, что жилось мне хуже, чем собакам, которые хотя бы обитали в своих деревнях, а я в свои двенадцать лет плутал один на морозе, по пояс в снегу?
Почему я молчал, что жил среди грома и молний, дождя и бурь, под обезумевшим ветром? Я одиноко бродил на отмороженных ногах, закутанных в промокшие тряпки, и даже босиком. Все тело было покрыто ранами. Но я должен был идти дальше сквозь боль и страдания.
Почему я не рассказывал, что спал под открытым небом зимой и летом, что ел траву, как коровы, лошади и другие травоядные? Не рассказывал, что моей пищей были грибы, зерна пшеницы и ячменя, мука, вода, снег, дикие ягоды, сок и кора березы, хвойные иголки, улитки, мясо собаки, кроликов, зайцев, птиц.
Почему я не рассказывал, что устраивал в лесу ямы-ловушки, чтобы поймать какую-нибудь съедобную живность. Иногда мне везло и что-то попадалось, и я мог утолить голод. Удавалось иногда украсть корм, подготовленный для свиней, горячий и вкусный – муку, зерна, хлебные корки, залитые кипятком. Если бы я не ел все это, то определенно умер бы от голода.
Почему я молчал о том, как жил долгие месяцы среди волков и диких животных в лесах, прячась в норах и укрытиях, чтобы выжить и уцелеть?
Почему я молчал и не говорил, как был близок к смерти, когда немцы задержали меня, раздели догола на морозе, в снег, и потом оставили так? Несмотря на это, мне удалось сбежать с этого «марша смерти».
Почему я не упоминал, что время от времени из-за голода был вынужден покидать лес, который стал моим домом, и идти в села, где мне угрожали самые неожиданные опасности, что мне было страшно? Вместо зверей там были люди, была полиция. Каждый такой раз становился сражением за жизнь, пищу и кров.
Я разговаривал с Богом и просил совета, но он не отвечал мне, и больше никогда в жизни я не обращался к нему. Молился как кресту католическому, так и православному.
Почему я не вспомнил, что боль была невыносимой и сил терпеть уже не оставалось? Зуд мучил меня ужасно, я чесался и обнаружил на голове и на всем теле множество крошечных насекомых, которых не мог даже назвать. Это напомнило мне о том, как мать заботилась обо мне, чтобы я был опрятно и чисто одет. Тогда я попытался поговорить с моими родителями, с моей семьей, но и они мне не могли ответить.
Почему я не говорил о том, как я жил в вечном страхе перед немцами, доносчиками и оккупационной властью и по этой причине предпочитал оставаться в лесу с волками и другими дикими зверями?
Почему я молчал и не рассказывал, как немцы поймали меня вместе с обитателями деревни рядом с их сожженными домами и где меня жестоко допрашивали? Они спросили, где партизаны, и я ответил, что не видел никаких партизан. Тогда они били меня прикладом автомата и пинали, пока я не потерял сознание.
Почему я не рассказал никому, как более трех лет бродил по лесу, покрытый ранами и шрамами, мучимый болью и страданиями, голодом, на краю смерти?
Несмотря на ужасы, я выжил. Выжил потому, что я был сильным, здоровым мальчишкой и должен был только сам заботиться о себе и бороться за жизнь. Пришло время рассказать и написать обо всем, что пережил. Только жаль, что с опозданием на пятьдесят четыре года.
Несмотря ни на что, я начал рассказывать
…Недалеко от моего дома, в районе Хайфы Неве-Шеанан, жил Меир Завадский. Наше знакомство было случайным, и как-то я пригласил его к себе. Это было в 1999 году. Мы сидели, ели и болтали.
Я знал, что Меир родился в моем родном городе Белостоке, но не представлял себе, что это знакомство может пробудить во мне искру воспоминаний. Меир был старше меня и даже успел до войны поучиться в гимназии. К сожалению, я не успел. Окончил лишь несколько классов начальной школы. Ускользнув из гетто, оставил там моих родителей, брата и сестру. Будучи примерно лет десяти, был вынужден бороться в одиночку, чтобы выжить. Большая часть моего прошлого исчезла из памяти бесследно. Я ничего не помнил и никого ни о чем не спрашивал.
Не встречался с людьми «оттуда» и не пробовал искать свои корни. Был как бы внутри стеклянного шара, занятый повседневными делами, заботами о содержании своей семьи, и не оставалось ни минуты на мысли о себе.
Разговоры с Меиром начали открывать во мне зыбкие слои воспоминаний. Пытался черпать информацию у него, полагая, что он как более старший помнит детали, остававшиеся для меня черной дырой. Во время одной из таких бесед я узнал, что у Меира есть газетная статья от 1982 года с описанием транспорта детей из гетто Белостока, отправленных в Терезин, а после в Освенцим как раз на Йом Кипур. Там приводился список имен и фамилий 1196 детей, а также сопровождавших их врачей и медсестер. Я попросил Меира дать мне эту газету. Он принес ее вечером после шабата (Моцаэй шабат). Таким образом до меня дошли строки длинного алфавитного списка. С большим волнением я сел в кресло в своей мастерской. Дрожащими руками держа список, я начал читать все имена и фамилии.
В одном столбце были имена детей, а в другом, напротив, имена родителей. Все было в четком порядке – характерная немецкая работа. Я не мог пойти спать. Было уже поздно, а я все еще был прикован к креслу. Не мог двинуться с места. Хотелось произнести каждое имя, попытаться пробудить память. Может быть? Однако? Кто же?
Уж не знаю, через сколько часов, наткнулся на имя, которое сорвало меня с места. Стукнул по столу и закричал моей жене Адине: «Иди скорей! Я нашел в списке моего брата: “Корнблит Мендель”!» Это был мой брат, и рядом имена моих родителей – Фейга и Шмуэль.
Меня трясло от волнения. Я был уверен, что это сведения о моем младшем брате, его имя и имена родителей всколыхнули что-то в моей памяти. Я знал, что немцы, по природе своей любившие порядок, составили этот список педантично. Я разрыдался.
Впервые я получил доказательства и подтверждение смутных и неясных фрагментов утраченной памяти. Я понял, что мой брат был убит в Освенциме вместе с детьми, прибывшими транспортом из Терезина. Он был одним из полутора миллионов детей, которые погибли в Шоа. Я понял, что моя настоящая фамилия Корнблит, не Зильберштейн. Через пятьдесят четыре года после войны впервые затеплилась во мне искра памяти.
***
Я продолжал встречаться с Меиром с возрастающим интересом. Жаждал услышать все, что он знает и помнит, надеясь, что это мне очень поможет. В голове вертелись крохи воспоминаний, обрывки сознания, но я хотел бы иметь полную картину. Меир помнил много подробностей, слышал в свое время также об отправленном в Освенцим транспорте детей из Белостока.
Из наших разговоров я узнал, что во время войны Меир работал у немцев в белостокском гетто, позднее как специалист был отправлен благодаря счастливому случаю на слесарные и плотницкие работы. Понемногу он рассказывал мне о гетто, о гимназии, о своей обеспеченной семье.
Я надеялся, что Меир поможет мне вспомнить обо всем, несмотря на прошедшие пятьдесят четыре года, которые отделяли нас от тех событий.
Улица моего детства называлась Бруковая. Напишу о ней дальше. После войны я там побывал, однако нашел только развалины. Трудно было установить, где же был дом родителей. Позднее я узнал, что район, в котором мы жили, назывался Ханайки, или Ханайкес на идише. Помнил только перекресток двух улиц. Одна улица была Бруковая, названия второй не помню. На их пересечении стояла синагога. Хотелось убедиться, что память мне не изменяет.
И подробности, которые мне запомнились с 1939 года, оказались верными. У Меира была прекрасная память: оторвал лист бумаги и в мгновение ока начертил перекресток улиц Бруковой и Сосновой, где находилась синагога. Неподалеку располагалась текстильная фабрика, которая сохранилась до наших дней. Это был момент, который впервые подтвердил мою уверенность, что что-то в моей почти стертой памяти осталось.
Попытался от Меира узнать еще одну подробность, очень важную для меня. Мне хотелось знать, где находились еврейские кладбища, так как в 1945 году я, в лохмотьях и лишенный самоидентификации, впервые после войны оказался вблизи одного из них (вместе с возвращающимися из России). Я хотел убедиться в том, что произошедшее там (о чем расскажу дальше) имело реальную основу, а не было игрой воображения. Меир рассказал мне, что сейчас в Белостоке осталось только одно еврейское кладбище – Багновка, старейшее из четырех, которые были здесь до войны. В городе тогда проживало 60 тысяч евреев, одного кладбища было недостаточно. Огромное большинство этих евреев погибло во время Холокоста, после войны в городе остались лишь немногие. Три кладбища исчезли, осталось лишь старейшее. Меир добавил на рисунке стену, которая находилась на Сосновой, пояснив, что это стена еврейского кладбища, которая также исчезла после войны.
В ходе этих встреч Меир стал убеждать меня поехать в Польшу. Он фактически подтолкнул меня сделать это, и через год, т. е. в 2000 году я поехал туда в первый раз. С волнением ступил я на польскую землю. Прошло пятьдесят пять лет с тех пор, как я покинул край, где родился.
Хотелось побыстрее оказаться в Белостоке, городе моего детства. С большим волнением и огромным любопытством я появился в этих местах. Медленно, неуверенно на память стали приходить детали. Одной поездки мне не хватило. Я не мог остановиться на этом. И во время последующих приездов я продолжал свои поиски и каждый раз открывал что-то новое.
Надо было посетить и еврейское кладбище. Меня привез туда водитель нанятого мной такси. Я надеялся, что увижу окрестности кладбища такими, как в 1945 году. Я был уверен, что, войдя в ворота кладбища, вспомню немало подробностей. Мы подъехали к воротам единственного в городе еврейского кладбища. Я посмотрел вокруг, но, к моему большому огорчению, там не было зданий, которые я помнил как бы в тумане, и ничего я там не нашел. Таксист подтвердил то, что Меир говорил о четырех белостокских кладбищах, и что, возможно, это кладбище, на котором мы были, совсем не то место, куда я пришел, вернувшись после войны. Увы, я не знал ничего о других кладбищах.
И в последующие приезды оставалось только это старое кладбище. Остальные три исчезли с поверхности земли, а с ними вместе те два здания, которые я помнил.
Ничего не осталось, ни малейшего следа. Никаких воспоминаний о том, что в разных местах находились еврейские кладбища, ныне уничтоженные. Выхода не было, и я отказался от попыток зажечь этим путем хоть искру в моей памяти.
Со временем эта «черная дыра» все-таки начала наполняться деталями не только из рассказов Меира Завадского, но также под влиянием воспоминаний выходцев из Белостока и других переживших Холокост, рассказы которых я слышал. Но возникавшая картина все еще не была полной. Дни и ночи я проводил, сопоставляя детали и выискивая отсутствующие фрагменты. У меня еще была надежда найти все части прошлого и хватало терпения для этого самого важного начинания, за которое я взялся.
***
Поиск своих корней я продолжал и в Стране. Посетил Яд ва-Шем, пробуя найти все, что касается фамилии Корнблит. Оттуда я получил подтверждение, что маленький мальчик по имени Мендель Корнблит погиб в Освенциме вместе с другими детьми транспорта, отправленного из Белостока в Йом Кипур, и письменное свидетельство об этом. И я с нетерпением продолжил поиски.
***
Мои визиты в Польшу, начатые в 2000 году, я старался проводить в августе, потому что хотел принимать участие в ежегодных мероприятиях, которые проходили 16 августа в Белостоке на улице Жабьей, там, где когда-то было гетто. Это дата восстания в гетто. Я всегда надеялся, что среди участников этого события найдутся евреи, родившиеся или проживавшие в Белостоке, от которых можно получить дополнительную информацию. Я был жаден до каждой детали. Важной была каждая мелочь.
Когда я вместе с женой Адиной в первый раз прибыл на церемонию, полагал, что все ее участники евреи. Я обращался с вопросами к некоторым людям, но все отвечали, что они не евреи. Тогда я не знал и не помнил, что, район, где я жил, назывался по-еврейски Ханайкес, так что я не мог толком ничего объяснить. И только позже я узнал, что до войны это был бедный рабочий квартал. Таксист, который сопровождал меня, пан Веслав Сивый, повез меня по моей просьбе на улицу Бруковую. Это было единственное, что я знал. Я надеялся, что ее вид мне что-нибудь напомнит. С одной стороны улицы была новая школа, с другой – новые здания, построенные в последние годы. Было видно несколько домишек, и среди них дом под номером 20.
Я ходил туда-сюда, смотрел направо и налево, рассматривал каждый дом, но не признал ничего. Я нашел только перекресток, где сходились улицы Бруковая и Сосновая. Я знал, что на перекрестке была синагога, в которой была также ешива. Там я учился в хедере. От синагоги не осталось и следа. Но подтверждением того, что я нахожусь в нужном месте, служила фабрика, которая пережила все эти годы. И вот в какой-то момент я понял, что нахожусь напротив того места, где когда-то стояла синагога.
Пан Веслав предложил проехать медленно по улицам района, посмотреть на фундаменты домов и пытаться что-нибудь вспомнить. Это был первый раз, когда я говорил с кем-то по-польски. Знакомый с детства язык, сохранившийся где-то в закоулках мозга, начал выходить наружу. Я еще заикался. Многих слов не помнил, говорил обрывками и просил водителя, чтобы он объяснял, что я не знал.
– Как это по-польски? Как то и это? – спрашивал без перерыва. По пути начал читать вывески на домах и таблички на улицах. Понемногу буквы соединялись в слова, а слова приобрели значение. Я почувствовал, что могу общаться с окружающими на их языке, что это также и мой язык.
Меня ждал сюрприз от таксиста как раз тогда, когда я смог говорить с ним более свободно. Он не верил, что я родился в Польше. Я был удивлен. С чего вдруг?
– Конечно, я уроженец Польши, родился в Белостоке, – заявил я.
– Может быть, – вежливо сказал водитель. – Но говор у вас не местный. Слишком деревенский и простой, не типичный для того польского, на котором здесь говорят. А по-русски можете? – спросил он.
– Немного.
– Если так, – продолжил он, – язык, на котором вы говорите, используют только в деревнях недалеко от границы с Белоруссией.
Потом он снова спросил:
– А вы были в концлагерях?
Я ответил отрицательно.
– Очень странно, – пробормотал водитель то ли мне, то ли самому себе. Да и я ломал голову, откуда у меня этот язык и на каком же языке я говорю. Я искренне с недоумением искал ответ.
Пока мы ездили по улицам, я напомнил водителю, что где-то в городе был мост, недалеко от железнодорожных путей. Я помнил, что во время войны проходил по мосту, но не помню куда и зачем.
– Я хочу к мосту, чтобы пройти по нему сейчас, – сказал я.
Водитель пытался отговорить меня. Он видел, что я инвалид, и понимал, что мои возможности ограничены.
– Там много лестниц, вы не сможете одолеть их и взобраться на мост, – сказал он.
– Я должен увидеть мост собственными глазами, – возразил я. – Может быть, это место напомнит мне некоторые дополнительные детали, которые исчезли в закоулках памяти.
Он повернулся ко мне и сказал:
– Ну раз так, то едем. Знайте, что этот район называется Ханайки, и когда мы там поедем, я расскажу вам еще кое-что. А потом подъедем к мосту, который там находится.
Я был тронут. Неужели действительно память начнет во мне просыпаться? Я хотел побыстрее оказаться на мосту и убедиться, что прав. Мы поехали до конца дороги. Дальше ехать машиной было нельзя. Чтобы добраться до моста, надо было подняться наверх и перейти на другую сторону. Это был тот самый мост, который смутно маячил в моей памяти более чем пятьдесят лет.
С волнением я выбрался из машины. Осмотрелся. Сердце мое колотилось, и, опираясь на костыли, я почти подбежал к лестнице, чтобы подниматься наверх. Адина пыталась меня остановить. Она хорошо знала, сколько усилий это потребует. Смотрел поочередно то на нее, то на мост. На мост, и снова на Адину. И в конце концов я сказал:
– Aдина, этот мост зовет меня: «Давай, поднимись наверх». Мост меня приглашает – так я чувствую.
Не слушая предостережений ни ее, ни водителя, я поднялся вверх по лестнице как одержимый и оказался на мосту. Я увидел знакомую картину. Картину из детства. Под мостом лежала железнодорожная колея, по которой быстро двигались поезда. Туда и назад. Я четко помнил эту картину: эти рельсы и поезда внизу. Наконец ко мне вернулись проблески памяти. По правде говоря, мост, на который я поднимался ребенком, был деревянным, сейчас – железный, тем не менее «пейзаж» оставался прежним.
Адина и водитель шли следом за мной. Я прошел по мосту до противоположного конца. Они за мной.
– А можно добраться с другой стороны к мосту на машине? – спросил я водителя.
Он ответил утвердительно. Начали возвращаться туда, откуда пришли, когда вдруг я почувствовал себя плохо. Весь облился потом, закружилась голова и потемнело в глазах. Я разрыдался и долго не мог успокоиться. Стоял я там долго. Меня окружили воспоминания детства и давили меня со всех сторон. Немцы, гетто, Белосток, улицы, родители, семья. Да и Адина горько расплакалась и все спрашивала плача, зачем мне все это было нужно, почему я так настаивал на этом? Я не мог ответить, но в глубине души знал, что должен был это сделать. Я должен был сделать это для себя самого. Понемногу успокоился и осторожно стал спускаться по лестнице. Вид с моста, рассказы водителя об улицах, которые проезжали, начали медленно проникать в сознание. Из небольших осколков памяти стало складываться нечто целое. Я хотел поскорее оказаться на Жабьей, там, где находилось еврейское гетто и где в последние годы проходила ежегодная церемония. У меня была надежда, что получу там дополнительные крохи информации.
Я знал, что одного визита в этот город недостаточно. Было ясно, что вернусь сюда еще и еще раз...
***
Во время встречи на Жабьей познакомился с несколькими ее участниками, общение с которыми продолжается по сей день. Одна из них директор издательства Университета в Белостоке пани Эльжбета Козловска-Святковска, вторая – пани Тереза Заневска, профессор Высшей сельскохозяйственной школы в Варшаве. Обе они со временем стали мои верными друзьями, делая все, чтобы уменьшить боль моего беспамятства и оказать любую помощь в восстановлении прошлого, прилагая усилия в поисках деталей и любой доли информации, которые могли бы приблизить меня к моему прошлому. Они были там рядом со мной каждый час и каждую минуту.
При их посредничестве я был приглашен в офис глав города Белостока и его заместителю. Я кратко изложил то, что помнил из своей жизни, и попросил о любой возможной помощи в исследованиях и поисках. Они выслушали меня с большим вниманием и сразу же провели меня в кабинет начальницы отдела культуры. Меня представили и попросили, чтобы она сделала все что только можно, чтобы помочь мне открыть неизвестные детали прошлого моей семьи.
Сотрудники этого отдела начали искать в городском архиве фамилию Корнблит. Речь шла о поиске свидетельств, документов, списков. Все было важно для меня. К сожалению, не нашлось ни единого документа, из которого можно было бы узнать хоть что-то.
– Разве так бывает? – спросил я. – Во всех городах в мире можно найти информацию, относящуюся к двум последним столетиям, в то время как тут, в Белостоке, нет ничего даже за последние 50 лет?
– Но была война, – сказала начальник отдела культуры, – немцы оккупировали в город, а когда они ушли, на их место пришли русские. Документы были извлечены из архивов, спрятаны в разных местах и в большинстве своем проданы, в городском архиве ничего нет. Тысячи документов пропали таким образом. Нет также никакого письменного свидетельства о пребывании семьи Корнблит в Белостоке.
С профессором Терезой Заневской я сохранил связь и по возвращении домой. Наше знакомство переросло в дружбу, и мы стали обращаться друг к другу уже по имени, а не так, как принято: «пан» или «пани». Я попросил ее выполнить мою личную просьбу, предприняв попытку определить место бывшего проживания моей семьи или, по крайней мере, найти мои корни. Она предложила обратиться мне письменно в польское министерство внутренних дел и даже вызвалась написать от моего имени по-польски, чтобы я послал это письмо из Израиля. Я сделал, как она предложила. Через некоторое время я получил ответ из посольства Польши в Израиле. Там было написано, что нет ни данных, ни документов, на основе которых можно было бы установить местожительство моей семьи. И по-прежнему никаких свидетельств о пребывании семьи Корнблит в Белостоке.
Я был крайне разочарован. Как это возможно? Будто бы никогда не существовала такая семья? В очередной раз я терял уверенность. Или, может быть, я вовсе не из Белостока? Может быть, я родился в другом городе? Кто знает? Или, может быть, я человек без идентичности, без происхождения и, может быть, я родился в этом месте, но у людей без постоянного места жительства? Возможно ли это?
Перед своим вторым приездом в Белосток в 2001 году (через год после первого визита) я попросил пани Терезу организовать мне встречу в министерстве внутренних дел в Варшаве или найти кого-то, кто бы за вознаграждение помог мне в поиске сведений и документов. Я хотел быть таким же, как все люди, хотел иметь корни. Тереза начала искать для меня эти потерянные детали. Да и пани Эльжбета, директор университетского издательства в Белостоке, прилагала все усилия, чтобы отыскать информацию о моей семье не только в Белостоке, но и в окрестностях. Пани Эльжбета сообщила мне о существовании еврейского архива в Варшаве, одного из крупнейших в Польше.
– Стоит там поискать, – сказала она и даже обещала обратиться к своим друзьям из Варшавского университета, чтобы воспользоваться их посредничеством. Однако и эти поиски оказались бесплодными. Единственное, что удалось обнаружить, это девичью фамилию моей матери – Вельман. В то же время оказалось, что это весьма распространенная фамилия, и неизвестно, имеет ли она отношение к моей семье.
В Белостоке мне посоветовали обратиться в архив в Радоме, где жило много евреев родом из Белостока. Однако и там поиски не увенчались успехом. Все же в польском министерстве внутренних дел нашли фамилию Корнблит, но без всякой связи с членами моей семьи. Даже евреи, которые живут сегодня в Белостоке, приняв христианство, не помнят никаких событий и имен.
***
Еще одной возможностью была встреча с выходцами из Белостока, живущими в Израиле, на ежегодном мероприятии, организуемом 28 августа в Бейт Йоцей Америка (община выходцев из Америки), а также в городе Йехуд. Меир Завадский знал, когда это происходит, и сообщил мне. Решил поехать, и на этот раз надеясь найти того, кто что-нибудь помнит или знает, слышал про семью Корнблит.
С большим волнением я бродил между людьми. У меня была уверенность, что они родом из Белостока, и я стал задавать вопросы. Для начала решился сказать, что я из рабочего района Ханайки и ищу прежде всего людей, которые могли бы мне рассказать хоть что-нибудь. Переходил от одного к другому, но никто ничего подобного не помнил. Меня удивляло, что не знали даже такого названия района. И поэтому я перестал представляться как житель Ханайки, а начал спрашивать, знает ли кто-нибудь улицы Бруковая и Сосновая. Не помнит ли кто-нибудь моего отца-сапожника? На этот раз я услышал положительный ответ. Раза два вспомнили. На улице Бруковая был продуктовый магазин, парикмахерская позади него, а затем пекарня и в конце двухэтажные кирпичные здания. Именно на этой улице был также сапожник. На перекрестке улиц стояла синагога. Картина в моем сознании несколько конкретизировалась. Это описание начало восстанавливать в памяти стертые фрагменты. Я пытался упорядочить их в памяти и воссоздать внешний вид магазина снаружи и внутри. Я вспомнил магазин, а также то, что мы жили недалеко. Я припомнил, что за магазином был участок земли, на котором выращивали немного овощей.
Будучи сорванцом («жуликом»), я имел привычку пробираться на этот маленький огород, чтобы сорвать немного помидоров и огурцов, а затем принести их маме. Эта деталь внесла ясность в мою голову. Вспомнил, что хотел помочь маме, но вместо этого всегда получал наказание. Мама не одобряла способ, которым я добывал для нее эти овощи. После того как я припомнил продуктовый магазин, мне вспомнился также цирюльник из нашего квартала, который не только стриг и брил, но и занимался лечением людей, в частности, ставил им банки, которые в те времена были известным и признанным методом лечения. Вспомнил также местную пекарню на нашей улице, где с обеих сторон стояло до десятка домов. Вспомнил также синагогу. Я был счастлив! Возможно, осколки памяти превратятся в цельную картину.
С тех пор каждый раз как я приезжал в Белосток, посещал мою улицу, открывались все новые слои в моей памяти. Каждая информация, образ или рассказ как бы высвечивали в моем мозгу одну ячейку, которая восстанавливала тысячи новых деталей моего прошлого. Недавно я вспомнил, что посещал в детстве еврейскую больницу в Белостоке. Мы с мамой туда пошли пешком. Я пытаюсь узнать с помощью моих польских друзей, не уцелели ли случайно в этой больнице какие-либо списки имен. Может быть, я узнал бы о еще каких-то деталях моей жизни...
***
От детства остались у меня лишь обрывки воспоминаний. Все остальное стерлось в памяти. Даже лица родителей, Фейги и Шмуэля, вспомнить не могу. Как они выглядели, как выглядели моя сестра и брат? У меня нет никаких фотографий, а в сознании не осталось никаких образов. Были ли у меня еще родственники, двоюродные братья и сестры, дяди, тети? Этого я также не знаю.
Я даже не знаю точно, сколько мне было лет. Свой возраст определяю только на основе следующего факта: если мой младший брат Мендель родился в 1932 году, как это указано в списке депортированных детей, то к началу войны ему было семь лет. Значит, я мог родиться в 1928 или 1929 году, а старшая сестра – в 1926 или 1927 году. Тем не менее у меня нет уверенности, что это так.
Свой родной дом я помню очень мало. Помню синагогу на углу улиц Бруковой и Сосновой, куда обычно ходил с отцом, главным образом по праздникам. Я помню, как трубили в рог (шофар), и то, что раз в году вся семья постилась. Это было в Йом Кипур (Судный день). Я вспоминал чолнт, который готовили на каждую субботу в местной пекарне и приносили к субботнему столу. В пекарне была пристройка, в которой перед Пасхой пекли мацу, и не дай Бог, если там вдруг найдут даже малейшую крошку хамец.
Мой отец был сапожником, работал дома и имел двух помощников, а мама занималась хозяйством. Дома мы говорили на идише, по-русски и по-польски.
Я учился в Талмуд-Тора, а затем в городской общеобразовательной школе. Был я неприлежным учеником и очень живым, иногда раввин за это наказывал меня длинной линейкой. Кроме этого, не осталось в моей памяти других событий из предвоенного детства. Все, что было обычным, повседневным, стерлось, а может быть, вытеснено из памяти дальнейшим, а события, которые сохранились в ней, связаны с тем, что произошло позже.
1 сентября 1939-го разразилась война
Немцы вступили в Польшу и начали ее жестокое завоевание. Сначала они оккупировали западные районы вблизи немецкой границы, но уже через несколько дней добрались до востока – границ с сегодняшней Россией и Белоруссией, в том числе и до Белостока, расположенного на северо-востоке Польши, у нынешней границы с Белоруссией. Они вошли в город рано утром в бронированных танках, солдаты выглядели как представители мощной и дисциплинированной армии. Сразу был объявлен комендантский час, и в течение нескольких дней город был отрезан от остальной части мира. Через несколько недель немцы покинули Белосток. На их место пришли русские. В небе появились русские самолеты и сбросили листовки с информацией об этом. Ситуация была сносной. Мы были, конечно, под властью России, но жизнь вернулась в нормальное русло. Два года продолжался относительный покой.
Вначале все думали, что под властью России будет хорошо. Я даже примкнул к шейгецам (нееврейским мальчишкам), чтобы приветствовать русских солдат. Но когда я вернулся домой и рассказал об этом, то получил взбучку от отца. Папа запретил мне дружить с детьми гоев. Русские вводили радикальные перемены, и город обуял страх. Молодые мужчины, и среди них немало евреев, были высланы в трудовые лагеря в Россию. Также были закрыты еврейские школы и исчезли все религиозные символы. Синагоги были превращены в склады, и в них уже не молились. Через несколько дней никто уже не вспоминал о немецкой армии – всюду были только русские. В городе властвовали местные коммунисты.
Понемногу стало улучшаться снабжение. Открылись некоторые продуктовые магазины, но у нас дома не было денег на продукты. Отец пошел искать работу, но ничего не нашел и вернулся ни с чем. Нам нечего было есть. Ситуация стала трудной.
В это время в городе появились толпы беженцев из всех польских городов, оккупированных немцами, прежде всего из Варшавы и ее окрестностей. Беженцы останавливались в синагогах и школах, и везде, где они могли задержаться и пристроиться на некоторое время. Часть из них русские выслали в Россию.
Я видел, что жить стало трудно, и попросил родителей позволить мне помочь поддержать семью. Моя мать была против этого, но папа согласился, чтобы я попробовал, но только рядом с домом, в нашем районе. На следующий день я вышел из дома и пошел на площадь, где собирались возчики. Вдруг один из них наймет меня за пару грошей? Мне было около десяти лет, и большинство возчиков прогоняли меня. В конце концов, один согласился дать мне работу. Я работал целый день, перенося мешки с едой. В конце дня возчик дал мне пустой мешок и позволил положить в него еду из всех мешков, которые переносили в течение дня. Я вернулся домой с несколькими кульками, в которых оказались мукa, фасоль, макароны, постное масло, немного сахара и несколько буханок хлеба. Я был счастлив. Так я работал около недели и одновременно кружил между русскими армейскими подразделениями, чтобы рассказывать солдатам и офицерам, что мой отец сапожник и что, если надо, то он отремонтирует обувь у них на дому.
Однажды я поехал с возчиком на железнодорожную станцию, чтобы погрузить багаж новых русских солдат, прибывающих в город. Станция была переполнена солдатами и офицерами. На следующее утро я решил пойти туда самостоятельно, в надежде, что там будет возможность подзаработать. Сначала поискал мост недалеко от моего квартала (тот самый, что я уже упоминал), под которым шли поезда. Я прошел несколько улиц, поднялся по лестнице и оказался на мосту. Я перешел по нему на другую сторону и оказался на железнодорожной станции. И в этот раз застал там большую суматоху: тысячи приезжих русских офицеров и солдат с чемоданами и узлами толклись на станции. Я предлагал помочь поднести багаж к телеге или автомобилю. Каждый давал мне пару копеек или немного еды. С радостью я принес все это домой. Я не забывал воспользоваться возможностью рассказать русским, что мой папа сапожник. Многие из них передавали сапоги или ботинки для ремонта, а иногда даже приходили к нам домой, чтобы отец снял мерку и сшил им новые сапоги с голенищами.
Так я работал каждый день. С утра бежал к мосту, ведущему на железнодорожную станцию, чтобы встретить русских солдат и предложить им свои услуги. Я чувствовал, что очень помогаю семье. По правде говоря, мама была не в восторге от этого. Она опасалась, как бы со мной что-нибудь не случилось, но папа не протестовал. Мне казалось, что он даже доволен тем, что в конце концов есть работа и копейка в кармане.
Между тем наступила зима. Надо было топить печь. Не раз мне удавалось стянуть с поезда немного угля или дров, чтобы было чем обогреть дом. Это не нравилось русской милиции, и мне запретили приходить одному на станцию. Они хотели, чтобы я появлялся там только с родителями. Дома я не сказал об этом, а на следующее утро вернулся к возчику, у которого работал раньше, и попросил, чтобы он снова нанял меня. Я грузил на его телегу связки дров и ведра с углем, из которых я немного мог взять домой.
Позже, когда благодаря заработкам отца наше материальное положение несколько улучшилось, родители решили, что я должен вернуться в школу. Мама отвела меня в начальную школу, где учились еврейские и христианские дети. Но я не любил учиться. Был большим лоботрясом. Я любил свободу, и мне не нравилась школьная дисциплина. На этой почве случались конфликты с учителями и учениками.
Так прошло почти два года. Мы жили на самом деле под российской властью, однако жизнь все же текла в обычном ритме. Так продолжалось до 1941 года. А тогда все изменилось. В Белосток вернулись немцы. На этот раз не потому, что это была остановка на пути на восток, но для того чтобы тут остаться.
Немцы появились внезапно. Сначала мы услышали только грохот издалека, но однажды над городом возникли немецкие самолеты и сбросили бомбы. И ежедневно сбрасывали десятки бомб на все районы города, сильно разрушая их. Стоял грохот, мы закрыли окна и ставни. Было очень страшно. Папа и мама вместе с соседями опасались будущего. Рядом с нами находилась взлетно-посадочная полоса аэродрома, железнодорожные пути и разные склады. Все было взорвано с грохотом во время бомбардировок. Мы не выходили из дома. Никто не осмеливался высунуться наружу, чтобы не пострадать от осколков. Да и дома было небезопасно, но укрыться нам, конечно, было негде. Люди проникали в склады, чтобы что-нибудь там добыть. Беспорядок был огромный. Все чувствовали, что с каждой минутой становится все хуже. Немцы захватили город. Появились слухи, что немцы хватают евреев и поляков и казнят по обвинению в спекуляции.
Через три дня бомбардировок улицы города заполнили подразделения немецкой пехоты. В наглаженных мундирах и высоких сапогах с блестящими голенищами ходили по улицам, сея вокруг страх и ужас. Уже в самом начале установили комендантский час с вечера до утра. В это время было запрещено выходить на улицы – все пойманные расстреливались на месте. Родители держали нас дома. Улицы были почти полностью пусты, и по ним ходили исключительно немцы. Они пришли и в наш район Ханайки. На улицах начались расправы. За оружие они хватались без промедления и стреляли без предупреждения.
Улицы заполнились трупами людей, главным образом евреев. Ставни домов были закрыты, но все это мы видели через небольшие щели между досками.
Среди местных жителей нашлись такие, кто сотрудничал с немцами. При каждой возможности они выдавали евреев, нападали на них и били, так что страшно было показаться на улице. Город был разрушен в результате бомбардировок. Вначале вся наша семья оставалась в доме. Мы хотели быть вместе и боялись выходить наружу. Через некоторое время я потерял терпение. Я хотел увидеть, что творится снаружи. Я был живым мальчишкой и не слишком слушал то, что мне говорили. Да и отец вместе со старшей сестрой выходили и каждый раз возвращались со сведениями о тех, кто ранен или убит. Большинство из этих жертв я знал лично.
Думаю, мне было тогда уже одиннадцать или двенадцать лет, точно не знаю, но бар-мицвы у меня еще не было. Я бродил по улице туда и назад. Я видел, что все магазины закрыты, как и пекарня, парикмахерская и продуктовый магазин. Закрыта была и школа. Ничего не работало. Я наткнулся на трупы, разбросанные на дороге. Никто не останавливался, чтобы посмотреть, кто эти убитые. Спектакль кошмаров. Я пытался найти друзей или знакомых моего возраста. И не нашел никого. Сейчас я даже не помню, кого искал. Дома все время говорили о том, что, если немцы оставят Белосток и вернутся русские, будет для нас лучше. Но, как известно, история решила по-другому.
***
Немцы правили, используя устрашение. Ежедневно убивали невинных людей. Однажды они согнали в Большую синагогу около двух тысяч евреев, заперли дверь и подожгли здание с людьми внутри. Среди жертв были многие лидеры общины и интеллигенция. Время от времени забирали сотню-другую евреев и отправляли в лес в Петраши под Белостоком, где их уничтожали. Тела сбрасывали в заранее подготовленные рвы. Молодых посылали в трудовые лагеря или на принудительные работы, их хватали на улицах, и домой они больше не возвращались.
Экономическая ситуация резко ухудшилась. Нас начал мучить голод. Время от времени, пользуясь минутами затишья, я выходил в поисках еды, хотя родители всеми силами мне это запрещали. Я надеялся на помощь друзей-поляков, моих сверстников. Но ничего не получалось. На стенах зданий были развешаны объявления от имени Третьего рейха с различными распоряжениями и запретами, касающиеся евреев. Эти распоряжения были написаны на идише, польском и немецком, чтобы все могли понять: «Не покупайте в еврейских магазинах», «Евреям запрещается ходить по тротуарам», «Евреям вход запрещен». Было там и унизительное распоряжение о том, что евреи должны носить на одежде знак в виде желтой латки для еврейской идентификации.
В наш район, который был бедным, немцы грабить не приходили. Однако время от времени появлялась небольшая группа, чтобы взять людей, способных работать в лагерях и на предприятиях рейха.
Моя мама начала доставать ценности, которых, конечно, было немного и праздничную домашнюю посуду, чтобы выменять их на еду. Не было и речи о продаже. Никто не покупал ничего. Торговля полностью прекратилась. Самым важным стала добыча продовольствия.
Появились также банды, которые сотрудничали с немцами, используя ситуацию, чтобы грабить евреев под прикрытием немецких приказов. Они заходили в еврейские магазины и тащили все, что было под рукой. Это была возможность грабежа и разбоя без каких-либо опасений.
Прошло два месяца власти немцев в Белостоке
Вышел указ перебраться всем евреям в одну небольшую часть города. Эта тесная территория превратилась в еврейский квартал, известный как «гетто». Почти шестьдесят тысяч белостокских евреев по приказу власти теснились в маленьких помещениях на тридцати улочках. Это и была территория гетто – квартал Жабья. Мы также были вынуждены покинуть свой дом и, взяв немного имущества, перебраться в гетто.
По улицам шли тысячи людей, таща пакеты, чемоданы, сумки и мешки – с пожитками, которые удалось взять с собой из дома. Мимо каждый день проезжали немецкие грузовики, заполненные пойманными евреями, которых отправляли неизвестно куда, и они не возвращались. Без сомнения, это был еще один психологический момент запугивания.
Мы оказались в помещении с тремя маленькими комнатками. В каждой из них теснились четыре семьи. Теснота была чрезвычайная – около двадцати человек, детей и взрослых, в одной комнатке.
Немцы без предупреждения входили в дома и с жестокостью хватали евреев, чтобы отправить их в трудовые лагеря и для других целей. Как-то раз пришли также к нам и забрали моего отца. Он больше не вернулся. В тот день я видел его в последний раз. Я знал, что с этого момента должен занять его место и заботиться о семье.
По гетто я ходил без страха. Использовал каждый случай, чтобы принести что-то домой. Не боялся никого и ничего. Когда построили стену вокруг гетто, начал искать в ней дыры, чтобы перейти на польскую сторону и принести оттуда немного съестного. Под вечер возвращался всегда с полными руками, неся немного картошки, пару кусков хлеба или какие-нибудь овощи. Эту еду я получал в обмен на то, что приносил из дому. Поляки с удовольствием брали ценные вещи, отдавая за них продукты, которые были для нас сейчас жизненно необходимы.
Каждый раз я преодолевал стену гетто в другом месте. Как правило, мне помогали ребята с польской стороны (шейгецы), которые предупреждали меня в случае опасности или помогали мне вылезти.
Наши соседи по квартире хотели, чтобы я и их научил, как выйти из гетто. Но я мог рассказать им только то, что я делал. Не у всех было достаточно силы и отваги, чтобы пойти по моим стопам.
Каждый способ перехода через ограду гетто был по-своему хорош. Как-то сделал подкоп под забором, в другой раз всовывал палки между досками, чтобы расширить щель и выбраться на другую сторону. Однажды прокопал туннель, часть которого с другой стороны навстречу выкопали мои польские товарищи. Каждый такой выход был опасен. Вокруг ограды патрулировали охранники и вооруженные немецкие солдаты. Они только и ждали случая, чтобы схватить кого-нибудь из выбиравшихся из гетто. Наказанием была немедленная смерть. Существовало также опасение, что выдадут как со стороны евреев, так и поляков. К счастью, моя внешность не выдавала еврейского происхождения. У меня были светлые волосы и голубые глаза, и я походил на поляка, поэтому за пределами гетто не вызывал никаких подозрений. Старался выйти аккуратно одетым и выглядеть, как польские сверстники, чтобы не выделяться среди других.
Все мои действия были направлены на выживание, все внимание сосредоточено на добыче пропитания, и я даже не помню, как выглядели члены моей семьи в те дни. Помню только имена родителей – Фейга и Шмуэль, брата и сестры – Мендель и Эва, но их образы полностью стерлись в моей памяти. Я даже не помню, беспокоилась ли мама обо мне. После того как забрали отца, было опасение, что придут и схватят также брата или сестру. Немцы могли не поверить, что они слишком малы для этого, и заподозрить, что они скрывают свой настоящий возраст, чтобы не попасть в трудовые лагеря. Украдкой я пробирался между домами. Бывал везде, по всему гетто и видел все. Смерть царила в каждом закоулке. На улицах я встречал тележки, которые тащили люди, собиравшие трупы на улицах. Не раз слышал рассказы о людях, которых схватили и которые не вернулись. Боялся также еврейской полиции – юденрата. Им не стоило доверять, поскольку они подчинялись немецкой власти и делали то, что им приказывали. О концентрационных лагерях я не слышал. Знал только, что людей забирали, и они уже не возвращались.
Вытащить пистолет и выстрелить в человека было обычным делом для каждого немца. У них не было никаких сомнений, и они убивали всех, кого хотели.
Однажды, когда я возвращался из города через дыру под забором, внутри гетто меня подстерегли немец и еврейский полицейский из юденрата. Был уже вечер, стемнело, и я их не заметил заранее. Оба набросились на меня и страшно избили. Это было ужасно и неожиданно. Немец стегал меня бичом по всему телу со страшной силой. Было очень больно. Я не мог ничего сделать или защититься каким-нибудь способом. Удивительно, что он меня не застрелил. Видимо, удовольствовался видом окровавленного, избитого мальчишки. В конце концов я упал на землю, истекая кровью, и потерял сознание. Возможно, они решили, что я умер, поэтому оставили меня и ушли.
Не знаю, как долго я пролежал без сознания. Когда очнулся, не мог понять, где я. В каждой клеточке тела я чувствовал ужасную боль. С трудом попытался подняться. Все тело было покрыто свежими ранами и кровоподтеками. В конце концов мне удалось встать на ноги. В одно мгновение я решил, что не останусь в этом проклятом месте. Надо бежать. Я даже не зашел домой. Знал, что в сумерки запрещено появляться на улице. Каждую минуту меня могли убить. Я знал, что до дома еще далеко, и решил не рисковать. Недолго думая, наклонился и пополз обратно через дыру в ограждении на другую сторону. Через несколько минут я оказался вне гетто, на польской стороне. Было темно и царила тишина.
Я пошел, не зная куда. Я шел к неизвестному будущему, не думая даже, что никогда больше не увижу своих родных.
Ноги понесли меня
Я двигался, не зная куда. Еще светились огоньки гетто. Я видел бродившие по городу немецкие патрули в надежде поймать нарушителей порядка. Прошел мимо двух костелов неподалеку от гетто. Второй из них, более отдаленный, возвышался на пригорке. Опасался идти там и наткнуться по дороге на немцев. Приблизился к первому костелу, в его подворье был пруд и росли два каштана. Встав на колени у пруда, напился и стал обмывать раны, все еще сочившиеся кровью. Я пытался успокоиться после побоев и по возможности привести себя в порядок.
Я старался делать все это бесшумно, но в тишине ночи малейшее движение было слышно, как удар в большой колокол. В дверях костела показалась монахиня, которая вышла проверить, что происходит. Она заметила меня. Подошла и стала расспрашивать, откуда я пришел и что со мной случилось. Я решил не отвечать и только отрицательно качал головой. Мол, ничего не знаю. Я вообще не хотел задерживаться в этом месте. Опасался, что немцы придут искать меня. Я хотел убежать как можно дальше.
Ночь была холодной и ветреной, а я был легко одет, да и одежда вся была изорвана. Монахиня ввела меня в костел и начала обрабатывать раны, все спрашивая, откуда я. Я сказал ей, что мой дом далеко отсюда. Она аккуратно накинула мне на плечи плащ и посоветовала побыстрее идти домой. Она дала мне буханку хлеба, который был для меня настоящим сокровищем.
Я поблагодарил ее и побежал что было сил. Я понимал, что она христианка, и не стал признаваться в том, что я еврей. Любой христианин представлял собой угрозу для меня, от которой я бежал как только мог.
Бежал, не оглядываясь, будто не чувствуя ни ран, ни боли. Я считал, что мне нужно убежать так далеко, как только можно. Радовало, что ночь еще не кончилась, и можно двигаться относительно спокойно. Самое главное, что мне удалось существенно отдалиться от города. Поутру, когда рассвело, я увидел, что все дороги забиты немецкими автомобилями. Встречаться с ними не хотелось. Я понимал, что мой вид может вызвать любопытство или подозрение. На полях вдоль дороги стояли стога соломы, и я решил спрятаться в одном из них, пока все не успокоится. Силы мои были исчерпаны, я ослабел от усталости и боли. Забрался в стог и задремал. Так прошло какое-то время то ли в полусне, то ли наяву. Раза два выглядывал посмотреть, что происходит вокруг. Боялся, что меня обнаружат. Был вынужден наблюдать все время, что происходит вокруг меня. Так пролежал дотемна, поскольку только под покровом ночи мог двигаться дальше. Перешел через железнодорожные пути, через шоссе и дошел до сельской местности. Везде были немцы. Днем показываться было опасно. Я искал рвы или придорожные канавы, чтобы прятаться там и двигаться вперед, не высовывая головы.
***
Уже был конец лета. Погода начала меняться, температура снижалась, ночи стали дождливыми и холодными. Дождь шел часто без перерыва, часами. В этих условиях идти становилось все тяжелее. Поля покрылись лужами и грязью. Во рвах и канавах собиралась вода. Я часами с трудом тащился вброд, бултыхаясь в болотной жиже. Ел я все, что попадалось: лесные ягоды, травы, казавшиеся съедобными, морковь и картошку, оставшиеся после сбора урожая. Пил воду из ручьев. Одет я был легко, неподходяще для этого времени года.
Через какое-то время я добрался до леса, на опушке которого были разбросаны далеко друг от друга отдельные дома, не так, как в настоящей деревне. Я шел по краю леса. Углубляться в чащу леса, где царствовали ужас и страшная тьма, боялся. Обычно находил несколько ветвей, укладывал их на землю, чтобы немного отдохнуть. К хуторам приближаться опасался, не зная, как поведут себя их обитатели. Их также донимали немцы, отнимая имущество, в основном живность. Я знал, что среди поляков есть также антисемиты, и им не стоит доверять.
Между тем наступил октябрь, и зима была все ближе. Казалось, у меня нет выхода, и я должен попытаться приблизиться к домам, чтобы достать какую-то теплую одежду и пропитание. Обычно я осматривался, нет ли немцев вокруг, и осмеливался наконец постучать в одну из халуп. Как правило, искал пожилых хозяек (так называемых «бабушек») в надежде, что, когда они увидят мальчика, такого, как я, то сжалятся. Я говорил им, что остался один, после того как немцы напали на мою деревню, убили родителей и разграбили все, что было в доме. Скрывал, что я еврейский ребенок. Поскольку немцы нападали также и на польских крестьян, мой рассказ звучал убедительно, и мне верили. Я говорил на сельском диалекте, таким языком пользовалось местное население, поэтому они понимали меня и не возникало никаких подозрений. Обычно «бабушки» давали мне кусок хлеба и картошку, а иногда немного квашеной капусты. В одном доме я получил даже бутылку молока и почувствовал себя как в настоящем раю. Иногда они давали мне теплую одежду или пару носков. Я старался не задерживаться в тех домах. После короткого разговора отправлялся в дальнейшую дорогу.
Когда я видел больших собак, не подходил и бросался наутек. Я боялся, что они бросятся на меня. Обычно в руках у меня была палка, чтобы отгонять псов и других животных. Люди, которых я встречал, верили, что я уцелел после резни в моей деревне и поэтому брожу по лесам, чтобы выжить.
Однажды вечером, когда я зашел в лес и подбирал место для ночлега, услышал выстрелы и человеческие голоса. Я решил не останавливаться и идти дальше среди ночи. Меня преследовала мысль, что меня обнаружат. Я умирал от страха, когда сухие ветки трещали под ногами с шумом, который мог меня выдать. Но я продолжал идти вперед, чтобы уйти как можно дальше. Небо понемногу серело, и настал день, и тут я увидел, что оказался на краю леса. Недалеко проходило шоссе, по которому двигался немецкий военный транспорт. Я бросился назад и спрятался в лесной чаще, чтобы меня не заметили.
Я выглядел как бродяга: неопрятный, с грязными, всклокоченными волосами, с царапинами по всему телу и следами укусов различных насекомых (комаров, оводов и др.), о существовании которых раньше не имел понятия. Я не анализировал, что со мной происходит и, главное, что меня ждет.
Раза два останавливался, глядя в небо, где Бог. Я обращался к Нему. Говорил с Ним и просил помощи. Однако Он не отвечал. Не было никакой реакции с Его стороны. Я обращался к Богу на идише, на языке моего родного дома. Но ответа я не получил.
Я шел дальше, не зная откуда и куда. Так проходили день за днем, ночь за ночью, недели и месяцы. Пришла зима со всеми своими тяготами. Долгими часами шел снег, и земля покрылась толстым слоем холодного белого пуха. Я был замотан только тряпками и мешком для картошки, который я нашел в одной из деревень. Кроме этого, у меня не было ничего, чтобы согреть себя, а температура упала ниже нуля. Я шел и плакал, плакал и шел все дальше и дальше. Я не видел никакой надежды на спасение.
Густой лес пробуждал страх, дикие звери пугали, но самым опасным были немцы на дорогах. Я видел зверей, которых никогда не встречал раньше. Мимо пробегали ласки, похожие на огромных крыс, скакали зайцы, проносились лисицы с длинными хвостами. Все это наполняло меня каждый раз смертельным страхом.
Выпало много снега, выросли сугробы, прокладывать тропку и идти вперед было очень трудно. Я боялся, что следы на снегу выдадут меня и меня начнут искать. Я проник в глубь леса, где не было людей. Надо было отдалиться от шоссе, чтобы избежать встречи с немцами. Я потерял всякое чувство времени и мог только отличать день от ночи.
Небольшой запас еды, спрятанный за пазухой, ел очень бережно, чтобы оставалось хоть что-нибудь на потом. Толстый слой снега полностью исключал поиски плодов леса. Пару раз срывал кору с дерева. У нее был сладкий вкус, а я был голоден. Ну что было делать? Я долго не раздумывал и ел кору. Знал я уже и вкус каждого листа. Я должен был пробовать все, что только походило на еду. Иногда мне удавалось поймать какое-нибудь мелкое животное и подкрепиться его мясом, чтобы пусть на короткое время отогнать голод, который сопровождал меня постоянно. Живот у меня «прилип к спине». Пару раз подбирал упавшие с дуба желуди, ими я тоже не пренебрегал. Скорлупу разбивал камнем, выбирал содержимое и ел.
***
Каждый раз, когда положение становилось безвыходным, теряя надежду найти что-нибудь съедобное, я был вынужден идти к людскому жилью. Начинал искать дорогу из лесу, не зная, где ее начало и конец, где я вообще. Шел, руководствуясь интуицией. Со временем начал разбираться, что там, где деревья растут плотно и между ними трудно пройти, то это означает, что я глубоко в лесу. И наоборот, когда деревья отстоят друг от друга, растут пореже, значит, я дошел до опушки леса. Я выбирал места, где растительность редела, и так мне удавалось выйти из лесной глуши.
…Вновь я добрался до дороги, в конце которой виднелись отдельные дома. Я решил пойти туда. Ходил вокруг деревни. Во дворах залаяли собаки. Видимо, им не нравился мой чуждый и странный вид. Я испугался и ушел. Я уже не пытался красться между сельскими строениями, только бродил недалеко от деревни, пока не наступили сумерки. Наконец силы покинули меня. Я был полностью изможден. Перестал чувствовать что-либо. Ноги отяжелели и с трудом несли мое больное тело. Я понял, что больше не выдержу. Я должен где-нибудь отдохнуть. Добрался до дома на краю деревни и подумав «будь что будет», осторожно постучал в дверь. Открыла женщина с двумя малыми детьми, державшимися за нее с обеих сторон. И в этот раз я рассказал выдуманную историю о том, что немцы сожгли мой дом в одной из окрестных деревень.
– Уже несколько дней я меня не было во рту ни крошки, – просил я о помощи.
Хозяйка пробормотала:
– Бедняжка, бедняжка, входи и съешь что-нибудь.
– Может быть, у вас есть какая-то теплая одежда для меня, вы видите, на мне только тряпки и ничего больше, – продолжал я.
Хозяйка сказала, что и ее семья пострадала от немцев. Убили сына и мужа, забрали всю живность.
Она пошла в сарай во дворе и принесла кое-какую одежду, просто осчастливив меня. «Авось, не замерзну», – подумал я с надеждой.
Женщина перекрестила меня и благословила, чтобы Господь Бог дал мне сил дойти до своей цели и не попасть в руки немцев.
– После того как немцы отняли у меня почти все что было, осталась только лошадь и одна свинья, – говорила хозяйка.
Я ее не жалел, а думал только о своем несчастье. Не хотел задерживаться у нее. Я боялся всего и никому не верил. Решил спрятаться в амбаре (стодоле) и спокойно поесть то, что она дала. Целый час я внимательно наблюдал за окрестностью. Обводил взглядом, старался увидеть, не приближается ли кто-нибудь. Когда убедился, что никто не видит меня, почувствовал себя увереннее и попытался войти в амбар. Но дверь была заперта. Чтобы не ломать замок, решил подняться на соломенную крышу. Раздвинул солому и через дыру спрыгнул внутрь. Приготовил себе постель и остался на ночь. По крайней мере, хоть эта ночь прошла относительно спокойно. Я смог поспать несколько часов без помех. Когда проснулся, было еще темно. Я решил выйти до света. Взял свой мешок, насыпал немного муки, пшеницы и других зерен, после чего вылез тем же путем, то есть через дыру в соломенной крыше. Стараясь не шуметь, убрался из того места.
Двинулся дальше с мешком еды за плечами. На этот раз желудок у меня был полон и сил прибавилось. Я не знал, куда иду. Еще не совсем рассвело, и я не мог видеть всех препятствий и помех на дороге. В какой-то момент споткнулся и упал в болото. Стоячая вода была полна каких-то червей, которые сразу же присосались к моей коже. Когда я все же выбрался, все мое тело было покрыто этой мерзостью. Чувствовал я себя ужасно. Промок до нитки. Мой мешок с зерном, хотя и не утонул, был полон воды, и все в нем промокло. Я дрожал от холода. Снял одежду и попытался освободиться от этих червей, которые облепили меня и впились в кожу по всему телу. Выкрутил промокшую одежду, вытряхнул ее, чтобы избавиться от прилипших к ней тварей, и снова надел.
(Спустя годы, когда я оказался в том месте с профессором Терезой Заневской и рассказал ей об этом случае и червях, которые присосались к телу, она объяснила, что это были кровососущие пиявки, характерные для этого региона.)
Выхода не было – надо было идти дальше. Мука и зерно в мешке слиплись в тяжелую набухшую массу, которая в дальнейшем все равно была бы для меня ценностью, поэтому не хотел от нее отказаться и тащил на плечах. Но через некоторое время, не помню как скоро, я дошел до ручья. Хотел его перейти, но определить глубину не мог. Решил идти вдоль берега, чтобы найти мелкое место и перебраться на другой берег.
Вокруг царила тишина. Только дикие кабаны наклонялись к потоку и без опаски пили воду. Я видел впереди лес и хотел до него добраться. В те дни лес всегда представлялся мне относительно безопасным и спокойным убежищем. Я пошел дальше и увидел маленькую лодку. Я решил сесть в нее и, гребя руками вместо весел, перебрался на другой берег ручья. Не имел понятия, где я оказался. Я искал хоть какой-нибудь указатель с названием местности, но не нашел.
Мука высохла и затвердела, уже не выглядела съедобной, и пришлось ее выбросить. Зато я ел разбухшие от воды зерна пшеницы. Это была единственная еда несколько дней подряд. Я нашел большую палку и начал углубляться в лес. Я знал, что могу наткнуться там на хищных зверей, и палка послужит мне средством защиты.
***
Я увидел лесную поляну, на которой были сложены дрова, видимо на зиму. Я дошел до развилки лесных дорог. Наступал вечер. Не имея понятия, куда ведут эти дороги, выбрал одну из них наугад и продолжил идти. На одной из полян встретил крестьянина, который задал тот же вопрос, что я слышал уже много раз:
– Хлопец, что ты тут делаешь?
Я снова, как рефрен в песенке, повторил свой рассказ о немцах, которые напали на деревню, убили родителей, а мне удалось убежать. Моя история явно его тронула, потому что он предложил пойти к нему домой и работать по хозяйству. Немцы забрали его сыновей, а у него уже не было сил тяжело работать в поле. Его жена тоже была пожилой, и было бы хорошо, если бы я им помог. Я согласился и пошел с ним к нему.
Дома мы застали жену хозяина и двух молодых дочек. Он пригласил меня за стол поужинать. Все это время я следил за каждым его движением. Наблюдал, как он молится перед едой, и старался научиться. Вел себя так же, как они. Перекрестился и бормотал молитвы, оправдываясь одновременно, что, пока блуждал в одиночестве, забыл слова. Женщина учила меня, как бы заново, католическим молитвам, а я воспользовался ими в дальнейшем. Мне было важно показать, что я настоящий христианин, а не, упаси Боже, еврей. Я полагал, что так мне будет легче. Как настоящий христианин совершал крестное знамение перед каждым придорожным крестом или фигуркой пресвятой Девы Марии, думая, что так никто не будет задумываться, кто я по происхождению.
Я работал у этого хозяина около месяца, но в полной безопасности себя не чувствовал. Ежедневно расспрашивал, каково положение немцев на войне и нет ли их поблизости. Хотелось также знать все сельские новости. Я сохранял постоянную бдительность. Работал в амбаре, в поле, пас оставшуюся в подворье скотину. Всеми силами я старался не разочаровать своих хозяев, и они действительно ценили меня.
Хозяин учил меня, как готовить корм для коров, работать на пашне и выполнять всю необходимую работу в хозяйстве. Я также запоминал, где находятся различные сельскохозяйственные инструменты, размещенные в различных углах подворья. Покоя у меня не было, и я знал, что они могут потребоваться в случае опасности. Должен быть готовым ко всему. Заранее подготовил себе одежду, упрятав ее в два мешка. Понятно, что побеспокоился и о еде. Я даже не хотел спать в доме или в складе в ограде. Предпочел ночевать в амбаре с зерном. Там было тепло и спокойно, ночную тишину нарушало только шуршание мышей и крыс.
Я знал, что не могу жить беззаботно. Время от времени в дом к моему хозяину заходили ненадолго другие крестьяне перед выходом в лес за дровами. Всегда интересовались мной.
– Что за хлопец у тебя работает? – спрашивали они хозяина. Он отвечал, что нашел меня в лесу, что мои родители убиты. А я боялся, что это вызовет подозрения. Все время опасался, что меня выдадут. Примерно спустя месяц я решил покинуть это место. Чувствовал, что не могу больше тянуть, и снова отправился в неизвестность.
***
Наступила настоящая зима. Снег покрыл землю слоем толщиной двадцать–тридцать сантиметров. На этот раз я запасся едой и одеждой, но снова у меня не было ни дома, ни места, где можно было приклонить голову. На снегу виднелись следы различных зверей. Со временем начал различать, кому из лесных обитателей они принадлежат. Я шел дальше, не зная куда. Старался идти ночами. Однажды увидел освещенное небо, явно от огней то ли большого города, то ли деревни. Когда я приближался, слышал гудение машин и мотоциклов. Я старался обойти это место, но шум автомобильных моторов сопровождал меня все время. В ночной тишине он был слышен даже с очень большого расстояния. Я шел дальше, миновал две деревни – большую и маленькую и дошел до развилки двух дорог. Я приостановился, решая, в какую же сторону мне идти. Трасса была оживленная. Я все время слышал звук двигателей и ночью видел свет автомобильных фар. Я решил пойти прямо, не сворачивая ни влево, ни вправо. Прошел перекресток и вскоре оказался по другую сторону дороги. Передо мной лежало широкое поле. Я шел по нему, по заснеженным бороздам, недалеко от дороги.
Было важно, чтобы меня не заметили. Вдоль дороги виднелись отдельные дома, но я не решался постучать ни в один из них. Я ведь не знал, кто там живет, и подозревал, что там могли оказаться немцы, поскольку это было близко к большой дороге.
Под покровом ночи я шел до рассвета. Когда рассвело, увидел перед собой следующий перекресток и поблизости одиноко стоящую хату. На перекрестке стоял дорожный указатель на несколько поселений. Точно помню название – Лапеньки. Я решился войти в этот дом. «Будь что будет», – подумал я и тихо постучал. Дверь открыла женщина с заспанным лицом и сердитым голосом спросила, кто я такой и чего хочу. Я ответил, что иду из деревни, которую оставил несколько дней назад и что остался один из всей семьи, убитой немцами.
– Также и моего мужа ищут немцы, – сказала она и пригласила войти в дом.
В нос ударил запах варившейся картошки. Я не знаю более чудного запаха. По-польски картошка называется «земняки». На идише и в польской деревне говорят «картофлех». Я не знал, какое слово использовать, чтобы снова не вызвать подозрений. Когда же женщина спросила меня, не голоден ли я, ответил с притворным равнодушием, что, конечно, голоден, что уже неделю после нападения на мою деревню не имел во рту ни крошки. Не мог ведь ей сказать, что прошло немало месяцев с тех пор, как я в последний раз ел что-нибудь вареное. Была уже середина зимы 1941 года. Сел за стол и осторожно положил в рот горячую картошку, запивая топленым молоком. Тепло разлилось по всему телу, но я старался изо всех сил не показывать это. Когда я наелся, женщина предложила остаться у нее и помогать по хозяйству. В первый момент я не согласился.
– Если придут искать вашего мужа, то и меня обнаружат, – сказал я.
Hо она пыталась убедить меня, чтобы я все же остался у нее, по крайней мере, ненадолго.
– У меня есть несколько кур, корова и вол. Ты можешь спать в амбаре во дворе, бросишь на сено мужнину одежду и укроешься ей же.
В конце концов я согласился остаться, хотя и не мог избавиться от мысли, что хозяйка может выдать меня немцам. Я подозревал каждого человека, даже того, кто хотел мне добра. Женщина принесла мужскую одежду и сапоги с голенищами. Я оделся и обулся, а оставшиеся вещи спрятал в мешок, на всякий случай. Я знал, что останусь тут ненадолго. Вошел в амбар, закрыл дверь и лег спать на охапку соломы. Однако, несмотря на огромную усталость, спал некрепко. Будил каждый шорох, каждое движение снаружи вызывало во мне настороженность. Вдруг меня настигнут как раз сейчас, а может, все обойдется?
Первая ночь прошла спокойно, но следующей ночью я уже был сам не свой. Тишина и покой, царившие вокруг, вызывали тревогу, и я решил уносить оттуда ноги. Снова собрал свои несчастные пожитки – немного еды и теплой одежды, которые мне достались от хозяйки. Перед наступлением темноты я вышел из амбара и пошел сам не зная куда, без всякой цели.
***
Я шел по краю дороги, когда передо мной внезапно появился мотоцикл с вооруженным немцем. Я не успел убежать. Мне показалось, что наступил мой конец. Следом за мотоциклом остановился автомобиль. В нем сидел офицер, явно более высокого ранга. Приказали мне остановиться. Я опустился на одно колено, перекрестился и помолился, повторяя по-польски «Бог с вами». Не знаю, поняли ли они меня, но я делал все что мог, чтобы они не заподозрили во мне еврея. Немец приказал мне раздеться. Видимо, полагая, что я скрываю оружие или боеприпасы под одеждой или в мешке, который я нес на плечах.
– Куда идешь?
– В Лапеньки, – ответил я. Было жутко холодно. Шел снег. Чистые белые снежинки покрывали землю, а я вынужден был выполнить приказ немца и раздеться. Стоял голышом, как меня создал Господь Бог. Немец осмотрел меня сверху донизу. Теперь трудно было скрыть, что я еврей. Он потоптался на месте и пошел к сидевшему в машине офицеру, чтобы что-то сказать ему. В эту секунду в голове у меня промелькнуло: «Если не убегу сейчас, то меня точно убьют». Недолго думая, голый, без всякой одежды, сорвался с места и помчался к пригорку у дороги. Это был выбор, сделанный за доли секунды: «Жизнь или смерть». Оставил свою одежду и мешок с едой и вещами. За спиной услышал выстрелы. Важнее всего быстрее убежать как можно дальше, бежал и бежал, пока хватало дыхания, пока не попал в какой-то ров. Я был уверен, что они гонятся за мной и сейчас поймают. Мне даже в голову пришла мысль: «Может, это и к лучшему. Они меня поймают, убьют, и закончатся мои страдания и эта бесконечная борьба со смертью».
Я ждал и ждал, но они не пришли. Очевидно, упустили меня из виду и отказались от поисков. Лежал так на дне рва, голый и замерзший. Уже совсем стемнело. Я стучал зубами и дрожал от холода. Не чувствовал ни рук, ни ног. Во рве было темно. Я попытался выбраться из него. Начал отгребать снег руками, высунул голову, но ничего не смог увидеть. Вокруг царила темная ночь. Ни звезд, ни луны. Когда глаза привыкли к темноте, заметил вдалеке тусклый свет фонарика или керосиновой лампы. Это придало мне сил.
Я сказал самому себе, что нужно идти в направлении этого огонька. Выкарабкался и побежал. Голый и босый. Бежал и падал, поднимался и бежал дальше. Побитый и исцарапанный, не обращая на это внимания, я не останавливался ни на миг. Я чувствовал, что это мой последний шанс спастись. Не знаю, как долго и как далеко я бежал. Надеялся, что если люди меня увидят без ничего, то помогут.
Я достиг одинокой халупы у села. Во дворе сушилось белье. Я схватил с веревки пару белья, но вещи были холодными и жесткими, как листы железа. Холод проник до костей. Невдалеке заметил собачью конуру, в которой лежал пес на чем-то вроде одеяла. Я приблизился. Посмотрел на животное и попытался с ним поговорить примерно так: «Собачка, собачка, ты в своем домике, тебе тепло, а у меня, посмотри, ничего нет. Дай свое одеяльце, чтобы было мне во что завернуться». Я говорил тихонько-тихонько, и – о чудо! – собака осталась спокойной, не зарычала и не залаяла. Медленно я наклонился к будке, взялся за край этого одеяла и начал очень деликатно и осторожно тянуть его к себе. Пес не реагировал, как будто понимал и разделил со мной мою беду. Я уже держал в руках «сокровище» – одеяло, нагретое теплом собачьего тела. Я бросился в ближайший сарай, открыл дверь и вошел внутрь. Сделал постель из охапки соломы, завернулся в собачью подстилку и собрался немного вздремнуть. Белье, которое стащил с веревки, оттаяло и стало мягким. Ноги я обернул мешковиной как портянками и обвязал льняной веревкой, которую нашел в сарае. Хотел немножко согреться. Об обуви мог только мечтать. Я решил, что после того как посплю несколько часов, вернусь к той хозяйке, у которой был за день до этого.
Разбудили меня звуки выстрелов. Я выбрался из сарая, и поскольку уже был кое-как одет, то мог вытерпеть царивший снаружи мороз. Я сделал так, как спланировал. Женщина очень обрадовалась, увидев меня на пороге своего дома. Рассказала, что у нее были немцы и забрали единственного вола, который еще оставался. Они угрожали убить ее, если не скажет, где скрывается муж. Она хотела знать, что со мной случилось. Когда я сказал, что упал в глубокий ров, она объяснила, что это был окоп, оставшийся от первой мировой войны. Новость о том, что немцы искали мужа хозяйки, напугала меня, потому что я понял, что немцы могут сюда прийти еще. Я не мог рисковать и должен был бежать дальше.
(В том, что это был на самом деле окоп времен первой мировой войны, я убедился лишь много лет спустя, в 2003 году, во время моей третьей поездки в Белосток. На церемонии памяти я познакомился с человеком по фамилии Шапиро, который рассказал, что во время первой мировой войны между деревнями в окрестных лесах действительно были вырыты окопы. Таким образом факт, скрытый в закоулках моей памяти на протяжении 60 лет, нашел подтверждение в словах одного из жителей тех мест. Оказалось, мы оба одновременно находились в том же самом районе, но шли в разных направлениях. Он сказал также, что выстрелы, которые я слышал тогда, были выстрелами немцев, которые убивали в лесу евреев и сбрасывали тела в большие рвы. Встреча с Шапиро была для меня очень важной. Его слова служили доказательством того, что картины моей жизни не были фантазией. Так было.)
***
Я снова оказался в лесной глуши, по меньшей мере, в часе ходьбы от какой-нибудь деревни. Я был совершенно одинок. Старался избегать небольших лесов с редко растущими деревьями. Конечно, по ним было легче идти, но зато их пересекали дороги и шоссе, а это было опасно. Тогда как через густой лес в то время никто не ходил. Именно в таком лесу решил устроить себе схрон. Собрал немного веток, которые нашел на пути, и приготовил из них относительно безопасную постель, где я мог преклонить голову.
Я обложил ветками стороны схрона, создав таким образом стены, а сверху сделал что-то вроде крыши, на которой могла образоваться снежная шапка, туда я наложил ветки сосны, ели и ветошь. Самое важное было защититься от ужасного холода, который царил снаружи.
О нормальной еде речи не было. Я съел горсть пшеничного зерна, которого у меня было немного, и зажевал его снегом с деревьев. Мне в голову пришла идея устроить ловушки для хищных животных, которые жили в лесу. Выкопал в снегу яму в надежде, что в нее упадет какое-нибудь зверье, которое бродит по лесу. В руках у меня всегда была толстая, крепкая палка, служившая для защиты, и кухонный нож, украденный в одном из домов.
Однажды ночью меня разбудили шуршание и писк, слышавшиеся из ямы. Я решил подождать до утра. Когда рассвело, на дне ямы нашел зверька, не помню какого. Я убил его палкой. Снял шкурку и съел сырое мясо. У меня не было выбора, хотя я впервые ел сырое мясо, на вкус оно оказалось приятным. Я был рад, что наполнил желудок. Из шкуры сделал что-то похожее на обувь и надел на ноги.
Когда мороз усилился, все мои запасы закончились. Даже зверьки уже не попадали в ловушки, так как из-за холода прятались в своих норах. В такие отчаянные дни я обычно осторожно выбирался из своего укрытия и шел к одному из домов вблизи леса, чтобы добыть что-нибудь поесть. Иногда я уходил где-то за километр или больше. Раздобыв что-нибудь, сразу же возвращался в лес. Как-то я потерял дорогу и, не сумев вернуться к своему убежищу, вынужден был поспешно приготовить себе новое укрытие, в котором остался на пару дней.
Добыть еду не всегда удавалось. Не раз я натыкался на собак, которые облаивали меня, либо видел немецкие машины на шоссе. Приходилось вовремя убегать. Боялся также местной полиции, наткнуться на них не хотелось. Я избегал любых контактов с людьми. Не доверял никому. Такова была моя жизнь в долгие морозные зимние дни и месяцы. Видимо, я был физически крепкий и сильный мальчик. Иначе трудно объяснить то, как я выжил в этих нечеловеческих обстоятельствах.
Погодные условия не раз были крайне тяжелыми. День и ночь шли дожди или бушевали снежные вьюги. Тогда я ждал, сжавшись в комок, пока метель уляжется, чтобы выйти и найти что-нибудь поесть. Иногда оставался в убежище несколько дней подряд, не имея возможности даже высунуть нос, даже «за нуждой». Я уже привык жить с пустым животом и вечным чувством голода и страха перед всеми опасностями, таящимися в лесу.
Когда целыми днями у меня не было надежды, что кто-нибудь попадется в мои ловушки, не оставалось иного выхода, кроме как покинуть лес и искать что-нибудь поесть. Я брел по глубоким снежным сугробам, стараясь, однако, не выходить на пригорки и открытые места. Я нес палку на плече, к которой была привязана тряпичная торба. Таков был обычай местного населения. Я не хотел отличаться от них. Когда встречал какого-нибудь крестьянина или шел мимо сельской часовни, крестился. Благодаря этому я не вызывал подозрения.
Иногда я входил в какую-нибудь халупу. Иногда натыкался на группу детей, которые, пугаясь меня, кричали, что я сумасшедший. Обычно я прятался вблизи дома и ждал, когда хозяин вынесет корм для свиней и коров. Варево для свиней было горячее. Это была смесь картошки с зерном или мукой. Я старался подкрасться, ухватить эту еду и быстро съесть. Иногда я шел в амбар, чтобы украсть немного пшеницы или ячменя, а также найти одежды на смену.
Мои ноги, обвязанные тряпками, были мокрыми и замерзшими. Иногда мне казалось, что их у меня просто нет. Все тело было избито и изранено. Это было что-то нечеловеческое. Я ведь был только подростком, без семьи, без родителей, жил, как бродячий пес – ни сна, ни еды, ни крыши над головой. Один как перст на всем белом свете. Не раз я вспоминал маму, которая заботливо и тщательно меняла мою запачканную одежду. А сейчас я бродил по лесу в лохмотьях, мое тело грызли вши, блохи и прочие насекомые, и некому было меня пожалеть.
Проходили дни и ночи. С некоторого времени я перестал осознавать, сколько прошло месяцев. Даже о своей жизни перестал думать. Все казалось мне черным, как ночь. Темное низкое небо, лесной полумрак, страх перед немцами и боязнь диких зверей. Не раз кричал, подняв глаза к небу, зовя маму и папу, чтобы пришли и спасли меня. Я просил у них прощения за то, что сбежал из гетто, и обещал, что вернусь к ним, как только смогу. Просил простить меня.
Издалека доносились отголоски взрывов и выстрелов. Боялся, что немцы появятся в лесу, и я уже не смогу убежать от них. То страх, то безнадежное отчаяние охватывали меня. Не понимаю, откуда брались силы все это выдерживать. Я выходил из леса в поисках ям, где хозяева хранили свою картошку. Они прятали ее от немцев, а также запасали на зиму. Найдя такую яму, я пробовал ее разгрести своей палкой. Это было трудно. Земля была мерзлой и твердой. Если удавалось, то было что поесть.
***
Как-то, когда снова закончились мои запасы продуктов, а голод замучил до крайности, я двинулся в направлении одной из деревень. Оказалось, что в этом месте были немцы, а в околице бродили собаки. Я задумал поймать какого-нибудь пса и попытался незаметно подойти к одному из них. Когда не без страха начал вглядываться в животное, собака завиляла хвостом и проявила дружелюбие. Я привязал ее и быстро вернулся вместе с ней в лес. Углубившись в лес и не видя иного выхода, убил животное палкой. Мне надо было что-нибудь съесть. Я также понимал, что собака не сможет привыкнуть к жизни в лесу, а так, по крайней мере, я съел ее мясо, а шкуру собирался высушить и сделать из нее «обувь» для моих покрытых болячками и израненных ног.
Я никогда не знал, на кого наткнусь, выходя из леса. Иногда встречал людей, настроенных доброжелательно, а иногда меня принимали за сумасшедшего и прогоняли. Однажды, когда погода стала более сносной, вышел из лесу и направился в ближайшую деревню. Лил дождь, я промок, но все же шел дальше. Я надеялся, что в этот раз попаду в лояльную деревню, в которой польские крестьяне ненавидят немцев, и, может быть, мне кто-нибудь поможет. На краю деревни я увидел пожилую женщину, которая гнала перед собой несколько коров и лошадь. Я подошел и предложил ей помощь. Сказал ей, что и в моем доме были коровы и лошади, но все уничтожили немцы. Женщина согласилась принять мою помощь, я отвел коров в сарай, а лошадь в конюшню во дворе. Почистил лошадь и дал ей сено, и сделал все, что необходимо.
Когда я навел порядок, женщина пригласила меня в дом, где я застал несколько ее детей. Я рассказал, что родом из ближней деревни, но потерял родителей и должен сам о себе заботиться. Женщина поведала, что ее муж умер и что она будет рада, если я останусь у них и буду помогать в хозяйстве. Она принесла мне одежду и рабочие резиновые сапоги мужа, и я согласился остаться у нее на некоторое время. Дети пригласили меня к столу, чтобы подкрепиться. Я сел, перекрестившись, как глубоко верующий христианин.
Я оставался там около месяца и делал все, что меня просили. Занимался лошадью, доил коров два раза в день и возил навоз в поле. Ел в доме, но спать отправлялся в овин.
Когда отношения между мной и обитателями дома стали привычными, я попросил женщину постричь меня. Мои волосы не знали ножниц уже много месяцев. Я надеялся, что это улучшит мой вид, я не буду пугать людей, а также избавит от вшей. Женщина взялась за дело, и через несколько минут я стал похож на других жителей деревни. Тем не менее я не забывал, что нынешнее положение временное. В овине, где я ночевал, у меня был наготове мешок, и я добавлял туда ежедневно немного пищи, предназначенной для скотины. Я готовился к грядущим тяжелым временам.
Как-то в доме моей хозяйки появился местный полицай. Увидев меня, начал спрашивать, что я тут делаю. Ну я сказал, что пришел из другой деревни и помогаю бабушке в хозяйстве и что я сирота, без семьи. Дочки хозяйки рассказали полицаю, что я ревностный христианин и зовут меня Янек. Полицай посмотрел на меня снова и ушел. Я спросил у женщины, что это за полицай. Она ответила, что это очень плохой человек, которому не стоит становиться поперек дороги, и на всякий случай надо быть с ним любезным и угождать ему. Если этого не делать, можно ждать неприятностей.
Ее ответ меня сильно напугал, не хотелось ждать следующей встречи с этим полицаем. Ночью, под покровом темноты, набросил на плечи два тяжелых мешка с едой и одеждой, после чего как можно быстрее выбрался из амбара и отправился в ближайший лес.
Не знаю, сколько прошел, может, километров десять, может, и больше. Когда наконец добрался до леса, скинул мешки и занялся устройством места для ночлега. Увы, на этот раз меня ждал неприятный сюрприз.
Послышался доносившийся издалека вой
Это были волки. Я, конечно, надеялся, что не встречусь с ними, но на всякий случай хотел скрыться поглубже в лесной чаще. Но неожиданно для себя именно там наткнулся на целую волчью стаю. Их было десять или двенадцать. Сначала мне показалось, что это обычные собаки, но когда они оскалили зубы, я понял, что ошибся. Я заметил норы, из которых они выходили и куда скрывались. Видел также, как взрослые волки кормили детенышей срыгиваемой пищей, потому что у волчат еще не было зубов. Это была большая стая. Взрослые волки не покидали детенышей и постоянно были поблизости.
Хотя я находился далеко от них, я боялся себя выдать каким-нибудь образом или побежать. Опасался, что они на меня бросятся, и стоял как вкопанный и только смотрел. А они поглядывали на меня. Мне показалось, что это довольно дружелюбные животные, и если кто-то для них не представляет угрозы, то они не нападают и не так уж опасны. Я даже подумал, что между нами возникла некая зримая связь.
Пора было размещаться на ночлег. Я собрал валежник и ветки, чтобы устроить небольшое укрытие, в котором мог бы отдохнуть. Залез внутрь и задремал. Я был, как обычно и уже давно, смертельно уставшим. Месяцами спал как заяц – в полудреме, просыпаясь каждую минуту и прислушиваясь. Моим постоянным спутником было чувство голода. В этом укрытии оставался около месяца. Временами мне удавалось поймать какого-нибудь зверька, попавшегося в приготовленную мной ловушку. Конечно, что я не имел понятия, что это был за зверек. Наевшись, я бросал кости волкам. Ночами раздавался волчий вой, заполняя окрестность пронзительными, резавшими слух звуками. Так они «беседовали» между собой.
Однажды утром я услышал, что волки прямо у моего укрытия. Я раздвинул ветки, закрывавшие вход, и высунул голову, чтобы посмотреть, что происходит снаружи. К моему удивлению, увидел двух волков, сидевших у входа. Увидев меня, они оскалили клыки. Сначала меня охватил ужас, но я быстро овладел собой, стараясь скрыть страх. Я уставился на них и прочитал в их взгляде нечто вроде «если ты нас не тронешь, мы тоже ничего тебе не сделаем».
Так проходили дни. Волки «привыкли» к моему присутствию. Они как будто стали видеть во мне какое-то особенное создание, живущее в лесу, и не трогали меня. Я также почти перестал бояться их. Смотрели друг на друга издалека, и понемногу я привык к их присутствию. Я начал постепенно понимать повадки этих умных хищников и их взаимоотношения в стае.
Я начал их уважать и одновременно приноровился к их присутствию. Старался соблюдать необходимую дистанцию и присматривался из своего укрытия к действиям волчьей стаи. Временами я вздрагивал, видя, как они обнажают клыки и скалят зубы, но, как правило, это был просто способ коммуникации в стае. Я также наблюдал со стороны, как они беззаботно резвятся и играют.
Мой страх перед волками таял по мере того, как взаимоотношения между нами устанавливались. Волки не нападали на меня, когда я покидал свое укрытие, чтобы немного размять кости и расслабиться. Со временем я стал для них частью естественного окружения, и они вели себя как обычно, несмотря на мое присутствие. Некоторые из них даже приветливо помахивали хвостами. Я чувствовал, что они меня даже охраняют и не позволили бы подойти ко мне любому другому животному. Я не представлял для них угрозы.
Очевидно, что волки не могли быть для меня едой, поэтому время от времени я вынужден был идти на поиски съестного. Однажды я вышел из лесу и на обочине недалеко от деревни увидел лежащее большое животное. Подойдя поближе, понял, что это мертвая лошадь, частично уже объеденная какими-то зверями. Я был смертельно голоден. С помощью палки отделил часть от туши. С кусками мяса вернулся в лес и развесил их на деревьях, чтобы высохло. По крайней мере, подумал я, не стоит есть его совсем сырым. Пару кусков бросил волкам. Когда мясо подсохло и еще не начало пахнуть, я съел его – у меня не было другого выбора, кроме того, я понятия не имел, что падаль есть нельзя. Скоро мне стало плохо и просто выворачивало наизнанку. На остатки мяса я уже и смотреть не мог, через некоторое время они испортились и стали пищей для волков и их детенышей. Я делился с ними тем, что имел, и мы жили в гармонии. Создали таким образом настоящее «экологическое равновесие».
Точно не помню, но мне кажется, что как-то раз в мою яму упал волк и сдох. А я съел его мясо. Как правило, я никогда не знал, какое животное ем. Голод не позволял мне перебирать. Съедал все, что можно было съесть.
(Годы спустя, когда я посетил Белосток, я попросил профессора Терезу Заневскую, чтобы она нашла мне информацию о зверьках, которые живут в местных лесах. Я надеялся, что это мне поможет пробудить память и я также в конце концов узнаю, чем я питался в те мрачные дни).
Только один раз за все время моего пребывания в лесах я видел издалека медведя. От испуга залез на дерево. Долго ожидал, пока он уйдет. Спустился только тогда, когда убедился, что он достаточно далеко.
В лесу я освоил привычки зверей и особенности их поведения. Если их не трогать, они не нападают, особенно когда не голодны. Это понимание позволило мне благополучно выжить в их присутствии, лишь бы не было вокруг нацистов или полицейских.
Я жил в полном одиночестве, и только звери были единственными живыми существами, которые меня окружали. Не было никого, с кем бы я мог поговорить. Один как перст. И разучился говорить. Волкам я доверял больше, чем людям. Волков и других лесных обитателей я уже не боялся, зато по-прежнему очень опасался людей. Старался не наткнуться на них, когда они появлялись в лесу за дровами или грибами. Я не мог предвидеть, как они отреагируют на мой вид, и по опыту знал, что люди представляют для меня куда большую опасность, чем животные.
***
(Во время визита в Польшу мы с Адиной и профессором Терезой Заневской отправились в красивом мерседесе водителя пана Веслава Сивого в места, где я блуждал когда-то. Выехали очень рано. Проехали через железнодорожные пути, по главным дорогам, минуя небольшие деревни, разбросанные среди лесов и полей. Оказались примерно в 70 км от Белостока, недалеко от современной границы с Белоруссией. В те времена этой границы не было, и я бродил по этим просторам в течение трех с половиной лет, пройдя сотни километров. Адина не могла поверить собственным глазам, когда мы немного углубились в лес: «Как можно тут жить? Как можно кружить тут целыми месяцами? Какой ужас! Какая безнадежность! Трудно поверить, что кто-то мог это выдержать». Она повторяла это почти без перерыва. Даже водитель, который привез нас в этот лес, застыл как вкопанный. «Не могу, – сказал он. – Не могу больше. Вы хотите мне сказать, что вы скитались совершенно один в этом лесу? Этого никак не может быть. Это невозможно». – «А тут есть недалеко родник». Мы нашли и тот родник, и один из амбаров, о которых я рассказывал. Мне хотелось узнать, существует ли до сих пор болото, в которое я свалился и где ко мне прилипли отвратительные пиявки. Водитель привез меня во все места, которые я ему описал. Оказалось, что все это хранилось в моей памяти, и, приезжая сюда, я убедился, что все это происходило в действительности и не является плодом моего воображения.)
Постоянной проблемой, с которой я сталкивался, оставалась еда. Раз за разом я был вынужден рисковать и выходить из леса.
Был случай, когда я подошел к деревне и увидел пожилую женщину, выходившую из дома на краю поселка. Она спросила, кто я, и я, как обычно, рассказал ей свою легенду, добавив, что уже несколько дней у меня не было во рту ни крошки. Женщина пообещала, что принесет мне что-нибудь поесть.
Я стоял и ждал. Тут из дома вышел мужчина высокого роста, широкий в плечах, в форме немецкого полицейского. Он засыпал меня вопросами, которые мне обычно задавали люди, но я чувствовал, что он не верит моим рассказам. Он затащил меня в дом и начал лупить изо всех сил. «Ты врешь!» – кричал он, не переставая хлестать меня ремнем и веревкой. У меня по всему телу появились красные полоски. Одновременно продолжал задавать мне вопросы: «Ты разве один? Откуда ты пришел?»
От страха я написал в штаны. Я не знал, что ему ответить. Я крестился, надеясь, что он перестанет меня бить. Однако он без устали жестоко продолжил бить меня уже палкой, взятой из чулана. «Ты бандит!» – кричал он со злобой. «Ты пришел ограбить меня и не говоришь правду!» Я был уже весь в крови, но он продолжал избивать меня. «Видимо, что это уже конец, живым мне не выйти. Этой боли мне не вынести», – подумал я. Наконец он остановился, принес веревку и связал мне руки, а затем запер дверь в кухню, чтобы я не убежал.
Когда он вышел, я стал думать, как бы мне освободиться и смыться. Увы, шансов не было. Я был изранен и связан. Внезапно в кухню вошла хозяйка. Я начал просить принести мне немного воды. Я просил ее пожалеть меня и развязать веревку, чтобы я смог напиться. Я крестился и обращался с молитвой к Божьей матери. Женщина согласилась и развязала одну руку. Я мгновенно воспользовался этой оказией и хотя вторая рука осталась связанной выскочил оттуда, пробежав через комнату, выскочил наружу и дал стрекача.
Бежал и бежал что было духу, пока хватало сил. Не останавливался и не отдыхал. Я добежал до поля и свалился там в густые кусты. Я боялся, что полицай будет искать меня, но, к моей радости, никто не появился. Состояние мое было ужасное. Рука от ударов и веревок распухла, я ее почти не чувствовал. Кровь сочилась из ран по всему телу. Я был уверен, что на этот раз умираю. Не решился задержаться в одном месте и побежал дальше, в густой кустарник. Снова пошел дождь, усилился ветер. Стемнело. Боль становилась невыносимой, но я не мог остановиться и заняться своими ранами. Жаждал только убежать, чтобы меня не поймали.
В конце концов, полностью обессилев, подобрал себе место в кустарнике, постелил немного веток и листьев и заснул на них мертвецким сном. Утром, когда рассвело, увидел, что рука сильно распухла. Но что я мог сделать? Нужно было идти дальше. Несколько раз я останавливался на два-три часа, чтобы отдохнуть немного и набраться сил. Я был слаб и истощен, изранен, избит, голоден и чувствовал дыхание смерти.
Во время одной из этих остановок вдруг услышал шум. Стук колес. Я выглянул из кустов и увидел крестьянина на телеге с лошадью. Он приехал работать на своем поле. Он был потрясен моим диким видом. Он спросил, что я здесь делаю, откуда я. Увидев мои раны, испугался и решил, что я пострадал от хищника, который пытался меня разорвать. Я ответил, что иду из деревни в двух днях пути отсюда. Крестьянин сказал, что живет недалеко и тут имеет участок земли, на котором работает.
Он посадил меня в телегу. Я был уверен, что и он сейчас возьмет палку и начнет меня бить. Я уже привык к такому, но, к моему большому удивлению, крестьянин вытащил буханку хлеба и разломил ее пополам. Он дал мне одну половину, добавил еще лука и кусок свинины. «Садись, поешь и отдохни немного», – сказал он.
Меня беспокоило, нет ли в этом районе немецкой полиции. Крестьянин сказал, что немцы здесь появляются примерно раз в месяц и что, как правило, они находятся в больших городах. Есть тут и партизаны, километрах в двухстах или ста пятидесяти отсюда. Но до них трудно добраться, сообщил он. Я не имел понятия, кто такие партизаны, но больше вопросов не задавал.
Через некоторое время я попрощался с крестьянином, поблагодарив за еду и доброту, которой он меня одарил. Я продолжил путь, не ведая откуда и куда. Шел вперед, и только слезы текли из моих глаз. Каждый день я стремился выжить. Жизнь моя состояла из вылазок из леса и возвращений, поисков еды, случайных встреч, плача и молитвы. Я давно перестал ориентироваться во времени.
(Если темнело, я знал, что приближалась ночь, если становилось холодно, шел снег и покрывал землю, значит, пришла зима, если тепло и в лесу полным-полно еды – настало лето. Когда я вспоминаю прошлое, те три зимы, что я провел в лесу, то в памяти перемешиваются различные события и сливаются в однообразный кошмар, когда холод пронизывал сквозь лохмотья, а голод в конце концов гнал к людям, их жилью, и каждый раз страх переполнял сердце, ведь их я боялся больше любого зверя, потому что не знал, чего от них ждать на этот раз.)
Не раз я «говорил» с Богом. Кто я? Может, на самом деле я сумасшедший, который не знает, кто он и почему один? Как это может быть, что такова реальность моей жизни? Сколько это может длиться и как жить дальше?
Нет времени раздумывать и останавливаться на пути. Я шел... шел... шел… Иногда рядом с шоссе, иногда в глубине леса, иногда под прикрытием темноты, иногда при свете дня – смотря по обстоятельствам.
Однажды я оказался на краю довольно большого поселения.
Увидел указатель с надписью «Гродно» – название, которое раньше я никогда не слышал
В первую минуту я подумал, что это деревня, но по мере приближения увидел много разрушенных зданий. Большая часть Гродно лежала в руинах. Мне встретились двое пожилых людей. Я подошел к ним, перекрестился и спросил, из какой они деревни.
– Из Цигельни, – ответили они и добавили: – А это город Гродно.
Войти в город я боялся, опасаясь, что мой внешний вид может вызвать подозрение, однако продолжал идти в прежнем направлении. Заметил невдалеке костел и решил подойти к нему. Да и те, кого я встретил, пошли вместе со мной в костел. По дороге они начали меня расспрашивать:
– Почему ты в таком виде? Какие-то тряпки вместо одежды, почему такие длинные и спутанные волосы? Видимо, давно ты не был дома.
– Это верно, – ответил я. – Немцы убили всю мою семью и забрали все наше имущество. Я один сумел убежать в поле и уже месяцы брожу в поисках работы пастуха или какой-нибудь другой – в поле или в хозяйстве.
Мы прошли несколько улиц и дошли до костела. Быстро перекрестившись, я вошел внутрь. Опустился на колени и еще раз перекрестился. Ксендз, который заметил меня, испугался моего внешнего вида и немедленно завел к себе. Предупредил, что вокруг полно немцев. Мои ответы на его вопросы выглядели для него убедительно. Это подтверждал мой заброшенный вид и лохмотья. Священник предупредил меня еще раз, что в Гродно полно немцев. Пока мы разговаривали, в костел вошли два-три гестаповца в черных плащах и длинных вычищенных до блеска сапогах. Обменялись парой слов с ксендзом и вышли.
Я попросил у ксендза ножницы, чтобы постричься и избавиться от вшей и блох. Ксендз позволил мне пройти к умывальнику, чтобы умыться и освежиться. Дал немного еды и одежду: штаны, свитер, старый плащ, башмаки, правда, чересчур большие для моих ног. Еще я попросил у него образок с крестиком, чтобы носить на шее, как все христиане. Это как знак, что я нееврей, на случай, если наткнусь на немца, местного полицейского или просто любого человека.
– У меня был крестик, мне его мама дала, но, когда бежал от немцев, потерял, – сказал я.
Ксендз пошел куда-то и вернулся с образком и крестиком и повесил мне на шею. Я перекрестился и поцеловал крест. Пусть ксендз думает, что происхожу из набожной христианской семьи.
Провожая меня, он объяснил, что недалеко от костела находится мост, которым пользуются деревенские. Я должен перейти его, чтобы оказаться в сельском районе, где постоянных войск нет и можно найти работу в какой-нибудь крестьянской семье. Он объяснил мне подробно, куда идти. Я простился с ним и перекрестился. Поблагодарил его за добросердечность и за все, что он для меня сделал. После этого отправился восвояси. Следуя указаниям ксендза, я шел по дороге к мосту. А там действительно, как и говорил ксендз, увидел крестьян на телегах с лошадьми. Там были женщины и дети. Они возвращались в деревню на телегах, заполненных продуктами c гродненского рынка.
Вдоль дороги попадалось много немцев и украинцев, но я уже не вызывал подозрения своим видом: был в меру чист и одет как все. Я подошел к одной из подвод и взялся за нее, как и другие мужчины, которых видел там. Вместе со всеми двинулся к мосту. Хозяин подводы меня даже не заметил. Меня трясло от страха. На подводе, которая ехала впереди, сидели три или четыре девушки. Эта подвода почему-то задержалась, пропуская остальные. Я боялся, что меня обнаружат. Время от времени я крестился. В конце концов страх я преодолел и благополучно прошел через мост.
Оказавшись на другой стороне, отошел от подводы. И на этот раз я выбрал путь через поля, подальше от больших дорог. Я знал, что по таким дорогам передвигаются немецкие солдаты и не хотел показываться им на глаза. К ночи я добрался до места, заросшего деревьями, но это не был густой лес. Я был очень измучен и, как всегда, не представлял, что со мной будет дальше. Нашел место для ночевки, съел немного хлеба, который дал мне ксендз. Приготовил постель из веток и листьев в маленьком ровике и забрался туда.
Я лежал тихо и смотрел на небо, в котором беззаботно плыли вольные птицы, и размышлял о своей горькой судьбе. Я думал о том, что прошел Гродно из конца в конец, в то время как город был полон немцев и полиции. Были слышны проезжавшие машины и лесные звуки, которые не давали мне заснуть. Хотелось, чтобы ночь прошла побыстрее. Было холодно. Наконец, усталость победила, и я заснул. Проснулся на рассвете. Как и раньше, я находился в неизвестном мне месте. Я видел шоссе, которое, как я полагал, вело в другой город.
Я оказался на просторах Беларуси, хотя и не пересекал ни одного пограничного поста
Я дошел до ближайшей деревни и приблизился к одному из домов. Постучал в дверь, и хозяин спросил:
– Кто-то ты и откуда идешь?
На этот раз я ответил, что иду из-под Гродно, из деревни Цигельна, что ищу работу, чтобы иметь какой-нибудь заработок.
– Меня послал сюда ксендз из костела в Гродно, – добавил я.
Хозяин ответил, что и в этих местах время от времени бывают карательные операции, и важно знать, что тут водятся шпики, или доносчики, поэтому стоит быть поосторожнее и не очень доверять людям. Тут как раз вышла из дома жена хозяина, любопытствуя, с кем это муж говорит. Хозяин сказал ей, что я ищу работу, и, по его мнению, могу для чего-нибудь пригодиться. Женщина колебалась и заявила, что она должна проверить, что происходит сейчас в доме. Ее поведение вызвало у меня подозрения. Я подумал, что она может выдать меня, и начал беспокоиться. Тем не менее, не подавая виду, попросил чего-нибудь поесть, добавив, что ничего не ел уже несколько дней. Она мне дала буханку хлеба, испеченного ею из муки, которую она сама смолола из зерен. К тому же еще она принесла несколько котлет из молотой свинины. Я почувствовал себя королем.
Когда женщина на некоторое время отошла, меня снова охватило беспокойство и в голову полезли разные мысли. «Куда она пошла и что она намерена сделать?» Неожиданно для меня она вернулась раскрасневшаяся и, сияя, сказала:
– Я знаю, я знаю, что делать! Работу можно найти! Как только выйдешь из деревни, увидишь на другой стороне шоссе красивую усадьбу с большим амбаром и рядом пруд. Это богатая семья, там живут большие господа с двумя малыми детьми. Владелец будет готов тебя нанять, – добавила она быстро и тут же предостерегла, что он по происхождению наполовину немец.
Я сидел за столом, а сердце у меня сжалось, но я не подавал виду, что меня охватил страх. С одной стороны, я не хотел вызвать подозрение, а с другой – не мог отказать ей, тем более что она накормила меня и приняла во мне участие. Я притворился, что это предложение меня интересует, потому что там мне могли дать работу. Из дальнейших пояснений хозяйки следовало, что недалеко от усадьбы находится еще небольшой домик посреди огорода, предназначенный для батраков, обрабатывающих землю в хозяйстве. Именно такого батрака там, собственно, и ищут.
Я смотрел на хозяйку глазами, полными слез, и, не выдержав, разрыдался. Я попросил, чтобы она порекомендовала меня этому владельцу. Он была взволнована, и было видно, что ей жаль меня. Она стала меня успокаивать, гладила по голове и обещала, что, конечно, готова пойти вместе со мной. Несмотря на ужасы, которые мне пришлось пережить в жизни, я все еще оставался ребенком и, конечно, нуждался в опеке и нежности. С ней вместе мы пошли в этот великолепный дом на другой стороне дороги, где она представила меня владельцу и даже специально добавила, что я хороший работник. Он был дородный мужчина, говорил на немецком и украинском. На вопрос о том, что умею делать, я ответил с полной уверенностью, что умею все и знаком с любой работой в хозяйстве. Владелец согласился взять меня на работу за плату в виде пшеничного зерна. Я не понял, что это означает. Моя хозяйка объяснила мне с улыбкой:
– Прекрасно. Ты получишь в течение года за свою работу от двадцати до двадцати пяти мешков пшеницы и принесешь их мне.
Я поблагодарил ее от души и тепло попрощался. Войдя в усадьбу, я увидел детей моего нового работодателя. Затем он показал мне место для ночлега – рядом с амбаром, на соломе, под крышей, и добавил, что поутру пойдем в поле, и он покажет мне, что делать. Я быстро сообразил, что этот пан довольно богат. Принялся есть, одновременно наблюдая за окрестностью. Я всегда опасался каких-нибудь неприятностей. Знал, что нельзя терять бдительность. Все время надо мной висел дамоклов меч, каждую минуту я был готов бежать. Пес хозяина обнаружил мое присутствие и с любопытством прибежал, и я должен был разделить с ним еду, чтобы заслужить его дружбу. Подкрепившись, я пошел в свой уголок с соломой за домом. Закопавшись в солому и спрятавшись там, я заснул.
Встали очень рано, до рассвета. Хозяин запряг лошадей, сел на телегу и взял поводья, а я шел рядом, погоняя перед собой стадо коров. Так мы прошли, как мне кажется, восемь-девять километров. По дороге я заметил, что все встречные низко кланяются моему хозяину и вежливо здороваются, как с почтенной, важной и влиятельной персоной.
Добрались наконец до дальнего домика посреди полей. Он был открыт. Владелец сказал мне, что поблизости по ночам здесь творятся странные и подозрительные дела. Я не понял, что он имел в виду, речь шла то ли о партизанах, то ли о бандитах, обитающих в этих местах. Я заметил, что примерно в километре от нас виден лес. Хозяин показал пальцем на окружающие дома, поля и леса и сказал, что это все его владения.
Далее он объяснил, что я должен делать. В мои обязанности входило поддержание всего этого хозяйства в надлежащем порядке, уход за коровами, заготовка соломы специальной косилкой и вспашка земли. Выдал мне половину буханки хлеба и кусок мяса, оставил меня хозяйничать на ферме, а сам поехал обратно в усадьбу. В этот момент я подумал, что мне с неба упала замечательная возможность поработать в тихом месте, поэтому я старался изо всех сил делать все, что требовалось, как можно лучше. Вечером я отправился назад в усадьбу. Коровы отлично знали дорогу и шли безошибочно куда надо. Так прошел месяц. Жизнь вошла в устойчивый ритм. Поутру я выходил на работу, а вечером возвращался. По дороге встречал крестьян, которые в этих же местах работали. Приветствовал их, и, конечно, не забывал креститься. Они были уверены, что я ревностный христианин.
Однажды я увидел на своем пути длинную колонну людей, на одежде которых были желтые латки. По бокам этой колонны шли вооруженные немецкие солдаты. Я понял, что это евреи. Желтые латки на одежде я помнил еще по гетто. Глядя на них, я вспомнил, что предыдущей ночью мне снились родители – отец и мать. Во сне я даже расплакался. А тут я сдерживал слезы, потому что знал, что не могу показать, что происходит в моем сердце. Я заметил, как двум мужчинам из колонны удалось убежать. Не знаю, поймали ли их потом.
Хозяин посоветовал мне остаться дома, потому что дороги забиты людьми. Тут как раз в усадьбу зашел мужчина в мундире, он поговорил с владельцем, поглядывая на меня. В какой-то момент этот военный, вооруженный пистолетом, подошел ко мне и стал пристально всматриваться. Потом он продолжил разговор с хозяином, но меня охватило предчувствие, что пребывание здесь становится опасным. Между тем в тот момент я ничего не предпринял. Позже, как обычно, погнал скот и в сумерках вернулся со стадом обратно. В тот вечер хозяин сказал мне, что его знакомый, которого я видел утром, хочет меня видеть. Мне это не понравилось, но я прикинулся дурачком и спросил:
– Он, что, хочет, чтобы я у него работал?
– Нет, – ответил хозяин, – он из полиции.
Через пару дней «знакомый» пришел и начал расспрашивать меня о моем происхождении и прошлом. Мои объяснения, однако, не понравились ему, и он сказал, чтобы я спустил штаны. Я сделал вид, что не понимаю, о чем идет речь. Однако в конце концов выхода не было, и я выполнил приказ. Я разделся, и он очень тщательно меня осмотрел. Сверху донизу. Через несколько минут он меня оставил, подошел к хозяину и что-то прошептал. Я сразу понял, о чем. Трудно было скрыть, что я еврей.
Ночью я сменил место ночлега. Боялся, что на меня нападут во сне. Рано утром увидел издалека хозяина и его «знакомого», подходивших к амбару со стороны, где была моя лежанка. У них в руках были вилы. Вошли внутрь и воткнули вилы в копны соломы, но по мне они не попали. Лишь когда этот «знакомый» ушел, а хозяин остался один, я вышел из укрытия.
– Где ты был? – спросил он.
– Я спал, – как ни в чем не бывало ответил я.
– А ты не слышал, что мы втыкали вилы в солому? – добавил он.
– Нет, – ответил я, но в глубине сердца знал, что нужно исчезнуть отсюда как можно скорее.
Вел себя обычно, чтобы не вызвать подозрений. Погнал коров и лошадей на пастбище. Однако на этот раз запасся дополнительной одеждой и взял немного еды. Спрятал сверток под груду камней и постарался запомнить это место, решив больше в усадьбу не возвращаться. Вечером, когда коровы двинулись домой, я не пошел с ними. Вернулся только за свертком, достал его из-под камней и быстро махнул в лес. Лесорубы, которых я там встретил и которым рассказал свою историю, сказали, что тот, у кого я работал, является сотрудником немецкой полиции. Я понял, что спасся в самый последний момент. Фактически я жил со своим большим врагом, членом СС.
***
Хотя в моем положении трудно было говорить o радости, я искренне радовался, что снова оказался в лесу. Это было мое место, и я хотел туда. В лесу я чувствовал себя в безопасности. Житель одной из окрестных деревень, которого я встретил, предупредил меня, что в лесу есть волки и медведи и хватает оружия и боеприпасов, оставшихся от Красной Армии, а вокруг много немцев. Меня, однако, не напугали его рассказы о хищниках, волках и медведях. К зверям я привык. В лес для охоты я не углублялся, потому что у меня было еще достаточно еды, приготовленной перед бегством из усадьбы. По ночам я видел огни автомашин, проезжавших по шоссе.
К счастью, наступало лето, и условия жизни в лесу изменились к лучшему. Питания у меня было по горло, и я не страдал от голода. Земля стала щедрой, появились плоды и ягоды. Все вокруг цвело и пaхлo. Появились грибы, которые я собирал и ел с большим аппетитом. Конечно, надо было знать, какие из них съедобные, и их можно есть смело. Для этого присматривался к лесным обитателям и учился у них. Виды грибов, которые они ели, годились и мне для еды. Собирал я также различные лесные ягоды – чернику, клюкву, землянику, малину, так что еды хватало. В отличие от зимы лето было щедрым сверх меры.
Я кружил по лесу и как-то раз наткнулся на склад боеприпасов. Я решил взять пустую гильзу от артиллерийского снаряда или ракетницы, чтобы использовать как сосуд для питья. Не думал, что это может быть опасно. Принес гильзу в свое убежище. По пути набрал желудей и шишек, которые, как я видел, едят мелкие лесные зверьки, а значит, годятся для еды и мне. Положил желуди в гильзу, чтобы их раскрошить. Внезапно раздался взрыв! Мгновенно я перестал видеть. Сразу решил, что ослеп, потому что посреди дня вдруг воцарилась темнота. Меня охватила паника. Я расплакался. Что теперь со мной будет? Как может слепой жить дальше и как куда-то идти? Я не знал, что делать, и был уверен, что останусь в этом месте и буду постепенно погибать, пока в конце концов лесные хищники не разорвут когтями и клыками мое тело. Было очень страшно, особенно ночью, и страх не покидал меня ни на минуту. Я нащупал большую сучковатую палку и больше не выпускал ее из рук, размахивая ею влево и вправо. Боялся, что ко мне приблизится какой-нибудь дикий зверь и бросится на меня. Из мешка достал пару сухих тряпок и завязал ими себе глаза. Сидел и плакал не переставая. Впервые в жизни я от всей души желал себе смерти и просил о ней несуществующего бога.
Через несколько дней постепенно зрение начало возвращаться. Поначалу видел только неясные и мутные тени, расплывчатые предметы. В течение двух или трех дней чувствовал сильную боль. Глаза слезились, но я радовался, что зрение понемногу улучшается. Я чувствовал, что постепенно свет проникает в мои глаза. Так я убедился, что предупреждения встречного крестьянина, который говорил о складах советского оружия, было справедливо, и решил покинуть это место.
Я не хотел кружить рядом с дорогой, с которой до меня доходил шум проезжавшего транспорта, и наткнуться на немецких солдат. Во время моих блужданий я вышел к одиноко стоящему дому. Проживающий там человек рассказал мне, что в эти места прибыли немецкие войска, чтобы уничтожить партизан, которые скрываются в лесах в километрах тридцати на север. Это была густая пуща на пространстве километров двести. Поэтому партизаны устроили там убежище и базу, с которой предпринимали вылазки и нападали на немецкие войска. Тем не менее немцы господствовали в округе и постоянно бомбили этот район. Было много жертв.
Я решил не идти в сторону пущи, а остаться в окрестных лесах. Здесь моим единственным врагом были немцы. Очевидно, что существа на четырех ногах были для меня менее опасны, чем те, что «на двоих». Эти последние в моих глазах выглядели самыми страшными.
Однажды невдалеке я увидел пасущихся коров и лошадей. Я задумал подобраться поближе и попробовать подоить корову, чтобы добыть немного парного молока. Увы, мне это не удалось. Хотя доить корову я умел, но не было ни кувшина, ни какой-то другой посудины для молока. Тогда я улегся рядом с коровами и стал, как они, жевать зеленую траву. Она была сладковатой и слегка кислой. А что было делать? У меня не было выбора. Клевер был приятный вкус, и я ел его без колебаний.
(Годы спустя, когда я посетил Белосток, меня пригласили на обед в летний домик в деревне. Когда я прогуливался вокруг этого домика, случайно наткнулся на клевер – по-местному коничину. Его вид взволновал меня, я сорвал и с удовольствием съел, а все вокруг смотрели на меня с удивлением. А я получил еще одно подтверждение того, что память меня не обманывает. В черные дни эта незаметная трава спасала меня от голода. Я привык к ее вкусу. Профессор Тереза Заневска не выдержала и сказала: «Теперь я тебя понимаю». Все согласились, что по лесу нет знатока лучшего, чем я. Я знаком со всем, что происходит в лесу, знаю все, что там растет и живет. Я – Человек леса! Кстати, смешно получилось, когда мы с Адиной и съемочной группой заехали в лес, и я, опьяненный запахами, шорохами и голосами леса, привычно отщипывая хвою и суя ее в рот, рассказывал на камеру, обнял и поцеловал свою спасительницу березу и, сложив ладони трубочкой у рта, завыл по-волчьи. Когда наконец оглянулся, съемочной группы и след простыл. Рядом стояла только моя верная Адина.)
Трудно поверить и, возможно, представить себе, но я кружил в лесах примерно три с половиной года – с того страшного дня лета 1941 года, когда я бежал из гетто, и до того, как оказался в окрестностях Гродно.
В Белоруссии, где в лесах господствовали русские партизаны, я чувствовал себя более безопасно, но все же оставался совершенно чужим. Местность выглядела так же, как в родных местах, леса тоже, но язык, произношение и акцент были другими. В Польше звучал польский, а тут говорили на языке, напоминающем русский. Со временем я подзабыл польское произношение и начал пользоваться местным диалектом. Но я по-прежнему чувствовал себя чужим. Я не принадлежал ни к этой, ни к той общине. Я боялся, что мой язык меня выдаст – не поляк, не белорус, так кто же я?
***
В течение некоторого времени я оставался в лесу. Как долго, не знаю. Я опасался выходить наружу. Но у меня опять не было еды. Сначала пытался охотиться в лесу, но мне не удалось никого поймать. Ни зверька, ни птицы, даже грибы куда-то пропали.
Я заметил, что погода стала ухудшаться. Уже был конец лета. Приближалась осень, и я начал терять присутствие духа. Я понимал, что, когда начнется дождь, мое положение станет невеселым. Уже много дней я не ел ни крошки, кроме, конечно, травы, листьев, которые я рвал с кустов и деревьев.
В конце концов пришлось пойти в деревню. Еще издалека увидел, что там ходят немецкие солдаты, но выбора не было, нужно было идти. Я чувствовал себя на пределе, и сил не было. Кружилась голова, и я едва держался на ногах. Надеялся, что встречу какую-нибудь сердобольную старушку или хозяина, который поможет мне. Я начал кружить вокруг сельских халуп. Залаяли собаки, но никто не вышел. Попытался поймать курицу или утку, но они не давались. Я заметил, что селяне чем-то обменивались с немцами, и не понимал, что происходит. Подошел поближе и заметил запряженную подводу, у которой стояли немецкие солдаты. Вдруг один из них крикнул:
– Хлопец, иди сюда!
Я был уверен, что мне конец. Трясясь от страха, я подошел к солдату, который, увидев это, начал меня успокаивать:
– Не бойся, помоги мне только напоить лошадей.
Я пошел к колодцу, вытащил ведро воды и вылил в к деревянное корыто. Лошади начали пить, солдат, который говорил на ломаном русско-польском языке, спросил меня, откуда я. Я ответил, что я из дома в конце деревни, остался с малыми братьями и сестрами, что мы сироты и нам нечего есть. Говоря это, я продолжал черпать воду из колодца и поить лошадей из деревянного корыта. Вскоре они привели еще лошадей, и я также должен был их поить. Тогда я попросил у этого немецкого солдата немного еды для моих маленьких сирот.
Солдат сказал мне продолжать черпать воду из колодца. Все это время я старался не разговаривать с немцами и следил за каждым их шагом. В какой-то момент я заметил, что немецкий солдат, который велел мне напоить лошадей, куда-то ушел. Я забеспокоился. Подумал даже, не пора ли бежать от этой работы, но у меня не было никаких шансов – они же тотчас за мной погонятся. Я понял, что совершил ошибку, придя в деревню. Видел, что на заборах развешаны плакаты с предупреждением по-белорусски, по-польски и по-немецки. Там было написано, что жители обязаны сообщать оккупационным властям о любом подозрительном событии в деревне, о партизанах или о каждом чужом человеке, появившемся в деревне. За такое донесение была обещана высокая денежная награда или различные другие блага. Нацистская жандармерия, СС и украинская полиция обещали много тем, кто схватит чужого. Его полагалось привести и передать немецким властям. Поэтому сельское население боялось помогать незнакомцам и снабжать их продуктами.
Я это понимал, но находился в тяжелом положении и очень нуждался в помощи. В какой-то момент я увидел, что солдат вернулся с мешком в руке, осмотрел свою лошадь, а затем позвал меня и бросил мне этот мешок. Он был наполнен едой и предназначен, по его словам, для маленьких детей, которых я оставил дома. Я схватил его и хотел убежать оттуда как можно скорее. Но в этот момент ко мне подошел какой-то местный мужик и строго спросил:
– Ты что здесь делаешь?
При этом начал ругать меня и попытался отобрать мешок. Он ударил меня палкой и пригрозил, что если тут же не уберусь, то передаст меня в полицию. Немецкий солдат, который заметил, что происходит, подошел ко мне и спросил:
– Что этот старик хочет от тебя?
Я ответил:
– Он хочет, чтобы я отдал ему мешок, который вы мне дали.
Солдат ничего не ответил и ушел, а я схватил мешок и убежал по направлению к хатам. Когда я достиг ряда амбаров, оглянулся и, убедившись, что никто меня не видит, открыл первые с краю двери и вошел внутрь. Зарылся в скирду соломы почти целиком. Осторожно заглянул в мешок. Там было несколько буханок хлеба и пара банок консервов с копченым черным и жестким мясом.
Поел немного консервов и расправился почти со всей буханкой, несмотря на то, что она тоже была твердая как камень. Банки, которые я не сумел открыть, сунул обратно в мешок и положил себя под голову как подушку, чтобы подремать. Хотя я и боялся, что моя пирушка может привлечь крыс, усталость взяла верх, и я заснул.
Я встал до рассвета и осмотрел амбар. Нашел несколько пустых мешков и рабочую одежду, а также рваный плащ из воловьей кожи. Все это я сунул в мешок. Насыпал также немного зерен пшеницы и ячменя. Закинул мешок за плечи и выбрался оттуда. Вдруг ко мне подбежала какая-то собака. В первую минуту я испугался, но, к счастью, она дружелюбно завиляла хвостом и начала ластиться ко мне. Недолго думая, привязал ее за шею и повел в лес.
Было еще темно, и я надеялся, что меня никто не заметил. Добрался до леса до рассвета и нашел место, чтобы отдохнуть. Радовался, что у меня есть немного еды, и надеялся, что собака будет меня охранять.
***
Утром я понял, что хотя я и в густом лесу, но довольно сыром. Везде были болота, трясина и небольшие озерца. Мне надо было выбраться из этого места и найти дорогу, по которой можно было бы идти. Решил использовать для этого одно из больших деревянных корыт, которые были привязаны к деревянной колоде и служили сельским домохозяйкам для стирки. Я залез в корыто в надежде, что оно послужит мне лодкой, в которой я смогу переплыть на другую сторону речки, одну из многих, которые мне попадались на моем пути. Увы, эта импровизированная «лодка» не справилась с этой задачей, накренилась и перевернулась вверх дном, и я оказался в воде. К счастью, было неглубоко, и я сразу встал на ноги. Мешок с провизией поплыл по течению.
Я не знал, где оказался. Ноги несли меня, куда глаза глядят. Я приблизился к какой-то деревушке, но побоялся туда зайти. Я знал, что мой необычный и грязный вид мог привлечь внимание местных жителей, которого я предпочитал избегать. Я кружил вокруг этой деревни. Наступила ночь. До моих ушей доходил лай собак, шум автомобильных двигателей и голоса немецких солдат. Я спрятался под покровом темной ночи и решил оттуда уйти, опасаясь местной полиции, которая сотрудничала с немцами и украинскими полицаями, которые были самыми жестокими из всех.
Примерно через две недели пути по песчаным тропкам, по краям лесов и полей мне удалось добраться до главной дороги. Недалеко от нее бежали железнодорожные пути, по которым ежедневно шли десятки поездов, перевозивших немецких солдат в сторону России.
Я перешел через шоссе и в полдень решился постучать в хату. Мне открыли – на пороге стояла пара хозяев. Удивительно, но детей не было видно. Я сказал, что могу работать у них. Хозяин осмотрел меня с головы до ног. Видимо, мне удалось вызвать его доверие рассказом о том, как я остался сиротой, когда моя семья в деревне была уничтожена, и только я сбежал от нападавших. Он согласился, чтобы я работал у него. Поскольку он недавно сжал пшеницу на соседнем поле, ее надо было молотить. Он показал мне, как это делается, и я с радостью взялся за работу в обмен на питание и место, где могло бы отдохнуть мое усталое тело. Я тяжело работал несколько часов. Хотел доказать хозяину, что ему стоило нанять меня. Я собирал обмолоченное зерно и ссыпал в мешки. Подкреплялся вместе с хозяевами, а ночи проводил на соломе в овине. После длительного периода скитаний мне досталось немного покоя.
Так я работал в течение нескольких дней. Как-то хозяин позвал меня и сказал, что надо идти на ночь охранять железнодорожные пути от партизанских подрывников, скрывающихся в лесах. Сторожить надо было под наблюдением немецкого солдата. Меня как током ударило. Я чувствовал, что кровь застывает у меня в жилах. Я стоял как вкопанный и не мог вымолвить ни слова. Хозяин, увидев мое внезапно побледневшее лицо, сразу же спросил:
– Что с тобой? Может, язык прилип к нёбу и ты не можешь говорить?
– Нет, говорите дальше, я вас слушаю, – ответил я, скрывая дрожь.
– Ты должен перейти железнодорожные пути, там встретишь соседку, которая живет в первом доме, скажешь ей пароль, который я тебе дам, а потом вместе пойдете сторожить на путях от полуночи до шести утра, – сказал он.
Я знал, что эта местность занята немцами, а рядом с железной дорогой наверняка их много. В голове молнией мелькнула мысль о бегстве – но куда? Леса далеко, а в полях меня найдут быстро. Что мне делать? Я знал, что у меня нет выхода. Бежать некуда. Я решил остаться на месте и действовать так, чтобы не вызывать никаких подозрений.
Я пошел и постучал в дверь к соседке. Когда она открыла, я перекрестился по местному обычаю, произнес пароль и добавил, что сосед, который живет напротив, сказал, что мы вместе будем сторожить железнодорожное полотно. Женщина кивнула и сообщила, что к нам присоединится немецкий солдат. Тройной патруль – она, я и немецкий солдат. Конечно, в дальнейшем я делал вид, что это не пугает меня, и старался вести себя как обычно.
– Как я вас встречу? – спросил я спокойно.
– Придешь ко мне домой ночью, и отсюда мы пойдем, – сказала она. – Скажешь мне шепотом пароль, пройдем еще несколько сотен метров, а там к нам присоединится третий охранник, немецкий солдат.
Я была взволнован до глубины души. Буду сторожить вместе с немецким солдатом? Спустя столько месяцев скитаний в страхе, что могу встретить немца? А теперь я буду рядом с одним из них? Что делать, если он спросит меня о чем-то? Я боялся, что мое произношение выдаст меня, но не хотел ничего предпринимать и лишь поступал согласно указаниям, полученным от женщины.
Ночью мы встретили этого немца. Но он не задавал никаких вопросов. Мы втроем шагали молча вдоль железной дороги – километр туда и назад.
Это было наш отрезок для патрулирования: от деревни и назад. Немец в мундире и с карабином в руке шел передо мной. Между нами не было никаких контактов. Я был уверен, что он боится не меньше, чем я. Его пугал каждый звук. Я привык к собачьему лаю, вою волков, звукам ночных выстрелов, поэтому, когда мы слышали шум, я совершенно не пугался. Ночь миновала спокойно, без особых событий. Рано утром я вернулся в дом хозяина, где на столе меня ждала чашка парного молока. Я был в таком напряжении, что не мог даже заснуть. Следующие три ночи я охранял железнодорожное полотно вместе с немецким солдатом в двух или трех днях пути от Гродно.
В глубине души я думал, что это что-то нереальное, как будто во сне и нелогичное. Я не помню точно, как вышел из леса в деревню и как закончил мою службу на железнодорожных путях.
Я пробыл в тех местах неделю или две. Оставаться там не хотел. Я видел, что немцев там слишком много. Опасался, что кто-нибудь из них начнет меня подозревать и допрашивать, а я ни за что на свете не хотел влипнуть в такую историю. Наконец я решил оттуда убежать. Хозяину я об этом не сказал, только его жене. Объяснил ей, что тоскую по моей родной деревне, хотел бы туда вернуться и посмотреть, что с моим домом. Женщина поняла это и посоветовала мне отправиться поутру, но я хотел выйти после полудня, чтобы подольше идти под покровом ночи. Я запасся едой, в основном домашней колбасой, которую прятал в овине. Взял также обувь и одежду. Все это я сложил в мешок и с этим багажом в руках вышел из овина вечером, не попрощавшись. Не хотел лишних разговоров. В эту ночь я не вышел сторожить с немцем железную дорогу. Жаждал вернуться в лес.
***
Я шел всю ночь и только к утру нашел себе в поле место для отдыха. К счастью для меня, начиналась весна, и было уже не так холодно, так что я мог выдержать и ночь в поле. Я думаю, что это было в апреле или мае 1944 года. Я отдохнул немного на вспаханном поле и пошел дальше. Время от времени встречал крестьянина, пашущего землю, но не задерживался.
Дня через два-три пути я добрался до леса. К своему удивлению, там я наткнулся на группу крестьян с детьми. Они окружили меня со всех сторон и спросили, кто я и откуда пришел.
– Случайно ты не партизан?
– Нет, – ответил я. – Я их также ищу.
И рассказал, что там, за лесом, немцы сожгли наш дом и имущество. Когда люди спросили меня, как мое имя, я ответил: «Гриша».
Они предложили присоединиться к ним, и я согласился. Перекрестившись, сел рядом с ними.
Вдруг мы услышали гул самолета в небе. Мы не знали, что это за самолет. Издали до нас донесся звук взрыва бомбы, а затем настала тишина. Мы вышли из леса. Крестьяне хотели посмотреть, что происходит в деревне и не пострадали ли их дома. Среди них были мужчины, женщины и много детей разного возраста. Когда мы добрались до деревни, то увидели, что большинство хат разрушены и сожжены. Начался ужасный плач и причитания. Часть погорельцев смогли найти немного еды и ели стоя посреди развалин. Вдруг послышалось гудение моторов, и мы увидели подъезжавшие немецкие автомобили. Машины остановились, из них вышли солдаты. Пожилые жители сказали, чтобы мы не пытались бежать и оставались на месте.
Немцы хотели узнать, есть ли партизаны в окрестных лесах, но мы сказали, что нет. На вопрос, кто сжег хаты в деревне, люди ответили, что это сделала местная милиция совместно с украинцами. Немцы продолжили расследование, переходя от одного человека к другому. Я был в ужасе, боялся, что мне не поверят и убьют. Какой-то немец спросил, как меня зовут, перекрестившись, я сказал: «Гриша». Несколько детей со своими «бабушками» подошли в этот момент и подтвердили, что я один из них. Немец им не поверил и с силой дал мне пощечину. Он и дальше продолжал выпытывать меня про партизан, но я ничего не знал. Он все равно не верил, дал мне крепкого пинка и вдобавок ударил прикладом карабина. Я упал, обливаясь кровью, и потерял сознание. Несколько женщин подбежали ко мне и начали приводить в чувство. Поливали водой, протирали лицо, и я стал приходить в себя.
Немцы сели в машины и уехали, но перед этим выстрелили в ребенка и одного старика, который упал на землю. Когда я очнулся, то сказал людям, что не хочу тут оставаться и вернусь в лес. Боялся, что немцы вернутся. Когда немцы обыскивали дома, то не нашли никакого огнестрельного оружия, только несколько топоров, которыми пользовались в хозяйстве. Однако немцы были уверены, что это оружие, а крестьяне фактически являются скрытыми партизанами.
Мне сильно повезло. Я понял, что только чудом избежал смерти. Я попросил немного еды, поблагодарил крестьян, попрощался и вернулся в лес. В глубине души я боялся и этих людей. Среди чужих лучше не находиться, потому что, кто знает, какие у них намерения. Чувствовал себя глупцом, не знал, что будет со мной, брел без цели или замысла.
Однажды я услышал в лесу человеческие голоса. Испугался так, что намочил штаны. Лежать так было неудобно, поэтому попытался выползти из норы. Голоса были совсем близко. Я подумал, что это, должно быть, партизаны. Я слышал, что говорят по-польски и по-русски. Я попробовал подкрасться к ним поближе, как вдруг меня схватили двое мужчин. Они засыпали меня вопросами: «Ты чего тут один? Что ты делаешь в лесу?»
Я разревелся, а они начали толкать меня, говоря: «Это тебя фрицы послали, чтобы искал партизан!» А я им на это сказал, что я еврейский мальчик и убежал от немцев. Тогда они отвели меня в землянку к командиру, дали попить немного воды и начали расследование. Я сказал, что немцы убили моих родителей, братьев и сестру и что я остался один. Попросил, чтобы мне дали штаны на замену, потому что те, что на мне, совершенно промокли. Тут они и увидели, что я еврей. Дали и сухую одежду, и даже место поспать. Стало ясно, что я оказался у партизан.
Проснулся я рано и спросил, что мне делать. Мне сказали, чтобы я обратился к начальнику по имени Паша. Я спросил его, чем могу быть полезен. Паша позвал мальчика по имени Борька и велел ему пойти со мной, как он выразился, «жиденком», собирать дрова. Когда мы немного отошли, я стал расспрашивать Борьку. Он сказал мне, что у него есть брат здесь, который помогает ему. Иногда тут все ругаются между собой, и поэтому посоветовал мне делать только то, что говорят, и поменьше болтать.
Через несколько дней нас послали найти ведра и кастрюли для приготовления еды. Я не отходил от Борьки. Как-то нас позвал командир и велел отправиться перед рассветом в отдаленную деревню, в нескольких часах ходьбы. Мы должны были добыть продукты. Дорога была тяжелой. Шли через поля и болота. Нельзя было попадаться никому на глаза. Вечером мы добрались до человеческого жилья. Взрослый партизан, который был с нами, сказал, что он останется в роще, а нас послал выполнять задание. Нам быстро удалось украсть козу, лошадь и мешок муки. На обратном пути партизан замучил нас тем, что кричал на нас и проклинал.
Когда я спросил его, что он хочет от нас, он сказал, чтобы заткнулся, а то он меня застрелит. Под утро пришли в лес. Партизан нажаловался на нас командиру, что мы не вели себя как полагается и все, что мы принесли, добыл он сам. Сказал, что мы побоялись зайти в овин и даже отказались ему помочь. Командир разозлился и начал ругать нас. Даже побил и вытащил револьвер, направил его мне в голову и пригрозил, что в следующий раз убьет нас обоих. Мы с Борькой ушли и расплакались. Брат Борьки, успокаивая нас, сказал, что нечего разговаривать с тем партизаном, а только слушать командира. Я начал понимать, что эта группа из двадцати-тридцати мужчин – воры и преступники. Я начал бояться. Чувствовал, что они лишь используют меня и Борьку.
Я пробыл у партизан около трех недель. Как-то утром командир велел нам, чтобы вечером мы вновь пошли в ближайшую деревню. С нами снова пошел тот самый партизан, проклиная и наскакивая на нас всю дорогу. Когда мы подошли к сельским постройкам, он снова приказал сделать все, как и в прошлый раз. Но теперь мы оба решили уничтожить этого партизана, у нас был нож. Когда он напился, бросились на него и прикончили. Потом вместе с Борькой подкрались к овину, там стояла запряженная подвода, которую тихонько нагрузили овсом, пшеницей, снопами соломы и теленком. Обратную дорогу к партизанам мы одолели быстро. На вопрос, где же партизан, который был вместе с нами, ответили, что наткнулись на немцев и разбежались в разные стороны. Когда все успокоилось, мы не смогли найти партизана и вернулись сами. Командир вроде бы поверил нашим словам и отпустил нас.
Под вечер раздалась пулеметная стрельба. Пулемет не умолкал. Командир крикнул разбегаться. Я побежал как бешеный, пока не почувствовал, что добрался до относительно безопасного места. Через некоторое время снова раздался шум. Сверху слышался гул самолетов. Со всех сторон в лесу раздавались взрывы. Меня охватил страх, я не знал, что делать. Тут еще кончилась еда.
Снова я выбрался на край леса. Лег на землю, чтобы никто не увидел меня. Бомбардировка не прекращалась. Я был беспомощен. В течение ночи бомбы падали без перерыва. Не спал ни минуты всю ночь. Не мог сомкнуть глаз от страха и оглушающего рева. Я решил подождать до утра, а когда рассветет, пойти на поиски еды. Под утро началась гроза с молниями, припустил ливень. В этом не было ничего удивительного, потому что летом в этих местах обычно идут проливные дожди. Лесная чаща затрудняла движение, и только около полудня я выбрался на опушку леса.
Видны были большие разрушения после бомбардировки деревни. Везде лежали трупы немецких солдат. Среди руин и пепла бродили дети, во многих местах поднимались клубы пыли. Люди испуганно озирались, проверяя, что можно ли что-нибудь спасти из-под завалов – одежду, немного продуктов питания или что-нибудь годное для постройки временного убежища.
Я также присоединился к поискам, чтобы добыть хоть что-нибудь, поесть и укрыться. Снял брезент с трупа немецкого солдата. Нашел несколько разбросанных банок консервов и завернул их в этот брезент. Отовсюду слышались звуки стрельбы. Вдруг я заметил какого-то мужика, который стрелял. Понятно, что надо было смываться оттуда как можно быстрее. Нашел еще один брезент, который собирался использовать как постель.
Под вечером я вернулся в лес. Было страшно. Темно. Лил дождь. Везде была вода. Я шел довольно долго, не знаю, сколько часов. Высматривал хоть какую-нибудь нору, в которой можно было спокойно полежать. Наконец устроил себе постель из брезента, снятого с убитого немца, и из тряпок, которые нашел среди руин. Смог хоть немного отдышаться и успокоиться. Открыл две банки консервов – в одной оказалась квашеная капуста, в другой – фасоль. Я поел с аппетитом и хоть немного утолил голод.
Надеялся, что смогу отдохнуть некоторое время, но вдруг снова услышал звук приближающихся самолетов. В голове завертелись тысячи вопросов: «Что делать? Убегать снова? Выйти из леса или остаться и ждать неизвестно чего?» Я решил все же остаться в норе и посмотреть, что будет дальше. Надеялся, что в конце концов придут русские. Консервные банки я выставил наружу, чтобы набрать дождевой воды. Издалека слышался сильный грохот, трудно было понять, то ли это приближающаяся гроза, то ли артиллерийская стрельба.
Только потом я узнал, что там шли тяжелые бои между отступающими немецкими войсками и российской армией. Немцы, отступая, жгли и уничтожали по пути все, что оставалось – целые деревни были ими сожжены и разрушены. На землю, в которой я скрывался, вступали российские войска, и всюду, даже в лесу, можно было видеть русских солдат.
Русская воинская часть вошла в лес, где я скрывался
Я понял по форме, что это были русские, а не немцы. Стояло лето 1944 года. Солдаты расставили палатки среди деревьев. И хотя я попытался улизнуть оттуда незаметно, меня поймали. Я все же опасался и не знал, чем это кончится для меня – добром или злом, то, что они меня схватили. Кто они? Против меня или помогут и проявят доброту? Последние три с половиной года я жил одиноко и научился советоваться только с самим собой и полагаться только на себя.
Русские солдаты стали меня допрашивать. Опасались, не шпион ли я и не действую ли против них. Кто-то даже сказал, что я сумасшедший, другой, наоборот, предположил, что помогаю немцам в ущерб русским. Это была смесь из оценок и предположений, которые сбивали меня с толку. Через некоторое время появился офицер и начал более тщательное расследование. Я трясся от страха. Не знал, как он воспримет мой рассказ, не обернется ли это все против меня. Прежде всего я боялся сознаться, что я еврей или как-нибудь по-иному выдать это. Пока шли все эти расспросы, появился еще один офицер, более высокого ранга. Все меня внимательно рассматривали, недоумевая и не доверяя. Выглядел я ужасно: грязный и заросший, завшивевший, с длинными черными спутанными волосами ниже колен, с длинными грязными ногтями, в лохмотьях – словом, черт знает что. Они никогда такого не видели и не знали, что со мной делать. В конце концов, меня привели в палатку, в которой был еще один офицер.
Он также стал расспрашивать меня, но делал это спокойно и таким образом более упорядоченно. Приказал принести мне поесть, но я попросил только воды. Я очень хотел пить. Почти залпом выпил несколько кружек. Офицер приказал другим солдатам выйти из палатки и начал разговаривать со мной.
– Как тебя зовут? – спросил он.
– Янек, – ответил я.
Он посмотрел на меня пристально и сказал:
– Ты не Янек. Ты – Мишка.
Так я стал Мишкой на всю последующую жизнь. Видя, что я дрожу от страха всем телом, попытался меня успокоить. Через некоторое время вызвал солдата и поручил ему позаботиться обо мне: прежде всего постричь, выкупать и обмундировать, потом накормить и напоить. Солдат отдал командиру честь и вышел вместе со мной. Отвел меня в другую палатку, приказал раздеться, а затем вылил на меня два ведра воды. Это было мытье. После стрижки я получил форму и был доставлен обратно в палатку офицера.
Мой страх все равно не проходил. Я не знал, что меня ждет, и сидел, полный опасений. Офицер тем временем занимался разными делами и разговаривал по телефону с начальством. Это позволило мне немного успокоиться. В конце концов он приказал одному из солдат отправить меня работать на полевую кухню. Когда я туда пришел, моим глазам предстало зрелище, которого я никогда прежде не видел: гигантские переносные котлы, в которых бросали все, что было под рукой – картофель, лук, фасоль, квашеную капусту и различные другие овощи, куски свинины, и все это варилось вместе в огромном котле. Я был ошеломлен зрелищем этих котлов и количеством готовящейся еды. Мне сказано было присматривать, чтобы огонь не перекинулся с полевой кухни в лес. Стоявший рядом со мной солдат бормотал без перерыва: «Я не имею права тебя трогать». Я не понимал, почему он это говорил. Я гадал, кем мог быть тот командир, который отправил меня работать на кухню. Я допускал, что он был евреем и чувствовал подсознательно, что я тоже еврей. Поэтому он и приказал солдату, чтобы тот не обижал меня. В русской армии служило много офицеров и солдат еврейского происхождения. Возможно, он был одним из них.
Однажды, когда я уже стал ему доверять, то признался, что я родом из Белостока. Командир ответил на это, что они готовятся к боям за Белосток. Между прочим, занимаются укладкой железнодорожных путей на занятой территории, чтобы перевозить российских солдат и технику, поскольку немцы, отступая, уничтожили все коммуникации, дороги, и их надо было строить заново.
Я оставался некоторое время в этом новом месте. Воинская часть готовилась к боям. Издалека слышались отзвуки взрывов и автоматные очереди. Время от времени в полевой госпиталь в лесу привозили раненых солдат.
У меня была только одна задача – следить за огнем под большим котлом. Все время там варился суп. Все время прибывали новые группы солдат. Некоторые уносили еду с собой для товарищей на боевые посты, другие подкреплялись тут же на месте. Так или иначе, суп должен был быть готов для раздачи в любую минуту.
Постепенно я подружился с солдатами. Некоторые из них были старше меня намного, другие почти ровесники. Случалось, что в одной и той же части служили сыновья и отцы вместе. Вокруг шла война: выстрелы, взрывы бомб и снарядов, кружащие в небе самолеты, сожженные леса. Танки нарушали тишину днем и ночью, наполняя грохотом летний воздух. Движение было огромным. Непрерывно шли военный транспорт и марширующая пехота.
Между мной и командиром возникало некоторое взаимопонимание. Каждый раз, когда он вызывал меня в палатку, я говорил, что очень хотел бы вернуться в Белосток и посмотреть, что стало с моим родным городом. Когда офицер спрашивал про мою семью, я отвечал, что ничего не помню, ни родителей, ни родных. Он сильно удивлялся, что мне удалось освоиться в лесу, что не боялся диких зверей.
– Знаете, волки – лучшие друзья, они охраняли меня и стерегли. Защищали, хотя и не давали приближаться к себе. Я учился у них жизни в лесу в условиях лета и зимы, – рассказывал я. Упоминал также о побоях, которые получал много раз от крестьян и немцев и как я от них убегал. Я чувствовал, что командир полюбил меня и все время заверял, что в конце концов я доберусь до Белостока.
Как-то он вызвал меня и двух своих подчиненных, сказал, что рельсы до города уже уложены и можно ехать, и приказал им сопровождать меня, вручив пакет с данными обо мне (там были указаны мое имя и фамилия, которой я теперь не помню). Я не сомневался, что он говорит о рельсах до Белостока, и был вне себя от счастья. Однако он имел в виду Гродно. Я-то хотел войти в город вместе с русскими войсками. В глубине души таил надежду, что меня мобилизуют, дадут в руки оружие, и я буду служить в воинской части. В конце концов, она станет моим «домом». Буду наконец не один, а самое главное вернусь наконец домой, в мой город Белосток.
***
С радостью я упаковал свой скромный багаж и отправился вместе с солдатами. Я был уверен, что на железнодорожном вокзале мы все сядем в поезд, направляющийся в Белосток. Но тут меня ждало большое разочарование. Поезд на станции оказался старым и обшарпанным. Это был товарный поезд с вагонами, предназначенными для перевозки скота, а не людей. Мы влезли туда. В вагонах лежали раненые, и каждый третий или четвертый вагон был вагоном Красного Креста, в котором находились врачи и медсестры, ухаживающие за ранеными. Я переходил из вагона в вагон вместе с солдатами, которые выполняли приказ командира опекать меня. В каждом вагоне меня спрашивали, куда я еду.
– В Белосток, – уверенно отвечал я по-русски. Я был самым младшим среди всех, поэтому все звали меня «хлопец». Cлыша мой ответ, усмехались про себя, по-видимому, считая меня глупым или наивным, ведь поезд шел на восток, в глубь России, а не на запад через Белосток.
Ехали всю ночь. Когда я спросил одного из солдат, когда скоро ли мы доедем до Белостока, он ответил, что мы едем в другую сторону – в Россию. Я ему не поверил, будучи убежденным, что возвращаюсь домой.
Утром, когда поезд остановился на какой-то станции, один из сопровождавших меня солдат попросил принести кипятка (кипяток лился из крана в специальном вагоне – «теплушке»). Я был послушным мальчиком и безропотно выполнил просьбу солдата. Мы ехали дальше. Я смотрел в окно вагона. Везде виднелись послевоенные руины. На каждой станции я выскакивал и приносил кипяток. Как-то я спросил одного железнодорожника из поездной бригады, куда едем, и он сказал, что в Минск. «В Минск? С чего это вдруг в Минск? Мне зачем в Минск? Что я там потерял?»
– А когда же Белосток? – спросил я тогда.
– Забудь об этом, – сказал он. – Этот поезд идет в Россию, а в Польшу надо ехать в другом направлении.
Несмотря на столь большое разочарование, я не потерял присутствия духа. Будучи оптимистом, видел стакан, наполовину наполненный. Я был одет, напоен-накормлен, было кому заботиться обо мне, в отличие от того, что было в последние годы.
Ехали более двух недель. В конце концов я узнал, что поезд идет в Орел. Что это за птица? Никогда раньше не слышал о таком месте. Что ждет меня там?
Мы ехали через Минск и многих других станций, на которых оставляли часть раненых. Некоторые попадали в госпиталь, другие домой. К счастью, я подружился с опекавшими меня солдатами и мог разговаривать с ними открыто и без опасений. Следующей станцией был Свердловск. Большинство солдат и раненых покинули поезд, и он почти опустел. Меня также высадили и перевели в другой поезд, ехавший в Каменск-Уральский. Сопровождавшие меня солдаты передали меня под наблюдение других солдат, сердечно попрощавшись со мной.
В те дни нельзя было ездить поездом по России без специального разрешения. На каждой станции надо было поставить печать, подтверждающую проезд. Они побеспокоились также о такой же бумаге для меня, и под опекой новой охраны я добрался до станции Каменск-Уральский. Всем, кто меня по пути спрашивал, для чего меня туда везут, отвечал одно и то же: «Я поляк, возвращаюсь с фронта». И ничего более.
***
На станции Каменск-Уральский меня ждала машина, на которой меня отвезли в школу ФЗУ, прямо в кабинет начальника. Я понял, что речь идет о какой-то военно-гражданской школе. Начальник задавал мне вопросы и хотел знать, как я выжил три с половиной года в лесу. Слезы текли из моих глаз, когда я рассказывал о пережитом. Начальник послал меня помыться и переодеться в школьную форму, чтобы я не отличался от остальных. Одновременно сообщил, что ничего нельзя делать без его разрешения.
Я вышел на школьный двор, где были ребята примерно моего возраста, одетые в одинаковую темно-синюю форму. На головах у них были шапки. Я сразу почувствовал, что выгляжу хуже их. Начали они расспрашивать меня о разных вещах, но я боялся отвечать. Я опасался, что они узнают, что я еврей. Я заметил, что они изучают меня. Когда спросили, откуда я, конечно, ответил, что пришел с фронта.
Я не забыл, заходя в столовую, перекреститься, а ребята не верили, что я пришел с фронта, и начали что-то замышлять против меня. Как-то раз несколько фезеушников поймали меня и, безжалостно избив, потребовали, чтобы я сказал правду. Но я твердо держался своей первоначальной версии. После этого жестокого избиения я решил пожаловаться начальнику школы. Это была ошибка, последствия которой оказались болезненными.
Когда начальник пригласил компанию моих обидчиков к себе, они сначала все отрицали, а потом разыграли целый спектакль – гладили меня по плечу и сладко так говорили: «Да если кто тебя обидит, ты только скажи нам, ему не поздоровится» – и тому подобное, а выходя, исподтишка пригрозили, что теперь мне будет в сто раз хуже. Они разозлились, что я на них пожаловался, и стали устраивать мне пакости при каждом удобном случае.
Я пробыл в школе пару месяцев. Покинуть ее я не мог как из-за холодной зимы, так и потому, что у меня не было разрешения на выезд. Так что вынужден был оставаться там и терпеть агрессивное отношение учащихся. Параллельно учебе в школе нас посылали на работу на алюминиевый завод, на котором трудились в основном военнопленные. Завод работал сутками, зарплату выдавали не деньгами, а продуктами питания. Меня прикрепили к одной из бригад, и я попросил работу потяжелее, чтобы быть подальше от враждебно относившихся ко мне фезеушников.
Когда я уже совсем не мог выносить их издевательств, попросил бригадира разрешить мне работать целый день вместо учебы. Не хотел быть с ними вместе и работал много часов – с утра до ночи и присоединялся к соученикам только на военной подготовке.
По работе мне полагалось помечать листы алюминия, которые загружали в вагоны. Однажды двое ребят предложили мне за вознаграждение присоединиться к их группе и сказали, что моя роль состоит в том, чтобы следить за погрузкой алюминиевых листов и записывать только два, а третий пропускать, то есть не регистрировать его. Таким образом, можно было «вынести» незаписанные листы, чтобы продать их на стороне. У меня не было выхода, и я согласился на это предложение, однако очень боялся, что меня поймают, и начал думать о побеге.
Я знал, что передо мной масса препятствий. Члены шайки следили за мной и старались, чтобы я ни с кем не разговаривал. Я их боялся. Обычно двое парней не отходили от меня, и отцепиться от них я не мог.
(В 1946 году на Урале один старик сказал мне, что это группа «Черные кошки», терроризировавшая местное население и наводившая на него ужас, и потом я получал подтверждение этой версии.)
Да и суровая зима исключала любую возможность бегства. Температура падала ниже тридцати пяти – сорока градусов, и все замерзало вокруг. Теплая одежда и обувь, называвшаяся «валенки», в которых можно было выдержать мороз, мы получали только, когда шли на военную подготовку. Я был привычен к таким трудностям. Три с половиной года я кружил по лесам почти без одежды, а теперь то, что на мне было, считал благословением.
Учителя хвалили и ставили в пример другим меня, Мишку (это слово по-русски означает «медведь»). Они давали разные задания и хотели убедиться, что я сумею справиться с любой проблемой. Постепенно я также завоевал доверие и у парней, которые признали меня, наконец, своим за то, что я для них делал. Несмотря на это, я знал, что здесь мне нечего искать и надо вырваться отсюда, чтобы не влипнуть в конце концов.
Также на алюминиевом заводе я подружился с рабочими, которые трудились вместе со мной, и когда я им начал доверять, то попытался узнать, куда отправляются отсюда поезда. Я хотел просто узнать что-нибудь о направлениях железнодорожных дорог в этом районе. Оказалось, что алюминий отправляют в Свердловск, где находятся заводы, делающие детали для самолетов. На этих заводах работают заключенные и пленные, среди которых были русские, евреи и представители других национальностей. Продукция предназначалась для фронта, ведь война все еще продолжалась.
Я понимал, что нужно искать возможности для побега
Конечно, я понимал, что нормальным путем мне завод не покинуть, и надо искать какой-то иной способ.
Однажды, после загрузки вагонов, проскользнул в один из них, спрятался между листами алюминия и тихо ждал отправления. Я не двигался и даже не высовывал носа. Терпеливо ждал. Так лежал несколько часов, пока не почувствовал, что состав двинулся и не услышал характерный стук колес. Поезд медленно набирал скорость и выехал за пределы завода. Я вздохнул с облегчением. Наконец, я покинул завод и был на пути к Свердловску. Меня уже никто не мог задержать. Я лежал в своем укрытии, не двигаясь с места. Я боялся выглянуть наружу и ждал, когда доедем до цели.
Я понимал, что, убежав таким образом, не решу своих проблем: у меня нет официального разрешения на выезд, а как без него продолжать путешествие?
Я выбрался из вагона на станции в Свердловске. Надеялся, что моя школьная форма не вызовет никаких подозрений. Я подошел к какому-то железнодорожнику, который мне объяснил, что это крупный железнодорожный узел, в который приходят и из которого отправляются поезда во всех направлениях огромного СССР, как товарные, так и пассажирские. Я сказал, что мне надо в столицу, в Москву. Он показал на один из стоящих составов.
Я решил рискнуть и проникнуть в поезд. Это было опасно без билета и даже без документов на право свободного передвижения в стране. Я зашел в один из пассажирских вагонов и присел там, присматриваясь ко всем входящим. В какой-то момент я заметил, что в вагон зашли двое – милиционер и контролер. Кровь застыла у меня в жилах. Я был уверен, что на этот раз меня поймают и положение мое незавидное. Долго я не размышлял. Воспользовавшись моментом, когда они не смотрели в мою сторону, шмыгнул в туалет. Заперся там и подождал, пока они пройдут. Так случалось не раз во время этой поездки, но, к счастью, мне удавалось каждый раз вовремя спрятаться и избежать поимки.
Так прошло три дня. Я чувствовал, что не смогу больше выкручиваться. Воспользовался тем, что поезд стал сбавлять ход перед какой-то станцией, и спрыгнул в кусты возле пути. Смотрел, как поезд удаляется, и, когда последний вагон исчез за горизонтом, вздохнул с облегчением. Я был в синяках, все тело болело, но меня это беспокоило мало. Самое главное, что я покинул поезд. Хотя от Москвы меня отделяло огромное расстояние, я надеялся, что как-нибудь туда доберусь. Если бы меня поймали в поезде, наверняка, принудительно отправили бы назад в училище, а я этого никак не хотел.
Пошел вдоль железной дороги до ближайшей станции. На одном из путей заметил поезд с открытыми платформами, груженными военной техникой. Подошел, намереваясь забраться на одну из них. У поезда стояла охрана. Когда они увидели меня, начали спрашивать, что я здесь делаю и куда собрался. Я ответил, что отстал от поезда и должен вернуться на фронт. Ищу возможность туда добраться. «Служу на 2-м Белорусском фронте», – добавил я. «Ну, садись с нами», – пригласили они. И так я и сделал. Я не чувствовал себя уверенно, но не подавал виду, чтобы не вызывать подозрений. Солдаты угостили меня хлебом и армейской похлебкой, в которой было все, что повар набросал в кастрюлю. Но я не был привередлив. До сих пор могу съесть все что угодно. У меня иммунитет. Солдаты сделали из газет и табака самокрутки и курили такие «папиросы». Я попробовал закурить вместе с ними, но мне не понравился ни вкус, ни запах.
Ехали много дней. Поезд часто задерживался на станциях, а также между станциями перед семафором, пропуская другие поезда. К счастью, наступала весна и уже не было так холодно на открытых платформах – мне вполне хватало формы училища. Поезд направлялся к Москве. Я потерял счет дням, как долго мы ехали. Когда мы добрались до цели, солдаты сказали, что останутся здесь примерно на неделю, а потом поедут на фронт. Я не захотел с ними оставаться. Я жаждал вернуться в Польшу, в Белосток.
Начал кружить по многочисленным московским вокзалам. Туда приходили и оттуда отправлялись поезда во все концы страны. На каждом вокзале я спрашивал, есть ли поезд на Польшу. Вокзальная информация на стенах мне ничего не говорила. Буквы я, правда, различал, но содержание текстов понять не мог. Единственное, в чем разобрался, это надписи в таблицах: «Гродно – Белосток», «Варшава» и «Берлин». Надо было сесть в поезд в направлении Гродно. Наконец мне удалось найти вокзал, с которого шли поезда в Польшу. Но воспользоваться пассажирским я не мог, потому что у меня не было ни денег, ни документов.
Поэтому снова влез в военный транспорт в направлении Польши. В сердце всегда жил страх перед разоблачением. К счастью, я был в форме училища. Когда меня спрашивали, чего я ищу и куда еду, я отвечал, что выпускники моей военной школы направлены на фронт, а я, к сожалению, потерялся в дороге и теперь ищу свою часть. Это объяснение, по-видимому, удовлетворяло. Один из солдат, пожилой, подарил мне военную шинель защитного цвета и пару сапог с голенищами. Правда, они оказались слишком большими, но это была лучшая обувь из того, что я носил до сих пор.
Мы доехали до окраин Гродно. Из окна я увидел лесную пущу, тянувшуюся до горизонта. Я сказал солдату, от которого получил в подарок шинель, что я жил в этих местах и бродил по этим лесам. «А по лбу не хочешь? Кружил по этим лесам? Что ты плетешь?» – рассердился он. Конечно, он не поверил ни одному моему слову. «Ведь ты из Каменск-Уральского? С чего это вдруг ты был в этих местах? – сердился он дальше. – И вообще, ты какой-то странный. Не пьешь, не куришь!» Я замолчал и замкнулся в себе. Я решил, что не скажу больше ни слова никому, чтобы не накликать беды на свою голову.
Мы ехали несколько дней, две недели или больше. Я не знал, какой был месяц и тем более точной даты. Проехали Гродно, но я там не узнал ничего, даже железнодорожной станции, с которой меня несколько месяцев назад отправили в незапланированную поездку в Россию.
Тем временем мы добрались, наконец, до Белостока. Я сошел с поезда с тяжелым сердцем, переполненным страхом. Тут, в моем городе, началась для меня новая война – моя личная «мировая война».
И вот после многочисленных приключений
я оказался наконец в Белостоке
Белосток, город, который я покинул четыре с лишним года назад и о котором мечтал без устали. Жаждал вернуться сюда, но за время длительных скитаний по лесам, из-за голода и страха образ Белостока почти полностью стерся в моей памяти. Перед войной город насчитывал сто двадцать тысяч жителей, в том числе шестьдесят тысяч евреев. Что там сейчас? У меня не было ни малейшего понятия.
В глубине души я ощущал смешанные чувства. То была тоска, которую я не мог выразить, беспокойство о будущем. Все вокруг было разрушено. Только здание железнодорожного вокзала осталось на своем месте. Мост и окружающие здания были разрушены во время военных действий. Из каждых десяти или пятнадцати домов уцелел лишь один. Остальные лежали в руинах.
Я не знал, куда идти. Где бы я мог кого-нибудь встретить? Куда обратиться, чтобы получить хоть какую-нибудь информацию? Я был в советской военной форме и не хотел идти таким парадом по улице. Я опасался, что меня задержат. Хотел как можно быстрее избавиться от формы. Начал расспрашивать встречных, не знают ли они, где евреи, можно ли найти кого-нибудь из них. Встретить евреев – это все, что я теперь хотел. Будучи уверен, что я еврей, ощущал потребность встречи с такими же, как я, – евреями, которые остались в городе или вернулись после войны.
После долгих поисков мне сказали, что сохранилось еврейское кладбище, а рядом с ним два-три деревянных дома, в которых находятся евреи. Все смотрели на меня, как на человека не совсем нормального. Сумасшедшего. Зачем ему евреи? Что он к ним имеет? Да и выглядел я странно. Я был грязный и диковатый. С таким лучше не связываться. Сам не знает, что говорит.
Я решил пойти на кладбище. Растрепанный и грязный, я стоял у железных ворот рядом с кладбищем и не знал, с чего начать. К кому обратиться? Кого позвать? Кто я вообще? Я потерял самого себя.
Постучал в ворота. Изнутри дома послышался голос: «Кто там?» Я не ответил и постучал еще раз. Наконец ворота открылись, и открывший спросил меня, кто я.
– Еврей, – ответил я.
– Иди отсюда, ты нееврей и не похож на еврея, исчезни, а то посадим тебя!
Приняли меня за врага и даже полагали, что я один из антисемитов, ушедших в подполье. Я начал плакать и просить пожалеть. «Я еврей, прошу помочь мне», – просил я. Слезы лились из глаз и слова застревали в горле. Горько плача, умолял, чтобы меня впустили. В доме тогда находилось трое мужчин. Один из них, услышав шум снаружи, успокаивая кричавшего, предложил впустить меня в дом и выслушать, что я хочу сказать. Я вошел, и они тотчас же стали меня расспрашивать.
– Как тебя зовут?
– Мойше, – ответил я.
– Фамилия?
Этого я не знал. Я не помнил.
– Дома меня звали Мойша, а русские назвали Мишка, по-русски это медведь.
В моей голове все стерлось и перемешалось. Только через пару часов я припомнил и сказал, что жил на Бруковой улице, и больше ничего.
Еврей, который пригласил меня, так и не убедился, что я еврей, и подозревал, что я польский гой, который имеет плохие намерения. Он также хотел, чтобы я поскорее убрался. В его глазах я был подозрительным еще и по причине весьма грязного вида. Я был смущен и растерян. Не знал, откуда я и кем являюсь. Снова разразился слезами, боясь, что они снова могут меня выгнать или, не дай Бог, напасть. Я чувствовал, что у меня нет никаких шансов, что кто-нибудь мне поможет.
Один еврей сжалился надо мной, подошел и начал спрашивать, где я учился. Я вспомнил про синагогу и что там я немного учил Тору.
– Кто там был раввином? – прозвучал следующий вопрос, на который я, конечно, не знал ответа.
– А где находилась эта синагога?
– На углу двух улиц, но названий их я не помню.
Я совсем запутался. Мне ведь было лет 16-17, но детство почти полностью стерлось у меня в памяти.
И они выпытывали у меня дальше.
– Где ты был во время войны?
Ответил, что кружил по лесам и деревням.
– Как же ты оказался в России? Если бы ты прибыл оттуда, то показал бы нам какой-нибудь документ в подтверждение твоих слов. Разрешение на передвижение по России, как это там требуется!
Но у меня не было при себе ничего. Я был издерган, уже не мог говорить. А они вообще не хотели принимать на веру мои слова о том, как я добрался из России, из Орла в Белосток. Все это было настолько неправдоподобно, что они не видели в моих словах никакой логики. Только я знал, что все, о чем рассказывал, было истинной правдой. Но кто мне поверит?
Один из них предложил показать мне Тору, чтобы я что-нибудь там прочитал. Это могло бы быть доказательством того, что говорю правду. Я взял книгу в руки, посмотрел на страницы, удивился шрифту, но прочитать ничего не смог. Ни одной буквы. Ничего не помнил. Все, чему когда-то учился, полностью стерлось. Мой мозг не смог распознать ни одного слова из того, что там было написано.
Я чувствовал, что мир рушится. Я уже не был уверен даже, что я еврей. Факт! Не сумел прочитать ни одного слова из Ветхого завета. Разве требуется лучшее доказательство?
Евреи снова начали спорить между собой. Один сказал, что меня пора выгонять. Другой советовал подождать, а третий громко утверждал, что все же есть что-то в моих словах. После чего он принес мне кружку воды, чтобы я успокоился, и начал произносить вслух буквы еврейского алфавита: алеф, бет, гимель, далет... и повторял это несколько раз. Я всматривался в буквы, держа Тору в руках, и вдруг, как молния, в голове мелькнуло: хэй, вав, заин, хет... и так далее, я процитировал весь еврейский алфавит. Еврей подскочил с радостью к своим товарищам и почти кричал им радостную новость, что я знаю буквы, и это значит, что я еврей. Они, однако, и дальше сомневались и не были удовлетворены этим. Сказали мне снять штаны. Выхода не было, и с трепещущим сердцем я выполнил их просьбу. Только то, что я обрезан, стало окончательным доказательством. Этот символ союза нашего праотца Авраама с богом опроверг все сомнения, что я еврей.
С этого момента, когда они поняли, что я говорил правду, мое положение значительно улучшилось. Они пригласили меня к столу и дали место на одной из кроватей в комнате. На следующий день повели меня на место, где было гетто. Но я там ничего не вспомнил. Весь район был полностью разрушен. Я не знал нашего адреса в гетто. Ничего не помнил. В моей памяти остался только вид входных ворот, находившихся недалеко отсюда, вблизи моста. На вопрос, какого цвета были ворота – красного или белого – не смог ответить.
Я начал кружить по местности, чтобы почерпнуть еще какую-нибудь информацию, которая могла бы зажечь искру прошлого в моей памяти. Под вечер после долгого дня блужданий я вдруг с уверенностью вспомнил, что улица, на которой мы жили до перехода в гетто, называлась Бруковая.
Я пошел туда, где надеялся найти эту улицу. Пару дней я там вертелся, пробуя найти какие-нибудь следы своего прошлого. Где была расположена наша синагога? Где я учился? И вообще, где я жил со своей семьей? Нашел здание фабрики недалеко от нашего дома. Когда-то я ежедневно смотрел на него из окна синагоги. От продуктового магазина ничего не осталось, дома, в котором была парикмахерская, также уже не было. Вечером я возвращался в дом при кладбище, чтобы провести ночь, а утром снова отправлялся в поисках своего прошлого.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #7(176)июль 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=176
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer7/MZilbershtejn1.php
