Не они хватаются за идею,
а идея хватает и гонит их
на арену, чтобы они, как
невольники-гладиаторы
сражались за неё.
Так бывает со всяким героем,
трибуном, апостолом...
Генрих Гейне
Странная это штука - интервью. Почти все интервьюируемые достаточно скромны, чтобы не превозносить себя, но столь же скромны и в определении своих недостатков. В итоге, со страниц глядит на тебя некая личность, не слишком выявленные, но, в основном, положительные стороны характера и жизни которой, являются той самой « правдой», которая так мила интервьюируемому.
Тина Бродецкая с портретом мамы на параде в Иерусалиме в честь дня Победы над фашистской Германией
Поэтому все интервью отличны один от другого, как разные цветы, но высаженные на одной клумбе.
И потому таким неожиданным для меня стало интервью с легендарной Тиной Бродецкой, одной из тех, кто стоял у истоков еврейского движения за возвращение на Родину из постылого Советского Союза. Она говорит, что думает, что чувствует в данную минуту. Она ни йоту не преуменьшает своего значения. Она не боится высоких слов.
...Мы сидим в неуютном салоне её временной квартиры в Беэр-Шеве. Очень скоро она переедет в свою, купленную, долгожданную квартиру в Иерусалиме. Она оживает, рассказывая, как обустроит её, какая эта будет красавица...
- Ты представляешь себе - мой дом почти напротив Биньяней а-Ума (здания конгрессов)! Я буду жить в центре Иерусалима! И расставлю, наконец, книги. Шестнадцать полок книг! Я пока не отдаю книги в библиотеки, хотя и знаю, что после меня некому их будет читать. Но, наверное, отдам... Куда деваться? И ещё заберу туда все мои альбомы. Ты не представляешь, сколько у меня альбомов с фотографиями...
- Расскажи о себе.
- Длинно будет.
- Выдержу.
- Я родилась в Одессе 26 января 1934 года. Мне уже за восемьдесят...
Надо сказать, что на восемьдесят она не выглядит, хотя я толком и не знаю, как надо выглядеть на восемьдесят. Тина вполне стройна, подвижна, хорошо, с приятной хрипотцой говорит. Глаза живые, темнеют от злости и светлеют от радости. Мальчишеская причёска. Не так давно я видел по телевизору картинки из быта дома для престарелых. Сплошь и рядом - восьмидесятилетние. Так вот, Тине там делать нечего.
- Все мои предки - потомственные одесситы. Мой отец был инженером... Я ничего не могу сказать о нём, я его плохо помню. А мама закончила медико-аналитический институт в Одессе и работала в Научно-исследовательском дерматовенерологическом институте им. Главче. Писала диссертацию.
Для меня жизнь началась 22 июня 1941 года. В семь с половиной лет началась моя жизнь. С этой даты я уже хорошо всё помню. Папа в 40 с небольшим лет ушёл добровольцем на фронт. Тот ещё вояка. Да он никогда им и не был. Красавец, аристократ. Попал в ополчение. И не вернулся. Погиб под Луганском. Хорошо помню, как он сказал: «Вернусь через 2-3 недели. Вещи мои в шкафу не трогайте». Такой педант... Я - в него. С фронта прислал четыре открытки. В одной из них он писал: «Я собрал цветы и поставил их в блиндаже. У Мариточки, маленькой моей девочки, у которой сегодня день рождения, вот я и праздную». Мариточка - это Маргарита, моя маленькая сестрёнка; она родилась в 1940 году.
В середине июля 1941 года, когда стало ясно, что Одессу захватят, мы спешно эвакуировались в Магнитогорск к жившему там папиному брату. Представляешь, каково было маме эвакуироваться с двумя детьми, папиной матерью, своим отцом и тринадцатилетней племянницей - дочерью недавно умершей папиной сестры, муж которой ушёл на фронт. А с маминым отцом, моим дедушкой вот что приключилось. Он пришёл к нашему поезду только проводить нас, не хотел уезжать. И в последнюю минуту, перед самым отправлением поезда, мама как заорёт на него: «Полезай!», и дед немедленно влез в вагон. Мама засунула его под койку, и он вылез оттуда только тогда, когда прошёл патруль. Слава Богу, дед был худой и маленький.
Когда поезд тронулся, мама вытащила все продукты, которые у неё были взяты на дорогу, и угостила всех детей, что были в вагоне. Это - моя мама. И родители этих детей тоже хорошо приложились. А на второй день нам никто не дал и крошки, все ели по своим углам.
Добрались до Магнитогорска. И мама немедленно устроилась в передвижной военно-полевой госпиталь - так мы с мамой начали своё растянувшееся на четыре года военное путешествие. Мы - это мама, я, моя крошечная сестрёнка и дедушка - он работал в госпитале в интендантской службе. Мы двинулись, можно сказать, в обратную сторону. Мы бежали от войны, а теперь возвращались в неё.
- На фронт с двумя детьми?!
- Ты не знаешь, какая у меня была мама... Добрались до Сталинграда в феврале 1943 года, сразу же после Сталинградской битвы. Крошечная сестрёнка была целиком на мне, а мне не было ещё и десяти лет. Никогда не забуду, как я с ребёнком на руках бежала по разрушенному городу к маме в госпиталь, - она дежурила, - и вдруг навстречу мне милиционер: «Девочка, девочка, беги скорей в бомбоубежище!» А я в ответ кричу ему: «Нет, я бегу к маме!» И прибегаю к маме. А мама спускает раненых в бомбоубежище и в истерике кричит мне: «Беги домой!». Я мчусь обратно. И тот же милиционер кричит мне: «Беги в бомбоубежище!» А я ему в ответ: «Нет, мама велела бежать домой!»
Сестрёнка вскоре умерла от воспаления лёгких. Помню, мама, почти обезумевшая от горя, сидит около мёртвого ребёнка. Подходит незнакомый офицер. У него в руках маленький гробик: «Доктор, у меня умер шестилетний сыночек. Давайте похороним наших детей вместе». Он взял маму под руку, усадил её на бричку, и они уехали - мама, незнакомый офицер и два мёртвых ребёнка. Мама не запомнила место на кладбище, где они выкопали яму. Она только запомнила, что детей положили валетом в гробик и опустили его в эту яму.
В мае 1944 года, оставив поезд, добрались до освобождённой Одессы. Пришли к своему дому. И увидели, что наша красивая трёхкомнатная квартира на Большой Арнаутской превращена в коммуналку, где нам с большим трудом выделили одну комнату. Всё, что было в квартире, было украдено. И что сделала мама? Она оставила дедушку, взяла меня, и мы снова отправились на фронт с полевым госпиталем Третьего Украинского фронта.
Мне уже стукнуло десять лет. Я нигде не училась. Моя школа - это раненые солдаты. С раннего детства они учили меня главному - героизму, самопожертвованию! Эти два слова стали моей жизнью, как не смешно звучит это в моём возрасте... Но вот, такая я... Я росла девочкой в атмосфере войны, крови, солидарности раненых, в атмосфере каторжной работы врачей. Я формировалась вне школы. Скажу тебе больше - я формировалась в атмосфере свободы. Однажды раненые солдаты раздобыли где-то пионерский галстук и подарили его мне. Я очень гордилась этим подарком. Я чувствовала, что заслужила быть пионеркой.
Меня солдаты угощали шоколадками. Отдавали за них курево!! А ты знаешь, что значит для солдата, да ещё раненого, часто неподвижного, курево?
А я, стоя на табуретке, читала им стихи. В основном, Симонова.
И неожиданно громко, чеканя слова, Тина от начала до конца прочла:
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди...
Ах, какие слёзы стояли в солдатских глазах!.. Я знала наизусть чуть ли не каждую фронтовую статью Эренбурга! Слушай! «Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя...»
- Ну и память у тебя!
- Это не память, это - в крови... Для меня Эренбург стал героем. Много лет спустя, учась на литфаке Педагогического института, я писала курсовую работу: «Публицистика Эренбурга в годы Великой Отечественной войны». И написала ему письмо о том, как прошла всю войну, как любила его статьи, как гордилась им.
- Ответил?
- Нет, конечно... Мы шли за армией, входили в оставленные немцами больницы, везде кровь, трупы - немцы расстреливали больных и раненых, не успевших эвакуироваться. А в румынском городе Брешове - мы туда вошли в октябре 1944 года - крали наших солдат, в основном, ещё слабых, только что вышедших из госпиталя, а то и калек... их вешали на деревьях, с выколотыми глазами - в тех лесах долго ещё орудовали банды из румын, немцев и чёрт его знает, кого ещё. Теперь Брешов - место отдыха, а мне дай миллион, туда не поеду. Помню ещё, что когда мы вошли в Будапешт, я увидела медленно двигающиеся катафалк за катафалком. Спросила у мамы, кого это хоронят. А она мне ответила, что это не похороны, это везут мыло, сделанное немцами из человеческого жира...
Ах, какая мама была красивая! Капитан в форме с орденом Красной звезды на груди.
Капитан медицинской службы Белла Бродецкая
Это хорошая награда, настоящая награда, а не подвески. И ведь врачам редко давали такие награды.
- А как это тебе, девочке, разрешали находиться в санитарном поезде?
- А меня, прежде чем наш госпиталь выехал за границу, прятали в мешках для выстиранного белья. Патруль проходит - меня вытаскивают. А однажды маме сказали: «Давай мы твоей Тине медаль за победу дадим?» Мама в ответ только рассмеялась, не зная, что как «дочь полка» я вполне могла получить эту медаль.
- Случались ли в поезде антисемитские выходки?
- Ни разу! Хотя все знали, что мама еврейка. Один раз кто-то из офицеров сказал ей: «Эх, если бы все евреи были, как ты!» Ну и врезала она ему!.. И наш главврач был евреем - майор Райдер, умница, великий врач. Его обожал весь госпиталь...
Тина в маминой военной форме. 1945 год
И в начале 1946 года вместе с каким-то генералом на военном самолёте мы прилетели в Одессу.
Мы ужаснулись тому, что увидели дома. Дедушка сидел в середине комнаты около буржуйки, всё было в копоти. Ничего в комнате не было. Пусто... Маме, как в нормальной коммуналке, объяснили, когда можно кипятить чайник, когда можно мыться и так далее. Так мы начали новую жизнь.
Мама вернулась на работу в свой институт. Представляешь, почти весь довоенный состав института был еврейский. Но мало, кто захотел возвращаться в полуразрушенную, нищую Одессу.
Пошла в школу. Но была там чужой, «заграничной», как меня называли. Одинокий переросток. Всё детство была одинокой. Да, вспомнила - когда наш военно-полевой госпиталь шёл за армией и останавливался, пусть даже на неделю, я ходила в ближайшую школу. Поменяла чуть ли не 50 школ! Какая уж тут учёба...
Жили по карточной системе - мне 300 грамм хлеба, дедушке - 200, маме - 500. Каждый день я по несколько часов стояла в очереди, чтобы отовариться хлебом. Когда хлеба не доставалось, радовалась - значит, на завтра получу двойную пайку. А знаешь, какой он был тот хлеб? Кусок кислой мякины. Дедушка делил свой кусок на три части, мама вечером делила свой кусок на три части, а я часто скармливала весь свой кусок заходившим ко мне ребятам. Все были тогда голодными. А в школе учительница проходила по рядам и каждому на квадратный кусок бумажки высыпала по чайной ложке сахара и выдавала по маленькой булочке. И ещё я ходила с бидончиками к маме на работу - ей, как работающей, выдавали обед. Приносила эти бидончики домой, делила с дедушкой на три части...
По радио трещат, что в Израиле многим есть нечего, чуть ли не от голода умирают. А пройдись по городу в Шабат - сколько валяется хал, хлеба, овощей! Я не к тому, что надо жить, как в те годы. Я к тому, какой страшный грех выбрасывать тонны еды и жаловаться на нищету!
Пришёл 1948 год... Начало борьбы с космополитизмом. В институте Главче в печатных работах запретили пользоваться иностранными фамилиями.
А в 1950 году мама познакомилась с талантливым инженером, прекрасным человеком Евсеем Драбовским. Еврей. Учёный. До смерти влюбился в мою маму. Все в неё влюблялись, в умницу, красавицу. Они поженились, и мы быстро обменяли наши две комнаты в Одессе (нам к этому времени прибавили одну комнату из нашей же квартиры) на одну комнату в коммунальной квартире в Москве. И мы стали жить в одной комнате - мама с новым мужем, дедушка и я.
В Москве. 1953 год. Слева направо: сидят - Тина, дедушка, двухлетняя Наденька; стоят - мама, отчим
И очень скоро родилась моя сестрёнка Надя. Она сейчас живёт в Омере. Мы сидим с тобой в её старой квартире. Она мне дала жить в ней, пока я не перееду в Иерусалим.
В Москве мама быстро нашла работу по специальности, но наступил 1952 год... «Дело врачей». Маму вызвали и сказали, что пусть лучше увольняется сама, потому что для неё дело может кончиться очень плохо.
У меня не было ни одной школьной подруги. Между мной и моими соучениками - стена. У них иные интересы, иные книги. Им не интересно то, что пережила я. Мне неинтересны их, с моей точки зрения, мелочные заботы, интересы. Я никого не могу спросить: «А помнишь?..» Может, от одиночества так больно отозвалось во мне «дело врачей». Я не боялась всем и каждому заявлять, что врачи ни в чём не виновны. Я очень переживала. Я чувствовала себя взрослой. Я многое понимала. И я много думала. Но главное - я чувствовала в себе силы необъятные, назначение великое! Не смейся над моими высокими словами, но это - правда. Я поняла, что моя жизнь - это служение моему народу. Я должна помочь своему народу расправить спину, поднять голову, стать гордым.
Я содрогалась оттого, что происходило в стране. Мне казалось, что скоро возвратиться Освенцим. Мы с замиранием сердца слушали бесчисленные слухи о предстоящей депортации евреев на север. Я уже понимала, как буду жить, что буду делать. Моей главной мыслью было то, что я - дочь еврейского народа, что моему народу надо поднять голову, распрямить спину, что хватит с него Гитлеров и Сталиных, что он сам должен решать свою судьбу.
Поступила тем временем на филологический факультет Педагогического института. Как ни странно, приняли меня по результатам экзаменов. Не чинили никаких препятствий. По много часов я пропадала в Ленинской библиотеке. Выискивала старые книги. Нашла книгу Эренбурга, изданную в 1919 году. И в ней - самые настоящие еврейские, если хочешь, сионистские стихи! Там я откопала потрясающее стихотворение «Вы принесли мне сиротство». Я помню из него только эти строчки:
Ночью приходили,
И опять придут.
Дедушку убили
И меня убьют...
Потом откопала другое его стихотворение, вот послушай:
Бродят Рахили, Хаимы, Лии
Как прокажённые, полуживые,
Камни их травят, слепы и глухи,
Бродят, разувшись пред смертью, старухи,
Бродят младенцы, разбужены ночью,
Гонят их сон, земля их не хочет.
Горе, открылась старая рана,
Мать мою звали по имени Хана...
- Прости за личный вопрос, но где парни у такой красивой, статной девушки, как ты?
- Я никогда не считала себя красивой, считала себя даже хуже других. Отчего это - я не знаю. Вот теперь только поняла, что я красивая! Но в то время твёрдо для себя решила - выходить замуж не имею права, потом что у меня иное предназначение. А парни, с которыми я была знакома по институту, прибегали чуть ли не в шесть утра ко мне домой и слёзно просили вычеркнуть их имена и телефоны из моей записной книжки. Они меня боялись, умирали от страха, когда я открыто начинала говорить. Я их всех возненавидела.
И пришёл 1955 год. И я впервые пошла в Синагогу на улице Архипова. Конечно, я знала о создании государства Израиль, слышала о посещении Москвы Голдой Меир. И вот, первый раз в жизни я переступила порог Синагоги. В Субботу.
Там находился в это время генерал Иосиф Авидар, посол Израиля в Москве. И, представь себе, я подошла к Авидару и чётко произнесла: «Тов ламут беад арцейну!» (Хорошо умереть за Родину). А он улыбнулся и ответил: «Тов лихёт беад арцейну» (Хорошо жить за Родину).
Знаешь, когда он умер в 1995 году, его семья пригласила меня на его похороны на горе Герцля. Там было столько людей! И я выступила. И рассказала о нём. О его роли в моей жизни, о том, какой это был человек... Не прими за хвастовство, но я потом слышала, как многие говорили, что «женщина из Москвы, эта русская, говорила лучше всех». Дело в том, что я, кажется, была единственной, кто говорил не по бумажке... Даже дочери его читали...
Так вот, сказал Авидар «Тов лихёт беад арцейну» и, вдруг став серьёзным, добавил: «Не подходи ко мне больше, девочка». Нашёл, кому говорить такое! Я не только стала приходить каждую Субботу, но и требовала от членов посольства, в частности, от атташе по культуре Элияху Хазана, которого в 1957 году выдворили из СССР, любую информацию об Израиле - книжки, брошюры, открытки, газеты, фотографии, всё, что угодно. И, таким образом, я завязала знакомство почти со всем составом израильского посольства.
- Не было страха? Тогда это была очень опасной игрой.
- Вся моя жизнь была опасной игрой... Я уже всё понимала. Но самое главное, что давало мне дополнительные силы, это полная поддержка моей семьи. Мы с мамой ходили на все концерты, выставки, так или иначе связанные с Израилем. Где мы только не встречались с представителями Израиля - в музеях, на выставках, на катке в Парке им. Горького, в общественных туалетах, на остановках метро, где хочешь. Получали литературу, запихивали за пазуху, и домой. Потом раздавали друзьям читать.
Всю жизнь мама хранила два отцовских молитвенника. Теперь я храню эти два дедушкиных молитвенника. Нам постоянно твердят, что это «харедим» (боязливые, набожные; ультраортодоксы) сохранили наше еврейство. А я утверждаю, что это мы сохранили его, мы, такие, как мамин отец, как мама, как мой отец и отчим, как я...
И вот наступил 1957 год, год Всемирного фестиваля молодёжи и студентов в Москве. Я сразу же отправилась в общежитие Тимирязевский академии, где расположилась израильская делегация. Вошла и спросила: «Есть среди вас студенты?» Сразу же откликнулись двое, и с ними я и провела две недели этого фестиваля. Две недели потрясающей жизни. Мы - это я и моя тогдашняя приятельница, которая оказалась стукачкой, и заложила меня со всеми потрохами. И маму с отчимом. Я кормила моих израильтян фруктами, которые покупала на базаре. Они смеялись, говорили, что могут увести из СССР в Израиль всё, что захотят, кроме меня.
Встреча израильской делегации
На фестиваль приехало всего 200 израильтян, из них - сто арабов и сто мапайников и мапамников - членов рабочей социал-демократической и левосоциалистической партий «Мапай» и «Мапам». Вот кого послал Израиль на фестиваль. У них были цветастые журналы «Ариэль» и много всего другого на русском языке - брошюры и открытки о красотах Израиля, об успехах его и так далее. Мы с жадностью расхватывали всё, но не хранили это богатство у себя дома, а раздавали всем, кто хотел. Это я и называю «помочь евреям поднять голову».
Израильтянам всё время меняли маршрут, меняли время выступлений - всё делали поганые власти, чтобы мы не могли встретиться ними. Но встречались, ещё как встречались!
Однажды, наверное, в Субботу, в толпе у синагоги, куда приехала вся израильская делегация, я увидела щуплого мальчика, застенчивого, интеллигентного, говорящего с израильтянами на английском языке. Мы познакомились. Это был светлой памяти Боря Подольский.
Она на минуту замолчала. В глазах появились слёзы. Вытерла их по-простому - рукой, вздохнула и продолжала...
- Он пригласил меня к себе домой. Познакомил с мамой и отцом, потом перезнакомились и наши родители, и мы стали тесно общаться. А у них в квартире уже была поставлена «прослушка», которая прослушивала всё - и наши беседы, и телефонные разговоры.
Во время фестиваля я написала статью «Две недели жизни». Мои израильтяне увезли её в Израиль в глобусе - разрезали его по экватору, сунули в него мою статью и много других статей и писем и склеили снова. Была ли напечатана моя статья - понятия не имею. А потом Дора Кустанович - мать Баруха Подольского - стала давать мне свои статьи для пересылки в Израиль.
Тина 1958 год
Я уже тогда заметила, как я выделяюсь среди тех, кто посещал синагогу, встречался с израильтянами - молодая, стройная, высокая, спортивная. Я отлично понимала, как это опасно, потому, что не смогу затеряться в толпе. Ну, что ж - отлично. Война - так война! Именно война сделала меня такой. Я жаждала героизма, ничто другое мне было неинтересно. Иногда, в редкие, хорошие минуты, чувствую, что не изменилась. Я и сейчас могу ради своей страны, своего народа совершить подвиг. Я с радостью сделала бы это. И с радостью многое бы изменила в стране. Но, к сожалению, это просто мечты...
Одна из статей, которую я переправила, была статья отчима о еврейском театре. Я не сомневалась, что КГБ знало об этом.
Пытались учить иврит. С нами занимался очень старый человек, ему лет восемьдесят было, его нашёл отец Бори Подольского. Звали его - Григорий Давидович Зильберман.
А 25 апреля 1958 года моя мама вместе с подругой отправилась на Курский вокзал, чтобы поехать в Цхалтубо, на отдых. Их провожал отчим. А я с восьмилетней Наденькой осталась дома. Скоро пришёл к нам Боря Подольский. Отчим не возвращался. Уж давно прошло время отправления поезда. Я стала волноваться. Скоро и Боря ушёл, было уже около двенадцати ночи. Я не сомневалась, что произошло что-то страшное. Вдруг раздался резкий, непривычный звонок. Открываю дверь - передо мной гэбэшники, мама, отчим и понятые. Начался обыск. Мама и отчим - побледневшие, но внешне спокойные. Роются гэбэшники в бумагах, а мама вдруг как заорёт: «Взрывчатка!!» Те отскочили метра на два от бумаг. Я видела, как у них руки тряслись от злости.
Забрали всё, что имело отношение к Израилю, даже хранимую мной обёртку с шоколадной конфетки. На ней был изображён семисвечник.
Оказалось, что моих родителей взяли прямо из вагона поезда. Гэбэшние штучки - не на вокзале, а именно в вагоне, для драматизации, для пущей важности. Сволочи... И нас - отчима, маму и меня - на разных машинах отвезли на Лубянку. Туда же привезли и Борю - его сняли с трамвая. С Наденькой осталась вызванная нами сестра отчима. Но маму скоро отпустили.
Камера номер 17. Два на три метра. На потолке 24 часа в сутки горит лампочка. Параша. Два раза в день ведут на прогулку - бокс на крыше, и никого - только небо наверху. Всей прогулки - 15 минут, и обратно в камеру через общественный туалет. Если идёшь последней, надо убрать весь туалет. Никогда не забуду каждодневных слов надзирательницы: «Пройдемся на туалету». К параше в камере я не подходила, не хотела, чтобы меня видели на ней, поэтому приучилась ходить в общественный туалет два раза в сутки.
Допросы только по ночам. Они были удивительно однообразны. Показывали фотографии. Этого знаешь? Нет. А этого? Нет. Предлагали в чём-то сознаться. А в чём? Мы же ничего не скрывали! Иногда на допросах следователь спрашивал, что я люблю читать, какие люблю стихи. Разыгрывал из себя друга. А стихи я ему таки однажды прочла, из еврейского поэта Семёна Фруга:
Друг мой, я вырос в чужбине холодной
Сыном неволи и скорби народной.
Два достоянья дала мне судьба:
Жажду свободы и долю раба.
Больше ко мне с литературными вопросами не приставал.
Библиотека в тюрьме была замечательная, вся из конфискованных книг. И Байрон, и Шелли, и Гейне, и Гёте в золотых, тиснёных переплётах. В окно для еды - «кормушку» - надзиратель просовывал список книг, которые можно было заказать, и мне исправно их приносили.
Все десять месяцев моего сидения в одиночке мама приносила мне передачи. Особенно часто - мёд. Я его копила, чтобы отдать отчиму с собой в лагерь. Что меня и его осудят, я не сомневалась.
Перед самым судом мама наняла двух адвокатов. Хотя это было совершенно бесполезным занятием, но давало возможность более тесного общения со мной и отцом.
Потом меня перевели в камеру, куда подсадили «наседку», и я, всё, что получала от мамы, тут же выкладывала на стол. Уродилась я, что ли, такой? Ей же ничего, кроме кулёчка со сладостями, не приносили. Её вызывали якобы на допрос днём, и там, судя по её виду, очень неплохо кормили. Интересно, что когда я приехала в лагерь, то увидела её уже в качестве осуждённой - посадили за то, что спала с иностранцами даже тогда, когда этого не требовалось по службе.
Перестукивалась с соседом, которого никогда не видела. Я быстро освоила это дело - перестукивание. Мы перестукивали друг другу даже стихи:
Люблю тебя, печальный мой сосед,
Люблю тебя, как друга юных лет,
Тебя, товарищ мой случайный,
Хотя судьбы коварною игрой
Навеки мы разлучены с тобой
Теперь стеной, а завтра - тайной...
(Лермонтов. «Сосед»)
А он мне отвечал:
Помереть бы мне в этой клетке,
Кабы не было милой соседки.
Из-за перестукиваний с соседом меня лишали передач.
И так я жила 10 месяцев.
Наше дело передали в Военный трибунал московского военного округа, так как Доре Кустанович и её мужу, а заодно и нам, хотели, кроме антисоветской агитации и пропаганды, пришить дело о шпионаже. Дору обвиняли в том, что техникум, где она преподавала, находился на той же конечной остановке трамвая, что и какой-то военный завод. И, значит, она «могла» выдать врагу месторасположение этого завода. Ты слышал такое?! Перед судом нам дали прочесть наше дело. Сколько же там было томов!
Не помню уж, сколько было заседаний суда, но Военная коллегия по теме «измена родине» нас оправдала. Остались «весёлые» статьи: 58-10 - «Антисоветская агитация и пропаганда» и 58-11 - «Участие в антисоветской организации». В итоге, Бориным родителям дали по семь лет, Боре - пять лет, мне - три года, отчиму - полтора.
Мужчин отправили в Мордовию, в Дубровлаг, а женщин - в Сибирь, в единственный тогда женский лагерь для политических - Мариинский в Кемеровской области. Об этом лагере у Солженицына в «Архипелаге Гулаг» есть глава о моём женском идеале - Анне Скрипниковой.
...Это она, Анна Скрипникова, ещё в 1918 году предсказала: «Несмотря на вечные звезды, расстрелов будет всё больше и больше». Она никогда ничего и никого не боялась. И почти всю жизнь провела в тюрьмах и лагерях. И что поразительно - Анна Скрипникова писала письма в ООН! Ещё при жизни Сталина! Она, оказывается, раньше евреев, вставших на борьбу за репатриацию, поняла, что надо поднимать на свою защиту весь мир. И евреи тоже это сделали! И в первых рядах этих евреев была Тина Бродецкая. Но не будем забегать вперёд...
...- По дороге в лагерь я, кажется, перебывала во всех пересыльных тюрьмах.
Какая же это страшная вещь - пересыльная тюрьма! Например, в Новосибирской, в одну комнату втискивали до 20 человек! Кого только я не перевидала там - бандитов, убийц, жутких женщин. Убить, обокрасть, изнасиловать - что угодно! И веришь, ни в одной из этих тюрем меня никто пальцем не тронул. Когда меня спрашивали заключённые, кто я такая, я всегда отвечала - еврейка! И если предоставлялась возможность, рассказывала им о Спинозе, Бар-Кохбе, Трумпельдоре. Поверишь, они слушали, открыв рот. Ещё бы, им с детства вбили в голову, что евреи испокон веков - спекулянты. Я же своим поведением доказывала им обратное - в бушлате ли, телогрейке, я всегда ходила с гордо выпрямленной спиной. Тронь только, сука! Недаром во время суда над нами Военным трибуналом, сами судьи меня прозвали Жанной д’Арк. Прибыв в лагерь, я решила, что меня встретят песнями и цветами. Но меня встретили пожилая женщина Гита Давидовна Ландман и мама Бори Подольского Дора Кустанович. Они обе были в инвалидной бригаде, на картошке. Обе грустные, потерявшие здоровье. Но сейчас, когда я вспоминаю их, тогда шестидесятилетних, они кажутся мне девушками... Мне-то за 80... Вспомнила, что когда маме, здесь, в Израиле, исполнилось 80, то перед всеми гостями она заявила: «Неужели мне 80? А ведь я могу ещё любить!»
Гита Давидовна первым делом покормила меня. Когда меня однажды посадили в карцер, она дала мне свою меховую безрукавку. Никогда не забуду эту женщину... Направили на работу в самую тяжёлую бригаду, которой командовала фашистка Лиза Лайс, бывшая гестаповка, получившая за свои деяния в войну 25 лет лагерей строгого режима. Вся в крови. Самый подходящий для гэбэшников начальник над политическими заключёнными. А она только и шипела: «Дали бы мне пистолет...» Я была единственной еврейкой в этой бригаде. Где только нас не заставляли работать - на лесоповале, на шпалорезке, в 45-ти градусный мороз открывали силосные ямы, а весной очищали их от грязи и талого снега; стоя по колено в грязном месиве, грузили навоз со скотного двора в вагонетки, а я как огня боялась коров и быков. Кстати, на этой работе я могла без всякого риска надоить себе кружку молока. Ни разу этого не позволила себе, не хотела воровать у этих гадов. Хотела быть - и была! - выше их. Гордая еврейка, и всё! Грузили и разгружали зерно, я таскала мешки по 50-70 килограмм. Даже косила, иногда по 10-12 часов в сутки. А ведь крестьяне косят только по утрам или вечерам, когда нет ещё дневного жара или наступает вечерняя прохлада. А мы - в жару, да по самым трудным местам - косогорам. Косить меня научили сидевшие в лагере пятидесятники, иеговисты, субботники и другие. Но я не сдружилась с ними. Их задача - перевести в свою веру любого, кто попадался на их жизненном пути. Со мной они просчитались. Знали бы заранее, косить бы не научили... Сидели в лагере и бывшие нацисты, и бандеровцы.
Спустя, кажется, полтора года нас перевели в лагерь под Тайшетом, в Иркутской области. Переводили в сорокаградусный мороз. Восемь часов шли пешком к железнодорожной станции! В Тайшете я просидела полгода.
И вот, 1961 год, год моего освобождения из лагеря. Получаю паспорт, где чёрным по белому прописано, что мне запрещено жить в Москве, а разрешено жить только в радиусе 101-го километра от неё.
Отчим после отсидки вернулся домой - институт, где он работал, так отчаянно воевал за него, что ему разрешили вернуться в Москву и продолжить работу в институте.
Итак, я не имела права находиться в Москве. Но мир не без добрых людей. Моя мама, когда я ещё была в Тайшете, пошла в Московский пединститут им. Ленина к декану дефектологического факультета Василию Акимовичу Синяку, украинцу, с которым даже не была знакома, и прямым текстом сказала ему: «Моя дочь кончает лагерный срок. Прошла Лубянку. У меня к вам большая просьба: она была студенткой филологического факультета этого пединститута. Она отличница, умница, добросовестная девушка. Как вы понимаете, у неё нет возможности возвратиться на филфак, но я очень хочу, чтобы она получила образование на вашем дефектологическом факультете. Конечно, заочно». Он не стал долго расспрашивать, а сказал: «Вот список книг, которые ей необходимо прочесть. Когда она вернётся, пусть приходит ко мне». Потрясающе, да? Мама прислала мне в лагерь эти книжки, я их все прочитала и поняла, как это здорово получить практически два образования - дефектологическое и даже филологическое, так как в дефектологии изучалась мировая литература. Такое практиковалось тогда в единственной в мире стране - СССР.
Вернулась из лагеря. Устроилась жить в городе Александрове. И вот, стою я перед дверью кабинета декана. Жду его. Пришёл, взглянул на меня: «Входи!» Ознакомился с моими прежними оценками и произнёс только одну фразу: «Начинай заниматься!» На выпускном вечере он, подвыпивший, подошёл ко мне и сказал: «Ты знаешь, сколько раз приходили ко мне и спрашивали, почему я принял тебя? Я им отвечал только одно: «Она великолепная студентка!» Моё образование стало моим хлебом, когда я приехала в Израиль.
Я, конечно же, нелегально посещала Москву. Участковый приходил домой, проверял. Он учился на заочном юридическом, ему часто надо было делать курсовые работы по истории юриспруденции, литературе, которые я ему и писала. И за это он закрывал глаза на то, что я днюю и ночую в Москве. Кроме того, я официально посещала занятия на моём дефектологическом факультете.
Мама непрерывно требовала от властей, чтобы мне разрешили жить в Москве. И мне разрешили это, но только после окончания паспортного режима - в 1964 году.
Как жить дальше?.. Ведь самый богатый период моей жизни прошёл... в одиночной камере на Лубянке. Понимаешь? Это были 10 месяцев борьбы, испытаний, надежды, отчаяния. 10 месяцев героизма, когда я держалась, ничего не клянчила у следователей. Выкладывала им всё, что было на сердце. Никого не продавала. Пожалуй, в моей жизни такого взлёта больше и не было...
И я затосковала. Уже познакомившись с Вилей Свечинским, поняла, почему после отсидки он вернулся в Магадан - нечем было дышать ему. И мне нечем было дышать. И мне следовало уехать в Магадан. Но у меня не было своего Магадана. Я не могла жить без борьбы. Я чувствовала, что самое страшное для меня - это остановиться.
А потом случайно - уж точно не без вмешательства Бога - на концерте Нехамы Лифшиц (Лифшицайте) Боря Подольский, который приехал по каким-то делам в Москву из Краматорска, перезнакомил меня со всеми настоящими «мужиками». Мы немедленно сдружились. Знакомства быстро расширялись - москвичи Давид Хавкин, Виктор Польский и Давид Драпкин, рижанин Дов Шперлинг. Чуть позже мы познакомились с Вилей Свечинским и Лазарем Любарским. И начали заниматься самой настоящей сионистской деятельностью. Перевели на русский язык книгу Леона Юриса «Эксодус» - разорвали книгу на части, и каждый переводил свой кусок. Вновь началась охота за литературой об Израиле. Продолжались встречи с сотрудниками израильского посольства.
Началась другая, захватывающая жизнь. Поездки по стране, в основном, на Украину и Прибалтику. Знакомства с евреями, жаждущими уехать в Израиль. Ну, и веселились, конечно. Так, Драбкин мог подойти к какому-нибудь по виду зачуханному еврею и спросить: «Ты еврей?» В ответ испуганное: «Да... А что?» Давид спрашивал: «В Израиль хочешь уехать?» У того глаза на лоб вылезали. Я спрашивала Драбкина: «Зачем ты пугаешь бедного еврея?» А он: «Я не пугаю. Я его навсегда заражаю сионизмом! Он никогда не забудет эту сцену!»
Однажды прикатили мы с Наденькой в Таллин в то время, когда там производили перепись населения. Меня спросили, какой у меня родной язык? Я немедленно ответила: «Иврит». А когда мы приехали в Вильнюс, пришли к редактору еврейской газеты и попросили его собрать евреев. Он собрал. И я им сказала: «Ваша история - это еврейское богатство. Но вам не дают жить еврейской жизнью. Вы обязаны написать открытое письмо о положении евреев, о проблемах эмиграции». Надо было видеть их лица! Но через три недели ко мне домой, уже в Москве, пришёл человек из Вильнюса и принёс открытое письмо от семи евреев Вильнюса! Потрясающее письмо! Письмо было вскоре зачитано по «Голосу Америки».
А потом концерт Геулы Гил... Какой это был концерт! И следом - великая победа Израиля в 1967 году. Мы летали от счастья. И мы рвались уехать в Израиль, но главной нашей целью было добиться свободного выезда в Израиль всех евреев, пожелавших этого! В Москве начали принимать документы на репатриацию только в декабре 1968 года, и мы немедленно, 23 декабря 1968 года, всей компанией подали в московский ОВиР документы с просьбой о выезде в Израиль на постоянное местожительство. А весной 1969-го нам всем сообщили об отказе на выезде в Израиль.
Отказано!? Получите, сволочи! Летом 1969 года я написала открытое письмо Косыгину, в котором описала всю свою жизнь - и войну, и лагеря, и страстное желание уехать на свою Родину... Это было, без ложной скромности, знаменитое письмо. Знаменитое, потому что его передавали по всем иностранным радиосетям. Его Голда Меир читала в Кнессете! Никогда не забуду, как придя домой, - уже был октябрь, - застала заплаканную маму, рассказавшую, как слушала по «Голосу Израиля» Голду Меир, читающую моё письмо. Мама тогда сказала: «Тинка, ты скоро уедешь!» Не уточнила только, куда... А плакала она от радости, от гордости за меня и от страха за последствия.
И меня немедленно все стали разыскивать, звонили непрерывно, а Миша Калик прибежал и тотчас стал выносить из квартиры компромат. Письмо было передано по «голосам» ещё несколько раз.
А в декабре 1969 года, как реакция на гнусную статейку двух евреев в газете «Известия» под названием «Под чью дудку пляшут сионисты», появилось наше коллективное письмо, знаменитое письмо шести. Его писал Виля Свечинский. И до этого письма было несколько коллективных писем, уж не помню, сколько. Но они не прозвучали. Может, плохо были написаны. Да и наше письмо было бы похоронено в Израиле, если бы Давид Хавкин, уже находившийся в Израиле, не переправил его в Америку, где оно тут же было опубликовано и прозвучало на радиостанции «Свобода». По поводу этого письма Виля Свечинский восторженно воскликнул: «Мы засветились!»
Потом было письмо 25-ти. Его напечатали на кусочке батиста, и вывез его в плечиках своей шубы дед Изи Шмерлера, когда-то отчаянного сиониста, храбрейшего человека, а сегодня - последней сволочи Изи Шамира, как он себя теперь величает.
Но это всё были цветочки... 4 марта 1970 года власти, может быть, как реакцию на наше письмо шести, устроили пресс-конференцию с участием знаменитых евреев, прозванную во всём мире «пресс-конференцией дрессированных евреев». Как они расхваливали свою родину - СССР, как он клеймили Израиль! Не успела закончиться эта гнусная пресс-конференция, как я уже кричала в телефонную трубку Виле Свечинскому: «Виля, надо писать ответ! Немедленно!»
Мы все писали это письмо. И я, и Виля, и Драбкин, и другие. Мы вложили в письмо нашу боль, наше негодование, наши требования. Это был всплеск эмоций. Но в письме не хватало юридической деловитости. Мы это понимали, и Виля отдал письмо известному диссиденту Валерию Чалидзе. В итоге и получился этот бриллиант, знаменитое «Письмо 39-ти». Его подписала не только я, но и моя мама. Двое из одной семьи! Я очень гордилась этим! Отчимом решили не рисковать. И, представь себе, это письмо, которое было подписано всеми нами 8 марта 1970 года, уже на утро следующего дня было передано «Голосом Америки»! Оно стало бомбой! Или - как взлёт птицы! Как мои десять месяцев «одиночки» на Лубянке! Это письмо было героизмом в истинном понимании этого слова...
Ах, как я скучаю по тому времени! Как тоскую по тому взлёту! Мне уже никогда не взлететь... Мне тяжело жить... Мне тяжело видеть, что происходит с Израилем, как катится он под ноги палестинцам по приказам Америки и доморощенных либералов. Я бы хотела всему Израилю рассказать о нас, о том, как мы воевали за страну... Я хочу разбудить людей, вернуть их к героическому прошлому... Но кому мы интересны? Кому нужны? Вот, я и живу только мечтой о своей новой квартире. Повешу на стены портреты Жаботинского, Трумпельдора, Ганди, мамы... Я бы повесила и портреты моих любимых друзей, но на это и музейной стены не хватит! А сколько их уже ушло... Нет, мне не надо их вешать на стены, они у меня в сердце. Так надёжней, а, главное, навсегда!
...Но история с письмом не закончилась. Через день после передачи письма по «Голосу Америки», мама купила газету «Известия», и в ней статья: «Отповедь отщепенцам». И названы - явно по случайной выборке - четыре фамилии подписантов, в частности - Моисея и Гиты Ландман. Помнишь, я тебе рассказывала о Гите, встретившей меня в лагере, накормившей, давшей мне для карцера меховую безрукавку? Замечательная женщина... Мама звонит мне и рассказывает о статье и о названных в ней фамилиях. Меня охватила паника! Дело в том, что Моисей и Гита дали мне право на их подписи в любом письме, если я сочту таковое важным. Ну, я и подписала их в письме 39-ти. Ничего не было важнее этого письма! Но что с ними будет после этой статьи, с ними, уже отсидевшими?! Они мне так доверяли, а я их, по сути, - подставила! Я должна была, обязана была показать им письмо! Правда, мы не предполагали, что письмо вызовет такой резонанс в мире и в Советском Союзе. И появившаяся в «Известиях» статья - страшная, тюремная! Я звоню Драбкину в 11 часов вечера, и мы летим с ним последней электричкой в Малахову, где жили Ландманы. А Моисей Ландман, как потом оказалось, уже прочёл статью в «Известиях», утром, и чуть не умер от ужаса... В 12 ночи стучимся в их дверь. Нам долго не открывали. Наконец, узнав наши голоса, открыли. Моисей, отрешённый, бледный, сидит за столом. Около него хлопочет перепуганная Гита. Драпкин сходу говорит: «Моисей, я буду вслух читать наше письмо, а вы потом скажете, готовы вы подписать его или нет. Если нет, то Тина готова взять всю ответственность за ваши подписи на себя и заявить об этом гэбэшникам». А я добавляю: «Я вас подмахнула, и я в ответе». И уже ясно видела свой второй срок... Драбкин начал читать. Медленно, чётко выговаривая каждое слово, расставляя ясные акценты, после каждой фразы спрашивая: «Ну как?» Моисей, три года отсидевший в тюрьме, прекрасный хирург, религиозный человек, закрыв глаза, слушал и одновременно тихо молился. Гита, пять лет отсидевшая в лагерях, бледная, стоит около мужа, положив ему на плечо руку, и слушает. Драбкин дочитал до конца. Все молчат. И тогда Гита спокойным голосом говорит: «Я подписала это письмо и за себя, и за Моисея. Я в ответе! Я готова всё взять на себя». Уехали мы из Малаховки в пять утра. Примчались к Виле. И начали готовиться к длительной посадке. И... никого не посадили! Мало того, четыре подписанта вдруг получили разрешение! Письмо работало!
- Кто в основном занимался передачей писем корреспондентам?
- Мы с Вилей. Через корреспондентов, которые назначали нам нелегальные свидания, а потом передавали письма в голландское посольство, откуда они и начинали своё путешествие в свободный мир и возвращались к нам через Би-Би-Си, «Голос Израиля», «Голос Америки». Каждая встреча с корреспондентом была испытанием на прочность. Ждёшь его всего пять минут, а, кажется, - вечность. Не забывай, что в случае ареста, повторного суда, это, минимум, десять лет тюрьмы.
Иногда корреспонденцию брали прямо из моих рук, на улице. Это было очень опасно. Корреспонденты предпочитали нежно вводить меня под ручку в посольство, там я сбывала свой «товар» и выходила снова под ручку с корреспондентом чистой и весёлой. Брать меня на глазах иностранца гэбэшники не решались. А, может, не считали пока нужным.
Владимир Престин, многолетний отказник, ставший лидером отказного движения после выезда «титанов» - Давида Хавкина, Тины Бродецкой, Вили Свечинского, Бори Подольского, Меира Гельфанд, Виктора Польского, Вениамина Файна и других, сказал, что, по его мнению, в отказном движении были четыре важнейшие вехи, поставившие проблему отказа на высокий международный уровень. Это: «письмо 39-ти» - 8 марта 1970 года, «самолётное дело» - 15 июня 1970 года, Симпозиум по еврейской культуре - 21 декабря 1976 года, суд над Анатолием Щаранским - 14 июля 1978 года...
А летом 1970-го года мы - целый выводок баб - Лена Польская, я, Мара Абрамович, Лена Престина во главе с нашим предводителем Витей Польским уехали в Эстонию, на озеро Пюхаярве, взяв с собою разборную яхту и палатки. Знаешь, яхты - это моя слабость. Я же по натуре спортсменка. В Израиле я даже училась на звание шкипера. Однажды мы плыли под парусами на Кипр, и вдруг поднялась сильная буря. Ничего не видно. Вдруг я увидела огни парохода и поняла, что мы вот-вот врежемся в него. Поразительно, но я не запаниковала, и мы вместе с хозяином яхты, орудуя парусами, в последний момент увильнули от парохода. До сих пор при воспоминании об этом меня охватывает дрожь.
И мы ходили на яхте по этому изумительному озеру Пюхаярве. А потом сделали два огромных магендовида и присобачили их к парусу яхты. И написали на борту שלום с переводом - мир. Так мы назвали свою яхту, хотя первоначальная идея была назвать её «Эксодус». Но кто бы понял, что это такое? Так мы и ходили на нашей сионисткой яхте по всему озеру. А рядом с нами ходил на своей яхте профессор Московского университета, ярый антисионист. Он ругал нас, говорил, что наше место в тюрьме и так далее. И однажды ночью мы прилепили на борт его яхты зелёный полумесяц и написали: «Мухаммед». Наша яхта стала легендой. Плаваем мы себе, отдыхаем, и вдруг звонок из Москвы: у меня есть разрешение на выезд! Я немедленно вылетела в Москву...
Два дня на сборы. И эти два дня - суббота и воскресенье! Представляю, как от восторга потирали гэбэшники свои руки. Мало того, они непрерывно терроризировали нас по телефону угрозами отменить разрешение. А мы в это время жили уже не в коммуналке, а в кооперативной квартире, купленной родителями. Так представь себе, мы её за один день продали. Я купила себе складную яхту, а оставшиеся после всех расходов деньги, отдала на сионистское движение в Советском Союзе. Кроме того, оставила всё, что касалось еврейства и Израиля - от еврейской 16-ти томной энциклопедии Брокгауза и Эфрона до израильских значков и открыток. Самое интересное, что энциклопедия, в конце концов, приехала в Израиль, но стала принадлежать уже другим. А яхту, едва приехав, я подарила кибуцу - не до катания на яхтах было - ни копейки денег, поиск работы, да всем всё знакомо...
Сколько людей было на наших проводах! Из Киева, Ленинграда, Вильнюса... Человек двести было, не меньше.
...Вот, и кончилась наша российская жизнь. Мне 36 лет. Мама, сестрёнка Надя, отчим - семья.
А на второй день приезда в Израиль меня с Наденькой посадили в автобус со студентами, который направлялся в Сде-Бокер, где жил Бен Гурион. Я очень волновалась, но встреча с ним оказалась милой, совсем не напряжённой. Вместе с несколькими русскоязычными студентами мы пели русские песни, потом с Наденькой спели наши отказные песни, и старик был растроган до слёз.
Как сложилась моя жизнь в Израиле?.. Знаешь, я начну со своей болезни - флаги. В году, кажется, 1955-ом, ещё в Москве, Йосеф Авидар подарил мне открытку, на которой был изображён автобус с израильским флагом. Но ты бы видел, с каким флагом - рваным, грязным. Я тогда возмутилась страшно. И со дня приезда в Израиль я слежу за флагами, которые попадаются мне на глаза. За более чем сорок лет жизни в Израиле я подарила 35 флагов тем, кто не умеет содержать в порядке наши национальные символы. Пусть им будет стыдно! В Иерусалиме, неважно, какое учреждение, но если я вижу на его стене или крыше грязный, порванный флаг, я немедленно захожу в это учреждение и говорю хозяину или ответственному лицу: «Будь любезен, поменяй, флаг. Это - символ, гордость моя, жизнь моя. Я за него отсидела в тюрьме, а молодые солдаты идут за него на смерть. Повесь чистый, незапятнанный флаг!»
Встреча с Бен-Гурионом в Сде-Бокер на второй день приезда в Израиль
У меня есть друзья, молодые резервисты, с которыми я однажды познакомилась на параде в честь 9 мая, - я каждый год выхожу на этот парад с портретом мамы (см. заглавное фото), и однажды они позвонили и сказали, что хотят со мной познакомиться. Русскоязычные мальчишки из Ленинграда, десантники. И я их заразила флагами. Они тоже проверяют флаги. Такие родные для меня мальчишки... Они, а не правительство символизируют для меня Израиль.
Я люблю Израиль. Люблю Иерусалим. Люблю свою многострадальную землю. Я хотела совершить в Израиле то, что совершала в Москве - помочь евреям распрямить спину. Но здесь мне это не удаётся. Мечта многих израильтян - жить, как в Швейцарии, как в Америке. А я бы хотела, чтобы говорили: «Хочу жить, как в Израиле!» Жить надо, а не отдавать убийц и террористов за понюшку табака, не строить трусливые заборы на своей же земле, не клянчить мира у тех, кто мечтают уничтожить нас.
Не хочу я больше об этом...
Очень горжусь дружбой с Менахемом Бегиным. В его дом меня привела Лида Словила. Он жил в двух шагах от театра «Габима» в двухкомнатной квартире. И представь, мы сдружились. Почти каждый Шабат - а мы тогда жили в Тель-Авиве - в пять часов вечера мы приходили к нему. Двери его квартиры были всегда открыты. Это был тёплый дом. Естественно, когда в 1977 году он стал премьер-министром, наши визиты прекратились. А однажды, уж не помню на какой встрече, я увидела его вблизи и услышала: «Почему ты перестала приходить ко мне в гости?» Я ему ответила, что в тот день, когда он перестанет быть премьер-министром, я возобновлю визиты к нему.
Вспоминаю и убитого Рехавама Зеэви, «Ганди». Познакомилась я с ним в связи с моим письмом в газеты и в Кнессет, в котором просила принять меры против непрерывного, наглого воровства бедуинской шпаной в посёлке Омер, недалеко от Беэр-Шевы, где жила моя сестрёнка Надя. Ответил на моё письмо только Рехавам Зеэви. Он обещал помочь. С тех пор завязалась наша дружба.
На октябрь 2001-го года у меня был абонемент в бассейн в иерусалимской гостинице «Хайят», где проживал Рехавам Зеэви. Он там ночевал, а утром ехал на работу в Кнессет. И вдруг 17 октября по радио я услышала, что Ганди подло убит на пороге своего гостиничного номера. Я в отчаянии порвала свой абонемент в бассейн, и больше ноги моей не было там.
В ту ночь я не сомкнула глаз. А когда началась ночная передача о жизни «Ганди», позвонила на радио, и мне разрешили сказать несколько слов о нём. Меня ни разу никто не прервал. Я выразила свой восторг перед этим человеком, любовь к нему... Была и на прощании с его телом, и на кладбище...
- Работала по профессии?
- Работа по профессии у меня, конечно, была - в основном, в школах. Пять лет я ездила в Бейт-Шемеш. Была единственным в городе логопедом. В Израиле это не очень развитая специальность. Например, в Советском Союзе в каждом крупном детском саду или школе был дефектолог, не знаю, как сейчас. В Израиле этого и близко нет.
- Работала с детьми на иврите?
- Конечно! Но, на самом деле, язык в этой работе не так важен. Логопедом можно и на китайском работать. Работала и с солдатами, получившими мозговые ранения, из-за чего у них была нарушена речь. Работала с детьми заиками и с детьми, у которых от природы была плохая речь. Занималась постановкой у них звука. Мне привезли из Ленинграда чуть ли не чемодан новых книг по моей специальности. Я их старалась перевести на иврит для моих израильских коллег, которые, по моему мнению, во многом отставали от современной логопедии.
Потом, обосновавшись в Иерусалиме, долгое время работала в больнице Хадасса и в нескольких иерусалимских школах. Пользовалась в своей работе потрясающей творческой свободой. Никто мне не указывал, что и как делать. Помогала людям, как могла.
- За границу тебя посылали?
- Меня не хотели посылать за границу. Слишком правая я для властей. Вся семья моя правая. Отчим голосовал за рава Кохане. Послали меня в Европу под давлением Менахема Бегина. Это было в январе 1971 года. Я целый месяц выступала! Меня переводили на английский. Помню, однажды выступала в присутствии Маргарет Тэтчер и лорда Бернарда Брайна, который после моего выступления сказал о Советском Союзе: «Если страна бросает в тюрьмы таких людей, как эта женщина, то она долго не просуществует». Помню ещё забавный эпизод. Однажды прихожу в свой номер и вижу, что он буквально забит чемоданами. Зову своего переводчика и спрашиваю, что происходит. И он мне рассказывает, что люди непрерывным потоком присылают мне вещи и вещи хорошие, дорогие. Я ему: «А меня спросили, можно ли дарить мне подарки?»
Подошла к столику, на котором лежала коробка с конфетами и голосом, который, боюсь, слышала вся гостиница, сказала ему: «Если немедленно ты не заберёшь отсюда все до единого эти чемоданы, свёртки и коробки, кроме этой коробки конфет, я устрою грандиозный скандал! А за коробку конфет, пожалуйста, напиши благодарственное письмо». Так он и сделал. А на дворе была зима, я была в тонкой нейлоновой курточке. Все зимние вещи оставили в Москве - ведь в тропики уезжали.
Потом меня послали в Рим. А я не хотела уговаривать евреев, бегущих в Америку, ехать в Израиль. Унизительно, противно! А ко мне ещё и надзирательницу приставили, которая учила меня, что спрашивать и как отвечать. Например, нельзя было задавать вопрос, почему они не едут в Израиль. А почему? Да потому, что они могут сказать такое, что очень трудно будет опровергнуть. Но кому они нужны, такие евреи? Не едут и пусть себе не едут! Не уговаривать их надо, а сделать свою страну привлекательной для жизни. Но не все же идеалисты, как я. Я могла жить на Западе, работать на Би-Би-Си, получать отличную зарплату и не мучиться в эту проклятую жару. Но я от всех этих благ отказалась, потому что у меня есть страна. А у них - нет. Ну и не надо! Противно вспоминать!
Пять раз была в Москве, в последний раз - в сентябре 2012-го года, выступала в реформистской синагоге. Я сказала, чем является, с моей точки зрения, сионизм. Сионизм - это жизнь в Израиле. Так просто! А эти русские евреи бегают по тысячам тусовок, организуют бесконечное количество обществ дружбы с Израилем, празднуют Хануку с Путиным, и я убеждена, что всем им в высшей степени наплевать на Израиль. Вот за все эти слова меня и не хотели посылать за границу... Не гибкая я... Но я много путешествовала. Умудрялась на учительскую зарплату.
В 1976 году вышла замуж моя сестрёнка Наденька. Для свадьбы я решила купить новое, нарядное платье. Пошла в шикарный магазин, хозяйкой которого была Рут Даян, бывшая жена Моше Даяна, увидела там одно платье, да так и осталась с открытым ртом. Купила это платье. Стройная была, высокая, красивая, и мне подошло это королевское платье... Я его одела всего три раза, а потом оно много-много лет просто пролежало дома. И я подумала - зачем оно мне? Я его больше не надену... Некуда... И я возвратила Рут платье - денег, конечно, не взяла. И теперь это платье находится в Колледже текстильных технологий, моды и дизайна им. Шенкара. Вот, наконец, и прославилась я в Израиле... И смешно, и грустно...
Встреча узников Сиона с Биби Натанияху перед выборами 2009 года
- А как сложилась жизнь отчима?
- Отчим мой... Он оказался самым счастливым человеком в Израиле. Восемь лет проработал по специальности в военной промышленности. Принимал активное участие в создании новых моделей танка «Меркава». В «Войну Йом Кипур» дневал и ночевал на заводе. И ведь начал работать в Израиле в возрасте 67 лет! Он работал до последнего своего дня. Врач, русскоязычная, обнаружившая у него рак с обширными метастазами, сказала маме: «Ничего не надо делать, пусть работает, сколько сможет». К великому счастью, у нас осталась старая российская привычка не говорить больному, что у него рак.
- А как сложилась жизнь у мамы?
- Мама умерла в 1994 году... До глубокой старости работала в больнице. А потом с ней произошла трагедия. Ей делали операцию на сердце. Операция прошла успешно, но во время операции она получила ожог. Её перевели в отделение пластической хирургии и влили в неё тонну антибиотиков, изуродовав почки. Вскоре маме надо было делать просвечивание, «сити», а врачи, выписывая её из больницы, забыли написать, что ей категорически запрещается вливать йод. Мама, весёлая, нарядная, пошла делать это проклятое «сити», в неё влили, как и положено, йод... И всё. Йод склеил её больные почки. Её привезли домой, и она не смогла сходить в туалет. Через два месяца она умерла.
Я мало говорила о своей любви к ней при её жизни. Но, может она всё-таки сейчас услышит? И неожиданно сильным голосом, закрыв глаза, произнесла: «Мамочка, любовь моя! Ты всегда была моим счастьем, вдохновением; ты всегда была молодой, красивой, величественной, благородной. Твой облик, твои глаза излучали необыкновенный свет, духовное богатство и доброту. Тебя все любили, к тебе тянулись молодые, и мы всегда гордились тобой. Ты давала мне силы в самые тяжёлые минуты моей жизни, ты была моей крепостью, моей скалой. Где взять силы, когда тебя нет? Где взять силы, чтобы справиться с трагической утратой тебя?
Я всегда считала, что главный духовный период моей жизни прошёл в одиночной камере на Лубянке. Никогда и нигде больше я не испытывала такого душевного подъёма. Это так трудно объяснить словами, и сколько бы ни говорить об этом, нет уверенности, что кто-нибудь по-настоящему поймёт меня. Я, всё-таки, одинокий волк в этом жестоком мире. Но человеку нужны поддержка и утешение. Человеку нужен надёжный якорь. Оказалось, что только ты, мама, была им...
Молись за меня...
Тина устало откинулась на спинку стула, и я понял, что это конец моего интервью с ней.
Рассказывать о прожитой жизни можно бесконечно. Записанная, она может стать толще «Саги о Форсайтах». Сотни страниц нужны для описания страданий ребёнка, впервые увидевшего мёртвую бабочку. А сколько людских смертей видела в детстве Тина? Я когда-то думал, что верх мужества - это читать под одеялом «Архипелаг Гулаг». Что же сказать о Тине, едва вышедшей из тюрьмы и немедленно начавшей активную сионистскую деятельность в полном смысле этого слова? Деятельность, более всего ненавидимую советским драконом.
Ах, если б не одиночество, которого не избежать никогда и никому... Достаточно посмотреть на Тину и поговорить с ней, чтобы понять, что это такое. И не надо расписывать...
Долгих лет тебе, удивительная, героическая женщина Тина Бродецкая, и обязательно в новой, красавице-квартире в центре Иерусалима...
Примечание: упомянутые в тексте интервью Давид Хавкин, Виля Свечинский, Борис Подольский, Меир Гельфанд, Виктор Польский, Вениамин Файн, Владимир Престин и другие - выдающиеся деятели сионистского, «отказного» движения в СССР конца шестидесятых, начала семидесятых годов прошлого века.
Февраль-март 2013 года
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #7(176)июль 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=176
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer7/Lvovsky1.php
