Страсти по медузе
День начинался обычно. Припарковав машину между синим «Фольксвагеном» и золотистой «Хондой цивик», я прицепил к поясу цепочку с ключами, взял из багажника портфель и поспешил к поликлинике.
Арабская поликлиника «Шейх Джирах» называется так лишь по инерции. Лет пять-шесть назад, во время второй интифады, ее перевели в нашу больницу из Восточного Иерусалима. Даже не выделив здание, а поселив «временно» в уютный «караван» (так называют в Израиле жилые вагончики). Вот и возвышается наш белый караван посреди пышного розария, за которым бережно ухаживает больничный садовник. Нависающие над розарием старые рожковые деревья дают прохладную тень ожидающим на лавочках арабским пациентам.
Салям алейкум – алейкум ассалям – здороваемся на входе.
Утренний ритуал не занимает много времени. Включить электрический чайник, наполнить кипятком одноразовый стаканчик с кафе шахор и двумя сукразитами, просмотреть на столе стопку зеленых тиким (амбулаторных карт). Всё. Можно начинать прием.
Ан не тут-то было.
Когда секретарь поликлиники Фатхия входит в кабинет, попыхивая своей сигаретой, и начинает открывать-закрывать оконную фрамугу напротив, это значит, что она хочет что-то попросить.
Мелкими глотками пью обжигающий, но ароматный кофе. Молчу. Наконец Фатхия заканчивает свои манипуляции с окном и поворачивается ко мне:
- ДоктУр...
- Да, имрами.
- Тут такой случай. Моя личная просьба.
Надо сказать, что «личная просьба» Фатхии еще ни о чем не говорит. У нее любая просьба – личная.
- Тут пришел один наш старый больной, он три года как не показывался. Примите его, прошу.
- Он Ваш родственник или знакомый?
- Нет! – Фатхия смотрит на меня удивленно, - просто мне его жалко.
- Ну конечно, имрами, это же наша работа.
Положив на столешницу еще один зеленый тик, имрами, пыхнув сигаретой, вышла в коридор и что-то громко сказала по-арабски.
В дверь протиснулся невысокого роста, небритый, неряшливо одетый человек лет сорока с заплаканными глазами.
Разговор не удавался ни на иврите, ни на арабском.
Положение спасла Надя – наша социальная работница. Молодая улыбчивая женщина, в длинном платье и типичном арабском хиджабе, Надя - само воплощение вежливости и уважительности.
За обязательным киф халек? (как дела?), вызвавшим у пациента новый приступ плача, начался расспрос.
В кабинет тем временем, вежливо постучавшись, вошел высокий элегантный мужчина с аккуратно стриженой шевелюрой. Белая рубаха и черный галстук сразу выдают профессию – адвокат. Так и есть. Испросив разрешения присутствовать, адвокат Гасана, слушая его рассказ, вежливо кивает, как бы подтверждая – всё сказанное правда.
Надя переводит почти синхронно. Но слово «медуза» я узнаю и без нее.
- Гасан говорит, что вчера у него умерла медуза. Он ее 7 лет в аквариуме растил. Она была ему как дочь. Он любил смотреть, как медуза фосфорицирует - совсем как луна, как медленно поднимается и опускается в аквариуме.
Вчера её кошка задрала, - на полном серьезе рассказывает Надя. И продолжает:
- Вечером Гасан ездил в Бат-Ям, к морю, думал, что медуза в море оживет. Но она и там не проснулась (так и переводит). Тогда Гасан с медузой пошел в прибрежный ресторан и устроил там поминки по медузе – на всех посетителей. Потратил много денег. А сегодня приехал к нам за помощью. А охрана не пускает Гасана с медузой на территорию больницы.
Вообще-то, я и сам заядлый аквариумист. И в России, и в Иерусалиме несколько лет водил большой аквариум, но когда красноухие черепашки поели всех моих туки (рыб-попугаев), решил отказаться от этих забот. Подарил черепах знакомому художнику, у которого они живут и здравствуют до сей поры. А вот о содержании медуз дома, признаюсь, до сего дня ничего не слышал.
Недолго думая, «прогуглил» тему по компьютеру. Ну да, есть такое дело - очень дорогостоящее и хлопотное. Большой аквариум без углов, строгое содержание соли, направления подводных течений, особая подсветка, корма. Да и не доживают медузы до 7 лет...
Гасан продолжал ронять слезы, попутно упомянув о своих кошках (их у него четыре), огромном удаве, канарейках и волнистых попугайчиках, а потом и снова о медузе...
Ну да, да, всё хорошо, кошка поцарапала медузу, медуза отдала Б-гу душу, но причем здесь я? Я не специалист по реанимации медуз, не ветеринар вовсе, я психиатр, и только! Как я могу помочь Гасану и его безвременно почившей питомице?
В дело вмешивается адвокат.
- Мой клиент – более чем состоятельный наследник одной из фабрик, производящей много чего вкусного. Сам он бизнес не ведет, для этого есть директора, бухгалтера и... В общем, Гасан всю свою жизнь посвящает своему домашнему зоопарку. А еще – он «немножко» болен, но уже несколько лет не наблюдается у врача, регулярно принимая «наши» препараты. Сейчас Гасану плохо и мы должны ему помочь.
Ну вот, теперь всё ясно.
- Гасан, а не посмотреть ли нам на твою медузу? – спросил я. Нет, ну правда, интересно же. В моем понимании любая медуза должна растаять за несколько часов, а не то что за полтора суток.
Выйдя из каравана, наш маленький «караван» - Гасан, я, адвокат, Фатхия, Надя, - проплыл по мощеной дорожке через розарий к воротам больницы. Гасан обогнул подкову металлоискателя (адвокат напомнил ему про вшитый водитель ритма – пейсмейкер, который может изменить ритм), и взял в руки лежащий у забора сверток.
Мертвая «луна» огромной студенистой кляксой растеклась по мятой арабской газете аккурат поверх фото шейха Насраллы. Безжизненная, сероватая, размером с общепитовскую тарелку, она еще сочилась влагой. Гасан протягивал мне на ладонях мертвую Аурелию, а из его карих глаз по небритым щекам к подбородку стекали слезы.
Вернувшись в караван, мы с Гасаном долго разговаривали. В конце концов, пришли к выводу, что медуза, возможно, умерла не от нанесенных ею увечий, а от старости. К тому же, умирая она не страдала. Ведь у медуз нет мозга. А если Гасан хочет впредь не терять друзей – животных, ему лучше завести черепах или какаду. Те при хорошем уходе живут долго.
Гасан, однако, до последнего сомневался в выборе. Ведь черепахи или говорящий попугай, пережив хозяина, тоже могут скучать и плакать. А Гасан не хочет доставлять им боль...
Воистину, «мы в ответе за тех, кого приручили»...
Ваше благородие, железная дорога
Рассказ
Ваше благородие, железная дорога,
Не даешь ты ничего, а берешь так много…
БАМовская народная песня
Что ни говори, хорошо проснуться утром в Париже, когда не вполне пробудившийся ото сна слух уже улавливает через распахнутое настежь окно перестукивание колес отдаленной электрички. И протяжно вторит ей гудок отходящего от набережной Лувра речного трамвайчика.
Просыпайся, Париж! Я уже проснулся! Я готов увидеть тебя и умереть!
Впрочем, помирать нам рановато…
Гостиница «Вольтер» по европейским меркам – не бог весть что. «Две звездочки», но послужной список из знаменитых постояльцев за 2,5 века и номера с видом на Сену и Лувр – это многого стоит!
Жена еще спит – ей торопиться некуда. Левая нога закатана в гипс и покоится на валике из свернутого одеяла.
- Галь, я пойду, пройдусь по Парижу. Попрошу, чтобы завтрак тебе в номер принесли.
- Хорошо, я еще посплю.
Старенький лифт фирмы «Шиндлер», с трудом вмещающий двух человек, и то только если они подтянут животы, лязгнул, остановившись, внизу на лобби.
- Bonjour, monsieur, – встречает меня дежурной улыбкой седой, представительный как декабрист, консьерж.
- Bonjour, – отвечаю ему столь же выразительной улыбкой я.
Два круассана с маслом и конфитюром, маленькая чашка растворимого кофе и вареное яйцо – вот и весь гостиничный завтрак.
Станция метро «Солферино», на мой взгляд, ничем не отличается от других станций Парижского метрополитена. Узкие темноватые тоннели, скучные стены с табличками "Sortie" и "Entrеe" и длинные рекламные щиты с огромными лицами фотомоделей.
Это вам не Московское или Питерское метро, где каждая станция – дворец.
Путь мой лежит на Монмартр. Поезд метро гудит и несется вперед по темному тоннелю как ему и положено. Пассажиров в вагоне раз-два и обчелся. Сидящая рядом со мной полная негритянка в ярком разноцветном балахоне до пят и с таким же причудливым тюрбаном на голове читает утреннюю газету "Le Monde", занимая страницами и мое левое колено. Напротив нас парень в рваных джинсах обнимает и целует в шею девушку, стриженную "под ноль". Средних лет француз в малиновом берете и перекинутом через плечо такого же цвета шарфе увлеченно играет в "Тетрис", нажимая кнопочки сотового телефона. На одной из остановок в вагон вваливается пестрая компания молодых людей. Музыканты, все в вязаных разноцветных шапочках, шествуют по вагону и задорно играют незнакомую мне, похоже, африканскую музыку. Улыбающиеся пассажиры, оторвавшись от своих занятий, с удовольствием взирают на это веселое шествие. Я, как и остальные, бросаю в футляр «сборщика музыкальной дани» пару монет. На очередной остановке маленький оркестрик перепархивает в следующий вагон.
Колеса парижского поезда метро равномерно постукивают на стыках рельсов.
***
Ты-дык, ты-дык, ты-дык.
Сейчас мерный многочасовой шум движущего состава быстро убаюкивает меня, стоит только удобно устроиться на полке в купе поезда.
Но когда я был пятилетним мальчишкой, дорога была полна открытий и приключений.
Мы с бабушкой ехали в Донецк.
Плацкартный вагон поезда «Астрахань – Минеральные Воды» как всегда переполнен мешочниками-кавказцами и направлявшимися «на воды» отдыхающими. Мама называла этот поезд «душегубкой». Жара, мухи, комары, запахи человеческого пота и несвежего постельного белья плотно витали в воздухе, не давая взрослым заснуть ни днем, ни ночью.
Но я будто не ощущал всех этих «прелестей», с удовольствием наблюдая «баульный» балаган с высоты верхней полки. Люди сновали по проходу, задевая ноги и головы лежащих, кто-то ел, кто-то пил, кто-то азартно играл в карты ... Жизнь плацкартного вагона не замирала ни на минуту.
Но были все же моменты, когда проход как по команде освобождался.
Детская память запечатлела один из этих моментов железнодорожной жизни.
Запомнился скрип подшипников по вагонному полу. Безногий старик, сидящий на деревянной, обитой засаленной материей платформе, покачиваясь всем телом, отталкивался от пола руками с зажатыми в них деревянными «кирпичиками».
Взглянув на бабушку, я увидел, что в уголках ее глаз сверкнули слезы, а такие добрые руки дрожали, теребя приготовленный для калеки рубль.
Инвалид, докатившись до середины вагона, снял висевшую у него за спиной гармонь и растянул меха:
Люди добрые, посочувствуйте.
Человек обращается к вам:
Дайте молодцу, на согрев души.
Я имею в виду на сто грамм!
Голос безногого человека был громким и хриплым, а по небритым щекам скатывались крупные как жемчужины слезы. Пассажиры подходили, бросая в старую кепку с засаленным козырьком монеты.
Поезд начал сбавлять ход и вскоре остановился.
Закончив петь, человек на подшипниковой платформе с достоинством поклонился и, переложив деньги из кепки в карман потрепанного пиджака, неторопливо поехал к выходу.
Когда дверь тамбура захлопнулась, в вагоне возобновилось броуновское движение.
Я спросил бабушку:
- Ба, куда у дяди делись ноги?
На что она тихо ответила, положив руку на мою стриженую "под мальчика" голову:
- Он солдат. Он ноги в войну потерял.
А соседка по купе, глядя на меня, тихо добавила:
- Задолжали мы им, задолжали…
Паровоз протяжно прогудел, лязгнули сцепки вагонов, и вновь замелькали за окном скудные пейзажи астраханской полупустыни, оживляемые изредка желтыми верблюдами или пылящими по грунтовым дорогам грузовиками с арбузами.
***
Никак не привыкну называть Загорск Сергиевым Посадом. За окнами пригородного поезда проплывали то заснеженные гаражи, то пятиэтажки-хрущевки. Остался позади переезд с полосатым шлагбаумом.
Где-то читал, что подмосковная электричка – это «рассадник раковых клеток». Наверное, Галке это более понятно, ведь она два года регулярно ездила ко мне, молодому врачу, из Москвы в Калугу и обратно. Для меня же подмосковная электричка – еще один источник наблюдений за людьми.
В электричке батареи еле теплятся, холодно. И пассажиров почти нет, наверное потому, что мы выбрали из всего состава вагон с деревянными сиденьями. Галя привычно примостилась в середине вагона у окошка и, прикрыв ладонью в пуховой варежке лицо, задремала.
Двери в салон раздвинулись, и в проходе появилась странного вида женщина. Долговязая, неопределенного возраста, одетая с вопиющей безвкусицей. Синий вязаный берет, ярко-красное пальто, руки, облаченные в обрезанные до средних фаланг пальцев черные перчатки, лукаво-радостное выражение на лице – всё было и смешно и нелепо. Ни дать, ни взять – Лиса Алиса. Проходя между сидений, она настойчиво предлагала немногочисленным пассажирам купить у нее карандаши или ластик, тетрадку в клетку или коробок канцелярских скрепок.
Желая избежать процедуры втюхивания, я решил выйти на перекур. Двое курильщиков уже вовсю «дымили», так что моя сигарета совсем ненамного усугубила атмосферу тамбура.
Лиса Алиса, видимо, одарив всех пассажиров нашего вагона своими карандашами, оказалась рядом со мной.
Достав из бокового кармана красного пальто пачку «Родопи», она подцепила длинными пальцами в обрезанных перчатках сигарету и обратилась ко мне детским капризным голосом:
- Огоньку не найдется?
- Найдется, – я дал ей прикурить и попытался отвернуться. Но не тут-то было.
- Мужчина, – четко проговаривая "ж" и "ч", обратилась ко мне торговка карандашами, – купите у меня что-нибудь, выручка нынче совсем никакая.
- Да мне в общем-то ничего не надо, – обреченно, зная, что все равно что-то придется купить, дабы отвязалась, ответил я.
Лиса Алиса взглянула на меня просительно. Ну что с ней делать-то? Так-таки и купил упаковку карандашей "Чертежник" и тетрадку в клетку в придачу. Расплатившись, спрятал бумажник в задний карман брюк.
Тут ко мне вплотную придвинулся куривший сзади краснощекий мужчина.
- Чем торгуете? – спросил он у "бизнесвумэн", заглядывая через мое плечо.
- Да вот, карандаши, ластики, книги – раскраски, всякая другая необходимая в хозяйстве мелочь.
- А-а... – протянул румяный и разочарованно отступил.
Объявили, что электричка подходит к станции Пушкино. Я вернулся в вагон и присел на ближайшее к тамбуру сидение. Вытащил купленную у лисы Алисы упаковку карандашей. Оказалось, переплатил вдвое по сравнению с ценником. Лиса Алиса даже оторвать его не удосужилась.
Тут дверца тамбура сзади меня раздвинулась, и что-то, пролетев над моей головой, шлепнулось между сидениями. Паспорт. Молоткастый-серпастый. Мой заграничный паспорт! Между страничками – фотография дочки.
Электричка тронулась. Взглянув в окно, я увидел шагающих по платформе Лису-Алису и того самого румяного мужчину. Он был одет в военный берет и куртку военного образца. Они явно были вместе. Лиса-Алиса взглянула на меня, рассмеялась, покрутила у виска пальцем в перчатке и высунула язык.
(Какое небо голубое…
Мы не сторонники разбоя.)
Воистину, «задний карман – чужой карман». Денег в бумажнике было – кот наплакал. Всю валюту перед предстоящей поездкой в Париж мы оставили в Москве, у родственников. Хорошо еще, что паспорт мне Лиса Алиса с румяным Базилио подбросили, а то бы – прощай, Франция.
Жалко было сам бумажник. Он был старым-престарым и достался мне «в наследство» – единственное, наверное, кроме фотографии деда, что сохранилось у бабушки из его вещей.
- Ну не обращаться же из-за этого в милицию, – подумал я. На душе было гадко.
В окнах электрички проплывала полоса отчуждения Ярославского вокзала. Народ потянулся к выходу.
***
Вот и он, вечно суетный Монмартр, где художники предлагают нарисовать твой портрет, колоритный шарманщик крутит музыку в своем ящике, а в скверике пожилой француз кормит крошками парижских воробьев.
Перекусив в уличном кафе, я сидел, неспешно покуривая сигарету. Ну и куда теперь?
А не пойти ли мне на знаменитый блошиный рынок? И поискать там что-нибудь типа бумажника взамен украденного? Это было бы даже интересно.
Оставив на блюдце плату за обед и чаевые, я спустился по лестнице в поисках метро. Прилегающий к Монмартру квартал просто оккупирован арабами. Они стоят рядами, продавая жареную на углях кукурузу, и как на восточном базаре кричат: «Маис, маис!».
Продумав в уме французскую фразу, я обратился к прохожему, похожему на француза:
- Où est le marché le plus proche aux puces? (Где здесь ближайший блошиный рынок? Так, во всяком случае, должен звучать мой вопрос, полагал я).
- Sorry, I don`t understand you. Do you speak English? (Извините, я Вас не понял. Вы говорите по-английски?).
Yes? I do…
За этим последовали долгие объяснения, куда мне идти и где поворачивать направо или налево. В результате я запутался уже после третьего поворота.
Планы изменились. Дабы больше не блуждать, не мудрствуя лукаво я решил вернуться в отель. Но что-то снова словно заклинило. На поиски входа в метро мне понадобилось еще минут 40. Смешно, но входов не было, попадались одни выходы – sortie и sortie.
Когда я наконец-то попал в отель, то застал в номере печальную картину: Галка стояла перед распахнутым окном с видом на Сену и Лувр и… плакала. В первый же вечер в Париже сломать лодыжку – это ли не обидно?
Ну ничего. Добежав до ближайшей аптеки, я купил клюшку, с какими старики ходят по улице, попросил консьержа через полчаса вызвать такси, и скоро мы с ней вышагивали по Марсову полю, направляясь прямиком к Эйфелевой башне.
А впереди была неделя в Париже…
***
Интервью в Московском Сохнуте прошло, в общем-то, гладко. Если не считать непривычного пока для нас досмотра на входе.
Прощаясь, женщина, беседовавшая с нами, спросила:
- Не хотите ли вечером придти на поэтический вечер? Знаете, мы помогаем начинающим поэтам Москвы. Сегодня будет выступать подающая надежды поэтесса Алиса Сервизова. Кстати, до концерта остается часа два. Это в кафе «Приют охотника», что на Тверской. Если поторопитесь, успеете добраться.
А почему бы и нет? Поезд только завтра утром, сегодняшний вечер не занят.
Конечно, после Парижа и варьете «Мулен Руж» нас вряд ли можно чем-то удивить, с известной долей снобизма подумалось мне.
Кафе практически пустовало. Лишь за пятью-шестью столиками сидели молодые и не очень люди.
По соседству с нами восседал массивный, с бородкой и усами человек. Он выглядел словно только что вышедший из мюнхенской пивной бюргер. Лицо его было недовольным. Громко, чтобы слышали за соседними столиками, человек рассуждал о том, что евреи из Сохнута, мол, вечно жмутся на деньги. А могли бы оплатить не только грибные жульены, бифштекс с картошкой фри и бокал вина, но и любой заказ из меню.
Впереди, перед небольшой сценой, за столиком с надписью «зарезервировано» расположились трое vip-гостей. Двое мужчин и женщина. Лицо женщины, сидевшей ко мне в профиль, показалось чем-то знакомым.
Вечер начался. Объявили молодую поэтессу Алису Сервизову.
Оп-па! Так это же та самая Лиса Алиса из электрички!
Вид у Сервизовой был не менее гротескным, чем в первую нашу встречу.
Долговязая, в ядовито-зеленой кофточке с рюшечками, поверх которой пионерским узлом на шее повязана красная косынка. Твидовый серый пиджак с накладными карманами и закругленными фалдами. Клетчатая шотландская юбка. Ажурные фиолетовые колготки. Белые лаковые туфли-лодочки с приподнятыми сбитыми носками дополняли картинку…
Пожалуй, не доставало только черных перчаток «без пальцев».
Раздались жидкие хлопки немногочисленных зрителей.
Вечер начался.
«Хорош писать на форумах муру.
Мурло, давай-ка лучше пить мерло
за павшее в горячих точках-ру
живой души сакральное тепло», –
детским голоском уговаривала слушателей со сцены подающая надежды поэтесса.
– А это стихотворение я посвящаю своему любимому мужу, – с широкой улыбкой на лице проверещала Лиса Алиса и помахала рукой без перчатки в направлении зарезервированного столика.
«Быть надо проще». Да куда уж проще тут?!
С тех пор воды немало утекло...
Ты в Петербурге по Сенатской площади
гуляешь третий день инкогнито...*
Повернувшись в направлении ее взгляда, я увидел вставшего для поклона того самого «румяного», в военной беретке, что украл у меня дедов бумажник. Коротко подстриженный, с подогнанными «под губу» усиками, щеголеватый, но в безвкусно подобранном галстуке «с петухами» – он напомнил мне Кота Базилио.
Жулик тем временем вытащил из внутреннего кармана пиджака мой (мой!!!) бумажник и расплачивался с соседом по столику. Отдав пару купюр, он положил бумажник на стол, прикрыв его рукой.
– Извини, я сейчас, – прошептал я Галке.
Быстро пройдя к зарезервированному столику, я присел на стул рядом с Базилио, затушил сигарету в пепельнице и положил свою руку на его ладонь, прикрывавшую бумажник.
- Ну здравствуй, Базилио, не узнаешь? – проговорил я ему на ухо.
- Не имею чести знать, – румяный повернулся ко мне лицом, проглотил слюну и подрумянился еще больше.
- Милицию вызывать будем или сам вернешь? – я взглядом указал на его руку.
Румяный воришка пару секунд вглядывался в мое лицо, потом тихо прошептал:
- Бери, только деньги верни. Я на мели.
- Да нужны мне твои деньги, – я открыл вернувшийся ко мне бумажник деда и бросил его купюры и мелочь в пепельницу с затушенной сигаретой.
Базилио, казалось, дальше уж некуда было румяниться, но цвет его лица густел и густел. Взяв купюры, он протянул дрожащую руку к фужеру с красным вином.
- Прощай, Базилио. Сервизовой привет. Пусть завязывает с карандашами «Чертежник». Ей, похоже, на подиуме место.
«Такой как все... Ни ферума, ни гелия
в твоей крови – в избытке не сыскать...
Но с этими убийственными генами
тебя к Сенатской страшно подпускать», –
звучал со сцены слащаво-влюбленный голос ослепленной вниманием десятка слушателей поэтессы, чей вечер сегодня был оплачен «прижимистым» Сохнутом…
- Поехали, - тихо сказал я жене…
***
Вагонные колеса привычно отстукивали по рельсам километры, мелко звенела ложечка в пустом стакане. Солнце потеряло прежний задор и спряталось в облаках. Наш пятый скорый «Москва – Астрахань» приближался к Мичуринску.
Странно, но с годами я не разучился любить дорогу, даже знакомую-презнакомую.
Самолеты, автобусы, машины – на них я тоже поколесил по российским просторам немало.
Но больше всего мне нравятся современные поезда. Я даже не о Европе и «Евростарах».
Чистые, уютные, прохладные российские поезда. Разве можно сравнить их с той «душегубкой» из детства – «Астрахань – Минеральные Воды»?
Люблю я и меняющуюся панораму за окном, и бабушек, торгующих на станциях овощами и сигаретами, и уютный вагон – ресторан, и неторопливые беседы с случайными попутчиками.
Вот в Мичуринске можно купить хорошие яблоки, в Кирсанове – ведро замечательной картошки. А во время стоянки в Ахтубе или Лимане - знаменитые астраханские арбузы и воблу.
В наше купе постучали, и не дожидаясь разрешения отодвинули дверцу. Молодой парень молча положил на столик кипу толстых газет и журналов, а также стопку книг.
Я знаю, парень глухой, и это его работа. Всё у этих ребят как водится, втридорога, но для забывших в дорогу легкое чтиво – беда небольшая.
Я возьму у него новую книжку «Гарики» Губермана, хотя через месяц почти всю домашнюю библиотеку передам в соседнюю школу.
Нет, лучше возьму две книги. Эти молодые инвалиды нашли себе честный и нелегкий заработок. Они хотят вырваться из «страны глухих». Вот и я тоже.
***
В соседнем купе забренчала гитара. Это капитан железнодорожник, что едет в Саратов в отпуск, снова пустился в воспоминания о БАМе:
Ваше благородие, железная дорога,
Не даешь ты ничего, а берешь так много …
Странная штука жизнь.
Одни отдалили за Родину всё, и нет им другого пути, как петь жалостливые песни в поездах. Другие переходят из вагона в вагон маленьким оркестром и радуют людей своей музыкой.
Третьи, отгороженные полной физической глухотой от внешнего мира, пытаются жить здесь и сейчас и не чувствовать себя инвалидами.
А иные, наверное, талантливые-преталантливые и безусловно здоровые-прездоровые, выбрали себе стезю «паровозных» мошенников…
Какое небо голубое,
Мы не сторонники разбоя…
Тепловоз загудел протяжно, поднатужился и длинный состав медленно двинулся вперед.
Проехали!
* Использованные в рассказе отрывки из стихотворений принадлежат подающей надежды сетевой поэтессе Светлане Севриковой. Авторские лексика и пунктуация сохранены. Все возможные совпадения с реальностью случайны.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #7(176)июль 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=176
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer7/Podolsky1.php
