Игорь Ильин
«Мне и весело, и грустно…»
О ней писать трудно. Прежде всего, потому, что в сознании до сих пор не укладывается тот факт, что ее нет. Но не только. Оглядываясь назад, я хорошо понимаю, что не могу претендовать ни на что: ни на звание ее ученика, ни полноправного коллеги, ни, тем более, доверительного друга – даже не знаю, как обозначить свой статус по отношению к ней. Тем не менее, я понимаю, что должен о ней рассказать. Тем более, что меня не заподозришь ни в ангажированности, ни в chequebook journalism, разве что – в чувстве долга, причем не столько перед ней, как перед собой. «Рассказать» здесь более уместное слово, чем «написать», ибо (пусть я покажусь субъективным для тех, кто, наверное, знал ее лучше) в общественном сознании харьковского иняза она, прежде всего, была достоянием устных жанров, той неотъемлемой частью фольклорного свода, без которого и сам иняз грозил потерять свое «лица необщее выражение». Первокурсник мог ошарашенно хлопать глазами, когда у него старший и, будто бы более серьезный, товарищ осведомлялся: «Здесь Муха не пролетала?». Зато уже второкурсник знал, что пивная точка «Янтарь» (в те годы их было недочет, и все они были наперечет) на цокольном этаже дома, где она жила, именовалась на инязе не иначе как «Под Мухой». Потом, когда название прижилось, бар было впору переименовывать, и, наверное, так бы и сделали, если бы он не закрылся. Курсу к третьему возникало ощущение, что витает-де над инязом таинственный дух, известный под именем «Муха», именем которого на факультете происходят самые анекдотические случаи, а в стенной газете печатаются самые смешные, «непечатные», стихи, что можно было переписать в блокнотик. Но далеко не все знали, что «Муха» и уважаемый доцент Рената Григорьевна Ткаченко – одно и то же лицо. Отчасти такой своей славе она способствовала сама. То, что я слышал своими ушами, а это – согласитесь – лишь малая малость того, что слышали своими ушами другие, уже достаточно, чтобы понять, откуда это реноме. «Рената у аппарата», «ребенка лечу и лечу» (в смысле, «даю лекарства и бегу») или «он тот еще «науходоносор», и, не успеваешь сообразить, автоматически исправляя на «Навуходоносор», она безропотно соглашалась: «Якщо казати українською, то, мабуть, так».
Анекдотичностью была отмечена и наша первая встреча. Мисс Энн Нэпп (Ann Knapp), подвизавшаяся на инязе в качестве «visiting teacher» в конце 70-х (впоследствии редактор колонки в журнале «Англия»), переводческое отделение не жаловала – оно представлялось ей меркантильным, идеологизированным и прагматичным. Тем не менее, она любезно согласилась консультировать меня по дипломному проекту, к каковой, добровольно возложенной на себя миссии, она относилась с чрезвычайной серьезностью и добросовестностью. Поскольку тема «Жанровые аспекты перевода юмористической и сатирической поэзии малых форм» подразумевала определенный багаж моих собственных переводов, время от времени она просила почитать переводы на русском. Слух у нее был замечательный. По какому-то поводу она насторожилась: «Здесь у Вас рифма «somewhat clumsy» («какая-то небрежная»)». В ответ на мою поднятую бровь, что могла означать «вам ли судить», она воскликнула: «Ask Renata!» («спросите у Ренаты»), как будто обращалась к последней инстанции. Дело происходило на кафедре английской филологии. Рената, что как раз была на кафедре, была согласна… не со мной. Но вот так мы и познакомились. Много лет спустя, когда моя кандидатура обсуждалась на кафедре на предмет ставки, а я как бы был навязан «филологии» противоборствующей кафедрой перевода, именно Рената произнесла речь, убедительную в своей краткости: «Он один из немногих оттуда, - она мотнула головой в сторону кафедры перевода, - с кем могла общаться мисс Нэпп». При этом она возвела глаза горе, и даже те, кто не знал ни саму мисс Нэпп, ни в чем соль вопроса, вдруг осознали, что почему-то это очень важно, и даже прониклись ко мне мгновенным уважением. Так меня и приняли, единогласно.
Даже в начале Горбачевских времен (когда это заседание и проистекало) нужна была смелость. Еще большая смелость нужна была в «брежние» времена, чтобы во всеуслышание заявить такое: «на улице было сыро, шел человек по городу и ел бутерброд без сыра», мало того – «сердито хмурилось небо, шел человек по городу и ел бутерброд без хлеба». Но слово «смелость» - как осознанное преодоление страха – вряд ли приложимо к Ренате - она, скорее, была смелой, как ребенок, что и не подозревает, что может быть как-то по-другому. В мою бытность редактором стенной газеты «Лингвист», мы дважды, с коротким промежутком, напечатали подборку стихов Ренаты (обе – на ватманский лист), и очень гордились собой, а Рената не преминула заметить: «Только не делайте из меня слона». Оглядываясь назад, я внезапно понимаю какой редакторской (и не только) отвагой нужно было обладать, чтобы печатать Ренату в «доперестроечные» времена. «Сороку с вороной» я помню еще на ватманском листе зимой 1973 года. Отсюда, из нынешних времен, мне кажется, что тогдашние редакторы «Лингвиста», Инна Владимировна Гаврильченко (Мельницкая) и Шарль Калменович Либин сменяли друг друга после каждой публикации «из Мухи», правда, потом восстанавливались, потому что лучше них все равно никого не было. Лишь много лет спустя я узнал причину этих увольнений – узнал случайно, но не от них, а от знакомого физика, который как-то принес мне неизвестный перевод «Ворона» Эдгара По. Перевод был непостижимо хорош, и я постарался узнать хоть что-нибудь о переводчице, Нине Воронель. В век интернета это было уже несложно. И здесь меня ожидало открытие: первая ее книга, «Переполох», была написана в соавторстве с нашей Ренатой, а издана в далеком 1968 (!) году. Судьба этой книги была печальна: после того, как Воронель эмигрировала в Израиль, тираж почти полностью был уничтожен (была такая практика в «брежнее» правление – неугодные книги «спускать в унитаз»), а Рената, как косвенно виновная, само собой, оказалась поэтессой опальной. Об этом никто из осведомленных: ни Гаврильченко, ни Либин, ни, тем более, сама Рената не рассказывали. Зато то, что все стихи из этого сборника выходили в «Лингвисте» в 70-е – факт непреложный. Впрочем, по отношению к Ренате «смелость», как я уже говорил, - слово не совсем точное. Точно так же нельзя было сказать, что она «писала стихи». Она их, бывало, записывала – на чем попало, а иногда даже и не записывала… «… А утром забыла слова», - строка вполне автобиографичная. Очень даже в ее духе. Так что, кроме стихов «безначальных» и «бесконечных», а также ненапечатанных, были стихи и попросту ненаписанные. Знать бы об этом заранее…
Принято считать, что поэтесса со знанием – в тонкостях! – иностранного языка просто обязана заниматься переводом. «Рената и перевод» - вопрос сложный и неоднозначный. В начале 90-х я пытался сподвигнуть ее на участие в сборнике переводной юмористической поэзии малых жанров. Косвенно зная о том, что именно она (подозреваю, что устно) делала подстрочники для Вадима Александровича Левина, который, в частности, опубликовал несколько переводов из Огдена Нэша в «Литературной газете», я надеялся, что эта тема ей не только близка, но и, как говорится, ей «сам Бог велел». «Ну, какой из меня переводчик, - стала отнекиваться она, - смех один!» «Это именно то, что требуется!» - нашелся я. «Дело в том, что я знаю только один переводческий метод – чтобы автору не было стыдно за то, что его «перевели». Поэтому, если и перевожу, то только с «птичьего» языка». Полностью за фразу я не ручаюсь, но все ключевые слова на месте. Из моих переводов Нэша, что планировались в сборник, большинству по душе была «Кобра»:
Несчастная кобра – без ног, как известно, Ползет на кишке, на двенадцатиперстной! Но если ты мальчик хороший и добрый, То ты издеваться не станешь над коброй!
Этот перевод точен почти дословно. Ей же нравилось другое:
Glossina Morsitans
(или какая муха укусила жадную и противную тетю Бетси, миллионершу, что хотела изменить завещание не в нашу пользу)
Тетя – бука, тетя – бяка, тетя – с вавой на лице. Мушка – душка, мушка – цаца, то есть, не цаца, а…
Более того, она сама предложила правку, что отодвигала от оригинала и… придавала стихотворению незаконченный вид. «Оставьте же читателю право хоть что-нибудь додумать самому». С этой правкой оно потом и вышло. А вот чем этот стишок оказался ей по вкусу – разумеется, не темой, а… попробую объяснить, как сам это вижу. Переводчик с «птичьего» языка, она первым делом искала мелодию звуков. Если «ужа ужалила оса», то «жалость» уже растворена в строке. Даже внешне простое:
Вчера крокодил улыбнулся так злобно, Что мне до сих пор за него неудобно
- при чтении вслух поражает тем, как звукопись первой строки едва ль не зеркально отражается во второй. Без этой музыки стихи для нее не существовали. Что же касается «простора» для додумывания, то заполнять его каждый был волен в меру таланта и воображения, но в том-то и дело, что любая, даже самая удачная, дописка исключала читателя из игры, в которую его вовлекала Рената, но это уже было другое стихотворение, стихотворение без игры.
Думается, время от времени она все-таки покушалась на перевод, но всякий раз это заканчивалось одним и тем же: в поисках лучшего она уносилась настолько далеко от оригинала, что «перевод» превращался в «отвал» и благополучно забывался или всплывал уже в каких-то собственных строках, в которых опознать первоначальный посыл уже было невозможно. Но также верно и другое: она настолько хорошо знала «Матушку Гусыню», Нэша, Бэллока, Лира, что и обращаться, собственно, к переводу как к попытке воспроизведения отдельных крупиц этого культурного пласта было для нее задачей не невозможной, а слишком «узкой», что ли…
В лихие 90-е я был направлен в аспирантуру в Симферополь, где, кроме очень хороших людей, я столкнулся и с очень плохими, в результате чего многие мои записи оказались утрачены безвозвратно (времена-то были еще докомпьютерные). В те же годы Рената Григорьевна переехала в Израиль. Больше мы никогда не виделись. Какой я запомнил ее? Всегда смеющейся, пусть даже одними глазами.
Уже когда я писал этот материал, в интернете я наткнулся на две ее строки, что, возможно, объясняют, почему так трудно писать о Ней:
Мне и весело, и грустно, Но не письменно, а устно…
P.S. Интервью, которое я брал у нее для стенгазеты «Лингвист», предваряло публикацию ее стихов. Первая и последняя страница оказались потеряны. Такое вот оно получилось: безначальное и бесконечное.
Рената Муха: Если бы я была киноактрисой, вы бы меня обязательно спросили: какую роль мне бы хотелось сыграть. Объявляю сразу: моя любимая роль – давать интервью. Можно сказать, что интервью мой любимый литературный жанр. В начале моей карьеры на этапе Золушки (или на золотушном этапе – как лучше сказать?) у меня брали интервью дважды: оба раза с совершенно непредсказуемым результатом. После первого – предложили сниматься в кино, после второго – отказались от затеи.
Корреспондент: А что случилось во второй раз?
Р.М.: Вопросов оказалось в два раза больше, чем ответов.
К.: Вопросы были такие, что Вы не знали, как ответить?
Р.М.: Наоборот, как ответить не знал корреспондент.
К.: Какого результата Вы ожидаете сейчас?
Р.М.: А вы?
К.: Догадываюсь. То есть, не о результатах, а о том, как протекало Ваше второе интервью. Кстати, Вас не настораживает, что за последние несколько месяцев у Вас брали интервью бывшие студенты Вашего факультета, на радио и вот сейчас?
Р.М.: Вы думаете, это мафия?
К.: А кто ж Вам поверит, что этим летом Вас уже второй раз напечатали в ЛГ, если у Вас нет связей с Ней?
Р.М.: А кто мне поверит, что меня вот уже в который раз напечатали в «Лингвисте», если у меня нет связей с Ним?
К.: Да… А когда Вы испытывали большую радость: когда видели, что Ваши стихи переписывают из «Лингвиста» или когда видели, что их читают в ЛГ в троллейбусе, автобусе, метро?
Р.М.: Когда первое. Во-первых, я никогда не видела, чтобы газету с моими стихами читали в метро, не говоря уже об автобусе, а во-вторых, согласитесь, что те, которые переписывали, делали это не «из-за», а «несмотря на», что неизмеримо дороже.
К.: А мне показалось, что подборка в нашей газете была лучше и интересней…
Р.М.: Может быть, это говорит о вкусе редакционной коллегии?
К.: Ну, конечно! Спасибо. Со свойственным нашей газете вкусом хочется задать следующий вопрос: где, когда, при каких обстоятельствах и какая поэтическая строка первой пришла Вам в голову, и почему Вы решили, что она поэтическая?
Р.М.: Вначале было слово, точнее, слова, точнее, наборы слов, всякие «бесконечные начала» и «безначальные концы», например:
«Жили в одном коридоре калоши: Левый дырявый, а правый – хороший».
Это «бесконечное начало» накатилось волной в жаркий солнечный день на черноморском побережье Крыма, я тут же прочитала его подруге, которая не признала за ним поэтической природы.
К.: Почему?
Р.М.: Обнаружила семантическое несоответствие.
К.: Какое?
Р.М.: А Вы как думаете?
К.: Ну, не знаю… Может быть, калоши в коридоре не живут, а существуют? А может быть, они часто ссорились, и поэтому слово «коридор» нужно писать с двумя «р» посередине - «корридор»? А, знаю-знаю, кто будет держать дома калоши, если один дырявый?! В одном-то из дому не выйдешь! Ваша подруга совершенно права! Вот если бы было «на свалке печально лежали калоши» - тогда другое дело. Хотя, с другой стороны, тому, правому, должно быть ужасно обидно лежать на свалке, если он хороший… Сдаюсь… Давайте предложим найти это несоответствие студентам?
Р.М.: Вторая строка, которая претендует на первенство, была такой:
«Еду я, еду верхом на конe, Не знаю, что думает конь обо мне…»
Появилась она при вполне адекватных обстоятельствах. Мы со студентами были в колхозе. Мимо проходил неподотчетный нам конь. Поскольку я очень люблю (как всякая женщина) делать, что не умею, то… Но потом мне стало его жалко…
К.: А Вы не пытались дописать эти строки хотя бы до четверостишия? Знаете, слово за слово, набрался бы катрен, потом еще один, а там – дописал две терцины и готов сонет! Конь – такое поэтическое создание…
Р.М.: Нет. Мне было его так жалко, что дописать не было сил. Но многие пытались дописать за меня. Борис Заходер давал, например, такой вариант: «Вот если бы ехал бы он бы на мне, то знаю, что думал бы я о коне!» Но мне не очень…
К.: Пожалуй. Хочется спросить: ЧТО ЖЕ? В свое время В.А.Левин предлагал дописать эти строки литстудии Дворца Пионеров, куда в это самое время ходил Ваш покорный слуга. Он предлагал такой вариант: «И так взволновал меня этот вопрос, что сам на себе я коня бы понес!». Вадим Александрович забраковал.
Р.М.: Почему?
К.: Давайте предложим подумать студентам. А если у кого-то родятся еще варианты, то пообещаем их напечатать. Возьмете в соавторы?
Р.М.: В зависимости от качества.
К.: Многие знают Вас как прекрасного учителя, но не знают как поэта. И наоборот. Но если на уроках Вы учите английскому языку (и говорят, хорошо), то чему Вы учите в своих стихах?
Р.М.: Мне всегда и всех было почему-то жалко, я всем сочувствовала, хотя и не всегда могла помочь. Хочу передать чувство жалости и сочувствия другим.
К.: Постойте-постойте. Вот конкретный пример:
«Раз короля у короля Взял на завтрак три рубля – Неудобно королю Брать на завтрак по рублю».
Это Вы писали?
Р.М.: Похоже.
К.: Так что же это? Получается, что Вы хотите воспитать у нашего среднестатистического ребенка чувство жалости к каким-то мифическим королям?!
Р.М.: Нет, здесь сработало другое сильное чувство, привитое мне с детства – интерес к еде, кулинарии, сервировке стола… Но вообще-то я считаю, что право на завтрак должно быть у любого человека, даже если он, к несчастью, король, у которого не хватает…
К.: Хорошо, а к чему призывают такие строки: «И так он жил на острове, привыкнув к одиночеству: // Детей не знал по имени, но вспоминал по отчеству»?
Р.М.: Как к чему?! Вы просто отстали от жизни! В школах давно введен спецкурс: «Этика и психология семейной жизни» - это как раз об этике и о психологии.
К.: Допустим. А как Вы объясните свой опус о сове?
«Всю ночь с темноты до рассвета В дупле просидела сова И песню сложила про это. А утром забыла слова…»
Р.М.: А вам ее не жалко?
К.: Жалко.
Р.М.: Значит, это о жалости.
К.: У литературоведов есть расхожее мнение, что если поэтический багаж любого поэта разложить по вагонам, то хотя бы одна строка должна перепасть на паровоз, иначе поезд не поедет. Именно эта строка или стихотворение тащат за собой весь состав. Есть ли такие строки в Вашем творчестве? Какие?
Р.М.: В разные периоды – разные. Был «Уж», был «Крокодил» -
«Вчера крокодил улыбнулся так злобно, Что мне до сих пор за него неудобно» и т.д.
Мужчинам почему-то нравится стихотворение про остров, а дети думают, что это стихотворение про дядю – и им очень жалко несчастного дядю, у которого плохо с памятью. Ограниченному кругу экономистов по душе пришлось:
К ГОСПЛАНУ Мы план читаем с воодушевленьем, Но вот что я вам посоветовать хотела: Планируя на душу населения, Спланировать хоть что-нибудь на тело.
Так что состав дергает в разные стороны.
К.: Разрешите присоединиться к ограниченному кругу экономистов. Кроме того, что Вы учитель, поэтесса, Вы еще и научный работник. А что труднее: писать стихи или научные работы?
Р.М.: В полосочку. Во мне поэт душит ученого, ученый – поэта, а вместе они душат моего мужа…
Ильин Игорь Волеславович родился 3 мая 1956 года. Учился на отделении перевода факультета иностранных языков (дипломная работа про особенности перевода эпиграмматической поэзии под руководством И.В.Гаврильченко (Мельницкая)). С 1978 по 1981 служил в Анголе военным переводчиком. Работал зам. декана подготовительного факультета иностранных граждан ХГУ им. А.М.Горького, преподавателем кафедры английской филологии. Учился в аспирантуре Крымского государственного университета. С 1994 года – преподаватель английского языка в Лингвистическом центре Streamline (Языковой центр «Международный дом» - International House Language Centre), где и работает до сих пор.
