(окончание. Начало в №5_6/2014)
Человек есть стремление быть человеком
Учитель
Тушинский ЛОР.
Беспалов.
Тонизирующий поединок.
Шесть бокалов цветного стекла.
Раиса Гавриловна Глущенко.
Причудливые формы любви
Плач по удаленным гландам.
«Ах, милый доктор, Вам – спасибо!».
Париж или Углич?
Научный дивертисмент
БАМ и Байкальский тоннель
Свердловск с Асбестом.
Платная поликлиника
Ирина Андреевна.
«Гиппократ».
Арбат – не мое отечество.
Тушинский ЛОР
Беспалов
Этот высокий и на вид здоровый человек лет тридцати был нашим первым анестезиологом – в начале 60-х годов такие штатные должности только вводились. Общались мы мало: я помогал ему во время своих дежурств в качестве второго хирурга, а он помогал мне готовить к сложным операциям ЛОР-больных.
Меня поразила ранняя смерть Беспалова – он умер от кровоизлияния в мозг. Это произошло во время дежурства в гинекологической больнице – он там работал по совместительству. Его не могли дозваться к поступающей больной, вскрыли ординаторскую (Беспалов заперся), а он уже был холодным.
Нина Петровна, хирург, с которой мы, вызванные в 5 утра из медсанчасти, констатировали смерть, в бешенстве шумела: «Дурак такой! Пить ему нужно было! Хоть бы сына пожалел!»
С Беспаловым у меня связано несколько запомнившихся эпизодов. Он страдал полипозом носа и уговорил меня в одно из наших с ним дежурств прооперировать его. Я удалил у него несколько крупных полипов. Несмотря на свое молодечество (а, может быть, и в связи с ним), он «дал дуба» (как мы называли обморочное состояние), но, полежав в нашей перевязочной 5-10 минут, ушел к себе писать истории болезни.
Второй случай был такой. Приходят ко мне как-то Карпухин с Беспаловым, и Карпухин мне приказывает: «Миша, дай ему больничный!» Я – в недоумении: «То есть как?» (всегда был чистюлей по части больничных листов) – «А вот так: военкомат прислал ему повестку на переподготовку на три месяца. А я с кем буду? Он же сейчас во время отпусков и хирург и анестезиолог. Пиши, Миша, не бойся, я отвечаю!» Уломал он меня быстро – взял меня уверенностью в том, что это необходимо и полным отсутствием сомнения, что я на это пойду.
И последнее, связанное с Беспаловым и больно подорвавшее мою веру в медицину.
В одно из наших с ним дежурств поступило подряд четыре женщины с диагнозом «аппендицит». В качестве второго хирурга я их принимал и записывал истории болезни. По нередкому в медицине «закону парных случаев» (хотя здесь было четыре) клиническая картина у них была приблизительно одинаковой: боль в области слепой кишки, но остальные симптомы болезни – неубедительными. Аппендицита с моей точки зрения не было. Потом прощупал животы Беспалов. Рука у него была раза в четыре больше моей, и жал он менее нежно. «Мыться!» – приказал он, не глядя на меня. Молча подчиняюсь: я – отоларинголог, сделавший аппендэктомию только пару раз, и то с помощью опытной медсестры.
У всех четверых операция прошла легко. У всех с натяжкой был установлен диагноз «острый катаральный аппендицит». Я не удержался: «Ну а теперь честно скажите: ведь их вполне можно было не оперировать». – «Можно было», – ответил лаконичный Беспалов.
Тонизирующий поединок
Удовольствие от нашей работы нередко связано с удовлетворением собственного тщеславия, – когда мы чувствуем, что удивляем и поражаем сотрудников и больного своей эрудицией, проницательностью, остроумием, скоростью и блеском операции и т.д., и т.п. А может быть, это необходимая составляющая работы врача, связанная с его актерскими качествами, – сознательное и подсознательное «оперение шамана»? Как ни говори, человеку не безразлично, что о нем думают и говорят. С возрастом научился скрывать и подавлять свой интерес к производимому впечатлению, а позже он вообще ушел куда-то на последнее место.
Как-то я заболел редкой кожной болезнью – парапсориазом, и дерматолог МСЧ направила меня на консультацию к крупному специалисту. Консультант держался с повышенной важностью, что сразу вызвало антипатию. Он медленно ободрал острым ногтем 5-6 восковидных пятен на моей коже. Было очень больно. Уверен, что можно было ограничиться двумя–тремя. «Старые авторы называли такую сыпь ан гутт. Это французский термин…» – «В виде капли, – морщась, прервал я его, – жё компран франсэ». «У вас редкое заболевание, так называемый парапсориаз, районные врачи его как правило не знают». – «Да, то же самое мне сказала наш дерматолог», – с удовольствием парировал я. – «Лучше всего вам попринимать большие дозы олететрина», – с некоторой досадой посоветовал консультант, не оставляя снисходительного тона. – «Мы с него и начали, учитывая, что антибиотики тетрациклинового ряда оказывают некоторое действие на вирусы, но, как видите, не помогло». – «Тогда давайте пролечимся оксациллином – это новый полусинтетический антибиотик пенициллинового ряда…» К этому моменту я забыл, зачем пришел. Главное, по-видимому, для меня стало: кто кого? – «Вы знаете, А.И., я работал с оксациллином – проверял чувствительность к нему флоры из гайморовых пазух, и он оказался далеко не блестящим». А.И. все больше досадовал и злился, уже не скрывая этого.
Не помню, чем кончилась встреча, но ушел я в восторге: мне не только удалось показать надутому зазнайке, что «и мы не лыком шиты», но и некоторое превосходство своих знаний. Я был вполне доволен собой (что бывало редко), и несколько дней ходил в приподнятом настроении. А о сыпи забыл. И она быстро прошла.
Шесть бокалов цветного стекла
Хрусталь не люблю. Предпочитаю цветное стекло. Особенно дороги мне эти шесть бокалов. Они простой формы, с толстым дном и золотой каймой сверху. На бокалах изображен негритянский джаз: на белом бокале – ударник, на розовом – гитарист, на зеленом – виолончелист, на голубом – тромбонист; на бокалах синего и болотного цвета – саксофонист и трубач.
Это было в 1973 г. Ко мне обратилась сотрудница – кардиолог с просьбой проконсультировать ее родственника, приехавшего из Одессы. Марк пришел в точно назначенное время, оказался очень лаконичным, деловитым, быстро схватывал еще не до конца высказанную мысль.
Дело заключалось вот в чем. В семье этого молодого инженера около года назад родилась дочь. Вскоре родители обнаружили, что она не реагирует на звуки. Врачи подтвердили диагноз глухоты. Лучшие специалисты города высказались об отсутствии надежды на восстановление слуха. А с этим отец не мог и не хотел примириться. Он начал действовать в двух направлениях: ежедневно занимался с ребенком, развивая ее умственно и физически, а также наводил справки о возможности ее квалифицированного обследования и реабилитации слуха. Отец побывал в трех НИИ по отоларингологии: киевском, московском и ленинградском, где в откровенных беседах ему дали понять, что он в основном должен рассчитывать на собственные силы.
Я рассказал Марку о самом передовом Центре по реабилитации слуха и речи, созданном проф. Губерина в Загребе. Свои статьи Губерина публиковал на французском печати, а мне приходилось реферировать их для ВИНИТИ. Основной принцип так называемой верботональной системы Губерина заключался в том, что для каждого слабослышащего создают свое оптимальное «слуховое поле», опираясь на «островки слуха», которые обычно есть даже у глухих. В каждое ухо слабослышащего звуки поступают через индивидуально созданную систему акустической аппаратуры из звуковых фильтров и усилителей. В Центре обучаются дети из разных стран, в том числе из Советского Союза. С детьми работают воспитатели, дефектологи, сурдопедагоги, преподаватели родного и иностранных языков, фонетической ритмики, музыкальной стимуляции, педиатры, отоларингологи, психологи. А когда мой обзор работ Центра появился в нашей печати (№ 4 «Журнала ушных, носовых и горловых болезней» за 1973 г.), оттиск обзора я передал Марку через ту же родственницу.
Отец, заручившись полученной от меня информацией, начал добиваться направления в Загреб. И всюду, куда он ни обращался, – в Одессе, Киеве и Москве, – натыкался на сопротивление и равнодушие. Писал он и на 25-й съезд, и в ЦК, и в Красный Крест, пытался вызвать сочувствие первой космонавтки Терешковой. Обивал пороги, ждал и вновь просил. Об обстоятельствах дела узнал родственник со стороны жены, ветеран войны, полковник, который, как оказалось, участвовал в освобождении Белграда и был за это награжден. Ветеран поехал в Москву и обратился в посольство СФРЮ. Там его очень тепло приняли и дали официальное письмо, гарантирующее прием девочки в Загребский центр реабилитации слуха и речи вне очереди!
А вот строчки из письма Марка: «…А сколько ушло нервов при оформлении документов на отъезд уже после получения заветного разрешения минздрава СССР и вызова Белграда, когда наша поездка несколько раз держалась, что называется, на волоске! И вот в начале сентября 1977 года моя дочь в сопровождении жены уехала на лечение. Девочке было 3,5 года… Сейчас уже 3-й учебный год их пребывания в Загребе. Что можно сказать о результатах? В отношении слуха – 0. Степень ее глухоты столь велика, что их аппаратура и методики – бессильны… Что касается восприятия речи и интеллектуального развития, то результаты поразительны (так утверждает их специалист. Она уже очень много говорит, еще больше – пытается. Много воспринимает по артикуляции губ. Читает и пишет как обычный ребенок 6 лет. По тестовым проверкам, интеллект выше нормального возрастного. Конечно, боль-шим подспорьем была подготовка, проводимая с годовалого возраста…»
Позже Марк, будучи в Москве, заехал ко мне и рассказал о новых успехах дочки – она уже читает стихи наизусть. В знак благодарности Марк подарил мне эти бокалы, привезенные из Загреба.
Очень они мне нравятся.
Раиса Гавриловна Глущенко
Как-то в отделение позвонили и попросили быть на месте – ко мне поднимается главврач Юлия Степановна с третьим секретарем райкома партии Тушино. Вскоре они появились. Величественная и спокойная Юлия Степановна не торопилась (как потом выяснилось, она терпеть не могла Раису Гавриловну). Последняя передвигалась с трудом. Лицо у нее было почти синее, дыхание – резко затруднено, со свистом. С первых же слов – чистый голос при «сдавленной» речи – стало ясно, что у верховного жреца здравоохранения и культуры района спазм голосовых складок (ларингоспазм). Я быстро и сильно сжал пальцами нос больной, и дыхание сразу же восстановилось. Так, с «носопожатия» мы и познакомились.
Впечатление Р.Г. производила неприятное. Глаза ее горели недоброжелательством и недоверием. Позже Юлия Степановна подтвердила, что эта ткачиха без образования, выдвинувшаяся на какой-то общественной работе, человеческими качествами не блещет.
Через несколько месяцев Р.Г. заболела воспалением среднего уха, и меня на райкомовской машине отвезли к ней. Жила она в какой-то изолированной части города с запутанным въездом в районе ул. Алабяна. Для входа в подъезд нужно было вести переговоры через специальное устройство, и от голоса стражника становилось не по себе. Тем не менее, дверь с металлическим лязгом открылась, мы с медсестрой поднялись по лестнице и вошли в квартиру. Вестибюль был площадью метров 20-30, и в нем кругами катался принц крови. О необъятности квартиры и не говорю.
Делая назначения, я контролировал себя, понимая, что Р.Г. проверит мое мнение в ведомственной поликлинике. Догадаться, что больная будет консультироваться по поводу банального и быстро проходившего отита еще с одним из ведущих профессоров НИИ уха, горла и носа, я не мог. Но через несколько дней мне устно в дружеской форме были переданы некоторые коррективы лечения именно оттуда. А, может быть, позвонивший мне проф. Радугин совмещал в этой поликлинике?
Знакомство с Р.Г. совпало с кульминацией моего роста. Ежегодно публиковалось 4-6 моих статей. Я защитил кандидатскую, и хотя она была направлена к «черному» рецензенту, ВАК ее утвердил. Я стал главным специалистом района, и в этом качестве мне удалось открыть аудиометрический кабинет и ингаляторий. И в нашей среде скептиков я начал утверждать, что в СС (так я называл Советский Союз) всего можно добиться, все можно сделать.
Тогда я носился с идеей «окультурить» Тушино. После перего-воров с городскими и районными культурными и архитектурными организациями я написал обращение, которые согласились подписать члены месткома профсоюза (партийная организация побоялась проявлять инициативу). Дальше, я считал, все будет легче – ведь у меня такое мощное знакомство!
От сотрудников МСЧ №61 Тушинского райздравотдела Тушинский район в значительной степени отдален от центра Москвы. В районе нет театров и музеев. Рост Тушино и рост духовных запросов его жителей диктует необходимость создания на территории района очагов культуры. Наиболее подходящим местом для этого, с нашей точки зрения, является бывшее имение Покровское-Стрешнево – памятник архитектуры XVII–XVIII вв., расположенный в живописном парке, который сам по себе обладает большой ценностью. Вскоре после революции в Покровском-Стрешнево был создан музей, однако ценности музея сохранить не удалось, и музей был закрыт.
В 1972 г. Моссоветом было принято решение о передаче Покровского-Стрешнево детскому санаторию, но это решение не было согласовано с инспекцией по охране памятников архитектуры, которая возражает против такого использования здания. Никаких реальных шагов по осуществлению проекта передачи Покровского-Стрешнево санаторию сделано не было.
В декабре 1973 г. коллективом МСЧ №61 было внесено предложение реставрировать ансамбль Покровское-Стрешнево и создать музей, в котором можно было бы устраивать различные выставки. Коллектив сотрудников МСЧ исходил также из тех соображений, что в борьбе с алкоголизмом необходимы не только слова, но и дела, которые могут отвлечь и увлечь людей. Мы предполагаем, что часть затрат на реставрацию здания может быть покрыта субботниками и методом народной стройки.
По поручению коллектива члены месткома профсоюза
31.01.74. Подписи.
Дозвониться к Р.Г. было непросто. Кто ее спрашивает? По какому вопросу? Позвоните позже! Позвоните завтра! По-видимому, ее охраняли от возможной телефонной диверсии. Наконец (к этому времени уверенности у меня поубавилось – со мной явно говорить не хотели) удалось связаться с самой Р.Г. Разговаривала она со мной невнятно и закончила разговор предложением обратиться к ее инструктору (помощнику)… Ей эта затея была не нужна. А мне было так горько хоронить свою очередную мечту!
В 1983 г. лицо могильщиков этой мечты стало еще яснее. В больнице МПС, что в Тушинском районе, разразился скандал – там длительно «лечился» в отдельной палате со свободным выходом крупный преступник. И его в больницу устраивала и с ним вместе посещала злачные места глава культурной жизни Тушина – та самая Раиса Гавриловна. Ее сняли.
Позже стало известно, что она работает в Моссовете…
Причудливые формы любви
Нина И., 32 лет, поступила в отделение с жалобами на болезненность над гортанью и щелканье в этом месте при повороте головы, ощущение кома и боль в горле, приступообразную потерю голоса. Больна около года, заболевание связывает с нервным потрясением – разводом с мужем. Травму отрицает. В области подъязычной кости выявлялась припухлость, которую я принял за кисту. Оперировал я больную под местной анестезией. При вскрытии «кисты», в ее полости оказались острые концы сломанной подъязычной кости! Иначе говоря, образовался так называемый «ложный сустав». Тут все стало ясно, и в ответ на мой вопрос ребром Нина истерически зарыдала и призналась, что ее душил муж…
После специальной обработки концы сломанной кости были сшиты. Больная выписана с выздоровлением. При осмотре через 4 года – на шее нежный рубец, жалоб нет.
Такого случая в литературе не нашлось, и мое описание истории болезни Нины И. было сразу же напечатано (В «Вестнике оториноларингологии» №6 за 1973 г.)
Плач по удаленным гландам
Как-то вечером к нам позвонили. Вошел щуплый мужчина лет 35, интеллигентно-корректный и какой-то одержимый, напоминающий суетных и мечущихся героев Достоевского. Он сразу же приступил к своей просьбе – воссоздать у него удаленные гланды. Выяснилось, что Валерий музыкант, что во время гастролей в Баку он был у проф. П., и тот дал ему мой адрес. С П. я был знаком только по переписке в связи с научными публикациями, и мы обменивались поздравительными открытками, так что мне было неясно, то ли он насмешник, пославший мне этого чудака, то ли, мягко выражаясь, сам чудак. Сижу и размышляю об этом, а «пришелец» продолжает бомбардировать меня просьбами.
Я, говорит, понимаю, что пересадку сделать трудно. Поэтому я и Михаил Яковлевич (это проф. П.) обращаемся к вам с просьбой сделать подсадку вашего депо-препарата[1]. И Валерий передает мне записку от П., в которой выражается надежда, что я не откажусь помочь больному.
Но мой препарат нельзя вводить в ткани, он предназначен для введения в полость! И вообще зачем мне связываться с этим сумасшедшим!? Уловив из моих слов и по глазам рождающийся отказ, Валерий усилил нажим: «Ради Бога (слово бог он произносил с большой буквы), не отказывайте мне! Я после тонзиллэктомии[2] страдаю уже два года, я не могу жить без гланд».
Тяжело было отказывать больному. Я вспомнил слова Карпухина, как таких больных можно успокоить; например, при упорной жалобе на застрявшую в горле рыбью кость сделать вид, что ты ее удалил (когда ты твердо знаешь, что ее там нет) и показать ему эту «удаленную» кость. Но так вдохновенно врать я не мог и предложил больному ввести в глотку йодолипол, который находится в организме годами, практически не рассасываясь.
Валерий явился в назначенное время. Я обколол ему миндаликовую нишу новокаином и ввел небольшое количество йодолипола. Для инъекции во вторую нишу назначил больного через день, но прошло часа три, и мой Валерий опять у дверей перевязочной: «Михаил Аронович! Умоляю! Колите еще! Впервые за эти кошмарные годы я полчаса чувствовал себя хорошо!» Больной возбужден, захлебывается словами, глаза горят. Скормили мы ему двойную дозу седуксена[3] и с большим трудом отправили восвояси. Вечером я из почтового ящика достал очередное умоляющее письмо Валерия – он их опускал сам, без конверта: «…Ваш отказ погубит меня. Я и так не нахожу в себе моральных и физических сил, чтобы не упасть духом совсем. Я и без того погибаю, но еще пока живу надеждой на такое спасение. Только Ваш препарат… Думая о своем спасении, я также думаю о всех людях …этот эксперимент может помочь и другим…
С глубоким преклонением перед Вами лично
Валерий 16.07.76 г.
Простите меня
Бог Вас вознаградит».
Письма и посещения следовали одно за другим. Я применял разную тактику бесед, скрывался от больного («доктор ушел на операцию»). Нажим его ослабел. Видно, маниакальное состояние сменилось депрессией, он стал несколько более внушаем, и мы расстались вот на чем: «Мы с вами на правильном пути, лечение должно быть длительным, его следует провести по месту жительства у отоларинголога и психоневролога (так я деликатно называл психиатра)».
Больше я Валерия не видел и не слышал о нем. Как сложилась его судьба? Думаю, без психиатрической больницы не обошлось.
«Ах, милый доктор, Вам – спасибо!»
Почти все симптомы наших болезней можно увидеть – нужно только искать и смотреть. Ошибаются в диагностике ЛОР-забо-леваний в основном ленивые, равнодушные, недалекие и невежественные врачи. Что касается лечения, то тут много спорного, но, как правило, нам удается помочь больным, а нередко – и вылечить. Успех врач обычно видит при коротком сроке наблюдения, особенно если он достаточно наивен, чтобы приписывать всякое улучшение (выздоровление) своему лечению, а не защитным силам организма. Врачи забывают, что больные нередко не выполняют назначений (и это подчас неплохо, так как многие лекарства угнетают иммунитет), и не знают или не вспоминают о еще одном благодатном эффекте – неспецифическом действии операций. Ведь каждая операция (если она не слишком тяжела) мобилизует, тонизирует организм, служит райцтерапией[4].
Улучшение и выздоровление больного – награда врачу. Радуют врача, как правило, и благодарности больных. Для них у нас, как и во всех отделениях, была специальная книга. Вначале я стеснялся в нее заглядывать. Но вскоре главврач обязал нас расписываться под каждым отзывом, и я стал читать книгу благодарности ежемесячно. Даже если не считать записей, сделанных из вежливости, такта, уважения к врачу и стремления к хорошим отношениям (а вдруг придется снова обращаться), оставалось достаточно теплых и искренних слов. Благодарностей было много. Были в стихах («Ах, милый доктор, Вам спасибо…»), смешные (один больной приписал мне звание марсианского врача – не нашел на Земле достаточно высокого) и совсем безграмотные. Больше всего меня тронула такая запись: «Если бы в нашей стране хотя бы 50% людей работали так, как Михаил Аронович, у нас был бы уже давно построен коммунизм».
А одна больная написала обо мне на радио, приехала радио-корреспондентка. Возбужденный ее интересом к своей персоне, я порассказал немало интересного о своей практической и научной работе. Меня пригласили на радио. И вот в один прекрасный и счастливый для меня день в рубрике «Москва и москвичи» передали мой рассказ об отделении и людях, которые в нем работают. Были хвалебные комментарии. И в честь меня какой-то популярный певец исполнил задушевную песню о хороших людях.
Париж или Углич?
Как-то по просьбе сотрудницы завода в наше отделение положили ее отца, приехавшего из Углича. Там у Степана Васильевича диагностировали рак носа. Больного я принимал неохотно, – он производил впечатление бесперспективного. Из правой половины носа выступала кровоточащая опухоль, выделялся гной с резким запахом. Опухоль оттесняла перегородку влево, так что носовое дыхание отсутствовало с обеих сторон.
Ежедневно после смазывания слизистой оболочки носа обезболивающими и сосудосуживающими средствами я чистил нос у Тюльпакова электроотсосом со специальными наконечниками (наконечники делались на нашем заводе по моим чертежам, и их описания опубликованы[5]). За сгустками гноя и опухолью оказался большой камень – ринолит. Может, больной еще ребенком засунул в нос камешек, может, это было другое инородное тело, окаменевшее и покрывшееся минеральными отложениями. Камень (до 3 см. в длину) удалось убрать после стихания воспалительных явлений, когда нос стал шире, а опухоль, оказавшаяся простыми грануляциями («диким мясом») сократилась. Легко поддался лечению и развившийся на этой стороне гайморит: боковая стенка носа, отделяющая его от гайморовой пазухи, была разрушена воспалительным процессом, и через образовавшееся отверстие легко было промывать пазуху и вводить в нее лекарства. И дней через десять этот «безнадежный раковый больной» был здоров! Он свободно дышал носом, прекратились выделения, и исчез запах, угнетавший всех окружающих. Больной и родственники были счастливы.
«Чем нам Вас отблагодарить? Что мы можем для вас сделать?» И мы с Реной решили попросить Степана Васильевича помочь нам снять в Угличе комнату, чтобы провести там отпуск.
Мы тогда с интересом и удовольствием ездили по Золотому кольцу[6], а Углич, с его Церковью на крови (построенной в честь убиенного царевича Димитрия) и другими памятниками архитектуры, не засиженный туристами, является одним из драгоценных камней этого кольца.
Просьба была выполнена очень оперативно, и в ближайшее лето мы прожили около месяца в благоустроенной части города, рядом с кинотеатром, междугородным телефоном, столовыми, магазинами, в 15 минутах ходьбы от Волги и 20 минутах – от леса. Побывали в гостях у Тюльпакова. Он пил принесенный нами рижский бальзам стаканами, а нам подсовывал закуску: «Грибочки-то мои какие! А?» Жена Степана Васильевича, бывшая учительница, наполовину парализованная, смотрела на своего кормильца и санитара с любовью и иронией. По грибы и ягоды нас первый раз повел Степан Васильевич. «А нос как дышит! А пахнет-то как в лесу!» – то и дело говорил он, и мы радовались вместе с ним. Леса под Угличем были чудесные, заповедные. Один раз мы столкнулись чуть ли не нос к носу с огромным лосем. Радовались большому количеству грибов, и не каких-то там сыроежек, а белых, моховиков, подберезовиков. Ягоды ели до отвала, а пару банок малины и черники засыпали сахаром и привезли в Москву. Но не меньшее удовлетворение, считай награду, от этой истории я неожиданно получил на встрече с друзьями, которые показывали собравшимся снимки Парижа после поездки туда (что тогда само по себе потрясало). Я попросил разрешение на незапланированный показ своих слайдов церквей и традиционных деревянных домов Углича. Эффект был не меньше, чем от видов Парижа!
Научный дивертисмент
Всесоюзный научно-исследовательский институт железнодорожной гигиены
БАМ и Байкальский тоннель
В командировку ехали целым коллективом с лаборантками. В поезде мои акции несколько поднялись – благодаря вкусным творожникам, которыми меня снабдила Рена, и помощи попутчикам-голландцам в их переговорах с проводником и начальником поезда до перехода в СВ[7] (я переводил с французского и обратно). Прощаясь, они одарили меня голландскими сигаретами, шоколадом и конфетами.
Поездом доехали до Улан-Удэ, потом самолетом в Нижне-Ангарск. Летели мы над Байкалом, а это великолепное зрелище. Здесь мы отпраздновали свой приезд (это было 7 марта 1978 г.) и наступающее 8 марта. Душой кампании стал невропатолог Борис, он хорошо играл на гитаре и еще лучше пел. Оттуда на машинах нас отвезли в столицу строителей БАМа Северо-Байкальск.
В Северо-Байкальске
Город снабжали дефицитными японскими товарами. Денег у нас уходило мало, и мы все накупили красочные платки – хочешь на шею, хочешь на голову, и модные куртки, тонкие, но теплые. Говорили, что они на лебяжьем пуху. Из Северо-Байкальска нас отвезли к восточному порталу Байкальского тоннеля в поселок Гоуджекит, который стал нашей основной рабочей резиденцией. У нас появился адрес: 671710 Бурятская АССР, Гоуджекит, Тоннельный отряд №12.
Гоуджекит в переводе на русский (кажется, с языка эвенков) означает «Ущелье смерти». О нем рассказывались легенды, которые явно возникли неслучайно. В ущелье никогда не слышали пения птиц, они там не гнездились, а работавшие на прокладке тоннеля быстро лысели. После возвращения мы узнали (от нас скрывали), что в этих местах нашли залежи урана.
Ущелье, включая постройки, было завалено снегом. Свисающие с крыш глыбы снега местами соединялись с сугробами около домов. В лучах восходящего и заходящего солнца, когда оно освещало окаймляющие поселок горы, поселок был необыкновенно красив. Хороша была карта Гоуджикита на въезде. Ее выжгли на щите из особо обработанного дерева. Поселок славился своей столовой. В числе ее достопримечательностей были блюдца с очищенными зубчиками чеснока, стоявшие на столах рядом с хлебом и солью.
Угнетало, даже было как-то унизительно, что вся механизация на БАМе импортная. Для пробивки туннеля пользовались американскими или немецкими машинами, где-то была японская техника, грузовики поставлялись из Чехословакии, и даже машины, развозившие молоко и хлеб, прибыли из-за рубежа. Здорово по-трудилась советская власть, чтобы довести страну до такого состояния. А сам БАМ, как потом выяснилось, оказался не нужен (или не рентабелен?).
Туннельные рабочие, конечно, дышат пылью, но вреднее при строительстве тоннеля – шум и вибрация, и главной задачей стало измерение слуха. Но не тащить же с собой за тысячи километров тяжелый, громоздкий и капризный аудиометр. И я достал портативный аналог, кажется, датский, которым можно было в полевых условиях измерять восприятие четырех основных частот: 128, 256, 1024 и 4096 гц. Особенно важным было определить слух на 4096 гц. (приблизительно писк комара), который при вредном действии шума поражается раньше всего.
Отдохнувший от работы в длительной дороге, получив отдельный кабинет и разложив свое оборудование, я настроился выполнить задание наилучшим образом. Но мы ждали туннельщиков в часы, когда им надо было выполнять норму, и в первые дни никто к нам не шел! (Позже начальство обязали заняться этим, и все наладилось.) И тут я совершил один из самых дурных поступков в своей практике – отказал женщине, попросившей меня посмотреть ее двухлетнего ребенка с хроническим отитом. – Приведите мне хоть 2–3 рабочих на осмотр! – потребовал я у нее в своем трудоголиковском запале. – Как я могу это сделать? – Вы, наверняка, знаете всех жителей поселка. У Вас есть друзья, сослуживцы, соседи. Она повторила свою просьбу, но я остался непреклонен. Анализируя потом свой отказ, понял, что в числе его причин был страх не справиться – у меня не было никакого опыта лечения хронического отита у маленьких детей. По этому поводу вспоминаю слова Л. Толстого (цитирую по памяти): «Каждый из нас совершает в жизни поступки, вспоминая которые, краснеет».
Результаты проведенных в Гоуджеките обследований были опубликованы в материалах специальной конференции в 1983 г., уже после моего ухода из ВНИИЖГа.
Свердловск с Асбестом
Валентин Борисевич сидел, слегка отклонившись назад, закинув ногу на ногу, и несколько покровительственно и устало объяснял заму начальника Свердловской железной дороги предысторию нашей срочной командировки, «имевшей международное значение». При этом Валентин давал понять, что не все может разглашать даже такому высокопоставленному собеседнику.
Дело в том, что железнодорожное полотно покрывают измельченным асбестом только у нас в Союзе. Это известно на Западе, и нам (звучало «мне») нельзя было отказаться от участия во Всемирной конференции, на которой будут рассматриваться канцерогенные свойства асбеста. И туда, как вы понимаете, нужно явиться (звучало «мне») не с пустыми руками. Оперативное выполнение приказа Главсанупра зависит от нас с вами. В связи со срочностью вопроса, – врал Валентин, – приказ был Вам отправлен телефонограммой. Не понятно, почему вы его не получили.
Срывая трубку с ежеминутно звонящего телефона (был августовский железнодорожный пик, и поезда опаздывали на 8 часов) зам молча слушал намеки Борисевича на то, что задержка нашего обследования железнодорожных рабочих даже на один день может быть «чревата».
В такой роли я Борисевича не видел. Может быть, потому, что мало его знал. В первые месяцы моей работы в институте Валентина латали в хирургическом и стоматологическом стационарах после нескольких переломов, полученных при падении с поезда: его на ходу выбросили попутчики, и любящие сотрудники предполагали, что не случайно. Потом я был на БАМе, потом в командировке был он. Отправляя меня в город Асбест руководителем (как старшего научного сотрудника) группы (группа состояла из Борисевича и меня), мне объяснили, что он работать не любит, что он пьет, и что верить ему нельзя. При этом мне «не успели» дать самый главный документ – приказ Главсанупра, а о необходимости этой бумаги я не знал…
Пускаемая Валентином пыль вряд ли достигала глаз зама, но он, по-видимому, рассудил, что 1) на выяснение доли правды в речах НИИшников можно потерять время, 2) что от нас все равно не отделаться, и 3) с Москвой лучше не связываться. Так или иначе зам отдал распоряжение поместить нас в общежитие-гостиницу, создать нам условия для работы в дорожной поликлинике и организовать бесперебойное направление на обследование рабочих ПЧ (путевой части) и ПМС (еще какая-то ж/д служба). Более того, нам дали куратора – врача из санитарного управления дороги, которая заботилась о нас как близкий друг (с ней даже было жаль расставаться). Она напоминала нам, что пора поесть и подсказывала, где это лучше сделать.
А поесть Борисевич любил. За завтраком и обедом он съедал по два мясных блюда, подкрепляя их захваченной из Москвы колбасой. Тем не менее Борисевич оставался крепеньким, объясняя мне эту свою особенность расходом большого количества калорий при занятиях йогой по собственной методике – напряжением мышц без изменения позы, которое он якобы создавал незаметно для окружающих в любое время дня. Вечерами Борисевич как следует «набирался» (но не до потери ориентации) сам (редко) или набиваясь на жареные грибы к соседям (чаще). А перед сном почитывал взятую с собой монографию об аритмиях. Неожиданно для меня Борисевич оказался знающим терапевтом. Мало того, он и работал неплохо. То ли его оболгали, то ли он не хотел осрамиться передо мной, как оказалось, единственным сотрудником, который относился к нему уважительно и даже обращался за советами.
Погода стояла великолепная, и я с удовольствием осматривал Свердловск. Угнетал вид рабочих: тощие, плохо одетые, беззубые (даже молодые), с признаками алкоголизма и дегенерации. Было совестно отрывать их от работы в самую горячую пору. И заведомо без смысла: после первого же дождя асбест на железнодорожном полотне «схватывается» и не может действовать канцерогенно.
Иначе обстояло дело в городе Асбесте, где этот асбест добывают. Рабочие асбестового карьера были физически и психически здоровее, но простодушнее (по сравнению со Свердловском Асбест – провинция) – мы не могли их убедить, что не от нас зависит усиление защиты от пыли и улучшение их прав как работающих на вредном производстве: в их глазах мы представляли всесильную и всемогущую Москву. А пыль была жуткая, и у одной из обследованных был обнаружен рак легких.
К досаде В.С. Карабанова (это он, замещавший шефа, отправлял нас в командировку) и вернувшегося из отпуска Цфасмана, – они эту досаду даже не скрывали, – мы прекрасно справились. К тому же я украсил работу оригинальной методикой обследования (взятие мазков-отпечатков из носа). Свой отчет о командировке на клинической конференции я начал с дипломатического удара: «Организация командировки была затруднена в связи с тем, что В.С. Карабанову не удалось снабдить нас приказом Главсанупра» – я всегда считал, что с подлостью нужно бороться прежде всего гласностью. А закончил – похвалой Борисевича: «Думаю, что он вообще может работать хорошо, если к нему относиться с уважением» (его на конференции не было). Начало было встречено молчанием, конец – усмешками.
Позже Борисевич, расположившись ко мне, рассказал, что через его друга в КГБ наше руководство собирало на меня «компромат», в подтверждение он рассказал мне вещи, которых не было в моей анкете.
Года через два я узнал, что Борисевич покончил с собой.
Платная поликлиника
Ирина Андреевна
Меня знали в платных поликлиниках – я много лет консультировал в них, больные на меня не жаловались, регистраторши, с которыми они в первую очередь общались, меня расхваливали, план я выполнял. Естественно, все это было известно начальству, и мои хлопоты по переходу в УХЛУ[8] в конце концов увенчались успехом – я был принят на работу в поликлинику №3, что находилась на Арбате угол Вахтанговского переулка. Заведовала отделением Ирина Андреевна Королькова, ученица И.И. Потапова, много лет проработавшая под его началом в ЦИУ врачей, где мы и познакомились. Одно время Ирина Андреевна пыталась научить меня некоторым экстрасенсным методам. Она, например, всегда могла руками определить, на какой стороне больное ухо.
Познакомились семьями. Мы с Реной посещали выставки И.А. – она рисовала, участвовала в 15 выставках самодеятельных и московских художников: 14 прошли в Москве и одна в Берлине. Выставки устраивались и в доме И.А. в Мансуровском переулке, почти напротив дома Михаила Булгакова, в котором он написал «Мастера и Маргариту» и про который рассказывали всякие мистические вещи. И.А. с мужем приходили на наши посиделки с чтением глав моей книги о Зиновии Пешкове. И.А. была верующей, и я думаю, что ей было бы приятно узнать, что две из ее работ попали с нами на Святую землю; они до сих пор украшают стены нашей квартиры.
По-видимому, из клиники Потапова Ирина Андреевна вынесла убеждение, что в качестве заведующего она должна стать соавтором моего исследования, проведенного в поликлинике. Я считал, что называть человека соавтором только потому, что он твой начальник, – не для интеллигентных людей, и мы повздорили. Спор стал одной из причин, почему я работу не опубликовал. Были у нас еще разногласия, но в основном мы сотрудничали хорошо.
Научная работа заключалась в закрытии отверстий (перфораций) в барабанной перепонке, остающихся после длительного воспаления среднего уха. Для такого закрытия применяют метод Окунева – периодические прижигания краев перфорации. Я метод усовершенствовал – кроме ляписа, применял лекарства, которые способствовали росту грануляций: масляный раствор витамина А, очень нужного для питания эпителия (им барабанная перепонка выстлана с обеих сторон) и йодолипол – невысыхающее масло с йодом, который раздражает ткани. После обработки краев перфорации я ее заклеивал пленкой яйца (его приносили больные, и сестры хихикали: «М.А., там больной с яйцом»). Изменению подверглись и интервалы между процедурами. Платные поликлиники посещало много иногородних, которые не могли приходить раз в 1–2 недели, и удлинение этих промежутков оказалось только на пользу делу. В общем были получены очень неплохие результаты – у подавляющего числа больных перфорация зарубцовывалась и значительно улучшался слух. Метод этот мало кто применяет. Неквалифицированный врач им не владеет, а квалифицированный предпочитает закрывать перфорации перепонки микрохирургическим путем.
В дни взрыва на Чернобыльской АЭС И.А. оказалась в Киеве, и ровно через год у нее диагностировали агрессивную форму рака с метастазами. Умирала она в полном сознании, тяжело, никак не желая примириться с переходом в лучший мир, в который верила… Не склонная к слезам, она кричала из последних сил: «Не хочу умирать!»
«Гиппократ»
В разгар Перестройки были разрешены медицинские кооперативы, и мы – несколько врачей поликлиники № 3 – так назвали свой, созданный в 1988 году, один из первых в Москве. Хотя я был в числе инициаторов (организовывал ЛОР-отделение кооператива), меня не вводили в курс денежных дел, и, как я понял, по двум причинам: число деливших пирог было ограничено, и, второе, эти делившие быстро разобрались в моей полной никчемности в деле взяток. Время было смутное, указания и законы нечеткие, и разрешение на открытие кооперативов и, что еще важнее, на объем оказываемой лечебной помощи давали за закрытыми дверями. Потом эти разрешения пересматривались более высокими инстанциями, которые их отменяли или вымогали большие деньги. Так, у нас открылось отделение пластической хирургии, а через неделю оперировать в нем было запрещено, потом снова ублаженные начальники подняли семафор, но разрешение оказалось недолговечным.
Самая грустная история была связана с открытием прекрасной больницы для абортов. Она была оборудована по последнему слову науки. Впервые в ХХ веке женщина России получала возможность исправить «ошибку» в чистоте, с обезболиванием, дискретно, без грубости и хамства.
И что же? Аборты в больнице запретили сразу же и бесповоротно…
Арбат – не мое отечество
Песня Окуджавы об Арбате, который он называет своим отечеством, не стала моей. Кусок улицы, как раз напротив нашей поликлиники, превратился в центр антисемитских демонстраций. Здесь поэты читали стихи, зовущие Русь освободиться от евреев-извергов человечества, вывешивались стенды с поэмами, «разоблачающими» их засилье, другие машинописные тексты, столь же актуальные для Перестройки. Посконный российский народ страстно отдавался десятилетиями не утолявшейся ненависти к евреям-«виновникам всех их неудач». Вокруг этих сборищ стояли милиционеры, наверное, во избежание беспорядков, но поскольку они демонстративно не реагировали на явное нарушение никем не отмененного закона о дискриминации, представлялось, что милиция охраняет возродившийся «Союз русского народа». Эти люди-нелюди очень помогали решить непростой вопрос «ехать – не ехать?»
Примечания
[1] Препарат, предложенный мной для лечения гайморита.
[2] Удаление миндалин (гланд).
[3] Один из первых транквилизаторов.
[4] Reiz – раздражение, возбуждение (нем.)
[5] Наконечники создавались для носа, придаточных пазух, уха; наконечник для глотки спаивался со шпателем. Такой шпатель-отсос, моментально убирающий слюну, слизь и кровь, заметно облегчает операцию в глотке для больного и врача (см. «Журнал ушных, носовых и горловых болезней. 1975. №2).
[6] Города вокруг Москвы, богатые архитектурными памятниками: Сергиев Посад, Ярославль, Кострома, Суздаль, Владимир, др.
[7] Спецвагон – вагон с одно- или двуместными купе, в советское время обычно предоставлявшийся иностранцам.
[8] УХЛУ – Управление хозрасчетными лечебными учреждениями.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #7(176)июль 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=176
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer7/Parhomovsky1.php
