Продолжение. Начало см. в №1/2014
Когда любовь требует усилий
Вы когда-нибудь возвращались в места своего детства? Вы шли по улице, с замиранием сердца, со сладкой болью узнавания таких родных и близких – вот этой песочницы, где нечаянно попали песком в глаза, как же его звали? Мишка? Витёк?, а за этим тополем, помните?, так часто прятались, играя в прятки, а вот и скамейка, где вы, обливаясь жаром и смущением, признались в первой своей любви соседской Люське, а эта дура сказала: «Нет, давай просто дружить – я буду артисткой кино, а ты хороший, но простой». В этих акациях у нас был штаб, вон в том подъезде жил отличник Толик, у которого был очень красивый пенал. А вот и мой дом, и вон те два крайних окна справа на втором этаже – мои. Кто же там теперь живет?
И вы стоите на ватных ногах перед родным пепелищем и в груди тесно от нахлынувших воспоминаний и слез, и вы понимаете, что безмерно любите это место, этот город и эту страну, пусть немного нелепую, но все равно такую родную…
…Я хожу по родному Измайлову, восточной окраине Москвы, и ничего здесь не узнаю. Точнее, узнаю, но какие-то фрагменты, осколки. Вот Измайловский остров, истоптанный, изученный в детстве до последнего камушка. Но где они, эти камушки? И где Сталинский стадион несостоявшейся московской довоенной Олимпиады?
Я стою перед своим домом. Он цел. Но я мучительно вспоминаю, что было справа от него и что было перед ним – ничего этого уже нет.
А это место из моего самого раннего детства. Барак, в котором мы жили, уже давным-давно снесен, ну, и ладно. И детский сад снесли, и керосиновую лавку, и овраг с ручьем на дне засыпан, а на той стороне оврага жил мой двоюродный дедушка дядя Ваня Ерхов, брат моей бабушки: ничего нет, ни дома, ни рельефа. В нашем 52-м продмаге теперь казино – кто, кроме меня, еще помнит, как открывался этот 52-й и какой вкусный черный хлеб, прилипающий к хлеборезке, продавали здесь в хлебном отделе – от этого запаха в рот быстро набегали жадные слюни и кружилась голова, она и сейчас вдруг отчего-то закружилась.
Я еду по Москве и почти ничего не узнаю в своем родном городе. В Столешниковом так много нового – и ни одного старого магазина: винного, табачного, кондитерского, ювелирного. Иные фасады, иные витрины, иные люди – и только я, пусть и страшно постаревший, остаюсь самим собой, потому что помню то, что люблю и не могу, не хочу признавать в этой по-парижски зализанной улице мой Столешников.
Теряются привычные названия улиц и магазинов, меняется топография города, неузнаваемы силуэты и сама атмосфера, пропитанная теперь тошнотным Макдональдсом, какими-то дистиллированными глобалисткими ароматами – точно также пахнет Манхеттен, Беверли-Хиллз и Айнштадт на Цвайфлюссе в Драйланде.
Мне хочется любить свой город, мне надо любить его, потому что я не могу без этой любви, без нее я сам не свой, и жизнь моя мне кажется чужой и ненужной.
Но мне приходится прилагать огромные усилия, чтобы увидеть в этом урбанистическом кошмаре и крошеве мою Москву. И я с тоской и недоумением смотрю на своих внуков и думаю: что они могут полюбить в своем сером пустопорожнем Строгино и что они будут тщетно искать здесь через полвека?
Светлый Христов Первомай
На голубом небе ни облачка, и первые черемуховые почки проклюнулись, как веселые скворчата, а в нашем палисаднике береза оделась в кисею нежной зелени, по солнцепеку шустро бегают муравьи и темно-шоколадные жучки. Ветра нет и так тихо-тихо, только где-то далеко-далеко говорит на столбе радио, взволнованно и радостно.
У мамы уже все готово, и мы чинно, одетые по-праздничному в матроски, сшитые сразу на всех нас пятерых, идем от своего барака по залитой солнцем улице, переходим трамвайные пути – это уже барак бабушки, и здесь нас ждет вся наша ближайшая родня, поцелуи-пожатия-поздравления, а теперь нас уже человек двадцать пять, деревянная изгородь поломана, и мы входим в лес, тенистый и сырой, выбираем полянку посуше. Расстилаются две большие простыни и на них раскладываются вареные яйца, колбаса «собачья радость» по 11 рублей за кило, зеленый лучок, выращенный мною на подоконнике (меня гладит по голове дедушка и говорит: «агрономом будет», и я в это сладко верю), редиска мытым пучком, отварная картошка, жареная треска огромными кусманами, необыкновенные бабушкины печеные пирожки с луком с яйцами, с капустой и с мясом, и разные прочие праздничные вкусности, горкой выкладываются граненые рюмки, а нам открывают ситро и лимонад, сначала все пьют за праздник, потом за мир, потом за тех, кто ушел на демонстрацию, которую мы не смотрим по телевизору, так как телевизоров еще нет, а когда появятся, разве можно такой оравой смотреть в спичечный коробок? Это только потом появятся КНВы с огромными линзами, в которых лениво плавают инфузории и микробы, а на соседней полянке и еще дальше, средь березок – другие кучки людей в белом и светлом, это вот лютик такой желтенький, а там, в укромной тени – голубенькие незабудки, как детские глаза, взрослые уже выпили свою пол-литру и теперь полулежат, полусидят вокруг простыней, рассуждают, а потом начнут петь про Байкал и Хаз-Булата, а мы затеем в прятки, а я возьму сачок ловить бабочек-капустниц, потому что они вредители...
И вот мы сидим с Женькой, мужем моей сестры, на берегу Виноградного пруда, Над черными куполами заброшенного храма на Острове по такой погоде не вьются, как обычно, вороны, а вдалеке тренькает колоколами Измайловская церковь – у них сегодня опять Пасха, каждый год, высоко-высоко в небе пролетают с юга горластые журавли. Женька разлил четвертинку понемногу, всего полпальца, в граненые мелкие стакашки, у них, как у настоящих больших стаканов по двадцать шесть граней, острых, как зубы о мелкой собачины, так положено, сырой черный хлеб мы ломаем руками, в газете завернут пучок луку с чистыми, без усов, белыми луковицами, а еще там лежит мелкая, по 85 копеек кило селедка, которую не надо чистить, а только порезал крупными ломтями и после первой – с черняшечкой и отгрызть полголовки луку и сразу становится так задумчиво и значительно, кто-то ловит у берега пиявок для аптеки, кто-то – подъемником мальков, а совсем далеко не то пацаны, не то взрослые мужики гоняют в футбол – даже мата отсюда не слышно, а раз неслышно, то и торжественно все так, многозначительно, и Женька рассказывает мне о линии партии, которая почему-то все время изгибается, он шофер на грузовике, он правильно говорит и рассуждает тоже правильно, от травы пахнет весной и предстоящей молодостью, ивы полощут свои ветки в воде, а по небу поплыли кудрявые ягнята, а люди в домах пьют с утра и смотрят по телеку парад и бесконечную, утомительную демонстрацию...
Мы вышли к Лебедянскому пруду почти первыми: полночи показывали парад в храме Христа Спасителя, а мы не стали смотреть, и сейчас на пруду лишь несколько рыболовов с доками на карасей и дурных ротанов, эти, за здоровьем, на великах и пешим бегом. Лес розовеет, а за ним и над ним – подросшие за эти длинные годы наши бараки: раньше-то они были в один-два этажа, а теперь – выше леса, тем вон, небось, уже по тридцать этажей. И нет больше керосиновых лавок, одни бензоколонки, огурцы зеленые теперь рано пошли, а хлеб как был сырым, так и остался – для увесистости, наверно. Нынче, с авитаминозу и от старости, хмелеешь быстро – еще первая не кончилась, а уже в сон клонит и так морит всего, так сладко жмуриться и потягиваться, дети с родителями высыпали, собаки дорогущие, породистые, не чета нам, пичуга вон, то ли тренькает, то ли чирикает – не поймешь ее, а ветерок такой слабенький, нежненький, новорождененький, и хочется всех по-доброму, ласково послать к такой-то бабушке, чтоб не мешали наслаждаться тишиной и покоем, может быть, в последний раз.
Правила организации коммунальной жизни
Жизнь в коммуналках – тяжелое социальное рабство, и те, кто прошел через это горнило, уже не боялся ни армии, ни пионерлагерей, ни просто лагерей: главные правила социалистического общежития он уже знал и свято соблюдал.
Жировки (коммунальные платежи)
Чаще всего в квартире был один ответственный квартиросъемщик, на чьё имя и приходили счета по квартплате и электричеству (за газ начали платить только с середины 50-х, когда уже началась эрозия коммунального быта на отдельные квартиры. Все расчеты производились этим ответственным квартиросъемщиком, но не в произвольном порядке, а строго по правилам:
– за метры платили по метражу, независимо от плотности населения на них
– за свет и воду платили подушно, но по свету стоял счетчик (умельцы могли отматывать показания, но делать это надо было осторожно и в меру, потому что с Мосэнерго шутки плохи – оно могло за такие номера и вовсе отключить квартиру от электричества); между прочим, кроме лампочек, никаких других источников потребления электроэнергии, холодильников, электроутюгов, стиральных машин и тому подобного не было, разве что слаботочные радиоприемники. Когда появились первые телевизоры, то смотрели их всей квартирой, поэтому за дополнительный расход электроэнергии владелец телевизора не платил – он помесячно платил за антенну и за сам телевизор, что никого не удивляло и не возмущало: Шухову башню на Шаболовке кто-то ведь должен оплачивать?
– за телефон не платили вовсе, потому что телефоны в коммуналках бывают только в кино
– если отопление не печное, а центральное (опять – чаще такое бывало в кино), то платили по метражу, а не подушно, что справедливо
– если водопровод заменялся водоразборной колонкой при доме или между домами, то за воду никто не платил. Не знаю почему, но вода в этих колонках всегда была вкусной и холодной, а водопроводная воняла хлоркой и надо было долго спускать ее, чтобы пошла холодная.
Всякие удобства и комфорты, особенно, если это приводило к увеличению общеквартирных расходов, не поощрялись, вплоть до строгого запрещения.
Все мелкие ремонты мест общего пользования производились домоуправлением бесплатно, перегоревшие лампочки на кухне, в коридоре и туалете менялись складчину. В местах общего пользования употребительны были лампочки в 15, 25 и 40 ватт, в жилых комнатах – 40 и 60 ватт.
Менять обои в своей комнате, делать побелку-покраску, гонять и травить клопов и производить прочие ремонты и поновления каждый вправе делать по своему усмотрению.
Правосудие
Ответственный квартиросъемщик был своеобразным старостой, это он обычно общался с милицией и домоуправом, являлся судьей и посредником, был всеми признаваемым авторитетом и стукачом, распределял дежурства по уборке общих мест, но он же был и ответственным за всё происходящее, а также хранителем оплаченных жировок. Если у кого-то гость или гости задерживались более чем на несколько дней, ответственный квартиросъемщик обязан был сообщить об этом в милицию или домоуправление, а также имел право пересмотреть распределение платы за коммунальные услуги, к которым относились только свет, вода и канализация, если она была не во дворе.
Частота скандалов и конфликтов вообще и по поводу жировок в частности зависела не от числа комнат (от 2 до сорока) и жильцов (от 2 до 150), а от характеров людей. Конечно, вероятность появления склочницы в коммуналке выше при росте числа квартирного населения, но, как и пьяницы, склочницы были немногочисленны. Общее собрание жильцов, собираемое ответственным квартиросъемщиком, уполномочено было выселить из квартиры склочницу и дебошира-пьяницу, что иногда и происходило. При этом в разряд склочников часто попадали правдолюбцы и правдоискатели, которых также не любили. К тому же, освободившаяся жилплощадь обычно становилась добычей всей квартиры, а не заселялась новыми жильцами. Если не, то многие улучшали свое беспросветное жилищное положение: люди переезжали по цепочке с меньшей площади на бόльшую.
Наказания для тех, кто оставлял свет в туалете, коридоре или на кухне, были менее суровыми, но вполне ощутимыми – вспомните Васисуалия Лоханкина в Вороньей Слободке.
Уборка
Уборка мест общего пользования производится по очереди и в установленном общим собранием жильцов порядке, который вывешивается на видном месте. Уборка производится в днях или неделях по числу членов семьи в каждой комнате. Эта уборка касается только полов – сантехнику должен оставлять за собой чистой каждый взрослый жилец.
Лестницы и лестничные площадки, включая черные лестницы, моются и убираются (подметаются) по порядку, устанавливаемому собранием жильцов квартир каждого этажа.
Готовка
На кухне есть общая плита и у каждой семьи свой кухонный столик с ящиками для кухонной посуды либо навесной полкой для нее же. Примусы и керогазы обычно стоят на полу либо держатся на кухонных столах. Керосин лучше держать у себя в комнате: соседу проще слить твой, чем бежать в керосиновую лавку за своим.
Едят почти исключительно у себя в комнате: столовая посуда хранится в буфете или, по бедности, на подоконнике. В качестве холодильника летом используется кастрюля с холодной водой, а зимой продукты вывешиваются за форточку.
Вещи
Валенки и прочее зимнее сушится у печки или плиты, белье сохнет на кухне или во дворе. Все остальное серьезное (пальто, плащи, костюмы, платья и т.п.) держат в комнате на гвоздях или в шифоньере.
Если у кого что попёрли, то искать бесполезно: это либо квартирный пьяница уже продал и пропил, либо кто-то по отчаянной нужде снёс в скупку или на барахолку – впредь надо быть поосторожнее
Сараи и палисадники
Сараи есть у всех. Летом по крышам сараев бегают и играют пацаны, на сараях можно загорать и сушить урюк, курагу и прочие сухофрукты.
В сараях держат уголь и дрова, они же – хламовники, они же – летние спальни, они же – дома свиданий для влюбленных, поэтому стены сараев всегда обклеены самыми дешевыми обоями, чтобы не превращать любовь в животный секс (секса в СССР не было, даже слова такого не было – только любовь, по взаимному согласию или насильно).
Палисадники принадлежат только жильцам первого этажа. Они огорожены штакетником или заборчиком. Здесь растут деревья (сирень, черемуха, тополь, туя, акация), цветы (золотые шары, ноготки, бархотки, львиный зев, вьюнок, ромашки, садовые колокольчики, мальвы, табак, флоксы и другие), устроены столики или даже беседки для семейных чаепитий, детских игр и игр взрослых в петуха, преферанс или козла.
В парикмахерской
Про женский зал промолчу (тогда ведь разделяли эти два зала), потому что ничего, кроме очень вонючей шестимесячной «перманентной» завивки, ничего не знаю.
А про мужской зал – пожалуйста.
Для детей были специальные креслица, которые устанавливались на поручни взрослых кресел, и это было удобно, особенно самим парикмахерам.
Садишься – на тебя набрасывают и заправляют за ворот простыню, одну на весь рабочий день.
Расценки были такие:
– наголо («под Котовского») – 7 копеек хрущевскими; наголо стригли школьников, в армии и зэков, от вшей;
– бокс – 15 копеек, волосы оставляются от макушки до лба по горизонтальному гребню черепа;
– полубокс – те же 15 копеек, но оставляется только чубчик, длиной 7-9 сантиметров;
– полька (бывшая прическа «под горшок») – 15 копеек, волосы снимаются только с висков;
– позже появилась канадка, она же «под скобку» – с четкой линией волос на затылке, вы не поверите, но и эта тонкая работа стоила 15 копеек;
– модельные стрижки («кок», «под Ив Монтана», «под Элвиса», «молодёжная», «под Ван Клиберна», «под битлов» и что-то ещё) – ну, это, как договоришься, но в пределах разумного, то есть 40 копеек, то есть, бутылка пива в магазине.
Виски можно было сделать прямые (удлиненные) или косые (короткие).
В прейскуранте стояли еще бороды и усы, но я никогда не видел такого сервиса живьем. Так же как мойка и бритье головы.
И, конечно, бритьё.
Опасной бритвой, натачиваемой на ремне, висящем рядом с креслом каждого мастера. Бритье стоило 10 копеек. Сначала в плошке взбивалась пена, потом помазком намыливали то, что будут брить. Брили всегда чисто и без порезов. Самый кайф – горячий массаж влажной раскаленной салфеткой – аж дух захватывало от остроты ощущений и удовольствия.
После бритья и стрижки – «одеколончику?» и, если ты себя уважаешь, то важно киваешь в знак согласия. Сначала был только «Шипр», потом появились «Полет», «В полет» и «Саша» – все очень резкие как запах нестиранной портянки.
После одеколону «пробор делать?», тщательное причесывание (одна расческа на все головы), энергичное стряхивание волос с простыни и стандартное «с вас с только-то копеек»
В отличие от женского зала, в мужском ощутимо на чай давали только знаменитости, баре и стиляги со сложными причесонами, нормальные люди либо вообще ничего не давали, либо набрасывали до круглой суммы.
Бриллиантинили головы только стиляги и модные хлыщи, но: дома и сами.
Стриглись обычно три-четыре раза в год, под праздники и при смене сезона (летом – покороче). Очереди занимали обычно час, а то и больше. Мылись чаще – некоторые даже каждую неделю.
Компот
Типичный разговор перед столовой в пионерлагере:
– Что сегодня на первое?
– Первое.
– А на второе?
– Второе.
– А на компот?
– Компот.
Конечно, иногда компот заменялся киселем (и больше ничем), но компот – классический советский общепитовский и пионерлагерный десерт.
Компот из сухофруктов составлялся в строгих пропорциях из изюма, яблок, груш, чернослива и урюка либо кураги. Работники столовой и особенно дежурные по кухне пионеры беспощадно выгребали из этой смеси абрикосы, груши и чернослив, а потому чаще всего по скверно мытым стаканам разливалась мутная сладкая взвесь с хилым осадком изюма и яблок на дне, а то и вовсе без этого осадка. Зато только компот и можно было получить «на добавку».
Компот из белой крымской черешни всегда был в плоских 300-граммовых баночках и покупался исключительно для серьезно заболевших детей: скарлатина, корь, ветрянка, коклюш, оспа, гланды, переломы, аппендицит (на всякие там ангины, воспаления легких и гриппы смотрели всегда с пренебрежением: если их лечить, то неделю, а если не лечить – то семь дней). Почему-то считалось, что это – достойное утешение, не имеющее никакого лечебного эффекта, просто – символ ухода, а не лечения (в отличие от горячего куриного бульона, который был и лечением и уходом).
Компот пришел к нам из Франции в конце 18 века, вместе с Вольтером и другими вольнодумцами, и не ко всем – а к знати. Простые же крестьяне, мещане и дворяне тешили себя узваром, то есть тем же компотом, но сделанным дома и с любовью:
«– А не лучше ли вам чего-нибудь съесть, Афанасий Иванович?
– Не знаю, будет ли оно хорошо, Пульхерия Ивановна! Впрочем. Чего ж такого съесть?
– Кислого молочка или жиденького узвару с сушеными грушами.
– Пожалуй, развеет так только, попробовать, – говорил Афанасий Иванович.
Сонная девка отправлялась рыться по шкафам, и Афанасий Иванович съедал тарелочку; после чего он обыкновенно говорил:
– Теперь так как будто сделалось легче». (Н.В. Гоголь «Старосветские помещики»)
Сразу после войны горожанам стали выделять огороды, на которых нельзя было выращивать многолетние и даже ставить шалаши. Обычная норма была 10-15 соток. В 50-е начали раздавать по предприятиям садово-огородные участки. До дачного кооператива «Озерный», где зрели гении отечественной политики, еще было очень далеко, но революционным достижением властей было разрешение трудящимся строить домики. Так мы вернулись ко временам и идеям Екатерины II, которая мелкому служилому дворянству выделяла не поместья с землей и крестьянами для ведения хозяйства, а небольшие «дачи» – для летнего отдохновения. Советские дачи сразу оказались предназначенными не для отдохновений, а для самообеспечения витаминами и углеводами.
С этих дач и начался в стране заготовочный бум.
Если бы не некоторые ограничения, мы бы сами себя завалили продовольствием и решили Продовольственную программу задолго до ее появления в ЦК КПСС и печати. К этим ограничениям относились:
– сахар, которого в стране не хватало (а Куба ни разу не выполнила своих обещаний) – его приходилось заготавливать загодя, зимой, и хранить непременно у закрытой стеклянной таре – товар этот не лёжкий, гигроскопичный и комкующийся;
– стеклотара и особенно крышки (алюминий уходил на авиацию, а ведь известно, что из одного ТУ-104 можно нарезать более десяти тысяч крышек), именно поэтому самыми ходовыми были трёхлитровые баллоны, что, строго говоря, невыгодно, особенно, если семья небольшая, 3-4 человека;
– помещения для хранения: комнаты и квартиры у населения были преимущественно малогабаритными, сараи уничтожили, чуланов не предусмотрели, а на дачах держать заготовки стрёмно.
Если овощи шли в заготовках на маринады, соления и сушения, то ягоды и фрукты – на варенья, компоты, соки и джемы, при этом компотам отдавалось явное предпочтение из-за относительно малого расхода сахара.
Первыми на компот шли ревень и клубника. Потом – красная и черная смородина, крыжовник, малина. Последней шла слива. К осени же варились и компоты-ассорти.
Хороши были свежие летние компоты, нежно-розовые, ароматные, проникновенно прозрачные, кисленькие. Они хороши были и горячие, и комнатной температуры и охлаждённые до боли в зубах.
В наши дни самодельная компотная культура вымирает потихоньку, прости господи, и мы, грешные, запиваем её, родимую, кока-колой, минералкой и прочей несусветной гадостью, бр-р-р!
Песни тех лет
Сейчас так популярны всякого рода ремейки: то Путин отколет что-нибудь из 37-го, то поп-банда сварганит «Лучшие песни о главном». Я решил присоединиться и вспомнить некоторые песни тех далеких лет, которые нами переиначивались по-своему:
Марш тунеядцев: «Трудовые будни – праздники для нас».
Лирическая венерическая: «Я тобой переболею, ненаглядный мой».
Венерическая аморальная: «Мне нравится, что вы больны не мной, мне нравится, что я больна не вами».
Песенка прокурора: «Увезу тебя я в тундру, ты увидишь, что напрасно называют север крайним, ты увидишь – он бескрайний, я тебе его дарю».
Песня китайских десантников: «Лица желтые над городом кружатся, лица желтые на плечи нам ложатся».
Песня конголезских партизан: «Сидят и кушают бойцы товарищей своих».
Песня белогвардейских извергов: «Бьется в тесной печурке Лазо, на поленьях глаза как слеза».
Солдатский марш на сельхозработах: «Вот солдаты идут, нога в но... на говно наступая».
Лесоповальная лирическая 1: «Отговорила роща золотая».
Лесоповальная лирическая 2: «Клен ты мой опавший».
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #7(176)июль 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=176
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer7/Levintov1.php
