Ну вот, опять, значит, двадцать пять! Опять пристают как с ножом к горлу: расскажи, Иван Никанорович, да расскажи, как это ты в Испанию ездил. Так ведь рассказывал уже! Ан нет: опять просят. Hу, прошлое же дело, давно прошло и травой поросло – а... Ну, да ладно! Человек я, сами знаете, не гордый, могу и рассказать. Да... Только одно: не перебивать! С вопросами не лезть, поперёк речи не толкаться. Перебьёшь – сам себя и вини. Так-то вот!
Ну, ладно, дело так было.
Вызывает меня, значит, партком наш, Сергей Александрович... Хороший был человек, царствие ему небесное, душа был, и людей-то как знал! Как рентген их видел, насквозь, кто они такие есть. Не человек – скала! Где теперь таких найдёшь!
…А ты не лыбься, Серёгин, не лыбься, чё лыбишься-тo? Што строгача тебе тогда влепили – так сам же и виноват. Не лезь поперёд батьки в пекло! На кого руку поднял – на парьтию! Это ведь подумать только! Перестройки тебе захотелось, демакра-а-атии? Ну и как оно сейчас-то? Не жмут ботиночки? Хорошо, небось, в капитализме, а? В слугах у блядей у западных! Ну, добро бы жид ты был или черножопый, а то ведь свой же, русский человек! Ну, да чего там – я на тебя, Серёгин, зла не держу, шут с тобой. А што вкатили мы тебе тогда строгача, дак спасибо скажи Сергей Александрычу покойнику, что уберегли тебя, дурака, от хужего. А то ведь закатали бы тебя, бедолагу, а то и в лагерь бы послали. Да-а-а – а ты-то как думал? Но – вступились мы за тебя, жалко стало. Как-никак, двадцать лет вместе проработали. Ну да ладно, чё это я в сторону-то заехал, так и до утра не кончим.
Ну вот, вызывает меня, значит, Сергей Александрович и говорит: А у меня к тебе, товарищ Антонов, дело. Да ... серьёзное, дело, у меня к тебе, Иван Никанорович. Партийное поручение.
Ну как он это, значит, сказал, так я сразу по фронтовой привычке вытянулся и говорю: „Что мне партия поручит, выполню с честью“. Только он говорит: „Погоди ты, Иван Никанорович, не суетись. Знаем тебя и доверяем, не зря мы тебя в партком выбирали. Ты выслушай сперва. Да садись ты, разговор у нас не короткий будет“.
Ну, сел я и вот, значит, сижу. А он вдруг улыбается, да не во весь рот, а так, с хитрецой. И говорит: А поручение к тебе вот какое будет. У нас тут вот группа собирается в Испанию. Да нет, чего там говорить: люди всё надёжные – из рабочих кто, из инженерного из персонала. Ну, у кого и жена едет. Ну вот.
...Люди-то они надёжные, оно так, а всё же – глаз нужен за ними да глаз. Неровен час – и сорваться могут. Велик соблазн-то, ох велик! А потом, сам знаешь, каково нам сейчас: жмут враги со всех сторон. И войны вроде никакой нету – а жмут. Дождались перестройки нашей, до-о-олго воронам ждать пришлось! А дождались, што сами отдаём, за што кровь проливали, што Иосиф Виссарионович по крохам собирал.
Ну, да ладно, не о том речь. Группа-то наша приглашённая – от испанских коммунистов, от рабочих Гранады – город такой есть в Испании. Слыхал, может?
– Как же, – говорю, – слышал. На седьмое ноября вечер у нас в городском театре был торжественный, Вы тогда болели ещё. Так мы с женой с моей, с Мaрией, значит, Николавной, на том вечере приглашённые были. И там артист один – из самой Москвы между прочим – стихи говорил – ну чьи, не буду врать, не помню, а хорошие такие стихи, душевные. Так там и сказано было: Гранадская волость, значит, в Испании есть, и та Гранада – моя. Наша то есть.
Ну а Сергей Александрович на меня этак вот посмотрел и говорит: Ну, та эта Гранада или не та – это для нас с тобой сейчас без разницы. Тут о другом речь. Посылаем мы к испанским товарищам группу, и решили мы, что быть тебе в этой группе руководителем! Представлять нас там будешь.
Сказал он это, а я вот себе сижу, значит, и соображаю. Да-а-а, вот так-то оно так, дорогой товарищ Антонов, вот и выпало тебе поручение! Хорошее, вроде, дело в Испанию съездить, кто ж говорит. Ан неровен час, чего выйдет, тогда как? Ведь отвечать-то ТЕБЕ придётся.
Да, думаю я себе так и сижу, а Сергей Александрович и говорит: Ну, какое же твоё мнение будет, товарищ Антонов? – Да какое моё мнение: ясное дело. Только вот.... – Ну, ну – говорит, a сам опять улыбается.
– Да чего там, – говорю, – мне от Вас таить нечего. В Испанию, конешно, съездить бы хорошо, да где ж у меня деньги-то на это, Сергей Александрович? Сами знаете: сын мой женился, детей уж завел двоих, а заработок у него – смех один! Вот и приходится мне, значит, заботиться. А то бы – слова бы не сказал, поехал бы.
А он – улыбается, молчит. А потом и говорит: Ну, о деньгах тебе беспокоиться не придётся. Партия своих не покидает. Дадим тебе премию в пять окладов, чего не хватит, добавим. В общем, собирайся, Иван Никанорович, в дорогу. В конце сентября. Времени у тебя достаточно: три месяца. Собирай документы, в первом отделе тебе скажут, какие. Своей Марии Николавне рассказать можешь. А другим пока никому ни слова.
Ну, вышел я от него и думаю: это вот, да! Расскажи кому – не поверят. И тут меня как по лбу хлопнуло: Ты што, это, – думаю, – товарищ Антонов? Совсем ума, решился. Это ж сказали тебе: ни – ко – му!!
Вот в таком вот разе.
Ну, первым делом пошёл я в первый отдел, узнал, чего для Испании для этой надо, какие документы. А потом – домой. Рассказал я своей Марии Николавне, а она вдруг заплакала – бабы они все такие, слабые они на глаза, бабы-то – и говорит: Вот всю жизнь как живу, так за тебя мечтала, что поедешь ты за границу, и вот сбылась, значит, моя мечта.
– Да ты чего, говорю, што за мечта за такая – заграница! Стыдно тебе такое говорить, небось двадцать пять лет вместе прожили.
И вдруг она мне и говорит: Э-э-х, Иван ты мой Антонович, и умён ты, и хорош, а не знаешь ты ещё жизни-то настоящей, это вот как пить дать – не знаешь. Это мы живём, как в ж… гниём, а они-то живут-у-т, ох живут же они и живут, и горя не знают!
Тут мне обидно так стало, и я ей и говорю – но этак спокойно: А ты-то, ты-то, Марья Николавна, ты-то откуда знаешь? Радио, может, ихнее слушала или...
А она вот тоже так спокойно и отвечает: Э-э-х, Ваня, слепой ты у меня, слепой, вот те крест, слепой... А может, это и хорошо, слепым-то быть в жизни в нашей... Поезжай, Ваня, поезжай. Счастье тебе привалило, не пропусти его, – и сама опять плачет.
Ну, ладно. Оформили мне документы, группе моей тоже – всё честь по чести. Инструктаж в райкоме партии провели, ситуацию объяснили, как на вопросы отвечать, если чево спросят, и как на провокации не поддаваться. Ну, и в таком, значит, роде. Оно, конешно, к своим же, вроде, едем, но – ухо востро держать надо и в оба глядеть. Коммунист коммунисту розь – это все знают.
Ну, долго ли, коротко ли – приехали мы в эту самую Испанию. До Мадрида – это столица ихняя – самолётом летели, а оттуда прямо поездом до Гранады. Быстро! И поезда получше наших будут. Не едут – летят!
А с другой стороны, как посмотреть: быстро-то быстро, а чего там ехать-то – не Россия небось! Земли-то там в этой самой Испании – смех один: в один день всё и объездишь.
Ну, встретили нас в этой самой Гранаде честь по чести, хорошо встретили товарищи испанские. И меня, значит, всё с почётом, как положено – как-никак, руководитель всё ж. Да...
Все одеты культурно, в галстуках, а которые и с женой пришли. И переводчик с ними. По-русски говорит – залюбуешься. Чешет без запинки, ну как из России бы был. Ну, и, само собой, по ихнему, значит, по-испански. Я уж думал – из этих он, из... ну, сами знаете, которые заместо того, штоб в Израиль в ихний ехать, куда в другое место отправляются. Ан нет, испанец оказался. Жил в Москве долго и учился там в институте. Да... Ну, отлегло у меня – а то влипли бы в историю, как пить дать бы влипли.
...Ну, вот, встретили, значит, нас, с программой ознакомили. Встречи там разные, музеи, и даже в собор в ихний по программе полагается. Ну, по собору нам специально инструктаж давали – самим не ходить, а будет по программе – ну, будет так и будет, противиться не надо. Пойти посмотреть, чево покажут, похвалить из вежливости – это можно. Но штоб, значит, свечку поставить или креститься – ни-ни! Тут – политика! Креститься тебе захотелось – так дома и крестись! И то правильно.
Ну, про то, как нас там принимали, про то рассказывать не буду – это к делу не особо относится. Были мы, конешно, на заводе ихнем и на фабрике, да и в других городах в соседних с этой Гранадой побывали.
Чего долго говорить – везде порядок. И вкалывает там наш брат – ну, вкалывает! От смены до смены! А перекуры там всякие или штоб козла забивать в рабочее время – мол, это не подвезли или деталей каких нету, или машина сломалась, а когда починят, тo неизвестно – нет, тут врать не буду, этого не видел. Или штоб на работе бутылку раздавить или на троих сообразить – и думать не моги! Враз по начальству доложат – и коленом тебе под зад, на улицу. Так-то вот! Ну, оно, конешно, и оплата у них другая, а штоб зарплату задержали – нет, тоже не делают.
А с другой-то стороны, как посмотреть – в страхе живут, и работают в страхе. Чуть чего – вон! Там на улице эвон сколько стоят, просятся. Да-а-а. Но специалистов – кадровых, значит, рабочих – тех уважают. И они себя держат – ого! – уважительно держат, так што к иному и на стриженой козе не подъедешь, петухом гордым ходит.
Ну, меня это не касаемо было. Мне везде, куда ни придём: „Камерад Антонов“ да „Камерад Антонов“ – камерад это по ихнему товарищ – „а может, Вы, дорогой товарищ Антонов, того желаете или этого?“ Другого обращения и не слышал. И то правильно. Я ведь чего? Я страну нашу представляю – наш, значит, Советский Союз. Не то, что Испания ихняя – вся, небось, с наш Краснодарский край, а то и того меньше!
Ну, повозили нас, попринимали, а в конце – за два дня дo отъезда нашего – встречу нам с журналистами устроили, на вопросы на ихние отвечать. А встреча – на заводе. Рабочие, значит, сидят, ну, и из начальства кто, а я на сцене за столом, скатертью красной покрытым, сижу. А журналисты эти – внизу, среди рабочих...
– Чего, Серёгин? Чего это я один на сцене сижу? А того, Серёгин, что – руководитель я. Полагается. Завидно тебе? – Нет? Ну, и сиди себе там, где сидишь. – Не пустили тебя в Испанию? Так правильно и сделали.
Ну, вот, значит, встреча эта. Я чего – инструктаж, што нам на этот счёт в райкоме давали, помню: как, мол, вести себя и штоб на провокации не поддаваться, и спокойствие как сохранять, а кулаком штоб по столу или матом крыть – ни-ни! Оно и понятно: тут политика, дело тонкое. Да… Ну, и товарищ от органов к нашей делегации приставленный – Скворцов Евгений Павлович – не дурак был: побеседовали с ним накануне, провёл он инструктаж и сказал напоследок: Не бойтесь, мол, Иван Никанорович, если чего – поддержу. Да чево мне бояться? А всё ж беспокойно было – а ну как случится што? Отвечать-то – мне! В таком вот разе.
Ну, чего там долго говорить – хорошо прошла встреча. И вопросы товарищи ставили дельные, и отвечать мне легко было, а когда про жизнь про нашу рассказывал – тихо сидели, слушали.
Но – в семье не без урода. Под самый што ни на есть конец поднимается один – худющий такой, лицо злобное – аж зелёный весь от злобы, а сам в очках и при галстуке. Я как глянул на него – сразу понял: Вот она, провокация, тут она как тут! Всё как в райкоме говорили! Ну, я себе и говорю: „Спокойно, Иван Никанорович, держись!“ А Евгений Павлович, значит, вроде как нa меня и не смотрит, а чувствую – тоже напрягся весь.
А очкастый этот встал, гад, и, значит, спокойненько так говорит, сладким голосом, но с подковырочкой – по-русски, гад, говорит: „А вот, дорогой товарищ Антонов, у меня к Вам вопрос такой небольшой, значит, будет. Вот Вы рассказали, как у Вас там жизнь устроена – и про сады про детские, и про лечение бесплатное, и про всё такое прочее – очень даже хорошо рассказали. А вот как у вас, значит, с правами человека? Вроде, говорят, сидят у вас люди за политику – по тюрьмам сидят, по лагерям. Так может, Вы и про то нам расскажете, товарищ Антонов?“ И сладко так говорит, спокойненько.
Ну, я тоже не промах – так же ему спокойненько отвечаю: Это какого же человека какие права? Ежели работящего человека – так ему все права у нас дадены, и дорога ему, и почёт. А захребетнику, кто, значит, работать не хочет, а на чужой каравай рот разевает – так тому на этот рот укорот находят, воспитывают. А которая птица в гнездо своё гадит – дак ту птицу и задавить не грех. Так-то вот, дорогой товарищ.
А переводчик и переводит. Ну, кончил он переводить, тут все в ладоши и захлопали – правильно, значит, момент поняли. Срезал я очкастого этого под самый под корень! Сел он, злобой весь пышет, аж задыхается, а ответить нечем – слабо! Так-то вот.
А кончилась встреча – руку мне все пожимают.
А товарищ к нам от органов приставленный меня в сторону отозвал и говорит: „Молодец, товарищ Антонов, не подвёл, оправдал доверие“. Ну, а я што? Рад, говорю, был оправдать. А сам думаю: Ну всё, кончилось, значит, испытание моё, послезавтра уж домой. Чево теперь приключиться может?
Ан нет. Не кончилось!
Наутро – и проснуться не успел: телефон звонит.
...– Где звонит-то? Как это где? – В номере в моём, Серёгин, звонит. ...Чево? Опять ты, Серёгин, с вопросами со своими лезешь! Говорил я ж вначале: Не перебивать! Так нет! Мало тебе, видать, тогда по шапке дали – гнать тебя надо было из партии железной метлой! ...Ну, да ладно, о чем бишь я?
Да-a – значит вот просыпаюсь я утром – звонок. Я и глаза продрать не успел! Ну, думаю, если кто из нашей делегации, из заводских то есть – ну, устрою я вам баню! Это што ж такое – и поспать человеку не дают! Ну, ладно. Беру трубку.
– Алё, – говорю, – это кто ж будет?
А он и говорит: „Это, Иван Никанорович, Скворцов вас беспокоит. Хорошо бы нам до завтрака встретиться, кой-што обсудить. Сможете?“ Ну а я што – „Отчего не смочь? – смогу“, говорю. – „Через десять минут у Вас и буду“. А сам думаю – с чего бы это? Но – виду не подаю.
Постучался я к нему, открывает он, а сам улыбается. А у меня от сердца и отлегло.
– А я ведь, Иван Никанорович, – это он, значит, говорит – про Вас сегодня с посольством с нашим говорил, с консулом с нашим.
А я его и спрашиваю: А это с чего это мне честь такая выпала, вроде не сделал я ничего такого и на провокацию какую не поддался. А он опять улыбается и говорит: „И решили мы Вас, товарищ Антонов, за то, что не уронили вчера чести и доверие оправдали, денежным подарком наградить“. Ну, и конверт мне даёт. „Это“, говорит, „товарищ Антонов, Вам от нас подарок денежный – ну, как премия за работу за хорошую, чтобы купили Вы себе чего надо, и на деньги бы не скупились“.
Ну я ему и говорю, спасибо, мол, Вам от меня и благодарность, значит. А он мне: „Это Вам спасибо, Иван Никанорович, как Вы есть поддержка и опора. И если б все такие были, так была бы у нас не жизнь, а малина, и никто б не вякал, а работали б не за страх а за совесть“. Ну мне, понятное дело, такое слышать приятно.
А Евгений Павлович и говорит: И вот подумали мы и решили: Чтобы Вы товарищей Ваших не стеснялись, с покупками так сделаем. Завтра у нас по программе с утра до двух свободное время – чтоб, значит, кто хочет, подарков домой купил. А потом повезут нас в Альхамбру – это крепость такая старинная: и сады там, и пруды, и виды разные, и всё такое прочее. Да… Вам, Иван Никанорович, переводчика дадим, и Вы с ним отдельно по магазинам пойдёте, он знает куда, опытный уже. А с товарищами Вашими по делегации я пойду.
Ну, я ему и говорю: „Уж и не знаю, как Вас и благодарить. И то правда: и жене нужно чего привести, и сыну, да и внучонкам моим, значит, тоже. А как же – эти ж первые и спросят: ‚Ну как, дедуля, чего ты нам из этой самой Испании твоей привёз?’. А когда все глазеют, мне тогда в барахле несподручно рыться, честь свою ронять. Я ж не сам по себе, я страну нашу представляю“.
Ну, на том и порешили.
Вышел я от него, конверт в руках, не шёл – летел к себе в номер. Хорошо – не видел никто из наших из заводских, а то б непременно спросили бы, што это за конверт за такой и откуда. Да-а, зависть людская – она, сколько ты ни крути, а есть она, куда ж денешься? Она, зависть-то, и до коммунизма, видать, дотянет! А ты не завидуй, ты заработай сперва, оправдай доверие.
Ну, в номере у себя достал я из конверта, што там было, пересчитал – да-а! Это ж на всё хватит, да ещё и с гаком!
...– A ты, Серёгин, опять, значит, лыбишься! Чево лыбишься? Што пересчитал я? А то как же? Деньги только у дурака счёт не любят. ...Чево? Ты б не считал? Ну, тебе-то и считать нечего. Всё, Серёгин, в жизни по справедливости – так вот. А што зависть тебя гложет – дак я для зависти для твоей не врач. Ладно, шут с тобой!
Ну, за завтраком, когда все собрались, Евгений Павлович и объявил: так мол и так, после завтрака время у всех будет свободное, штоб, значит, купили чево – сувениров каких или там чево ещё, а то, мол, завтра уже в обратный путь. А в два, мол, сбор, и в Альхамбру в эту поедем. А как мы одна, значит, делегация, то и предложение такое, мол, будет, группой покупать идти – так и не пропадёт никто, да и, может, из цены чего скинут. А, мол, пойду с вами я – он то есть, Евгений, значит, Павлович – как у Ивана Никаноровича особое поручение будет.
А я сижу, слушаю. Чево там врать: приятно. Уважение делают! Но – виду не подаю, как бы не про меня речь.
Ну, отзавтракались мы, подходит ко мне этот, которого ко мне переводить назначили – и говорит: „Так, мол, и так, Иван Никанорович, поступаю в полное Ваше распоряжение. Поедем с Вами в торговый центр. Сбор-то в Альхамбру всё равно оттуда. Там со всеми в два часа и встретимся. А штобы по-быстрому было, на машине поедем“.
Ну я чево – я человек не гордый, могу и пешком. Но как на машине сподручнее – можно и на машине. В таком, значит, разе.
Ну, чего там долго тянуть – приехали мы с ним в центр этот торговый. А там – мать честная! – магазин на магазине стоит! А народу, народу-то! – тьма тьмушая, не протолкнёшься. Ну он, попутчик мой, дело своё знает, повёл меня к главному магазину – ну, как универмаг наш, только в шесть этажей. Это ж надо, думаю: шесть этажей, и всё товаром занято. Ну, снаружи не очень-то и красиво, а внутри как вошли – да-а, обставлено будь здоров! А с этажа на этаж штоб пешком топать – нет, не делают. Эскалаторы везде, лестницы движущие. Станешь на лестницу на эту и едешь себе – хоть вверх едешь, хоть вниз. Культурно! А товару-то – ах ты, господи! И люди, испанцы эти, степенно так ходят, прицениваются, а кто просто так смотрит, гуляет.
Ну, мы так с моим попутчиком с моим потолкались немного, а потом я ему и говорю: „А Вы меня извините, не знаю, как Вас по имени по отчеству зовут“. А он и говорит: „Сергей Владимирович. Но можете меня просто по имени называть“. Ну, ладно, по имени так по имени. И говорю ему: А видишь, Сергей Владимирович, тебя ко мне для перевода определили, и я, конешно, за то благодарный. А всё же не обидься ты на меня, мил человек – мне при тебе для моих домашних чево выбирать, в барахлишке при тебе копаться – это мне несподручно. Потому будь другом, ты меня у выхода подожди, а как я управлюсь, так к тебе и приду. Не боись – не пропаду. Што выберу – то и выберу. А заплатить… – заплатить, оно, сам понимаешь, нетрудно. Деньги – они, брат, языка не знают и перевода не требуют!
Ну, он было заупрямился, мол, как это да почему, да поручили ж ему мне в помощь быть, и всё такое. Ну, да я ему тут так сказал: мол, я оно, конешно, всё понимаю, но как я делегации руководитель, то и волю мою, значит, уважить надо. Он и подчинился – куда ж денешься? Ладно, говорит, буду Вас у входа дожидаться. Договорились, што через час встретимся, и ушёл он, остался я один.
Ну, походил, я, побродил по магазину этому, с этажа на этаж по лестнице по движущей проехался. Товара там всякого, особо из одёжи – ну, завались, пальцем ткнуть некуда! И которые вещи чинно развешаны – к тем, вроде, мало подходят. Дорого, видать, не подберёшься. А есть и которые в куче лежат. И кому ни лень, подходит, смотрит. Посмотрел – и обратно кладёт: не нравится, мол. А товар хороший. Зажрались, видно.
Ну, да ладно. Выбрал я барахлишко какое – и для жены, и для сына с невесткой, и для внучонков моих. А чево – и они пусть радуются. Дед, мол, их и в Испании не забыл, вспомнил, мол.
Заплатил я, значит, чин по чину и думаю уже к выходу идти, а то напарник мой ждёт уж, небось, беспокоится, как бы не случилось чего со мной. А чево, думаю, мил человек, со мной случиться-то может? Всё уж – завтра домой.
И думаю так я себе, а сам к лестнице этой движущей иду, штоб уж к выходу добраться. И вдруг вижу – женщина стоит, а около неё столик такой высокий, а на столике на этом бутылка и стаканчики махонькие – ну, c напёрсток будут. И который народ мимо проходит, тому эта, значит, тётя и попробовать предлагает – ну, мол, чего там, может, понравится и купят. А рядом такая ж бутылка висит и стакан большой к ней привороченный, всё аккуратно в целлофан завёрнуто. И цена.
Ну, мне-то оно ни к чему, да и денег не густо осталось. А на столике, кроме бутылки, ещё хлеб на кусочки нарезанный лежит, а кусочки тоже крохотные и сверху вроде маслом намазаны. Штоб, значит, выпил человек, а потом закусил, хлебчиком-то этим. Смехота!
Я уж мимо пройти хотел – мол, такое для нас без интересу – ан нет: тётка эта говорит мне чево-то и почитай за рукав тянет: подойдите, мол, уважаемый товарищ, поближе. Ну, подошёл я, а она мне и наливает – да не в стаканчишко это крохотный, а в настоящий стакан, как вот у бутылки той висящей, да, и полный налила. Чево там такое – не разобрал, а по запаху вроде водка. И подаёт мне. „Русо“, говорит, „Русо карашо“. Узнала, значит, брата нашево!
Ну я и думаю: чево делать-то? Оно, конешно, отказаться можно – мол, не надо нам водки твоей бесплатной, обойдёмся. Но тётка эта – молодая на вид, из себя ладная – ну, в глаза прямо смотрит, мол, как же это так, дорогой товарищ, неужто ж от моего угощения откажетесь? Ну, ладно, думаю, шут с тобой. Выпил я, значит – и взаправду водка была, и крепкая, чёрт, все сорок градусов, а всё ж не то, што наша. А она, тётка-то, мне хлебчик этот крохотный подаёт: Закусите, мол. Ну, я хлебчик из вежливости тоже съел и говорю: Благодарствую, мол, гражданочка, а мне домой пора. До свиданьица, мол. Ну, а она тоже говорит чево-то, ну и опять „Русо карашо“. Ну хорошо, так хорошо. И пошёл я к выходу.
Да-а, к выходу... Пошёл-то я пошёл, a куда идти – не знаю. То ли с устатку, то ли от тепла – а развезло меня, ох развезло! А может, водка та с примесью какой была – чёрт их там разберёт… К выходу-то хорошо, а к какому только? Там этих выходов – видимо-невидимо, почитай штук двадцать будет.
Спустился вниз на этаж на первый – ничего не узнаю. Вроде здесь был, а вроде и не был. Вроде и мужик здесь который был, пальтишко ещё примерял – тот же самый, а вроде и другой. Мать честная – ну хоть завой! А ни у кого не спросишь – без языка я. И чёрт меня дёрнул толмача моего отпустить – уж с ним-то не пропал бы. Но – делать нечего, выбираться-то как-то надо.
Ну, наконец, нашёл я всё ж тот выход, с которого мы с напарником моим, с толмачом, значит, входили – и на улицу!
Да-а-а... На улицу – да не на ту, видать! И улица вроде не та, и напарника моего нет. „Всё,“ думаю „влип ты, Иван Никанорович, как пить дать влип“. А на улице вроде – ну, ни души.
Вдруг вижу – стоят вдалеке двое и балакают. Один вроде чево-то другому рассказывает, а другой слушает и руками разводит. Ну, я к ним.
Подхожу – а они стоят, беседуют, меня как и не замечают. Один толстый – ну, чистый боров, брюхо толстое, аж штаны на нём лопаются, а другой – как жердь тощий – пожрать, что ли, толком не дают? Ну, да мне без разницы. Я вот к тому толстому и обращаюсь культурно: „А не подскажете ли, уважаемый товарищ, где мол эта Альхамбра ваша находится? Моя делегация, вишь, уехала вроде, так я и не знаю куда идти-ехать, в каком таком направлении. Ежели недалеко, то я, может, и пешком дойду“.
А боров этот поглядел на меня, как вот на муху глядят, которая мешает, и говорит „Альхамбра?“ и рукой в сторону показывает – там, мол, Альхамбра твоя находится. И – снова тощему рассказывать продолжает.
Поглядел я туда, куда он показал – да там и дороги никакой нет, одни дома сплошной стеной стоят. Ну, стало мне тут обидно. Я тут приглашённый от испанских товарищей, я страну свою тут представляю, Союз наш Советский – не то што твоя Испания сраная, с наш Краснодарский край – а ты мне вон как, значит. Но говорю себе: „Не горячись, Иван Никанорович. Как вот в райкоме тебе говорили: Если провокация или нервишки сдают – до десяти посчитай, а там, глядишь, и успокоился“.
Ну, я борову этому, значит, опять этак вежливо говорю: „А как ты мне туда показал, мил человек, дак ведь там и дороги-то нету. Ты надо мной не насмехайся – небось, когда ты к нам приедешь, так тебе полное уважение сделают. А скажи толком, где же она есть, Альхамбра-то твоя“.
Ну, тут этот боров от своего рассказа оторвался, посмотрел на меня искоса и говорит: „А, Русо! Альхамбра“ – и опять рукой туда же кажет и говорит чево-то.
А я ему тут: Ну, товарищ, это как тебя звать-то, не ведаю, ну пойми ж ты: не знаю я языка вашего, некогда мне было учить его, вкалывал я в то самое время, когда вы тут как сыр в масле катались. Чево ж ты так-то со мной, а?
А знаешь ли, друг дорогой, што твоя Гранада-то: моя! И стихи, значит, такие есть про гранадскую волость в Испании вашей – гранадская, мол, волость в Испании есть. Так-то вот! И ещё посмотрим, чья будет Гранада твоя с Альхамброй этой! Перепашем вас всех к чёртовой матери, а то на Колыму пошлём уголёк рубать. Там уж сьесты вашей вам не будет, штоб полдня дрыхать. Узнаете, почём фунт изюму, так што и небо вам с гулькин нос покажется!
Ничего мой испанец не отвечает. Смеётся. А вокруг уж толпа собирается. Известное дело – поглазеть-то хочется. Тут тебе и в театр ходить не надо. И которые его, борова этого то-есть, подзуживают, а которые и меня. „Русо, Русо!“, орут, „Атака-a-aр!“ – в атаку, мол, иди, Иван Никанорович. Да-а.
Чувствую: закипает во мне, так что уж еле держусь, а всё ж говорю ему спокойно: „Эх“, говорю, „камерад“ – это, значит, товарищ по ихнему – „и чево же ты как сволочь последняя надо мной изгаляешься? Мы ж детей твоих сопливых в тридцать седьмом у нас приютили, в нашей, значит, стране в советской. Жизнь им, можно сказать, дали, последним поделились. А хто Гитлера для вас разбил, а хто с Франкoй с вашим боролся и того Франку победил. Мы! А ты вот значит заместо благодарности…“
Ну, как я про Франку сказал, так мой испанец и встрепенулся. „Франко,“ говорит, „О, Франко карашо! Гут!“
И тут уж не выдержал я, прорвало меня как плотину. „Ах,“, говорю, „вот ты как, значит. Не товарищ ты, не камeрад нам, а сука ты фашистская, Франка, значит, тебе ‚гут’. Ах ты, так твою, мол, и разтак…“ И пустил его по Волге-матушке на лёгком катере, всех его родственников помянул.
Нда-а. Сказать-то я, конешно, сказал, а чувствую – не то сказал.
Побагровел испанец мой, весь кровью налился – и прёт на меня, за грудки меня, значит, брать собирается. Ну я ему и говорю: „Ты гляди, браток, на кого идёшь, на кого руку свою подымаешь. Я ж ведь не то што инженеришка сраный, у меня, брат, молотобойца удар, так што кому и с первого разу башку проломить могу“. А он прёт – не понял, видно.
Ну я уж его собрался по-нашему, по-рабочему, уму-разуму поучить в зубы, как в это время кто-то из толпы орёт: „Полисия! Полисия“ – это, значит, полицию зовёт, штоб приехали.
„Ну“, думаю, „всё. Пропал ты, Иван Никанорович, дурья твоя башка. Говорили ж тебе – в провокации не ввязываться. А штоб до мордобоя дело доводить – боже упаси! Скандал! Государственное дело! Да-а… А боле всего обидно мне, што жена моя Мария Николавна скажет: „Эх“, мол, „дуболом ты, Ваня! Молотом махать – это ты можешь. И што на доске почёта висишь – это кто ж тут чего скажет. А вот до политики – нет, до политики расти тебе ещё и расти“.
Ну, там видно будет, а пока чево делать-то – не пойму, хоть плачь. И вдруг чувствую: кто-то за рукав меня берёт и говорит – да не на ихнем, на испанском языке, а на нашем, на русском: Иван, мол, Никанорович, успокойтесь сей же час, а то как пить дать в историю влипнете, и тогда уж Вам, мол, сам чёрт не поможет. А сам – мозгляк, с полменя ростом.
Я уж было собрался его проучить – мол, молод ты ещё, нос не дорос советы мне давать да приказывать, откуда ты такой взялся, из молодых да ранний. Да чувствую: прав мой советчик.
А он тем временем к борову тому толстому подошёл – и ну по-испански чесать! Как из пулемёта – чешет себе и чешет, и сплюнуть не даст. Ну, боров тот сперва и слушать не хотел, а потом махнул рукой и отошёл – проваливай, мол, с товарищем сo своим.
А этот-то, значит, спаситель мой, меня за рукав тянет и говорит: „Тут, Иван Никанорович, у меня невдалеке машина, пойдёмте побыстрее, а то ведь, неровен час, и полиция приехать может. Здесь это быстро делается“. Ну, я за ним и пошёл.
Сели мы в машину его, и он уж заводит, штоб, значит, ехать. И тут меня как по лбу хлопнуло: А откуда ж он имя моё знает и отчество? Мать честная – а ну как и это провокация? И повезёт он меня сейчас в ихнюю полицию, а то и в госбезопасность.
А он как будто мысли мои угадал, и говорит так спокойно, а сам улыбается: „Да не волнуйтесь Вы, Иван Никанорович, я ведь на том заводе, на котором Вы вчера выступали, инженером работаю. И поедем мы с Вами сперва ко мне домой, пообедаем, чем бог послал, а я тем временем позвоню в Альхамбру, и мы всё уладим. А понадобится – и отвезти Вас туда отвезу“. В таком вот разе.
Ну, отлегло у меня от сердца, и поехали мы. Отлегло-то отлегло, а всё ж мыслишка одна осталась, и спросить его хочу: „А кто ж ты такой, мил человек, и чево в этой самой Гранаде делаешь?“. Да спросить-то оно, конешно, можно, а совестно сразу допрос ему устроить: как-никак вызволил меня человек, да и сейчас старается.
Подъехали мы к дому его, заходим в подъезд, и тут уж я не выдержал, и его так вот спрашиваю, но без подковырочки: „А Вы извините, и не спросил, как зовут Вас и какая будет Ваша фамилия“. А он и говорит: „А зовут меня Марк Александрович, и фамилия моя будет Коган“.
Да, сказал он так, а меня как кипятком ошпарило. Это, значит, из тех, которые в их Израиль собирались и куда в другое место поехали, где потеплей, значит!
Да-a-a, Иван Никанорович, вот и добрался ты до точки: врагу доверился, в машину с ним сел и домой к нему поехал. Во, значит, какие дела. Но – виду не подаю.
Поднялись мы с ним чин чинарём к этой квартире его, и тут я, вроде, замешкался. Неудобно, говорю, я ж Вас, товарищ, не знаю и в первый раз, значит, вижу. А он опять улыбается и говорит: Да не волнуйтесь Вы, Иван Никанорович, здесь Вас никто не съест. Всё будет как я сказал, так что и довольны останетесь.
Ну, чего там долго рассказывать: зашли мы. А жена у него – испанка. Ничего, приветливая. И дети двое малые – одному, видать, шесть, а другой постарше будет.
А хозяин, Марк Александрович, значит, шкапчик открывает и оттуда два бокала и бутылку достаёт. А в бутылке вино. Наливает он, значит, мне и себе по полбокала и говорит: „Ну, Иван Никанорович, за наше знакомство. Мне“, говорит, „Ваше выступление понравилось“.
Вот оно как – помнит, значит!
А он и продолжает: А как Вы про птицу сказали, которая в гнездо в своё гадит, и что её, мол, и задавить не грех... – а только не жалко ли ту птицу: может она правду говорит?
– Нет, говорю, – чего её жалеть? Оно конешно: мы нашу жисть не устроили ещё, как хотим. А – устроим, как пить дать устроим! Ещё и ездить к нам будут, в ножки кланяться. Как вот Ёсь Сарионычу полмира кланялись, так и нам будут. Ещё посмотрим, кто кого осилит, увидим ещё, чья возьмёт. Кто нас без хрена жрать собирается, тот, неровен час, и подавиться может.
Ну сидим мы в таком вот роде, беседуем, а в это время жена его заходит и говорит ему чего-то, а чего – то я, конешно, не разобрал. Сказала – и вышла. А он, Марк то есть Александрович, мне и переводит, што ж, мол, пообедаем, а потом я, мол, Вас в Альхамбру в эту отвезу, там Ваши товарищи дожидаются. Моя супруга, говорит, как раз туда и звонила.
Вот оно што, – думаю, – и позвонить уже успели. Шустрые! А чего им там сказали – про то не спрашиваю.
Ну, посидели мы пообедали, поговорили. A за обедом я его и спрашиваю: „Вы, извините, в каком городе раньше жили?“ А он и говорит: „В Ленинграде“. А я ему: „И здесь как оказались?“ А он на меня так спокойно посмотрел и говорит: „Да Вы не волнуйтесь, Иван Никанорович, Вас за то, что у меня были – Вас за это не накажут. А оказался я здесь просто – женился в Ленинграде на испанке и сюда переехал“.
Да, – думаю, – сколько волка ни корми, а он всё в лес смотрит. И так меня и тянет у него спросить, а чего он в Израиль свой не подался. Да неловко как-то: всё ж спас он меня, как там ни крути.
А всё ж спросил я его – это когда мороженое ели: А по Родине не скучаете? Всё ж много лет там прожили. А он мне и говорит, конешно, мол, скучаю и уж раз в год туда езжу. В таком вот роде.
Ну, отобедались мы, я и говорю хозяйке: Благодарствую, мол, за приём, за ласку, за угощение Ваше. А будете у нас – милости просим в гости. На том и распрощались.
Как мы в Альхамбру в эту добрались, чево я там видел – про то не буду. Да и смотреть-то там не особо чево было – сады да пруды. Знал бы, так, может, и вовсе бы туда не поехал.
А от Евгения Павловичa, который от органов к нам, значит, приставленный был, мне выговор был за самовольство – это когда я толмача моего отослал. Ну, это так. А вот толмачу тому по шапке как следует дали, как он меня, значит, в беде покинул и не искал, как должно.
А как приехали мы, отчитался я на партбюро на нашем как полагается: всё рассказал по совести. Ну, Сергей Александрович покойный так сказал, что, мол, как я в целом доверие оправдал, то и выговора мне не будет, а за то, как я гада того журналиста срезал – за то даже поощрение.
Так вот я в Испанию эту, в Гранаду то есть, и съездил. И людей повидал, и себя показал, и даже в историю чуть не попал, в провокацию то есть. Чево вам напоследок скажу? А што тут сказать: Может, была когда эта Гранада наша, может не была – хто его там знает? Да только это без разницы: была или не была, а всё равно нашей будет! Нашей!
