Поначалу, собирая материал к юбилею широко известного среди музыкантов Америки замечательного скрипача-солиста, концертмейстера и профессора Эммануила Борока, казалось, что очерк пойдёт по проторённому пути - о музыке и музыканте. Но, постепенно начинал вырисовываться совершенно иной фон жизни артиста - Рига. А Рига - это одно их первых мест гитлеровского Холокоста, послевоенная история семьи, возвратившейся в свой город, в страну, где жили и родились отец и мать артиста и их предки; Рига - это центр сионистского движения - именно рижские сионисты первыми совершили алию ещё в 60-е годы. Среди латышей была горстка святых - праведников мира, и масса убийц, помощников и участников германских СС. Всё это странным образом сплелось в истории одной семьи Бороков ещё задолго до их отъезда в Израиль. Итак...
Кажется, что это было совсем недавно - осенью 1969 года я чувствовал себя почти "старожилом" в Большом театре. Тогда в оркестр пришло новое пополнение молодёжи, сравнительно недавно окончившее Московскую Консерваторию. В своём большинстве это были бывшие ученики моей же школы - Центральной музыкальной при Московской Консерватории. Но в ту осень 1969 года в оркестр пришёл молодой скрипач, только недавно окончивший Музыкально-педагогический Институт им. Гнесиных, но уже ставший лауреатом Всесоюзного конкурса скрипачей. Выпускники этого Института были более редкими участниками больших оркестров Москвы, так как в основном Институт воспитывал будущих педагогов всех специальностей, хотя из его стен вышло немало солистов-вокалистов, как и пианистов, но такие артисты, как скрипач Альберт Марков или дирижёр Евгений Светланов всё же были редкими исключениями.
В тот год, кажется, единственным не консерваторцем, принятым в оркестр Большого театра, был удивительно приятный молодой человек, скрипач, которого звали Эммануил (Моня) Борок. Он очень располагал к себе своей открытостью и простотой общения. Иными словами, он сразу понравился всем, а это бывало в театре довольно редко. Как-то естественно я с ним скоро, можно сказать подружился - несколько раз после репетиций мы вдвоём ходили по Москве - то в поисках елок для своих детей, то за редкой пластинкой на Новом Арбате. Моня оказался рижанином и тогда я понял, чем он как-то незримо отличался от москвичей.
Он, казалось, не проявлял в оркестре театра никаких амбиций, но поиграв с ним несколько раз за одним пультом, я был уверен, что он в Большом долго не задержится и что несомненно займёт какое-то очень высокое место в одном из больших симфонических оркестров Москвы. Почему мне так казалось тогда? Не знаю, но чувство это оказалось правильным. С Моней играть было легко и удивительно удобно - у меня было ощущение, что я с ним играл много лет в одном квартете, до такой степени мы играли синхронно, а с другой стороны абсолютно ощущая друг друга и никогда не расходились "во мнениях" в любых ситуациях на протяжении длинных оперных спектаклей или балетов.
Он проработал в Большом театре только один сезон, и в конце этого первого и последнего сезона выиграл конкурс на место второго концертмейстера оркестра Московской Филармонии, которым тогда руководил Кирилл Петрович Кондрашин. В это время первым концертмейстером оркестра стал скрипач-солист, лауреат многих международных конкурсов Валентин Жук. К.П. Кондрашин всячески "омолаживал" и усиливал состав своего оркестра, часто выезжавшего заграницу, начиная с конца 50-х начала 60-х годов. Ставки этого оркестра были сравнительно низкими по сравнению с Большим театром и Госоркестром, но это компенсировалось продолжительными зарубежными поездками. Правда в своих первых гастролях за границей оркестр в самых ответственных местах, вроде Нью-Йорка, Лондона, или Парижа, выступал большей частью в роли аккомпаниатора с такими солистами, как Ойстрах, Ростропович, Вишневская, Гилельс, но у Кондрашина были в репертуаре несколько действительно "ударных" пьес, которыми он дирижировал мастерски и которые были записаны на пластинки. Это были: «Третья Сюита" Чайковского, «Симфонические танцы» Рахманинова, Первая Симфония Малера. Кроме того Кондрашин завоевал себе славу выдающегося аккомпаниатора - его выступления с Вэном Клайберном на 1-м Конкурсе им. Чайковского положили начало его международной карьере.
Я замечен
Когда Борок пришёл в оркестр Московской Филармонии, К.П.Кондрашин уже был дирижёром с солидной международной репутацией. Насколько мы знали, он очень тепло отнёсся к своему новому концертмейстеру, иногда поручая ему роль первого концертмейстера оркестра Филармонии. Вот собственные слова Борока о первых шагах в новом оркестре на первом пульте первых скрипок Симфонического оркестра Московской Филармонии:
«Я был настолько «зеленый», что на первой репетиции в Филармонии играл 7-ю Симфонию Бетховена впервые в жизни. За такой сравнительно короткий срок (около полутора лет) я вряд ли успел многому научиться».
К этому я бы отнёсся с некоторой долей осторожности - играя полтора года на первом пульте симфонического оркестра, иногда исполняя обязанности первого концертмейстера, молодой талантливый скрипач не мог не научиться достаточно многому: новому репертуару, новому для себя положению в оркестре, умению проявлять волю в ведении как своей группы, так и слышать весь ансамбль и его солистов - всё это без сомнений принесло незаменимый опыт, кроме "биографической справки" о работе концертмейстером одного из ведущих оркестров Москвы. Но тут начались события совершенно иные - началась массовая эмиграция из СССР - впервые с начала 20-х годов.
Семья Эммануила Борока - отец скрипача и его родная сестра - подали заявление на выезд в Израиль. Рижане, как известно, были пионерами Алии и долго боролись за право на репатриацию.
Помню, как осенью 1972 года я с Ансамблем скрипачей Большого театра приехал на какой-то фестиваль в Баку, где также выступал оркестр Московской Филармонии. Как-то после одного из многочисленных банкетов за три дня пребывания в Баку, я остался с Моней Бороком наедине за столом и спросил его прямо, что его удерживает в Москве? Он, вполне естественно не только насторожился, но и показался слегка испуганным, вполне возможно подозревая меня в провокации - в конце концов работали мы с ним вместе совсем недолго и он мог сомневаться в любом из своих бывших коллег - в атмосфере тех лет это было совершенно естественно. Когда я ему рассказал, что уезжает мой лучший друг - певец Миша Райцин, и что по моему мнению скоро этот процесс охватит довольно многих людей - музыкантов и не музыкантов, Моня как-то успокоился и уже вполне доверительно сказал, что есть много проблем в жизни, которые всегда возникают вне зависимости от нашей воли. Я на это сразу заметил, что заграницу его больше выпускать не будут, хотя уверен, что Кирилл Петрович Кондрашин постарается использовать все свои возможности, чтобы преодолеть барьеры на пути к поездкам заграницу. На этом мы тогда расстались в Баку, а очень скоро два члена оркестра Филармонии подали документы на выезд в Израиль, потом ещё и ещё и, как говорил незабвенный деятель - "процесс пошёл".
Только через год он смог подать документы на выезд в Израиль. Борок уезжал одновременно с моим соучеником по Консерватории Марком Шмуклером (вот уже 40 лет он является членом оркестра Нью-Йоркской Филармонии), работавшим тогда в Большом Симфоническом оркестре Радио - БСО.
Перед своим отъездом осенью 1973 года Моня Борок посетил нас, и, конечно у меня и моей жены было чувство, что мы рано или поздно встретимся где-то на Западе.
***
Вскоре мы узнали, что Эммануил Борок, едва приехав в Израиль сыграл конкурс и занял место концертмейстера Израильского Камерного Оркестра, руководимого тогда известным музыкантом - дирижёром Гари Бертини. Естественно, что такие успехи наших бывших соучеников и коллег вдохновляли всех потенциальных эмигрантов, а тех, кто даже и не помышлял об эмиграции, радовали успехи бывших коллег, как доказательство их таланта, да и отличной школы, полученной в учебных заведениях и в практической работе в лучших оркестрах Москвы. Борок в следующем году выиграл конкурс на место заместителя первого концертмейстера Бостонского Симфонического оркестра - одного из лучших симфонических оркестров мира!
В Израиле
Его карьера начала развиваться с головокружительной быстротой. Он стал любимцем главного дирижёра оркестра Бостон Попс - легендарного Артура Фидлера, много выступал с Фидлером как солист. Хотя их совместная работа продолжалась лишь три сезона (до самого ухода Фидлера на покой после 50-летней работы с Бостон-Попс), но за это время они объездили большое количество городов США, выступили перед тысячами любителей музыки, везде пользуясь огромным успехом и большой популярностью.
После успешных 11 сезонов в Бостонском Симфоническом оркестре Борок занял пост первого концертмейстера Симфонического оркестра Далласа. К этому времени он стал зрелым артистом - солистом, камерным исполнителем, замечательным ансамблистом - основателем нового струнного «Даллас-Квартета» и педагогом.
Сегодня его работа в Бостоне видится "Прелюдом" к его самой активной и творчески плодотворной деятельности в Далласе - как в плане разносторонности его исполнительской работы, так и его артистической зрелости как солиста-скрипача международного класса.
***
Но начнём всё-таки с начала профессионального пути артиста. Первые шаги в занятиях музыкой всегда связаны с какими-то особыми обстоятельствами - либо желанием родителей учить своего ребёнка игре на скрипке или на рояле, либо советами друзей, родственников, узнавших о проявлении музыкальных способностей детей своих близких, и, наконец, в семьях самих музыкантов часто принимались решения учить детей без их особенного желания или увлечения, а просто так сказать "по наследству". Впрочем, в последнем случае позднее всем казалось, что конечно же мы сами страстно хотели учиться музыке, и стать профессиональными музыкантами, но в самом начале действительно был какой-то основной стимул, факт слухового воздействия - в наше время до войны уже было радио и мы могли слушать исполнение Буси Гольдштейна, Лизы Гилельс, Давида Ойстраха, Бориса Фишмана, выдающихся пианистов, певцов и виолончелистов.
Вот, что рассказал о себе Э. Борок. Его рассказ, пожалуй настолько оригинален, что не имеет аналогов в известных мне биографиях музыкантов:
«Идея учить меня игре на скрипке пришла моему отцу Рувиму Бороку, часовщику по профессии и любителю пения. Его кузина была учительницей фортепиано и как-то раз, зайдя к нам в рижскую квартиру, взглянув на меня сказала: "Такой мальчик должен заниматься музыкой. Давай я его буду учить".
Моего отца эта идея заинтересовала, но пианино заняло бы слишком много места в нашей тесной квартире, да к тому же инструмент этот по природе своей не поющий.
Так появилась идея о скрипке, которую мой отец очень любил.
“Незадолго до того, как мне купили мою первую маленькую скрипочку, мы с папой в очередной раз пошли в цирк. Мы очень любили туда ходить и благодаря его клиенту - директору цирка - мы могли без билета ходить в цирк каждую неделю. И вот однажды на арену в перерыве вышел клоун, и пока рабочие готовили арену к следующим номерам, достал из своих штанов маленькую флейту и стал на ней играть. К моему удивлению, к нему подошел ведущий программу и грубо вырвал флейту него из рук.
Никто особенно не удивился - это был 1949 год, в "расцвете" сталинского режима такая акция со стороны властей, когда у людей запросто могли отнять имущество, была привычным явлением, но в данном случае вызвала у людей смех! Мой клоун, к которому я к этому моменту проникся уважением и сочувствием, ушел на другой конец арены и вытащил кларнет. И этот инструмент постигла та же участь. Клоун перешёл на другое место манежа, и чтобы к нему никто не мог дотянуться, встал на стул и счастливо себе заиграл, на этот раз на скрипочке!
Мой отец показал на клоуна и сказал: «Вот, видишь, это скрипка, ты на следующей неделе начинаешь учиться». Я удивился. Чего на ней учиться, если даже клоун умеет так играть, а я уж подавно смогу сразу вот так... Клоун был уверен, что до скрипочки этим злодеям было не дотянуться, но к моему великому огорчению, стул под ним с треском развалился и, опять же, на радость этой «первобытной толпе» игра на скрипочке прекратилась.
До сегодняшнего дня не могу понять, почему такое насилие над этим милым человечком было смешно?!
Ну что в этом смешного?
Нашли педагога, по фамилии Хургин, он был старшекурсником Латвийской Консерватории. Он со мной усердно занимался и даже поехал с нами на лето к морю, чтобы не пропадало драгоценное время. Два-три раза в неделю он со мной, 6-летним ребенком работал. Однажды я случайно услышал его разговор с моей мамой. Он ей сказал, что никогда не встречал ребенка, у которого бы сразу так приятно зазвучала скрипка. Это был мой первый полученный комплимент...
Через четыре года я поступил в Рижскую Центральную Музыкальную Школу Для Oсобо Oдаренных Детей к известному педагогу, Владимиру Андреевичу Стурестепу, впоследствии ставшим учителем всемирно известного виртуоза Гидона Кремера, a также ослепительно талантливого Филиппа Хиршхорна (будущего победителя на Конкурсе скрипачей им. Королевы Елизаветы в Брюсселе 1967 года)
Стурестеп был человек редчайшей мудрости и безграничной любви к своим ученикам. Он выявлял в нас самое лучшее лишь подбадриванием и редкими, но точными советами. Его система в большей мере сводилась к тому, чтобы давать ученикам не по возрасту трудные виртуозные пьесы (в этом он, совершенно очевидно, следовал методу известного одесского профессора П.С.Столярского - первого учителя Давида Ойстраха, Натана Мильштейна, Бориса Фишмана, Буси Гольдштейна, Лизы Гилельс и многих других выдающихся скрипачей. – А.Ш.).
В его классе тогда занимались многие талантливые дети, которые стали очень успешными в своей специальности.
И это обстоятельство послужило дополнительным стимулом к соревнованию и росту для нас в то время.
В 1959 году я переехал в Москву для дальнейшего обучения. Попал в класс Михаила Абрамовича Гарлицкого, в Специальную Музыкальную Школу им. Гнесиных.
Началась тяжелая работа по шлифовке игры на скрипке. Основы техники на самом высоком уровне были его целью. Гарлицкий был учеником Ямпольского, а также его ассистентом, и иногда занимался с 16-летним Леонидом Коганом по просьбе Абрама Ильича.
По-видимому, Ямпольский считал, что Гарлицкий был яркий представитель его методики и принципов игры на скрипке».
***
Теперь вернёмся назад - к детству будущего скрипача в Риге, хотя и родился он в Ташкенте – почти за год до окончания войны -15 июля 1944 года. За несколько дней до того как в 1941 году Рига пала под натиском гитлеровских войск его родителям чудом удалось эвакуироваться из города. Оба они родились в Латвии, а отец даже служил в латвийской армии как раз в то самое время «добровольно-принудительного» присоединения балтийских республик к СССР. После залпа крейсера «Киров», вошедшего в Рижский залив, армия Латвии сложила оружие...
Вот что сегодня рассказывает Эммануил Борок о своём детстве в Риге:
«Что я помню про Ригу, в которой прожил до 1959 года - до того как я переехал в Москву, чтобы продолжать там учится.
Во-первых, это был очень красивый город. Он был расположен на реке Даугава, включал в себе многовековую европейскую архитектуру. Привлекал также прелестными парками. Мне как музыканту было лестно, что в нем жил великий композитор Рихард Вагнер, который там начал писать оперу «Риенци». В Риге он стал дирижером местной оперы. Пробыв в Риге всего два года, он сбежал оттуда, преследуемый кредиторами, уж очень он погряз в долгах.
В Риге также выступал гениальный пианист и композитор Фредерик Шопен и работал в опере великий Берлиоз.
Мне 7 лет
Атмосфера в послевоенной Риге была, как я помню, насыщена историями о войне и гонениях на евреев. Рассказчики были часто людьми, чудом уцелевшими в лагерях смерти или сбежавшими в лес, чтобы там сражаться с немцами. В нашей семье были двое родственников, кузены моей мамы, пережившие ужасы нацизма. У отца брат погиб на войне под Ленинградом. У моей мамы немцы расстреляли мать, сестру и брата. Только один брат уцелел, потому что в то время был в Красной армии.
По всему городу было много инвалидов, ковылявших на костылях или на деревянных протезах. Одеты они были очень часто в военные шинели, это все что у них было из одежды. Очереди за стандартными, но в данном случае редкими продуктами выстраивались со страшной скоростью и часто со зверским ажиотажем, как только проносилась молва (единственный способ рекламы в то время) о появлении этих продуктов или товаров. Приходилось стоять в очередях долгие часы, при этом иногда только за одним видом продуктов. Нетерпеливые детишки теребили мамаш уйти, скандалы и драки вспыхивали неизменно между женщинами в очередях по подозрению, что та или иная якобы втиснулась вперед без очереди, чтобы пробраться поближе к заветной картошке, мешку с мукой или, что было особенно ценно – ящикам с апельсинами, как потом выяснялось, из Израиля.
Мне 17 лет
Обвинения типа: «А вы здесь не стояли!» были слышны практически в каждой очереди. И если подозреваемая женщина была похожа на еврейку, тут же возникали советы ей убраться в Израиль, откуда, кстати и привезли эти же самые апельсины, за которые они были готовы удавиться, и которых в громадном Советском Союзе не было и в помине, а если и были, то крайне мало.
А в крошечном же, ненавистном Израиле своим хватало и даже вот на этих антисемитов оставалось.
Мне, 5-летнему ребенку, не понимавшему толком источника этих ссор было всё же понятно, что эта злость была направлена на таких как я с мамой. Это были первые признаки антисемитизма, с которыми я столкнулся в моей жизни
Мои родители и их друзья рассказывали, какое активное участие в расстрелах принимали местные латыши, очень часто с громадным энтузиазмом заменявшие немецких солдат, у многих из которых не выдерживали нервы участвовать в этой чудовищной бойне.
Антисемитизм ощущался в городе и в стране очень долго и интенсивно. Наряду с дискриминацией и оскорблениями были даже и побои. Однажды ночью, когда мой отец с мамой возвращались домой, после визита к друзьям, двое пьяных моряков, узнав в папе еврея, набросились на него и стали жестоко избивать. Он чудом уцелел...
В другой раз, во время еврейского праздника евреи собрались в местной, уцелевшей от нацистов синагоге.
Уцелела она от немцев совершенно случайно.
Как-то, в самом начале оккупации, один лютеранский священник, живший при соседней церкви, обратил внимание на шум и увидел, что немцы готовились сжечь синагогу. Он испугался, что его церковь, расположенная почти рядом с синагогой тоже может загореться.
Он закричал на немцев, и ему удалось убедить немецкого офицера отказаться от этой идеи.
Так вот, уже спустя лет десять после окончания войны, в тот вышеупомянутый праздничный день, толпа евреев, не уместившаяся в маленькой синагоге сгрудилась в небольшом дворике, опоясанным стенами, зданием этой синагоги и воротами.
Вдруг, откуда ни возьмись, появилась ватага пьяных кадетов военно-морского училища. Они сразу сообразили, кто были эти люди, столпившиеся перед синагогой. Началась брань и оскорбления с угрозами, и вскоре в ход пошли бутылки и камни.
В ответ на это несколько еврейских парней протиснулись сквозь толпу и дали этим хулиганам как следует «прикурить». Те пустились наутёк, угрожая вернуться с подкреплением.
Испуганные люди позвонили в милицию, и вскоре оттуда приехал мотоцикл с двумя милиционерами. И тут вдруг, как по заказу, появилась толпа морских кадетов, уже совершенно разъяренных, и жаждавших крови. Увидев милиционеров они, пошумев, удалились. Милиционеры решили, что опасности больше не существует и собрались уезжать, как к ним подошел мой отец и объяснил, что опасность отнюдь не миновала и что кадеты вскоре вернуться и продолжат свою забаву. При этом он сказал, что если они сейчас уедут, он позвонит начальнику милиции всего Прибалтийского округа, включавшего Литву, Латвию и Эстонию, по номеру, который ему дал тот самый начальник в благодарность за прекрасную починку часов, со словами: «Вот, если что нужно – звони...» В доказательство, отец показал милиционерам адресную книжку…
Таким образом, он явно произвел впечатление на милиционеров. Они вызвали подкрепление, в результате чего охрана синагоги продолжалась до конца праздников.
Так мой отец-часовщик спас сотни людей от погрома...
Мой отец был высоко образованным человеком в области еврейской истории, религии и иврита.
В еврейской школе он проучился всего до 13 лет.
Пришлось школу бросить из-за смерти его отца и пойти учиться на часовщика. Вскоре он превратился в кормильца семьи.
Семья состояла из его мамы, 6-летней сестренки и старшего брата, у которого на уме были только всякие развлечения и футбол.
Все знания, которые мой отец приобрел в школе, у него сохранились до конца жизни (он умер в 92 года). Много лет спустя, уже живя в Бостоне. Он завоевал к себе уважение со стороны прихожан его синагоги как самый из них образованный.
***
На фоне уличного антисемитизма был и скрытый, касающийся процента евреев, допустимых на местах работы. Мы об этом знали и просто находили решение той или иной проблемы какими-то обходными путями или просто где-нибудь в другом месте. Часто выручали взятки, которыми была пропитана вся система в бизнесе, образовании и в бытовой жизни. Особенно взятки процветали в дефицитных местах. Скажем, достать какие-то продукты, хорошую комнату в гостинице или билет на популярный спектакль или спортивное мероприятие. Везде нужно было иметь контакты, чтобы обеспечить себе допуск к этой «роскошной» жизни. Взятки были неофициальной валютой.
У нас в семье в то время была жилищная ситуация, весьма необычная, и я бы сказал, даже уникальная. Квартира в центре города, которую моему отцу удалось получить до войны, состояла из трех комнат, одной ванной, уборной и кухни.
Пытаясь спастись от печальной судьбы, уготовленной нацистами евреям, отец со своей мамой, сестрой, братом и своей будущей женой, которая стала моей мамой, эвакуировались в далекий и сытый Ташкент, где в конце войны родился я.
Отец был оттуда мобилизован в армию, также как и его старший брат. Но вскоре у него открылась язва желудка и его демобилизовали. Брата его постигла печальная участь – однажды после боя под Ленинградом в 1942 году он решил пойти за водой для раненного товарища и, прямо на глазах у его друга был разорван на куски метко выстреленным снарядом.
Остаток войны мой отец проработал в Ташкенте на авиационном заводе, собирая часы для военных самолетов. По окончании войны мы вернулись в Ригу. В нашей квартире мы обнаружили пожилого, бедно одетого человека, которому как видно негде было жить, решившего, что эта квартира ему подойдет... и он вот в нее вселился. Несмотря на просьбы мамы, отец не стал выгонять этого незваного жильца, приведя довод, что оставшихся двух других комнат нам будут достаточно. Он был добряком и любил помогать людям. Это была его страсть. По мере ознакомления с нашим соседом мы узнали что он был поляком по происхождению и коммунистом по убеждениям еще с молодости, когда его, будучи человеком доверенным, включили в команду охраны Ленина во время визита того в Латвию в 1917 году.
На стене над его кроватью висел барельеф Ленина.
В послевоенной Риге он работал тележником. У него была тележка, которую он использовал как дешевое «такси».
Он околачивался у мебельных магазинов и на этой тележке катил через город и доставлял мебель клиентам на дом.
Ситуация с этим паном Горовским приняла по-настоящему гротескный характер, когда в 1948 году у нас на пороге квартиры появились двое крепких молодцев, тоже по имени Горовские. Оба дослужились до офицерских чинов в войсках СС! По окончании офицерского училища в Мюнхене они участвовали в параде, который принимал сам Гитлер. Они были захвачены в плен советскими солдатами.
Построили Беломорканал, отслужили свой срок и вернулись к своему папочке. И так получилась почти сюрреалистическая ситуация.
Вот вам - молодая еврейская семья, потерявшая нескольких членов из-за таких мерзавцев, теперь была вынуждена делить жилье с ними и с их отцом-коммунистом. Где еще можно было такое найти!
Вскоре к ним стали приходить их однополчане и напиваться допьяна в самом безобразном виде... Я же, будущий профессиональный музыкант, там впервые ознакомился с немецкими солдатскими песнями, которые они распевали в полную глотку. Добавьте к этому семью майора, редактора армейской газеты жившего в соседней квартире, тоже невольно вовлеченного в число «слушателей» этого отвратительного «концерта». Самое любопытное было то, что мои родители оставляли меня, пятилетнего тогда мальчика, на их попечении, когда им было нужно куда-то уйти. Братья Горовские приводили меня в свою комнату, где они жили со своим папочкой, и угощали меня своим любимым блюдом: черным крестьянским хлебом, намазанным гусиным жиром, и с крупно нарезанными кусками сочного, хрустящего и, ох как хорошо пахнущего лука! Я был на седьмом небе! Потом вытаскивались непонятно откуда какие-то пуговицы, срезанные с их немецких мундиров и сохранённые на память, значки за лучшие результаты по плаванию и стрельбе из пулемета, фотографии их взвода лежащего у пулемета в форме раскрытого веера. Вот так – примерно двадцать нацистов у пулемета, и еврейский мальчик, будущий скрипач Бостонского оркестра, впившийся глазами в эти страшные фотки.
Перед сном я получал самую любимую «игрушку» - братья мне давали возможность «ударить» их моим музыкальным кулачком в живот, в результате чего оба они притворялись нокаутированными и падали на пол, ожидая от меня отсчета до цифры десять, означающей официальный нокаут...
Много лет спустя они мне рассказали, как в одном концентрационном лагере, в котором они навестили своих однополчан, работала одна местная женщина.
Ее сынишка был любимцем всех немецких стражников и надзирателей.
Когда в клубе во время показа фильма взорвалась бомба, убившая многих солдат и офицеров, выяснилось, что та самая женщина оказалась соучастницей диверсионного акта.
Ее сразу же повесили на глазах у всех заключенных и, конечно же, на глазах ее собственного сына.
Мальчик же стал у немцев как бы «сыном полка»…
Теперь мне все это кажется сюрреалистическим.
Видимо в этом их рассказе был какой-то подспудный смысл. Они явно меня любили. И я сейчас в этом вижу какую-то страшную параллель с тем осиротевшим мальчиком в лагере...
Латвия в средние века была на территории средневековой Германии. Тевтонские рыцари завоевали эту территорию и держали под своей пятой веками.
Мне всегда казалось, что внешняя схожесть латышей с немцами не случайна.
Когда съемочная группа из Москвы снимала фильм, где нужно было изобразить события, происходившие в Германии во время Второй мировой войны, они приезжали в наш типичный европейский, и где-то даже очень, немецкий город, где они нанимали статистов, чтобы играть роли немецких солдат. Простые латышские парни становились у нас на глазах аутентичными немцами, гуляя по парку, где шли съемки, в прекрасно подходящей их атлетическим молодым телам формой немецкой армии.
Мы всегда помнили, какую роль сыграли некоторые латыши в истреблении еврейского населения в этой стране, опасались их и часто просто не доверяли.
Справедливости ради надо заметить, что украинцы, литовцы и поляки у них долгу в этом смысле не оставались и часто охотно играли роль палачей, когда выяснялось, что немцы на этих заданиях в итоге оказывались нервными «слабаками».
Моя мама Сара, родом из латвийского городка Прэйли, где мы остановились на отдых в 1949 году в доме ее детства, к своему ужасу узнала, что латышские соседи доложили немцам, что мамины родные прячутся в подвале. Их всех вытащили и увезли на расстрел…
Мама не знала, кто именно из соседей сыграл эту роль, но как-то зайдя в соседний дом, где жила женщина, видно не вызывавшая у нее подозрений, вдруг увидела скатерть, которой моя бабушка накрывал стол, может быть по случаю Шабата или на праздники, уж очень эта скатерть была красива, чтобы ею пользоваться в бытовых условиях.
Мама не рванулась вон, а вместо этого сорвала скатерть со стола и пригрозила соседке, что заявит властям о том, что в этом доме живет женщина, которую может быть стоило бы допросить о ее делах во время оккупации. Соседка быстро отошла в сторону…
Была ли она той соседкой, которая выдала немцам маминых родных или нет, останется загадкой теперь уже навсегда. Хотя возможно, что она просто вошла в опустевший дом в тот страшный день и взяла скатерть себе «на память»?
Мне хочется думать, что так и было…
Конечно же, я не могу не отметить тех отважных латышей, которые, рискуя своей жизнью, скрывали евреев.
Вот, например, случай, который произошел с родственниками моей мамы:
Ее двоюродный брат Бэрл в возрасте 21 года и его 17-летний племянник Арчик сбежали из концентрационного лагеря в Риге. Красная армия уже приближалась к границам Латвии, и немцы, зная, что им скоро придётся убраться к себе обратно в Германию, собирались, как стало известно, переслать узников этого концлагеря в Германию на тяжелые работы.
Квартира, где Бэрла и Арчика должна была скрыть одна латышка находилась в Риге, довольно далеко от концлагеря.
Когда ребята приблизились к дому, где жила эта отважная женщина, она уже ждала их на улице. Выяснилось, что в это время к ней в гости пришел немецкий офицер. Она в спешке дала им адрес своей подруги, которая должна была их приютить.
Подруга жила на окраине Риги со своим мужем, Бэрла и Арчика пристроили на чердак. Там они надеялись дождаться конца войны.
Один из трех сыновей этой латышской пары работал с немцами. Он случайно узнал, что родители прячут двух еврейских парней. Он, то ли испугался за своих родителей, то ли из ненависти к евреям, предложил взять этих “жиденят” и расстрелять в рижском лесу. Родители, которые рисковали своей жизнью, укрывая этих парней, тем не менее сыну сказали нечто вроде «только через наш труп». Сына этого вскоре после войны арестовали органы НКВД. Он отсидел в тюрьме приличный срок. Родители так его и не приняли обратно.
Арчик, много лет спустя, уже живя в Израиле, похлопотал, чтобы его и Бэрла спасители, Анна и Эдуард Озолинь, были увековечены на памятнике праведникам мира в Риге и в Музее Яд ва-Шем в Иерусалиме.
Очень хочется рассказать о сыне Бэрла Доле, поскольку его жизнь в Риге в те годы очень ярко отражает атмосферу начала волны эмиграции того времени, а также роста еврейского самосознания у молодежи.
Доля и я были довольно близки в наши юные годы.
Доля был страстным сионистом. В 60-х годах в Советском Союзе началось сионистское движение среди молодежи. Желание вернуться в страну обетованную охватило почти все еврейское население Риги. А победа в войне 1967 года и возвращение Иерусалима в еврейское государство послужили дополнительным стимулом в самосознании тех людей.
В 70-х годах произошло событие, которое взволновало весь свободный мир: Дело Самолетчиков!
Группа сионистски настроенных евреев под руководством, кстати, чистокровного русского намеревалась захватить самолет и улететь на Запад. Таким образом они хотели привлечь внимание мировой общественности к судьбе евреев, стремившихся вернутся на свою историческую родину. Многие из них за это подвергались гонениям со стороны властей даже арестам.
За “самолетчиками “следили и в итоге, в запланированный для захвата самолета день всех арестовали в маленьком аэропорту недалеко от границы с Финляндией.
Долю с его женой первоначально пригласили участвовать в операции, но потом в итоге они были отвергнуты, из-за того что у них было двое маленьких детей.
Нельзя не упомянуть также евреев в те военные времена, которые были скорее готовы умереть «с музыкой», чем быть загнанными в гетто или в концлагеря и уничтоженными.
Это были еврейские партизаны!
Как-то раз в их честь мои родители устроили приём в нашей квартире. Их было человек десять. От этих людей исходила какая-то особая энергия. Можно было представить через что они прошли! При этом они излучали спокойствие и уверенность в себе. Сразу же на ум приходила Масада.
Я разговорился с одним из этих героев, Он был элегантно одет и прекрасно говорил по-русски. Это было не типично для людей еврейского происхождения в то время.
Родной язык у большинства наших друзей и родственников был идиш, некоторые говорили и читали по-немецки.
С русским у них были нелады.
Оказалось, что он был писателем, автором книги о своей жизни среди еврейских партизан.
В Латвии и Литве евреям приходилось создавать свои собственные отряды, поскольку латышские или литовские партизаны их как правило, не принимали и даже часто расстреливали.
В отличие от русских, украинских и прочих партизан, которым Москва активно помогала оружием, боеприпасами и едой, еврейские же бойцы должны были позаботиться обо всем этом сами.
Я ужасно заинтересовался его книгой, поскольку только незадолго до этого зачитывался книгой о восстании евреев в Варшавском гетто. Когда я спросил, где я мог найти его книгу, мой гость сказал что книга эта «потерялась» в издательстве. Копию он конечно не сделал. Копировальных машин тогда не было. Он мне сказал, что не мог себе представить, что его книга могла бы быть таким страшным антисоветским оружием, чтобы ее вот так «затеряли»…
Родители будущего скрипача Рувим и Сара Борок. Послевоенный снимок
Мне хочется здесь вспомнить о моей маме, поскольку она была типичной представительницей многих женщин того времени и незаурядным человеком.
В отличие от моего полиглота отца, читавшего немецкие книги в подлиннике и способного наизусть «выдать» цитату из священной книги, которую он выучил еще в детстве, мама моя была малообразованной, книг она не читала.
Или не могла, или просто уставала от ежедневных хлопот. Но за книгой я ее почти никогда не видел.
Мама была самоотверженная, работящая еврейская женщина образца тех времен. Она наверное очень бы удивилась, если бы ей сказали, что в 70-х годах в Америке начнется феминистская революция. Она делала то, что такие женщины как ее мама и бабушка делали из поколения в поколение тысячелетиями. Работала без выходных на семью и при этом никогда не жаловалась. Вставала всегда раньше отца и готовила ему LUNCH, состоявший из немудреного бутерброда: куска белого хлеба с маслом.
Она вполне сознавала, что отцу хватило бы «кулинарного мастерства» соорудить что-то подобное и самому, но ей и в голову не приходило поручить этот примитивный обряд папе. Она это делала просто потому, что была МАМОЙ. Позже, когда я учился в Москве, она стирала мои вещи и посылала их обратно с проводницей поезда Рига-Москва. Каждую вторую субботу я направлялся на Рижский вокзал в Москве, чтобы получить чистое белье и отдавал взамен связку грязного белья. Придя домой, Я всегда находил в посылке банку моей любимой рижской, уникальной квашеной капустой (в ней был тмин, а в Москве такого не делали) и, конечно же, рижскими «тоже лучшими» карамельными конфетами под названием «Коровка». Несколько лет спустя, когда моя сестра подросла и стала ходить в школу, моя мама решилась - она пойдет на работу. Видимо проснулись в ней какие-то феминистские чувства. Работа была в той же артели, где работал мой отец. Артель состояла из мастерских, в которых работали часовщики, ювелиры и почему-то еще, мастера, ремонтировавшие печатные машинки.
Мама там принимала заказы…
Бабушка Э. Борока, с двумя дочерьми. Справа мать скрипача в возрасте 13 лет
Бабушка и тётя были убиты в первые дни нацистской оккупации в сентябре 1941 года
Мама была очень счастлива этим кажущимся раскрепощением. Хотя бы на несколько часов в день она теперь могла выйти из дому и общаться с людьми. Подумать только, что до этого ее ежедневное общение с людьми «снаружи», выражалось в том, чтобы поехать на трамвае на рынок.
При всех условиях окружавших ее жизнь, как бы сковывавших ее свободу, какой теперь наслаждаются многие женщины, она была решительной и отважной, когда дело касалось ее детей.
Один раз, заметив, что я находился в расстроенном состоянии, она стала расспрашивать: что, мол, случилось?
Это на тебя не похоже! Я признался, что меня, тогда десятилетнего мальчика ударил, просто так, для забавы наш 17-летний сосед, Думаю, в моей маме сработала автоматическая реакция и. она, как была с мокрым полотенцем в руке, которым вытирала посуду, сразу направилась к моему обидчику. Он оказался дома и открыл дверь. Мама сразу, без разговоров, мастерски шмякнула его мокрым полотенцем по лицу. Это сразу привлекло его внимание и вот, в этот важный момент она ему сказала по-латышски то, что на английском языке можно было бы сказать только одним выражением: “Don’t you ever F…к with my son again or else you are going to gеt another visit from me…”
И еще один случай, который показал, что мама никого не боится, если это касается защиты ее детей - даже представителя власти.
Я ежедневно занимался на скрипке в одной из двух наших комнат, выходившей на колодезный двор. Летом, у открытого окна, я наизусть играл свои скучные скрипичные упражнения, уставившись взглядом в тот серый, угрюмый двор. Мне нравилась акустика в этом пространстве, где звук отскакивал от каменных стен и перемешивался, создавая у меня иллюзию концертного зала.
Так вот, в один прекрасный день к нам в квартиру заявился сосед – милиционер, его окна как раз были напротив наших и стал жаловаться на шум (это он имел в виду мою игру на скрипке), который ему не дает возможности выспаться после ночной смены. Прежде, чем я мог отреагировать и пообещать в будущем заниматься только по ночам или хотя бы при закрытом окне, он стал грозить, что если я не прекращу «этот скрип», он меня арестует!
Тут моя мама поняла, что настал ее черед выступить... И вот я услышал как моя безграмотная мама, говорившая хорошо только на идиш, оказывается, хорошо умела ругаться по-русски... Тут великий и могучий русский язык ей пришёлся в самый раз. Она его просто “послала” и закрыла дверь.
Больше этот “представитель” власти к нам не приходил…
Ученики Московской Центральной музыкальной школы в гостях у рижской ЦМШ. Слева в шляпе педагог В.А.Стурустеп, ниже его ученики Гидон Кремер и Филипп Киршхорн, между ними Алексей Наседкин, в центре группы виолончелистка Наталия Гутман, справа от неё пианистка Ирина Зарицкая, ещё правее в первом ряду - примерно 13-летний Э.Борок. Приблизительно 1957 год
Вот такая у меня была мама. Как говорится, таких больше не делают… Она, кстати, сыграла решающую роль в моей судьбе, уговорив меня продолжать заниматься на скрипке и закончить хотя бы школу, потому что в свои 16 лет я решил что все, скрипка это не мое призвание, а вот кино - Да.
Я захотел стать кинорежиссером. Теперь я ясно вижу, что профессию мне менять не нужно было...
Вот так... Где бы я сейчас был, если бы не мама...
В 48 лет она заболела. Это была разновидность лейкоза, как это называли. Думаю, что одним из последних и редких радостных моментов в ее жизни был визит к нам в Москву.
В то время ее болезнь была в стадии ремиссии. Мы с женой тогда ожидали ребенка. Наш сын родился в то время когда мама была опять прикована к кровати. Ее болезнь вернулась и перешла в финальную, смертельную фазу.
Своего внука она увидела только на фотографии.
Она похоронена на еврейском кладбище в Риге».
***
Эти воспоминания я сам готов читать без перерыва, но, к сожалению, пока они ещё только в этой начальной стадии и проекте, и надо надеяться, что этот очерк-эссе, посвящённый юбилею моего друга, даст толчок его творческой активности уже на литературном поле – он, наконец, засядет на некоторое время за компьютер и подытожит свои воспоминания – жизненные и музыкальные – как на русском, так и на английском. А пока посмотрим снова, как видел он сам ситуацию, сложившуюся к 1973-му году – времени его эмиграции в Израиль.
Как легко можно было предположить, Борока не выпускали заграницу после отъезда в Израиль его отца и сестры. Вот, что он вспоминает теперь о тех днях:
«..Потери наших друзей и родственников после войны не закончились. В 1972 году на Олимпиаде в Мюнхене, от рук террористов погиб сын наших друзей по Риге, израильский борец Элиэзер Халфин. Мы с ним часто встречались в юности. Я об этом узнал по телевизору, находясь в Коктебеле, в то время как оркестр Кондрашина без меня уехал в поездку (мои уже жили в Израиле и я естественно стал персоной высшего подозрения. Меня в поездку не пустили). Каково же было мое чувство, когда я увидел, какое равнодушие было у людей, смотревших по телевизору эти страшные новости из Мюнхена в гостинице, а я должен был сдерживать свой гнев и горечь... Историям этим нет конца...»
***
Итак, в октябре 1973 года Э.Борок прилетел в Вену, откуда через несколько дней самолёт «Эль Аль доставил его в Аэропорт Бен-Гурион. Почти сразу он окунулся в музыкальную жизнь Израиля. Как уже говорилось, он выиграл конкурс на место концертмейстера Израильского Камерного оркестра под руководством Гари Бертини.
Снова его воспоминания:
«Мои западные «университеты» и мой рост, как музыканта по-настоящему начались уже по приезде в Израиль. Первые два музыканта, оказавшие громадное влияние на меня были два израильских скрипача:
Ицхак Перельман и Пинхас Цукерман.
Встреча с ними состоялась на сцене в Израильском Музее Изобразительных Искусств, где регулярно репетировал и выступал Израильский Камерный оркестр, в котором я начал работать как концертмейстер весной 1973 года.
Накануне войны Судного дня в октябре 1973 года в Израиле проходил ежегодный Музыкальный Фестиваль, куда съезжались самые знаменитые представители еврейской и мировой музыкальной элиты.
Оба Перельман и Цукерман оказались там в том году в одно и то же время. К тому времени я уже о них слышал, но их игру мне услышать еще не довелось.
Первым был Перельман. Я увидел его как-то утром в начале нашей репетиции. Он спускался по ступенькам зала на костылях (результат детского паралича, перенесённого в 4-летнем возрасте) под громкие возгласы и аплодисменты музыкантов. Это был коренастый молодой человек в круглых очках, очень мне напомнивший великого австрийского композитора Франца Шуберта. Физическое сходство в лице и очках на этом пожалуй заканчивалось, там еще были совершенно гигантские руки управлявшие костылями. Размер его бицепсов не поддавался описанию. Сопровождавший его молодой человек нес за ним скрипичный футляр, в котором лежал изумительный Страдивариус. Усевшись на стуле и широко расставив ноги, одетые в алюминиевые протезы, он отбросил костыли и протянул руки и своему Страдивариусу. В этот момент я увидел его совершенно невообразимые руки, ловко открывавшие футляр. Его толстенные и длиннющие пальцы возились с замком, и вскоре открылся футляр и он вытащил оттуда скрипку работы великого итальянского мастера, сделанную в первой половине XVIII века.
Не прошло и пяти минут, как раздались совершенно божественные звуки, подобных которым мне в профессиональной жизни так близко от себя не доводилось слышать. Конечно же я к тому времени уже успел сыграть концерты с некоторыми великими советскими скрипачами того времени на сценах Москвы, но тут было нечто другое, уникальное. Тут была поэзия и некая сладость и печаль знакомая многим любителям скрипки, как « еврейская душа». Его искренняя и незамысловатая игра пленяла своей простотой и изяществом.
И когда он добрался до шестой ноты во второй части Соль-мажорного Концерта Моцарта, тут не оставалось никакого сомнения, что передо мной сидел скрипач, который своей игрой открыл для меня новые горизонты и предложил мне совершенно новую манеру подачи звука и фразы. Заключительным «аккордом» моего с ним знакомства явился концерт на арене построенной древними римлянами в порту Кейсария. Место это в наши дни стало известным еще благодаря фильму « Jesus Christ – Superstar», снятого именно там.
Сочетание многотысячной публики, знойного средиземноморского вечера, места, где римляне любовались смертельными играми гладиаторов и Моцарт в исполнении на божественной скрипке, божественным звуком это было совершенно незабываемо...
Цукерман появился на сцене совершенно в другом плане. От него исходила энергия человека здорового, пышущего энергией и той самой уверенностью, какую я заметил в те дни во многих израильтянах. Естественно, что люди в себе не очень уверенные не селились в этой стране, полной нечеловеческих проблем. Не последней из которых являлось соседство приблизительно 100 миллионов враждебных арабов, которые, кстати, именно в это время развязали Войну Судного Дня.
Игра Цукермана, вернее его трактовка изящного и благородного Моцарта мне сначала активно не понравилась. Он играл, как талантливый, радостный и веселый клезмер... Настолько он был раскрепощенным, что даже подмигивал мне во время игры и приглашал повеселиться на сцене, предлагая повторить его совершенно неуместные глиссандо или фразировку.
На следующий день я тем не мене поменял свое мнение о его игре и понял, что помимо его соблазнительного и богатого звучания, его свобода самовыражения, его не скрываемое еврейское происхождение, придавали его игре пленительную характеристику.
Во мне что-то как будто повернулось на 180 градусов, и проснулась раньше мне не знакомая энергия и желание играть, как хочу и… наплевать на всех...
Играй, как хочешь, как бы говорил мне Пинхас и имей fun…
Через пару недель произошло еще одно событие в моей артистической жизни и в жизни Израиля.
Утром, стоя у автобуса, который должен был везти нас на концерт в Кибуц на границе с Ливаном, мы слушали транзисторное радио. Начинался штурм Голанских Высот с задачей выкурить оттуда сирийцев, по мнению израильтян самых наших свирепых врагов. С этой позиции, с вершин холмов и гор, они могли с легкостью обстреливать поселки и города нашей страны.
Мы слушали эти сводки с фронта и волновались за исход сражения. Теперь известно, что эта была знаменитая танковая битва, в которой силы противника превосходили наши почти в десять раз. От нее во многом зависела судьба Израиля... Через 4 часа мы прибыли в Кибуц, где мы узнали, что атака на Голаны таки завершилась нашей победой!
«Ve zeu, Beseder Gamur» Вот так, полный порядок! – с улыбкой говорили мои коллеги-сабры и обнимали друг друга: «Мазаль Тов!»
Через час должен был начаться наш концерт, где я должен был солировать в концерте Баха ля-минор, который я выучил именно для этого концерта. Оркестр наш посадили на эстраде под открытым небом на совершенно идеально подстриженном и ухоженном газоне.
Перед нами уже уселась публика – фермеры этого кибуца. Что было совершенно неожиданно, это изобилие светловолосых детей и молодых людей, как я потом узнал – из Скандинавии, приехавших сюда на каникулы, помочь фермерам, а также разделить с ними опасности, которые ежедневно грозили им со стороны ПЛО.
Они могли в любой момент запустить с той стороны ракету. К счастью, местные жители на той стороне настолько ненавидели этих «борцов за свободу», большинство которых были просто криминалы из разных стран, приехавшие туда «повеселиться» и заодно их ограбить, что они охотно оповещали израильтян об их прибытии. Группа израильских солдат под прикрытием ночи пробиралась в эти деревню и уничтожала тех боевиков.
Крестьян, оповестивших израильских солдат, награждали драгоценным подарком в размере $25. Для них это была роскошная сумма.
Нас всех предупредили, что если атака с той стороны всё-таки произойдёт, то не раньше чем в 4 часа. И мы должны к этому времени покинуть территорию, а местные жители должны были занять свои места в бомбоубежищах, направление к которым было помечено красиво оформленными табличками «Bomb Shelter”.
И вот я стою и играю Баха с энергией и уверенностью, мне до сих пор не известной и думаю, а почему я не волнуюсь?
А вдруг у этих арабов часы неправильные. Но никто не показывал ни тени страха, даже маленькие дети на траве... и я понял, что эта храбрость и умение жить с опасностью для жизни, грозящей на каждом шагу и в каждую минуту, это и есть вот та ХУЦПА, которую упоминают так часто когда говорят об израильтянах.
Так вот, я лично считаю, что смелость в моей игре появилась не там на газоне, на границе с Ливаном, а на концертной эстраде в тот день, когда я услышал Пинки Цукермана, с которым у меня уже много лет спустя завязалась дружба, и мне даже довелось с ним исполнить «Симфонию-Кончертанте» Моцарта. Он в тот вечер играл партию альта и, будучи Пинки, наклонился ко мне, когда я настраивал скрипку после первой части. И... прямо там на сцене сказал мне «Коль а-Кавод» – «честь и слава». И тут же, конечно, спросил, не буду ли я заинтересован сыграть на бар-мицве… ЭТО 100% ПИНКИ».
***
Вот такие новые музыкальные и жизненные впечатления как бы заново формировали личность молодого скрипача. Во-первых, в чисто музыкально-организационном плане он столкнулся сразу же с ситуацией западного подхода к реальности музыкальной практики – нет слов « я не могу», или «я этого не играл». Есть постоянная готовность всегда в кратчайшие сроки выступить с любым новым для себя сочинением перед любой аудиторией, в самом необычном месте, с коллегами, о которых знал весь мир, но которых никогда до той поры не слышал и не видел, не говоря о том, что это были всемирные знаменитости и артисты мирового класса! Эммануил Борок оказался сразу готов к этой новой реальности музыкальной жизни Израиля и вообще западного мира.
Эта новая реальность оказала самое благотворное влияние на молодого скрипача, подготовив его к дальнейшим взлётам карьеры уже в Америке.
23 апреля 1974 года Эммануил Борок после шести туров конкурса (в один день!) на место второго концертмейстера Бостонского Симфонического оркестра был объявлен победителем и занял это почётное место.
«Конечно же все мои «университеты» как концертмейстера большого оркестра прошли в Бостонском оркестре», – снова вспоминает артист. «Я научился вести и системе штрихов у Джозефа Сильверстайна, тогдашнего первого концертмейстера Бостонского Оркестра: «Делать фразу” и разумно пользоваться скоростью смычка и вибрации.
До этого мне не было известно, что крещендо (нарастание силы звука) в звуке должно сочетаться ускорением вибрации; ну и, конечно, встречи с мировыми дирижерами и солистами, - это феноменально обогатило мой мир.
Игра с Менухиным на меня произвела совершенно магическое впечатление. Кроме того, что он так изумительно «творил» на скрипке, от него исходило какое то сияние доброты и счастья. Сразу возникало впечатление, что все кругом светлее!..
Иегуди Менухин и Эммануил Борок за кулисами Карнеги-Холл
Так он сразу же включился в работу одного из лучших оркестров мира, а вскоре с самим Леонардом Бернстайном – одним из гениев в музыкальном искусстве ХХ века! Воспоминания об исполнении музыки Густава Малера Леонардом Бернстайном – одним из величайших интерпретаторов второй половины ХХ века музыки венского гения – захватывающе интересны. Вот они – так сказать «из первых рук:
«С первой ноты стало ясно, что за пультом гигантский талант, способный мелкими жестами рук и выражением лица создать абсолютно магическую обстановку в которой музыканты не только подчинялись его беззвучным командам, но будучи вдохновленными его магнетической способностью передавать ту энергию и ощущения, которые происходили в его душе, просто творили чудеса.
Звук (оркестра – А.Ш) сразу становился более выразительным и гибким в его руках. Появлялось какое-то единое дыхание у группы, насчитывавшей свыше 100 человек, прекрасно обученных их ремеслу, тщательно отобранных из лучших источников, существующих во всем мире и обладающих артистическим воображением.
В те считанные моменты, когда у меня были паузы, я бросал короткие взгляды в публику и всегда замечал какую-то зачарованность, даже может быть какое-то состояние гипноза, в которое он их повергал. Мне посчастливилось с ним сыграть свыше 20 раз за десять лет. Он обычно приезжал в конце июля и привозил две программы» в Танглвуд (летняя резиденция Бостонского оркестра, где проводится один самых важных музыкальных фестивалей в мире) «Это особое место в Америке, напоминающее своей природой Швейцарию. Какое бы божественно красивое оно ни было, дней с хорошей погодой там было мало, и как раз в те недели, когда он приезжал, была стабильная жара или пасмурная погода с дождём, или иногда было так холодно, что приходилось ставить на сцену электрические обогреватели! Но чаще всего, конечно, была жара. И вот однажды в такую жару мне посчастливилось играть под его управлением 9-ю Симфонию Малера.
Леонард Бернстайн и Эммануил Борок во время репетиции Симфонии Малера.
Танглвуд 1979 год
Это монументальное произведение гениального композитора, в котором он делится с родом людским своими впечатлениями и переживаниями о его личной жизни и, как бы, прощается с жизнью. Надо сказать, к тому времени Бернстайну исполнилось 60 лет, и в этот печальный год умерла его первая жена, от которой у него было трое детей. Было совершенно ясно из его интерпретации, что он внес в эту концепцию свои, личные переживания и горечь по поводу быстро текущей (а в его случае, мчащейся) жизни. Малеровская музыка известна именно этими чувствами и мыслями и она по своему драматизму переходит границы симфонизма и как бы превращается в оперу.
В этот день концерт начинался в 2:30, стояла адская жара с температурой 100 по Фаренгейту, где-то около 40 по Цельсию. Влажность приближалась к 100%. Мы все обливались потом, и даже на моей скрипке были видны капельки влаги. Смычок мой так размяк, что потерял всякую упругость и силу, и я практически играл одной тростью. Бернстайн мастерски передал форму и содержание этой гигантской Симфонии, длительностью почти в полтора часа и уделял при этом внимание самым мелким деталям.
Он так «строил» эту музыку, что было ясно, как он хочет, чтобы мы играли даже в те моменты, когда он отворачивался и дирижировал другими группами музыкантов.
Атмосфера этого музицирования была настолько интенсивной, что мы, конечно, забыли о погоде. К концу Симфонии изумительно трогательное скрипичное соло как бы цитировали последние слова при прощании с жизнью. Я посмотрел на Бернстайна: у него в этот момент по лицу текли слезы…
Я был настолько под впечатлением от его творения музыки, что долгое время помнил не только каждый с ним концерт, но и многие отдельные места и даже отдельные ноты.
Эти концерты с ним остались в моей памяти самыми значительными. Исключением, пожалуй, было исполнение 5-й Симфонии Шостаковича под управлением Ростроповича через несколько часов после кончины великого композитора.
Скорбь по нему в душе Ростроповича передалась нам с такой силой, что мы все играли как боги. Ростропович как дирижёр ни в какой мере не мог сравниться с гениальным Бернстайном. Но свершилось то самое чудо, которым славился БСО.
Музыканты в этом оркестре могли «завестись» и, что называется, творить на сцене, особенно при таких обстоятельствах. По окончании концерта в публике и на сцене многие утирали слезы. Ростропович же поднял партитуру симфонии своего личного друга, каким Шостакович являлся многие годы и, у всех на глазах поцеловал ее. После этого он ушел со сцены и удалился в артистическую, где его уже ждала его жена, известная певица Галина Вишневская и они долго плакали, обнявшись в этой комнате. Никаких гостей и почитателей к ним в этот вечер не пускали».
Эти редкие, волнующие строки хочется читать и перечитывать потому, что они отражают встречи с гениальными музыкантами, но не просто встречи, а выступления в какие-то особые, кульминационные моменты истории исполнительского искусства как самих дирижёров, так и одного из величайших симфонических оркестров мира. Быть в такой момент в эпицентре события, соучаствовать в нём, отдавая исполняемой музыке всю меру своего таланта – удача, выпадающая на долю немногих счастливцев!
***
Начав свою работу в Бостоне в сентябре 1974 года, Э.Борок по контракту становился также первым концертмейстером концертов «Бостон-попс» - летних и зимних популярных концертов с участием всемирно известных солистов-классиков и джаза. Руководивший этими концертами оркестра в течение 50 лет Артур Фидлер сразу оценил талант молодого скрипача, его тёплый, красивый, без сомнения «еврейский скрипичный звук» и стал горячим поклонником своего молодого солиста.
На сохранившейся фотографии (кадр из фильма) Борок и Фидлер едут на мулах по Grand Canyon во время съемок фильма посвящённого 200-летию Америки
Эммануил Борок и знаменитый дирижёр «Бостон-попс» Артур Фидлер, Grand Canyon 1976 год
Здесь нужно отметить один чрезвычайно важный факт. В музыкальных учебных заведениях Советского Союза, даже в таких, как Московская, Ленинградская и Одесская Консерватории в большинстве скрипичных классов, даже самых знаменитых профессоров редко бывало, когда студенты-скрипачи или виолончелисты «прорабатывали» в течение учебного года больше одного концерта, одной Сонаты или Партиты Баха, нескольких Каприсов Паганини и небольших скрипичных пьес. Поэтому особенно трудно, да просто невозможно себе представить, как даже самый талантливый скрипач, после занятия позиции второго концертмейстера одного из ведущих оркестров мира, мог самостоятельно, вне учебного процесса, вне класса Консерватории, подготовить для публичных выступлений такие труднейшие произведения скрипичного репертуара, как вышеназванные Фантазия на темы оперы «Кармен» П.Сарасате, его же «Цыганские напевы», «Шотландскую Фантазию» Бруха.
Действительно, трудно поверить, что Концерты для скрипки с оркестром Баха, Бетховена, Брамса, Бруха, Глазунова, Чайковского, Сен-Санса, «Серенаду» Бернстайна, Концерт №2 Бартока, Концерт Александра Раскатова[1] (всего свыше 50 сочинений, лишь для скрипки с оркестром) - были выучены им для публичного исполнения за годы самой интенсивной оркестровой работы. Многие другие произведения современных американских и европейских композиторов Э.Борок также выучил, работая в оркестрах Бостона и Далласа на ответственейшей позиции. Но не только выучил и подготовил, но и многократно успешно исполнял эти сочинения, имеющие великие традиции исполнения величайшими артистами ХХ века, с различными оркестрами и дирижёрами. Он был участником многих камерных ансамблей со знаменитыми американскими музыкантами – пианистами, скрипачами, альтистами (кроме выше названных, также с такими артистами, как Шломо Минц, Линн Харрелл, Эммануэль Акс, Ефим Бронфман, Пол Нойбауер, Лесли Парнас, Ральф Киршбаум, Джошуа Белл). Даже с профессиональной точки зрения это трудно постичь – сам факт активной работы в одном из лучших в мире симфонических ансамблей заставлял отдавать все силы, нервную концентрацию и эмоциональные ресурсы своей основной работе. И потому вызывает восхищение сам факт овладения огромным сольным репертуаром параллельно с работой в оркестре.
Во время гастролей «Даллас-Квартета» в Риге в 1989 году Э. Борока, теперь уже знаменитого музыканта пришёл повидать его родственник с женой и два брата Горовских – бывшие соседи по квартире! (изображены по краям снимка). Они оба работали дормэнами в отеле, где остановился Борок со своим Квартетом. Что они делали во время войны – знают только они...
Но не только овладением и высокопрофессиональным выступлениям в качестве солиста с оркестром в популярных и главных концертах скрипичного репертуара, но также и предложенными слушателям своими оригинальными и нестандартными, свежими интерпретациями великих сочинений Баха, Моцарта Бетховена, Брамса, Сибелиуса, Чайковского...
И кроме всего – захватывающие дух встречи с мировыми знаменитостями – пианистами и скрипачами, виолончелистами и дирижёрами...
15 июля 1985 года в честь 100-летия оркестра «Бостон Попс» выступал в Вашингтоне прямо перед статуей Авраама Линкольна. Вечером он был приглашен Президентом Рейганом на обед в Белый Дом. Там он оказался среди многочисленной толпы дипломатов и членов Американского правительства. К этому времени Эммануил Борок был уже почти «старожилом» в оркестре, да и в английском чувствовал себя совсем свободно. Вот его короткий рассказ о неожиданной встрече:
«Во время этого приёма ко мне неожиданно подошёл Вице-президент Джордж Буш и спросил меня – кто я такой? Я ему вкратце рассказал свою историю – от Риги до Бостона! Он меня слушал с неподдельным интересом, был очень мил и прост и произвёл на меня большое впечатление. Это всё произошло как-то совершенно естественно, но, конечно осталось в моей памяти одним из моих самых волнующих событий. Мог бы я, работая в одном из оркестров Москвы, например, когда-нибудь беседовать так запросто с одним из членов правительства или министров в Москве? Это была Америка...»
«Я хочу ещё немного вспомнить об Артуре Фидлере. И также о его преемнике – Джоне Уильямсе:
Фидлер был дирижером очень популярного во всей Америке оркестра Boston Pops. С этим оркестром он в 20-х годах начал серию концертов под открытым небом на берегу реки Чарльз в Бостоне. Там же неизменно проходили концерты, посвященные Дню Независимости Америки. Приходили на эти концерты десятки тысяч человек и, сидя на траве и попивая всякие напитки и поедая бутерброды, слушали легкую музыку в исполнении одного из, может быть, десяти лучших оркестров мира. В День Независимости США, 4-го июля в конце концерта исполнялась увертюра Чайковского «1812 год», с фейерверками и выстрелами из пушек, как полагается по традиции. (Это – исполнение Увертюры П.И.Чайковского «1812 год» – обще-американская традиция во всех городах США – больших и малых - А.Ш.)
В основное время концерты проходили во всемирно знаменитом зале Boston Symphony Hall. Акустика в этом зале одна из самых лучших в мире.
Атмосфера, окружающая Попс концерты напоминает кафешантан со столиками и публикой, которая во время концертов наслаждается едой и разговорами на фоне чудной музыки в исполнении знаменитого оркестра.
С Фидлером я съездил в Большой Каньон - "Grand Canyon" для съемок фильма, посвященного 200-летию Америки. Нас встретили в частном аэропорту Лас Вегас, принадлежавшему миллиардеру Ховарду Хьюзу и повезли в Большой Каньон на одном из его личных самолетов. Наутро начались съемки.
Нас с Фидлером посадили на мулов (у него был белый, а у меня бурого цвета) и мы медленно стали продвигаться по тропе, нависавшей справа над пропастью.
В это время в фильме звучало мое соло из Сюиты Ferde Grofe "On the Trail" (см. фото).
В один из наших совместных ужинов Фидлер мне сказал, что слухи о том, что он крестился, чтобы его еврейское происхождение не помешало его карьере и что он, якобы, носит на шее крест - неправда.
На самом деле это была медаль знаменитого дирижера Артуро Тосканини, которую он ему подарил.
И тут же мне её показал, чтобы не было никаких сомнений.
В Бостоне, который был в те времена (20-х годах ХХ века) консервативным и реакционным, ему как еврею пришлось бы бесспорно тяжело, если бы не его жена. Говорили что его красавица жена, принадлежавшая к светскому обществу, способствовала росту его карьеры.
С Джоном Уильямсом и Миа Фэрроу
Сезоны Попса были наполнены популярной классической музыкой, которую практически исполнял знаменитый Бостонский Оркестр минус самые первые голоса. И его для этой части работы называли «Бостон Попс».
Во время этих концертов я встречал великих артистов американской эстрады и джаза: познакомился с великой Эллой Фитцджеральд,
Рэй Чарльзом, Тони Беннетом, Оскаром Питерсоном, Фрэнком Синатрой и другими выдающимися артистами.
Концерт всегда заканчивался исполнением знаменитого американского марша «Звезды и Полосы» - имелся в виду американский флаг, и конечно же к восторгу публики и моему собственному - в конце этого марша мы все дружно вставали и, продолжая играть стоя, наизусть, следили, как падая с верхних арматур сцены разворачивался американский флаг!
У меня всегда в такие моменты слегка щемило сердце. Вспоминались многие годы жизни в репрессивном обществе, каким являлась наша советская страна, и как мы, свободолюбивые и интеллигентные люди ценили все передовое, чем тогда славилась Америка, и как мы надеялись, что Америка когда-нибудь откроет свои объятия и примет нас к себе... Что и состоялось! Мои перипетии, связанные с отъездом из России, были еще очень свежи в памяти и, естественно, бодрая музыка этого марша и веселые, счастливые люди в зале служили напоминанием того, что моя нынешняя жизнь в этой свободной и гостеприимной стране уже больше не сон, а реальность...
Э.Борок с всемирно известной скрипачкой Идой Гендель
После того, как Фидлер умер, на его пост назначили знаменитого американского композитора кино Джона Уильямса. Он был сказочно популярен, был награжден многими премиями Оскара, но несмотря на такую славу был милейшим человеком.
Сразу после его назначения у нас состоялась поездка по Америке, которая началась с Карнеги Холла. Джон Уильямс пригласил меня быть солистом на гастролях. В Карнеги Холле я с ним исполнил концерт Сен-Санса № 3, а потом и в Чикаго, Детройте и Индиане. Везде с громадным успехом и аншлагами. В конце концертов мы с успехом исполняли его музыку к кинофильмам. И конечно же тут толпа приходила в неистовый восторг.
С Джоном (он настоял, чтобы я так его называл) у меня сложились очень близкие отношения, и он предоставил мне полную свободу выбора произведений для игры соло с оркестром в сезоне Попса, который длился 8 недель каждый год в течение мая и июня. В итоге я переиграл в Попс'е многие сочинения классического жанра, но легкого содержания как например «Цыганские напевы» Пабло Сарасате, но и даже такие сочинения как концерты Моцарта, Мендельсона, Бруха и даже менее доступного широкой публике 1-й Концерт Сергея Прокофьева. Было у оркестра много записей на пластинки и телевизионных передач.
В июле и августе БСО переезжал в западную часть Массачусетса - Беркширские Горы, сказочно красивую местность, напоминающую Швейцарию, наполненную историей американской литературы и искусства. Тут жили такие писатели как Герман Мелвилл, Натаниэл Хоторн, Эдгар По, Джон Апдайк и Эдита Вортон; поэты: Ральф Эмерсон, Роберт Фрост, Эмили Дикинсон; художник Норман Роквелл и скульптор, создавший статую Авраама Линкольна в Вашингтоне - Даниил Честер Френч...»
***
Нигде больше до этого я так долго на одном месте не работал и естественно мои «оркестровые университеты» прошли именно в БСО, на сцене прославленного зала, построенного для основной музыкальной жизни города Бостона.
На этой сцене выступали самые крупные звезды классической музыки мира - все крупнейшие скрипачи, пианисты, виолончелисты и дирижеры. В течение 11 лет я слышал божественные звуки их инструментов, а также голоса великих оперных певцов и певиц.
Что мне особенно запомнилось и как-то особо повлияло на моё воображение - это были имена великих скрипачей, сыгравших на этой сцене и с этим оркестром концерт Бетховена. Их имена были написаны на нотах нашей скрипичной партии в правом верхнем углу, рядом стоял год и продолжительность их исполнения:
(1912 F. Kreisler, 1928 Heifetz, 1922 Carl Flesch, 1926 K. Szigeti, 1933 Y. Menuhin, 1954 Z. Francescatti, 1955 I. Stern, 1958 L. Kogan, 1971 I. Perlman, 1983 H. Szeryng)
В какой-то мере это было равнозначно музею истории американского бейсбола….
Считаю необходимым упомянуть о Джозефе Силъверстайне, первом концертмейстере Бостонского Оркестра, с которым я сидел за одним пультом в течении 10 лет. Несмотря на свои 40 лет он к тому времени был уже знаменитым на весь мир.
Он знал каждую ноту в партитуре любого сочинения, исполнявшегося в тот или иной день. Будучи также заместителем главного дирижера, он выучивал симфонии и иные сочинения до такой степени, что мог в любой момент встать и заменить дирижера, если это было необходимо.
Он также помнил, в каком месте в партитуре кто и что играет и какая там стоит буква (буквами были размечены отдельные такты, места в партитуре на определенном расстоянии, чтобы во время репетиций можно было найти с какого места/такта начать играть, если проводилась детальная работа над сочинением).
Он играл свою партию с предельной точностью, ясностью замысла и делал примерно две ошибки в сезон. Если представить себе что в сочинении тысячи нот, то он всего на двух из них делал ошибки в год, да и не каждый год! К тому же у него был громадный репертуар сольных сочинений, которые он тоже знал наизусть и мог в любой момент встать и сыграть, опять же безошибочно.
У него была безупречная интонация и некий европейский элегантный стиль игры. Никогда он ничего не форсировал и не перебарщивал и играл с большим вкусом и с тщательно продуманной фразировкой и интересной, выразительной аппликатурой и штрихами. К тому же он был первой скрипкой в ансамбле солистов камерной музыки Boston Symphony Chamber Players.
Очень часто я знал, что он будет делать в том или ином месте заранее: где-то секунд за 10 или 20, потому что он музыку не просто играл. Он ее строил и подавал это с такой ясностью, что невозможно было с ним не пойти, даже если захотеть. Он вел группу с минимальными затратами физических средств и только в ключевых моментах поднимал скрипку, чтобы его было лучше видно людям сидящим за ним - предупредить их таким образом, что назревает драматический момент, где внезапно понадобится играть с максимальной силой, или нагибался, чтобы показать, что в данном месте нужно играть предельно тихим звуком.
У него я также научился доносить до публики форму и структуру произведения и вносить в звучание скрипки многие тонкие нюансы и перемены настроения.
У нас в музыкальном мире это называется «играть со смыслом».
Естественно, что я питал к нему предельное уважение и всегда находил у него ответы на любые мои вопросы, касающиеся не только скрипичной игры, но также и истории того или иного сочинения и даже, какую редакцию того или иного сочинения лучше использовать.
Люди мы были очень разные и игра наша при этом оставалось исключительно индивидуальной.
Дружба между нами вне работы не существовала и друг к другу мы в гости не ходили. Такими - мне до сих пор кажется - должны быть отношения между людьми на работе, особенно на высоких должностных позициях.
К моему прибытию в Даллас, где меня ждала работа в качестве первого концертмейстера оркестра, я получил от него письмо, в котором он благодарил меня за работу и партнёрство и отметил мой прирожденный талант к скрипке.
Этим увенчались первые 11 лет моей профессиональной жизни в Америке, на моей новой родине.
***
Так с приездом на работу в Бостонский Симфонический оркестр перед молодым скрипачом открылись новые, немыслимые ранее горизонты. Вообще говоря, новые перспективы открывались перед многими музыкантами, иммигрировавшими в США в 70-е годы ХХ века, но выдающиеся результаты были достигнуты всё же очень немногими. Среди них Эммануил Борок - явление некоторым образом удивительное - своим талантом, умением учиться быстро и эффективно всему лучшему, что могли дать ему встречи и работа с выдающимися американскими музыкантами, и, прежде всего, совместная работа с Джозефом Силверстайном[2], выступления с прославленными солистами, такими, как Иегуди Менухин, Исаак Стерн, Пинхас Цукерман, Ицхак Перельман, Мстислав Ростропович, дирижёрами Леонардом Бернстайном, Сейджи Озава - всё это способствовало небывало быстрому росту артиста в Бостоне. Но всё это, как уже говорилось, оказалось большой и уникальной Прелюдией к его главному артистическому периоду жизни - работе первым концертмейстером оркестра «Даллас-Симфони» (1985-2010), где он стал претворять в жизнь свои собственные интерпретации в выступлениях с оркестром в сочинениях, о которых шла речь выше, а также камерной музыки - квартетной, трио, сонатной. В течение 11 лет он участвовал в работе ансамбля современной музыки “Voices of Change”. Одна из пластинок этого ансамбля «Voces Americanas» была представлена к награде Grammy. (Меня поражала невероятная способность Борока держать огромный скрипичный репертуар всегда в форме подлинного солиста-концертанта, совмещая это с работой концертмейстера оркестра, руководителя Квартета, и педагогикой!).
С Хилари Хан
После 25 лет работы в «Даллас-Симфони» в 2010 году Э.Борок занимает должность почётного профессора Южного Методистского Университета Далласа, совмещая преподавание с выступления соло и в камерных ансамблях, а также частым руководством «мастер-классами» в университетах Америки и Европы.
Этот очерк не является авторизованной биографией артиста. Он лишь немного освещает его игру, его работу и его достижения с точки зрения моего знания об этом как в Москве, так и в Америке, а также благодаря исключительно интересным во многих аспектах воспоминаниям самого героя очерка. Творцом его биографии является он сам - с помощью Божьей. Пожелаем юбиляру до 120! И много лет исполнительской деятельности на радость любителям музыки - его слушателям и друзьям!
Примечания
[1] Концерт Александра Раскатова, написан в 2010 году по заказу скрипача к 400-му юбилею скрипки Э. Борока работы Амати 1608 года. Концерт А. Раскатова - очень интересное и необычное сочинение, был исполнен с оркестром Даллас-Симфони и имел большой успех. - Э.Борок.
[2] Жозеф Силверстайн. - Человек, который сыграл, пожалуй, одну из самых важных ролей в моем становлении как музыканта, был концертмейстер Бостонского Симфонического Оркестра. С 1974 года я в течение 10-ти лет на почти каждом концерте нашего оркестра сидел с ним за одним пультом.Поначалу, собирая материал к юбилею широко известного среди музыкантов Америки замечательного скрипача-солиста, концертмейстера и профессора Эммануила Борока, казалось, что очерк пойдёт по проторённому пути - о музыке и музыканте. Но, постепенно начинал вырисовываться совершенно иной фон жизни артиста - Рига. А Рига - это одно их первых мест гитлеровского Холокоста, послевоенная история семьи, возвратившейся в свой город, в страну, где жили и родились отец и мать артиста и их предки; Рига - это центр сионистского движения - именно рижские сионисты первыми совершили алию ещё в 60-е годы. Среди латышей была горстка святых - праведников мира, и масса убийц, помощников и участников германских СС. Всё это странным образом сплелось в истории одной семьи Бороков ещё задолго до их отъезда в Израиль. Итак...
Кажется, что это было совсем недавно - осенью 1969 года я чувствовал себя почти "старожилом" в Большом театре. Тогда в оркестр пришло новое пополнение молодёжи, сравнительно недавно окончившее Московскую Консерваторию. В своём большинстве это были бывшие ученики моей же школы - Центральной музыкальной при Московской Консерватории. Но в ту осень 1969 года в оркестр пришёл молодой скрипач, только недавно окончивший Музыкально-педагогический Институт им. Гнесиных, но уже ставший лауреатом Всесоюзного конкурса скрипачей. Выпускники этого Института были более редкими участниками больших оркестров Москвы, так как в основном Институт воспитывал будущих педагогов всех специальностей, хотя из его стен вышло немало солистов-вокалистов, как и пианистов, но такие артисты, как скрипач Альберт Марков или дирижёр Евгений Светланов всё же были редкими исключениями.
В тот год, кажется, единственным не консерваторцем, принятым в оркестр Большого театра, был удивительно приятный молодой человек, скрипач, которого звали Эммануил (Моня) Борок. Он очень располагал к себе своей открытостью и простотой общения. Иными словами, он сразу понравился всем, а это бывало в театре довольно редко. Как-то естественно я с ним скоро, можно сказать подружился - несколько раз после репетиций мы вдвоём ходили по Москве - то в поисках елок для своих детей, то за редкой пластинкой на Новом Арбате. Моня оказался рижанином и тогда я понял, чем он как-то незримо отличался от москвичей.
Он, казалось, не проявлял в оркестре театра никаких амбиций, но поиграв с ним несколько раз за одним пультом, я был уверен, что он в Большом долго не задержится и что несомненно займёт какое-то очень высокое место в одном из больших симфонических оркестров Москвы. Почему мне так казалось тогда? Не знаю, но чувство это оказалось правильным. С Моней играть было легко и удивительно удобно - у меня было ощущение, что я с ним играл много лет в одном квартете, до такой степени мы играли синхронно, а с другой стороны абсолютно ощущая друг друга и никогда не расходились "во мнениях" в любых ситуациях на протяжении длинных оперных спектаклей или балетов.
Он проработал в Большом театре только один сезон, и в конце этого первого и последнего сезона выиграл конкурс на место второго концертмейстера оркестра Московской Филармонии, которым тогда руководил Кирилл Петрович Кондрашин. В это время первым концертмейстером оркестра стал скрипач-солист, лауреат многих международных конкурсов Валентин Жук. К.П. Кондрашин всячески "омолаживал" и усиливал состав своего оркестра, часто выезжавшего заграницу, начиная с конца 50-х начала 60-х годов. Ставки этого оркестра были сравнительно низкими по сравнению с Большим театром и Госоркестром, но это компенсировалось продолжительными зарубежными поездками. Правда в своих первых гастролях за границей оркестр в самых ответственных местах, вроде Нью-Йорка, Лондона, или Парижа, выступал большей частью в роли аккомпаниатора с такими солистами, как Ойстрах, Ростропович, Вишневская, Гилельс, но у Кондрашина были в репертуаре несколько действительно "ударных" пьес, которыми он дирижировал мастерски и которые были записаны на пластинки. Это были: «Третья Сюита" Чайковского, «Симфонические танцы» Рахманинова, Первая Симфония Малера. Кроме того Кондрашин завоевал себе славу выдающегося аккомпаниатора - его выступления с Вэном Клайберном на 1-м Конкурсе им. Чайковского положили начало его международной карьере.
Я замечен
Когда Борок пришёл в оркестр Московской Филармонии, К.П.Кондрашин уже был дирижёром с солидной международной репутацией. Насколько мы знали, он очень тепло отнёсся к своему новому концертмейстеру, иногда поручая ему роль первого концертмейстера оркестра Филармонии. Вот собственные слова Борока о первых шагах в новом оркестре на первом пульте первых скрипок Симфонического оркестра Московской Филармонии:
«Я был настолько «зеленый», что на первой репетиции в Филармонии играл 7-ю Симфонию Бетховена впервые в жизни. За такой сравнительно короткий срок (около полутора лет) я вряд ли успел многому научиться».
К этому я бы отнёсся с некоторой долей осторожности - играя полтора года на первом пульте симфонического оркестра, иногда исполняя обязанности первого концертмейстера, молодой талантливый скрипач не мог не научиться достаточно многому: новому репертуару, новому для себя положению в оркестре, умению проявлять волю в ведении как своей группы, так и слышать весь ансамбль и его солистов - всё это без сомнений принесло незаменимый опыт, кроме "биографической справки" о работе концертмейстером одного из ведущих оркестров Москвы. Но тут начались события совершенно иные - началась массовая эмиграция из СССР - впервые с начала 20-х годов.
Семья Эммануила Борока - отец скрипача и его родная сестра - подали заявление на выезд в Израиль. Рижане, как известно, были пионерами Алии и долго боролись за право на репатриацию.
Помню, как осенью 1972 года я с Ансамблем скрипачей Большого театра приехал на какой-то фестиваль в Баку, где также выступал оркестр Московской Филармонии. Как-то после одного из многочисленных банкетов за три дня пребывания в Баку, я остался с Моней Бороком наедине за столом и спросил его прямо, что его удерживает в Москве? Он, вполне естественно не только насторожился, но и показался слегка испуганным, вполне возможно подозревая меня в провокации - в конце концов работали мы с ним вместе совсем недолго и он мог сомневаться в любом из своих бывших коллег - в атмосфере тех лет это было совершенно естественно. Когда я ему рассказал, что уезжает мой лучший друг - певец Миша Райцин, и что по моему мнению скоро этот процесс охватит довольно многих людей - музыкантов и не музыкантов, Моня как-то успокоился и уже вполне доверительно сказал, что есть много проблем в жизни, которые всегда возникают вне зависимости от нашей воли. Я на это сразу заметил, что заграницу его больше выпускать не будут, хотя уверен, что Кирилл Петрович Кондрашин постарается использовать все свои возможности, чтобы преодолеть барьеры на пути к поездкам заграницу. На этом мы тогда расстались в Баку, а очень скоро два члена оркестра Филармонии подали документы на выезд в Израиль, потом ещё и ещё и, как говорил незабвенный деятель - "процесс пошёл".
Только через год он смог подать документы на выезд в Израиль. Борок уезжал одновременно с моим соучеником по Консерватории Марком Шмуклером (вот уже 40 лет он является членом оркестра Нью-Йоркской Филармонии), работавшим тогда в Большом Симфоническом оркестре Радио - БСО.
Перед своим отъездом осенью 1973 года Моня Борок посетил нас, и, конечно у меня и моей жены было чувство, что мы рано или поздно встретимся где-то на Западе.
***
Вскоре мы узнали, что Эммануил Борок, едва приехав в Израиль сыграл конкурс и занял место концертмейстера Израильского Камерного Оркестра, руководимого тогда известным музыкантом - дирижёром Гари Бертини. Естественно, что такие успехи наших бывших соучеников и коллег вдохновляли всех потенциальных эмигрантов, а тех, кто даже и не помышлял об эмиграции, радовали успехи бывших коллег, как доказательство их таланта, да и отличной школы, полученной в учебных заведениях и в практической работе в лучших оркестрах Москвы. Борок в следующем году выиграл конкурс на место заместителя первого концертмейстера Бостонского Симфонического оркестра - одного из лучших симфонических оркестров мира!
В Израиле
Его карьера начала развиваться с головокружительной быстротой. Он стал любимцем главного дирижёра оркестра Бостон Попс - легендарного Артура Фидлера, много выступал с Фидлером как солист. Хотя их совместная работа продолжалась лишь три сезона (до самого ухода Фидлера на покой после 50-летней работы с Бостон-Попс), но за это время они объездили большое количество городов США, выступили перед тысячами любителей музыки, везде пользуясь огромным успехом и большой популярностью.
После успешных 11 сезонов в Бостонском Симфоническом оркестре Борок занял пост первого концертмейстера Симфонического оркестра Далласа. К этому времени он стал зрелым артистом - солистом, камерным исполнителем, замечательным ансамблистом - основателем нового струнного «Даллас-Квартета» и педагогом.
Сегодня его работа в Бостоне видится "Прелюдом" к его самой активной и творчески плодотворной деятельности в Далласе - как в плане разносторонности его исполнительской работы, так и его артистической зрелости как солиста-скрипача международного класса.
***
Но начнём всё-таки с начала профессионального пути артиста. Первые шаги в занятиях музыкой всегда связаны с какими-то особыми обстоятельствами - либо желанием родителей учить своего ребёнка игре на скрипке или на рояле, либо советами друзей, родственников, узнавших о проявлении музыкальных способностей детей своих близких, и, наконец, в семьях самих музыкантов часто принимались решения учить детей без их особенного желания или увлечения, а просто так сказать "по наследству". Впрочем, в последнем случае позднее всем казалось, что конечно же мы сами страстно хотели учиться музыке, и стать профессиональными музыкантами, но в самом начале действительно был какой-то основной стимул, факт слухового воздействия - в наше время до войны уже было радио и мы могли слушать исполнение Буси Гольдштейна, Лизы Гилельс, Давида Ойстраха, Бориса Фишмана, выдающихся пианистов, певцов и виолончелистов.
Вот, что рассказал о себе Э. Борок. Его рассказ, пожалуй настолько оригинален, что не имеет аналогов в известных мне биографиях музыкантов:
«Идея учить меня игре на скрипке пришла моему отцу Рувиму Бороку, часовщику по профессии и любителю пения. Его кузина была учительницей фортепиано и как-то раз, зайдя к нам в рижскую квартиру, взглянув на меня сказала: "Такой мальчик должен заниматься музыкой. Давай я его буду учить".
Моего отца эта идея заинтересовала, но пианино заняло бы слишком много места в нашей тесной квартире, да к тому же инструмент этот по природе своей не поющий.
Так появилась идея о скрипке, которую мой отец очень любил.
“Незадолго до того, как мне купили мою первую маленькую скрипочку, мы с папой в очередной раз пошли в цирк. Мы очень любили туда ходить и благодаря его клиенту - директору цирка - мы могли без билета ходить в цирк каждую неделю. И вот однажды на арену в перерыве вышел клоун, и пока рабочие готовили арену к следующим номерам, достал из своих штанов маленькую флейту и стал на ней играть. К моему удивлению, к нему подошел ведущий программу и грубо вырвал флейту него из рук.
Никто особенно не удивился - это был 1949 год, в "расцвете" сталинского режима такая акция со стороны властей, когда у людей запросто могли отнять имущество, была привычным явлением, но в данном случае вызвала у людей смех! Мой клоун, к которому я к этому моменту проникся уважением и сочувствием, ушел на другой конец арены и вытащил кларнет. И этот инструмент постигла та же участь. Клоун перешёл на другое место манежа, и чтобы к нему никто не мог дотянуться, встал на стул и счастливо себе заиграл, на этот раз на скрипочке!
Мой отец показал на клоуна и сказал: «Вот, видишь, это скрипка, ты на следующей неделе начинаешь учиться». Я удивился. Чего на ней учиться, если даже клоун умеет так играть, а я уж подавно смогу сразу вот так... Клоун был уверен, что до скрипочки этим злодеям было не дотянуться, но к моему великому огорчению, стул под ним с треском развалился и, опять же, на радость этой «первобытной толпе» игра на скрипочке прекратилась.
До сегодняшнего дня не могу понять, почему такое насилие над этим милым человечком было смешно?!
Ну что в этом смешного?
Нашли педагога, по фамилии Хургин, он был старшекурсником Латвийской Консерватории. Он со мной усердно занимался и даже поехал с нами на лето к морю, чтобы не пропадало драгоценное время. Два-три раза в неделю он со мной, 6-летним ребенком работал. Однажды я случайно услышал его разговор с моей мамой. Он ей сказал, что никогда не встречал ребенка, у которого бы сразу так приятно зазвучала скрипка. Это был мой первый полученный комплимент...
Через четыре года я поступил в Рижскую Центральную Музыкальную Школу Для Oсобо Oдаренных Детей к известному педагогу, Владимиру Андреевичу Стурестепу, впоследствии ставшим учителем всемирно известного виртуоза Гидона Кремера, a также ослепительно талантливого Филиппа Хиршхорна (будущего победителя на Конкурсе скрипачей им. Королевы Елизаветы в Брюсселе 1967 года)
Стурестеп был человек редчайшей мудрости и безграничной любви к своим ученикам. Он выявлял в нас самое лучшее лишь подбадриванием и редкими, но точными советами. Его система в большей мере сводилась к тому, чтобы давать ученикам не по возрасту трудные виртуозные пьесы (в этом он, совершенно очевидно, следовал методу известного одесского профессора П.С.Столярского - первого учителя Давида Ойстраха, Натана Мильштейна, Бориса Фишмана, Буси Гольдштейна, Лизы Гилельс и многих других выдающихся скрипачей. – А.Ш.).
В его классе тогда занимались многие талантливые дети, которые стали очень успешными в своей специальности.
И это обстоятельство послужило дополнительным стимулом к соревнованию и росту для нас в то время.
В 1959 году я переехал в Москву для дальнейшего обучения. Попал в класс Михаила Абрамовича Гарлицкого, в Специальную Музыкальную Школу им. Гнесиных.
Началась тяжелая работа по шлифовке игры на скрипке. Основы техники на самом высоком уровне были его целью. Гарлицкий был учеником Ямпольского, а также его ассистентом, и иногда занимался с 16-летним Леонидом Коганом по просьбе Абрама Ильича.
По-видимому, Ямпольский считал, что Гарлицкий был яркий представитель его методики и принципов игры на скрипке».
***
Теперь вернёмся назад - к детству будущего скрипача в Риге, хотя и родился он в Ташкенте – почти за год до окончания войны -15 июля 1944 года. За несколько дней до того как в 1941 году Рига пала под натиском гитлеровских войск его родителям чудом удалось эвакуироваться из города. Оба они родились в Латвии, а отец даже служил в латвийской армии как раз в то самое время «добровольно-принудительного» присоединения балтийских республик к СССР. После залпа крейсера «Киров», вошедшего в Рижский залив, армия Латвии сложила оружие...
Вот что сегодня рассказывает Эммануил Борок о своём детстве в Риге:
«Что я помню про Ригу, в которой прожил до 1959 года - до того как я переехал в Москву, чтобы продолжать там учится.
Во-первых, это был очень красивый город. Он был расположен на реке Даугава, включал в себе многовековую европейскую архитектуру. Привлекал также прелестными парками. Мне как музыканту было лестно, что в нем жил великий композитор Рихард Вагнер, который там начал писать оперу «Риенци». В Риге он стал дирижером местной оперы. Пробыв в Риге всего два года, он сбежал оттуда, преследуемый кредиторами, уж очень он погряз в долгах.
В Риге также выступал гениальный пианист и композитор Фредерик Шопен и работал в опере великий Берлиоз.
Мне 7 лет
Атмосфера в послевоенной Риге была, как я помню, насыщена историями о войне и гонениях на евреев. Рассказчики были часто людьми, чудом уцелевшими в лагерях смерти или сбежавшими в лес, чтобы там сражаться с немцами. В нашей семье были двое родственников, кузены моей мамы, пережившие ужасы нацизма. У отца брат погиб на войне под Ленинградом. У моей мамы немцы расстреляли мать, сестру и брата. Только один брат уцелел, потому что в то время был в Красной армии.
По всему городу было много инвалидов, ковылявших на костылях или на деревянных протезах. Одеты они были очень часто в военные шинели, это все что у них было из одежды. Очереди за стандартными, но в данном случае редкими продуктами выстраивались со страшной скоростью и часто со зверским ажиотажем, как только проносилась молва (единственный способ рекламы в то время) о появлении этих продуктов или товаров. Приходилось стоять в очередях долгие часы, при этом иногда только за одним видом продуктов. Нетерпеливые детишки теребили мамаш уйти, скандалы и драки вспыхивали неизменно между женщинами в очередях по подозрению, что та или иная якобы втиснулась вперед без очереди, чтобы пробраться поближе к заветной картошке, мешку с мукой или, что было особенно ценно – ящикам с апельсинами, как потом выяснялось, из Израиля.
Мне 17 лет
Обвинения типа: «А вы здесь не стояли!» были слышны практически в каждой очереди. И если подозреваемая женщина была похожа на еврейку, тут же возникали советы ей убраться в Израиль, откуда, кстати и привезли эти же самые апельсины, за которые они были готовы удавиться, и которых в громадном Советском Союзе не было и в помине, а если и были, то крайне мало.
А в крошечном же, ненавистном Израиле своим хватало и даже вот на этих антисемитов оставалось.
Мне, 5-летнему ребенку, не понимавшему толком источника этих ссор было всё же понятно, что эта злость была направлена на таких как я с мамой. Это были первые признаки антисемитизма, с которыми я столкнулся в моей жизни
Мои родители и их друзья рассказывали, какое активное участие в расстрелах принимали местные латыши, очень часто с громадным энтузиазмом заменявшие немецких солдат, у многих из которых не выдерживали нервы участвовать в этой чудовищной бойне.
Антисемитизм ощущался в городе и в стране очень долго и интенсивно. Наряду с дискриминацией и оскорблениями были даже и побои. Однажды ночью, когда мой отец с мамой возвращались домой, после визита к друзьям, двое пьяных моряков, узнав в папе еврея, набросились на него и стали жестоко избивать. Он чудом уцелел...
В другой раз, во время еврейского праздника евреи собрались в местной, уцелевшей от нацистов синагоге.
Уцелела она от немцев совершенно случайно.
Как-то, в самом начале оккупации, один лютеранский священник, живший при соседней церкви, обратил внимание на шум и увидел, что немцы готовились сжечь синагогу. Он испугался, что его церковь, расположенная почти рядом с синагогой тоже может загореться.
Он закричал на немцев, и ему удалось убедить немецкого офицера отказаться от этой идеи.
Так вот, уже спустя лет десять после окончания войны, в тот вышеупомянутый праздничный день, толпа евреев, не уместившаяся в маленькой синагоге сгрудилась в небольшом дворике, опоясанным стенами, зданием этой синагоги и воротами.
Вдруг, откуда ни возьмись, появилась ватага пьяных кадетов военно-морского училища. Они сразу сообразили, кто были эти люди, столпившиеся перед синагогой. Началась брань и оскорбления с угрозами, и вскоре в ход пошли бутылки и камни.
В ответ на это несколько еврейских парней протиснулись сквозь толпу и дали этим хулиганам как следует «прикурить». Те пустились наутёк, угрожая вернуться с подкреплением.
Испуганные люди позвонили в милицию, и вскоре оттуда приехал мотоцикл с двумя милиционерами. И тут вдруг, как по заказу, появилась толпа морских кадетов, уже совершенно разъяренных, и жаждавших крови. Увидев милиционеров они, пошумев, удалились. Милиционеры решили, что опасности больше не существует и собрались уезжать, как к ним подошел мой отец и объяснил, что опасность отнюдь не миновала и что кадеты вскоре вернуться и продолжат свою забаву. При этом он сказал, что если они сейчас уедут, он позвонит начальнику милиции всего Прибалтийского округа, включавшего Литву, Латвию и Эстонию, по номеру, который ему дал тот самый начальник в благодарность за прекрасную починку часов, со словами: «Вот, если что нужно – звони...» В доказательство, отец показал милиционерам адресную книжку…
Таким образом, он явно произвел впечатление на милиционеров. Они вызвали подкрепление, в результате чего охрана синагоги продолжалась до конца праздников.
Так мой отец-часовщик спас сотни людей от погрома...
Мой отец был высоко образованным человеком в области еврейской истории, религии и иврита.
В еврейской школе он проучился всего до 13 лет.
Пришлось школу бросить из-за смерти его отца и пойти учиться на часовщика. Вскоре он превратился в кормильца семьи.
Семья состояла из его мамы, 6-летней сестренки и старшего брата, у которого на уме были только всякие развлечения и футбол.
Все знания, которые мой отец приобрел в школе, у него сохранились до конца жизни (он умер в 92 года). Много лет спустя, уже живя в Бостоне. Он завоевал к себе уважение со стороны прихожан его синагоги как самый из них образованный.
***
На фоне уличного антисемитизма был и скрытый, касающийся процента евреев, допустимых на местах работы. Мы об этом знали и просто находили решение той или иной проблемы какими-то обходными путями или просто где-нибудь в другом месте. Часто выручали взятки, которыми была пропитана вся система в бизнесе, образовании и в бытовой жизни. Особенно взятки процветали в дефицитных местах. Скажем, достать какие-то продукты, хорошую комнату в гостинице или билет на популярный спектакль или спортивное мероприятие. Везде нужно было иметь контакты, чтобы обеспечить себе допуск к этой «роскошной» жизни. Взятки были неофициальной валютой.
У нас в семье в то время была жилищная ситуация, весьма необычная, и я бы сказал, даже уникальная. Квартира в центре города, которую моему отцу удалось получить до войны, состояла из трех комнат, одной ванной, уборной и кухни.
Пытаясь спастись от печальной судьбы, уготовленной нацистами евреям, отец со своей мамой, сестрой, братом и своей будущей женой, которая стала моей мамой, эвакуировались в далекий и сытый Ташкент, где в конце войны родился я.
Отец был оттуда мобилизован в армию, также как и его старший брат. Но вскоре у него открылась язва желудка и его демобилизовали. Брата его постигла печальная участь – однажды после боя под Ленинградом в 1942 году он решил пойти за водой для раненного товарища и, прямо на глазах у его друга был разорван на куски метко выстреленным снарядом.
Остаток войны мой отец проработал в Ташкенте на авиационном заводе, собирая часы для военных самолетов. По окончании войны мы вернулись в Ригу. В нашей квартире мы обнаружили пожилого, бедно одетого человека, которому как видно негде было жить, решившего, что эта квартира ему подойдет... и он вот в нее вселился. Несмотря на просьбы мамы, отец не стал выгонять этого незваного жильца, приведя довод, что оставшихся двух других комнат нам будут достаточно. Он был добряком и любил помогать людям. Это была его страсть. По мере ознакомления с нашим соседом мы узнали что он был поляком по происхождению и коммунистом по убеждениям еще с молодости, когда его, будучи человеком доверенным, включили в команду охраны Ленина во время визита того в Латвию в 1917 году.
На стене над его кроватью висел барельеф Ленина.
В послевоенной Риге он работал тележником. У него была тележка, которую он использовал как дешевое «такси».
Он околачивался у мебельных магазинов и на этой тележке катил через город и доставлял мебель клиентам на дом.
Ситуация с этим паном Горовским приняла по-настоящему гротескный характер, когда в 1948 году у нас на пороге квартиры появились двое крепких молодцев, тоже по имени Горовские. Оба дослужились до офицерских чинов в войсках СС! По окончании офицерского училища в Мюнхене они участвовали в параде, который принимал сам Гитлер. Они были захвачены в плен советскими солдатами.
Построили Беломорканал, отслужили свой срок и вернулись к своему папочке. И так получилась почти сюрреалистическая ситуация.
Вот вам - молодая еврейская семья, потерявшая нескольких членов из-за таких мерзавцев, теперь была вынуждена делить жилье с ними и с их отцом-коммунистом. Где еще можно было такое найти!
Вскоре к ним стали приходить их однополчане и напиваться допьяна в самом безобразном виде... Я же, будущий профессиональный музыкант, там впервые ознакомился с немецкими солдатскими песнями, которые они распевали в полную глотку. Добавьте к этому семью майора, редактора армейской газеты жившего в соседней квартире, тоже невольно вовлеченного в число «слушателей» этого отвратительного «концерта». Самое любопытное было то, что мои родители оставляли меня, пятилетнего тогда мальчика, на их попечении, когда им было нужно куда-то уйти. Братья Горовские приводили меня в свою комнату, где они жили со своим папочкой, и угощали меня своим любимым блюдом: черным крестьянским хлебом, намазанным гусиным жиром, и с крупно нарезанными кусками сочного, хрустящего и, ох как хорошо пахнущего лука! Я был на седьмом небе! Потом вытаскивались непонятно откуда какие-то пуговицы, срезанные с их немецких мундиров и сохранённые на память, значки за лучшие результаты по плаванию и стрельбе из пулемета, фотографии их взвода лежащего у пулемета в форме раскрытого веера. Вот так – примерно двадцать нацистов у пулемета, и еврейский мальчик, будущий скрипач Бостонского оркестра, впившийся глазами в эти страшные фотки.
Перед сном я получал самую любимую «игрушку» - братья мне давали возможность «ударить» их моим музыкальным кулачком в живот, в результате чего оба они притворялись нокаутированными и падали на пол, ожидая от меня отсчета до цифры десять, означающей официальный нокаут...
Много лет спустя они мне рассказали, как в одном концентрационном лагере, в котором они навестили своих однополчан, работала одна местная женщина.
Ее сынишка был любимцем всех немецких стражников и надзирателей.
Когда в клубе во время показа фильма взорвалась бомба, убившая многих солдат и офицеров, выяснилось, что та самая женщина оказалась соучастницей диверсионного акта.
Ее сразу же повесили на глазах у всех заключенных и, конечно же, на глазах ее собственного сына.
Мальчик же стал у немцев как бы «сыном полка»…
Теперь мне все это кажется сюрреалистическим.
Видимо в этом их рассказе был какой-то подспудный смысл. Они явно меня любили. И я сейчас в этом вижу какую-то страшную параллель с тем осиротевшим мальчиком в лагере...
Латвия в средние века была на территории средневековой Германии. Тевтонские рыцари завоевали эту территорию и держали под своей пятой веками.
Мне всегда казалось, что внешняя схожесть латышей с немцами не случайна.
Когда съемочная группа из Москвы снимала фильм, где нужно было изобразить события, происходившие в Германии во время Второй мировой войны, они приезжали в наш типичный европейский, и где-то даже очень, немецкий город, где они нанимали статистов, чтобы играть роли немецких солдат. Простые латышские парни становились у нас на глазах аутентичными немцами, гуляя по парку, где шли съемки, в прекрасно подходящей их атлетическим молодым телам формой немецкой армии.
Мы всегда помнили, какую роль сыграли некоторые латыши в истреблении еврейского населения в этой стране, опасались их и часто просто не доверяли.
Справедливости ради надо заметить, что украинцы, литовцы и поляки у них долгу в этом смысле не оставались и часто охотно играли роль палачей, когда выяснялось, что немцы на этих заданиях в итоге оказывались нервными «слабаками».
Моя мама Сара, родом из латвийского городка Прэйли, где мы остановились на отдых в 1949 году в доме ее детства, к своему ужасу узнала, что латышские соседи доложили немцам, что мамины родные прячутся в подвале. Их всех вытащили и увезли на расстрел…
Мама не знала, кто именно из соседей сыграл эту роль, но как-то зайдя в соседний дом, где жила женщина, видно не вызывавшая у нее подозрений, вдруг увидела скатерть, которой моя бабушка накрывал стол, может быть по случаю Шабата или на праздники, уж очень эта скатерть была красива, чтобы ею пользоваться в бытовых условиях.
Мама не рванулась вон, а вместо этого сорвала скатерть со стола и пригрозила соседке, что заявит властям о том, что в этом доме живет женщина, которую может быть стоило бы допросить о ее делах во время оккупации. Соседка быстро отошла в сторону…
Была ли она той соседкой, которая выдала немцам маминых родных или нет, останется загадкой теперь уже навсегда. Хотя возможно, что она просто вошла в опустевший дом в тот страшный день и взяла скатерть себе «на память»?
Мне хочется думать, что так и было…
Конечно же, я не могу не отметить тех отважных латышей, которые, рискуя своей жизнью, скрывали евреев.
Вот, например, случай, который произошел с родственниками моей мамы:
Ее двоюродный брат Бэрл в возрасте 21 года и его 17-летний племянник Арчик сбежали из концентрационного лагеря в Риге. Красная армия уже приближалась к границам Латвии, и немцы, зная, что им скоро придётся убраться к себе обратно в Германию, собирались, как стало известно, переслать узников этого концлагеря в Германию на тяжелые работы.
Квартира, где Бэрла и Арчика должна была скрыть одна латышка находилась в Риге, довольно далеко от концлагеря.
Когда ребята приблизились к дому, где жила эта отважная женщина, она уже ждала их на улице. Выяснилось, что в это время к ней в гости пришел немецкий офицер. Она в спешке дала им адрес своей подруги, которая должна была их приютить.
Подруга жила на окраине Риги со своим мужем, Бэрла и Арчика пристроили на чердак. Там они надеялись дождаться конца войны.
Один из трех сыновей этой латышской пары работал с немцами. Он случайно узнал, что родители прячут двух еврейских парней. Он, то ли испугался за своих родителей, то ли из ненависти к евреям, предложил взять этих “жиденят” и расстрелять в рижском лесу. Родители, которые рисковали своей жизнью, укрывая этих парней, тем не менее сыну сказали нечто вроде «только через наш труп». Сына этого вскоре после войны арестовали органы НКВД. Он отсидел в тюрьме приличный срок. Родители так его и не приняли обратно.
Арчик, много лет спустя, уже живя в Израиле, похлопотал, чтобы его и Бэрла спасители, Анна и Эдуард Озолинь, были увековечены на памятнике праведникам мира в Риге и в Музее Яд ва-Шем в Иерусалиме.
Очень хочется рассказать о сыне Бэрла Доле, поскольку его жизнь в Риге в те годы очень ярко отражает атмосферу начала волны эмиграции того времени, а также роста еврейского самосознания у молодежи.
Доля и я были довольно близки в наши юные годы.
Доля был страстным сионистом. В 60-х годах в Советском Союзе началось сионистское движение среди молодежи. Желание вернуться в страну обетованную охватило почти все еврейское население Риги. А победа в войне 1967 года и возвращение Иерусалима в еврейское государство послужили дополнительным стимулом в самосознании тех людей.
В 70-х годах произошло событие, которое взволновало весь свободный мир: Дело Самолетчиков!
Группа сионистски настроенных евреев под руководством, кстати, чистокровного русского намеревалась захватить самолет и улететь на Запад. Таким образом они хотели привлечь внимание мировой общественности к судьбе евреев, стремившихся вернутся на свою историческую родину. Многие из них за это подвергались гонениям со стороны властей даже арестам.
За “самолетчиками “следили и в итоге, в запланированный для захвата самолета день всех арестовали в маленьком аэропорту недалеко от границы с Финляндией.
Долю с его женой первоначально пригласили участвовать в операции, но потом в итоге они были отвергнуты, из-за того что у них было двое маленьких детей.
Нельзя не упомянуть также евреев в те военные времена, которые были скорее готовы умереть «с музыкой», чем быть загнанными в гетто или в концлагеря и уничтоженными.
Это были еврейские партизаны!
Как-то раз в их честь мои родители устроили приём в нашей квартире. Их было человек десять. От этих людей исходила какая-то особая энергия. Можно было представить через что они прошли! При этом они излучали спокойствие и уверенность в себе. Сразу же на ум приходила Масада.
Я разговорился с одним из этих героев, Он был элегантно одет и прекрасно говорил по-русски. Это было не типично для людей еврейского происхождения в то время.
Родной язык у большинства наших друзей и родственников был идиш, некоторые говорили и читали по-немецки.
С русским у них были нелады.
Оказалось, что он был писателем, автором книги о своей жизни среди еврейских партизан.
В Латвии и Литве евреям приходилось создавать свои собственные отряды, поскольку латышские или литовские партизаны их как правило, не принимали и даже часто расстреливали.
В отличие от русских, украинских и прочих партизан, которым Москва активно помогала оружием, боеприпасами и едой, еврейские же бойцы должны были позаботиться обо всем этом сами.
Я ужасно заинтересовался его книгой, поскольку только незадолго до этого зачитывался книгой о восстании евреев в Варшавском гетто. Когда я спросил, где я мог найти его книгу, мой гость сказал что книга эта «потерялась» в издательстве. Копию он конечно не сделал. Копировальных машин тогда не было. Он мне сказал, что не мог себе представить, что его книга могла бы быть таким страшным антисоветским оружием, чтобы ее вот так «затеряли»…
Родители будущего скрипача Рувим и Сара Борок. Послевоенный снимок
Мне хочется здесь вспомнить о моей маме, поскольку она была типичной представительницей многих женщин того времени и незаурядным человеком.
В отличие от моего полиглота отца, читавшего немецкие книги в подлиннике и способного наизусть «выдать» цитату из священной книги, которую он выучил еще в детстве, мама моя была малообразованной, книг она не читала.
Или не могла, или просто уставала от ежедневных хлопот. Но за книгой я ее почти никогда не видел.
Мама была самоотверженная, работящая еврейская женщина образца тех времен. Она наверное очень бы удивилась, если бы ей сказали, что в 70-х годах в Америке начнется феминистская революция. Она делала то, что такие женщины как ее мама и бабушка делали из поколения в поколение тысячелетиями. Работала без выходных на семью и при этом никогда не жаловалась. Вставала всегда раньше отца и готовила ему LUNCH, состоявший из немудреного бутерброда: куска белого хлеба с маслом.
Она вполне сознавала, что отцу хватило бы «кулинарного мастерства» соорудить что-то подобное и самому, но ей и в голову не приходило поручить этот примитивный обряд папе. Она это делала просто потому, что была МАМОЙ. Позже, когда я учился в Москве, она стирала мои вещи и посылала их обратно с проводницей поезда Рига-Москва. Каждую вторую субботу я направлялся на Рижский вокзал в Москве, чтобы получить чистое белье и отдавал взамен связку грязного белья. Придя домой, Я всегда находил в посылке банку моей любимой рижской, уникальной квашеной капустой (в ней был тмин, а в Москве такого не делали) и, конечно же, рижскими «тоже лучшими» карамельными конфетами под названием «Коровка». Несколько лет спустя, когда моя сестра подросла и стала ходить в школу, моя мама решилась - она пойдет на работу. Видимо проснулись в ней какие-то феминистские чувства. Работа была в той же артели, где работал мой отец. Артель состояла из мастерских, в которых работали часовщики, ювелиры и почему-то еще, мастера, ремонтировавшие печатные машинки.
Мама там принимала заказы…
Бабушка Э. Борока, с двумя дочерьми. Справа мать скрипача в возрасте 13 лет
Бабушка и тётя были убиты в первые дни нацистской оккупации в сентябре 1941 года
Мама была очень счастлива этим кажущимся раскрепощением. Хотя бы на несколько часов в день она теперь могла выйти из дому и общаться с людьми. Подумать только, что до этого ее ежедневное общение с людьми «снаружи», выражалось в том, чтобы поехать на трамвае на рынок.
При всех условиях окружавших ее жизнь, как бы сковывавших ее свободу, какой теперь наслаждаются многие женщины, она была решительной и отважной, когда дело касалось ее детей.
Один раз, заметив, что я находился в расстроенном состоянии, она стала расспрашивать: что, мол, случилось?
Это на тебя не похоже! Я признался, что меня, тогда десятилетнего мальчика ударил, просто так, для забавы наш 17-летний сосед, Думаю, в моей маме сработала автоматическая реакция и. она, как была с мокрым полотенцем в руке, которым вытирала посуду, сразу направилась к моему обидчику. Он оказался дома и открыл дверь. Мама сразу, без разговоров, мастерски шмякнула его мокрым полотенцем по лицу. Это сразу привлекло его внимание и вот, в этот важный момент она ему сказала по-латышски то, что на английском языке можно было бы сказать только одним выражением: “Don’t you ever F…к with my son again or else you are going to gеt another visit from me…”
И еще один случай, который показал, что мама никого не боится, если это касается защиты ее детей - даже представителя власти.
Я ежедневно занимался на скрипке в одной из двух наших комнат, выходившей на колодезный двор. Летом, у открытого окна, я наизусть играл свои скучные скрипичные упражнения, уставившись взглядом в тот серый, угрюмый двор. Мне нравилась акустика в этом пространстве, где звук отскакивал от каменных стен и перемешивался, создавая у меня иллюзию концертного зала.
Так вот, в один прекрасный день к нам в квартиру заявился сосед – милиционер, его окна как раз были напротив наших и стал жаловаться на шум (это он имел в виду мою игру на скрипке), который ему не дает возможности выспаться после ночной смены. Прежде, чем я мог отреагировать и пообещать в будущем заниматься только по ночам или хотя бы при закрытом окне, он стал грозить, что если я не прекращу «этот скрип», он меня арестует!
Тут моя мама поняла, что настал ее черед выступить... И вот я услышал как моя безграмотная мама, говорившая хорошо только на идиш, оказывается, хорошо умела ругаться по-русски... Тут великий и могучий русский язык ей пришёлся в самый раз. Она его просто “послала” и закрыла дверь.
Больше этот “представитель” власти к нам не приходил…
Ученики Московской Центральной музыкальной школы в гостях у рижской ЦМШ. Слева в шляпе педагог В.А.Стурустеп, ниже его ученики Гидон Кремер и Филипп Киршхорн, между ними Алексей Наседкин, в центре группы виолончелистка Наталия Гутман, справа от неё пианистка Ирина Зарицкая, ещё правее в первом ряду - примерно 13-летний Э.Борок. Приблизительно 1957 год
Вот такая у меня была мама. Как говорится, таких больше не делают… Она, кстати, сыграла решающую роль в моей судьбе, уговорив меня продолжать заниматься на скрипке и закончить хотя бы школу, потому что в свои 16 лет я решил что все, скрипка это не мое призвание, а вот кино - Да.
Я захотел стать кинорежиссером. Теперь я ясно вижу, что профессию мне менять не нужно было...
Вот так... Где бы я сейчас был, если бы не мама...
В 48 лет она заболела. Это была разновидность лейкоза, как это называли. Думаю, что одним из последних и редких радостных моментов в ее жизни был визит к нам в Москву.
В то время ее болезнь была в стадии ремиссии. Мы с женой тогда ожидали ребенка. Наш сын родился в то время когда мама была опять прикована к кровати. Ее болезнь вернулась и перешла в финальную, смертельную фазу.
Своего внука она увидела только на фотографии.
Она похоронена на еврейском кладбище в Риге».
***
Эти воспоминания я сам готов читать без перерыва, но, к сожалению, пока они ещё только в этой начальной стадии и проекте, и надо надеяться, что этот очерк-эссе, посвящённый юбилею моего друга, даст толчок его творческой активности уже на литературном поле – он, наконец, засядет на некоторое время за компьютер и подытожит свои воспоминания – жизненные и музыкальные – как на русском, так и на английском. А пока посмотрим снова, как видел он сам ситуацию, сложившуюся к 1973-му году – времени его эмиграции в Израиль.
Как легко можно было предположить, Борока не выпускали заграницу после отъезда в Израиль его отца и сестры. Вот, что он вспоминает теперь о тех днях:
«..Потери наших друзей и родственников после войны не закончились. В 1972 году на Олимпиаде в Мюнхене, от рук террористов погиб сын наших друзей по Риге, израильский борец Элиэзер Халфин. Мы с ним часто встречались в юности. Я об этом узнал по телевизору, находясь в Коктебеле, в то время как оркестр Кондрашина без меня уехал в поездку (мои уже жили в Израиле и я естественно стал персоной высшего подозрения. Меня в поездку не пустили). Каково же было мое чувство, когда я увидел, какое равнодушие было у людей, смотревших по телевизору эти страшные новости из Мюнхена в гостинице, а я должен был сдерживать свой гнев и горечь... Историям этим нет конца...»
***
Итак, в октябре 1973 года Э.Борок прилетел в Вену, откуда через несколько дней самолёт «Эль Аль доставил его в Аэропорт Бен-Гурион. Почти сразу он окунулся в музыкальную жизнь Израиля. Как уже говорилось, он выиграл конкурс на место концертмейстера Израильского Камерного оркестра под руководством Гари Бертини.
Снова его воспоминания:
«Мои западные «университеты» и мой рост, как музыканта по-настоящему начались уже по приезде в Израиль. Первые два музыканта, оказавшие громадное влияние на меня были два израильских скрипача:
Ицхак Перельман и Пинхас Цукерман.
Встреча с ними состоялась на сцене в Израильском Музее Изобразительных Искусств, где регулярно репетировал и выступал Израильский Камерный оркестр, в котором я начал работать как концертмейстер весной 1973 года.
Накануне войны Судного дня в октябре 1973 года в Израиле проходил ежегодный Музыкальный Фестиваль, куда съезжались самые знаменитые представители еврейской и мировой музыкальной элиты.
Оба Перельман и Цукерман оказались там в том году в одно и то же время. К тому времени я уже о них слышал, но их игру мне услышать еще не довелось.
Первым был Перельман. Я увидел его как-то утром в начале нашей репетиции. Он спускался по ступенькам зала на костылях (результат детского паралича, перенесённого в 4-летнем возрасте) под громкие возгласы и аплодисменты музыкантов. Это был коренастый молодой человек в круглых очках, очень мне напомнивший великого австрийского композитора Франца Шуберта. Физическое сходство в лице и очках на этом пожалуй заканчивалось, там еще были совершенно гигантские руки управлявшие костылями. Размер его бицепсов не поддавался описанию. Сопровождавший его молодой человек нес за ним скрипичный футляр, в котором лежал изумительный Страдивариус. Усевшись на стуле и широко расставив ноги, одетые в алюминиевые протезы, он отбросил костыли и протянул руки и своему Страдивариусу. В этот момент я увидел его совершенно невообразимые руки, ловко открывавшие футляр. Его толстенные и длиннющие пальцы возились с замком, и вскоре открылся футляр и он вытащил оттуда скрипку работы великого итальянского мастера, сделанную в первой половине XVIII века.
Не прошло и пяти минут, как раздались совершенно божественные звуки, подобных которым мне в профессиональной жизни так близко от себя не доводилось слышать. Конечно же я к тому времени уже успел сыграть концерты с некоторыми великими советскими скрипачами того времени на сценах Москвы, но тут было нечто другое, уникальное. Тут была поэзия и некая сладость и печаль знакомая многим любителям скрипки, как « еврейская душа». Его искренняя и незамысловатая игра пленяла своей простотой и изяществом.
И когда он добрался до шестой ноты во второй части Соль-мажорного Концерта Моцарта, тут не оставалось никакого сомнения, что передо мной сидел скрипач, который своей игрой открыл для меня новые горизонты и предложил мне совершенно новую манеру подачи звука и фразы. Заключительным «аккордом» моего с ним знакомства явился концерт на арене построенной древними римлянами в порту Кейсария. Место это в наши дни стало известным еще благодаря фильму « Jesus Christ – Superstar», снятого именно там.
Сочетание многотысячной публики, знойного средиземноморского вечера, места, где римляне любовались смертельными играми гладиаторов и Моцарт в исполнении на божественной скрипке, божественным звуком это было совершенно незабываемо...
Цукерман появился на сцене совершенно в другом плане. От него исходила энергия человека здорового, пышущего энергией и той самой уверенностью, какую я заметил в те дни во многих израильтянах. Естественно, что люди в себе не очень уверенные не селились в этой стране, полной нечеловеческих проблем. Не последней из которых являлось соседство приблизительно 100 миллионов враждебных арабов, которые, кстати, именно в это время развязали Войну Судного Дня.
Игра Цукермана, вернее его трактовка изящного и благородного Моцарта мне сначала активно не понравилась. Он играл, как талантливый, радостный и веселый клезмер... Настолько он был раскрепощенным, что даже подмигивал мне во время игры и приглашал повеселиться на сцене, предлагая повторить его совершенно неуместные глиссандо или фразировку.
На следующий день я тем не мене поменял свое мнение о его игре и понял, что помимо его соблазнительного и богатого звучания, его свобода самовыражения, его не скрываемое еврейское происхождение, придавали его игре пленительную характеристику.
Во мне что-то как будто повернулось на 180 градусов, и проснулась раньше мне не знакомая энергия и желание играть, как хочу и… наплевать на всех...
Играй, как хочешь, как бы говорил мне Пинхас и имей fun…
Через пару недель произошло еще одно событие в моей артистической жизни и в жизни Израиля.
Утром, стоя у автобуса, который должен был везти нас на концерт в Кибуц на границе с Ливаном, мы слушали транзисторное радио. Начинался штурм Голанских Высот с задачей выкурить оттуда сирийцев, по мнению израильтян самых наших свирепых врагов. С этой позиции, с вершин холмов и гор, они могли с легкостью обстреливать поселки и города нашей страны.
Мы слушали эти сводки с фронта и волновались за исход сражения. Теперь известно, что эта была знаменитая танковая битва, в которой силы противника превосходили наши почти в десять раз. От нее во многом зависела судьба Израиля... Через 4 часа мы прибыли в Кибуц, где мы узнали, что атака на Голаны таки завершилась нашей победой!
«Ve zeu, Beseder Gamur» Вот так, полный порядок! – с улыбкой говорили мои коллеги-сабры и обнимали друг друга: «Мазаль Тов!»
Через час должен был начаться наш концерт, где я должен был солировать в концерте Баха ля-минор, который я выучил именно для этого концерта. Оркестр наш посадили на эстраде под открытым небом на совершенно идеально подстриженном и ухоженном газоне.
Перед нами уже уселась публика – фермеры этого кибуца. Что было совершенно неожиданно, это изобилие светловолосых детей и молодых людей, как я потом узнал – из Скандинавии, приехавших сюда на каникулы, помочь фермерам, а также разделить с ними опасности, которые ежедневно грозили им со стороны ПЛО.
Они могли в любой момент запустить с той стороны ракету. К счастью, местные жители на той стороне настолько ненавидели этих «борцов за свободу», большинство которых были просто криминалы из разных стран, приехавшие туда «повеселиться» и заодно их ограбить, что они охотно оповещали израильтян об их прибытии. Группа израильских солдат под прикрытием ночи пробиралась в эти деревню и уничтожала тех боевиков.
Крестьян, оповестивших израильских солдат, награждали драгоценным подарком в размере $25. Для них это была роскошная сумма.
Нас всех предупредили, что если атака с той стороны всё-таки произойдёт, то не раньше чем в 4 часа. И мы должны к этому времени покинуть территорию, а местные жители должны были занять свои места в бомбоубежищах, направление к которым было помечено красиво оформленными табличками «Bomb Shelter”.
И вот я стою и играю Баха с энергией и уверенностью, мне до сих пор не известной и думаю, а почему я не волнуюсь?
А вдруг у этих арабов часы неправильные. Но никто не показывал ни тени страха, даже маленькие дети на траве... и я понял, что эта храбрость и умение жить с опасностью для жизни, грозящей на каждом шагу и в каждую минуту, это и есть вот та ХУЦПА, которую упоминают так часто когда говорят об израильтянах.
Так вот, я лично считаю, что смелость в моей игре появилась не там на газоне, на границе с Ливаном, а на концертной эстраде в тот день, когда я услышал Пинки Цукермана, с которым у меня уже много лет спустя завязалась дружба, и мне даже довелось с ним исполнить «Симфонию-Кончертанте» Моцарта. Он в тот вечер играл партию альта и, будучи Пинки, наклонился ко мне, когда я настраивал скрипку после первой части. И... прямо там на сцене сказал мне «Коль а-Кавод» – «честь и слава». И тут же, конечно, спросил, не буду ли я заинтересован сыграть на бар-мицве… ЭТО 100% ПИНКИ».
***
Вот такие новые музыкальные и жизненные впечатления как бы заново формировали личность молодого скрипача. Во-первых, в чисто музыкально-организационном плане он столкнулся сразу же с ситуацией западного подхода к реальности музыкальной практики – нет слов « я не могу», или «я этого не играл». Есть постоянная готовность всегда в кратчайшие сроки выступить с любым новым для себя сочинением перед любой аудиторией, в самом необычном месте, с коллегами, о которых знал весь мир, но которых никогда до той поры не слышал и не видел, не говоря о том, что это были всемирные знаменитости и артисты мирового класса! Эммануил Борок оказался сразу готов к этой новой реальности музыкальной жизни Израиля и вообще западного мира.
Эта новая реальность оказала самое благотворное влияние на молодого скрипача, подготовив его к дальнейшим взлётам карьеры уже в Америке.
23 апреля 1974 года Эммануил Борок после шести туров конкурса (в один день!) на место второго концертмейстера Бостонского Симфонического оркестра был объявлен победителем и занял это почётное место.
«Конечно же все мои «университеты» как концертмейстера большого оркестра прошли в Бостонском оркестре», – снова вспоминает артист. «Я научился вести и системе штрихов у Джозефа Сильверстайна, тогдашнего первого концертмейстера Бостонского Оркестра: «Делать фразу” и разумно пользоваться скоростью смычка и вибрации.
До этого мне не было известно, что крещендо (нарастание силы звука) в звуке должно сочетаться ускорением вибрации; ну и, конечно, встречи с мировыми дирижерами и солистами, - это феноменально обогатило мой мир.
Игра с Менухиным на меня произвела совершенно магическое впечатление. Кроме того, что он так изумительно «творил» на скрипке, от него исходило какое то сияние доброты и счастья. Сразу возникало впечатление, что все кругом светлее!..
Иегуди Менухин и Эммануил Борок за кулисами Карнеги-Холл
Так он сразу же включился в работу одного из лучших оркестров мира, а вскоре с самим Леонардом Бернстайном – одним из гениев в музыкальном искусстве ХХ века! Воспоминания об исполнении музыки Густава Малера Леонардом Бернстайном – одним из величайших интерпретаторов второй половины ХХ века музыки венского гения – захватывающе интересны. Вот они – так сказать «из первых рук:
«С первой ноты стало ясно, что за пультом гигантский талант, способный мелкими жестами рук и выражением лица создать абсолютно магическую обстановку в которой музыканты не только подчинялись его беззвучным командам, но будучи вдохновленными его магнетической способностью передавать ту энергию и ощущения, которые происходили в его душе, просто творили чудеса.
Звук (оркестра – А.Ш) сразу становился более выразительным и гибким в его руках. Появлялось какое-то единое дыхание у группы, насчитывавшей свыше 100 человек, прекрасно обученных их ремеслу, тщательно отобранных из лучших источников, существующих во всем мире и обладающих артистическим воображением.
В те считанные моменты, когда у меня были паузы, я бросал короткие взгляды в публику и всегда замечал какую-то зачарованность, даже может быть какое-то состояние гипноза, в которое он их повергал. Мне посчастливилось с ним сыграть свыше 20 раз за десять лет. Он обычно приезжал в конце июля и привозил две программы» в Танглвуд (летняя резиденция Бостонского оркестра, где проводится один самых важных музыкальных фестивалей в мире) «Это особое место в Америке, напоминающее своей природой Швейцарию. Какое бы божественно красивое оно ни было, дней с хорошей погодой там было мало, и как раз в те недели, когда он приезжал, была стабильная жара или пасмурная погода с дождём, или иногда было так холодно, что приходилось ставить на сцену электрические обогреватели! Но чаще всего, конечно, была жара. И вот однажды в такую жару мне посчастливилось играть под его управлением 9-ю Симфонию Малера.
Леонард Бернстайн и Эммануил Борок во время репетиции Симфонии Малера.
Танглвуд 1979 год
Это монументальное произведение гениального композитора, в котором он делится с родом людским своими впечатлениями и переживаниями о его личной жизни и, как бы, прощается с жизнью. Надо сказать, к тому времени Бернстайну исполнилось 60 лет, и в этот печальный год умерла его первая жена, от которой у него было трое детей. Было совершенно ясно из его интерпретации, что он внес в эту концепцию свои, личные переживания и горечь по поводу быстро текущей (а в его случае, мчащейся) жизни. Малеровская музыка известна именно этими чувствами и мыслями и она по своему драматизму переходит границы симфонизма и как бы превращается в оперу.
В этот день концерт начинался в 2:30, стояла адская жара с температурой 100 по Фаренгейту, где-то около 40 по Цельсию. Влажность приближалась к 100%. Мы все обливались потом, и даже на моей скрипке были видны капельки влаги. Смычок мой так размяк, что потерял всякую упругость и силу, и я практически играл одной тростью. Бернстайн мастерски передал форму и содержание этой гигантской Симфонии, длительностью почти в полтора часа и уделял при этом внимание самым мелким деталям.
Он так «строил» эту музыку, что было ясно, как он хочет, чтобы мы играли даже в те моменты, когда он отворачивался и дирижировал другими группами музыкантов.
Атмосфера этого музицирования была настолько интенсивной, что мы, конечно, забыли о погоде. К концу Симфонии изумительно трогательное скрипичное соло как бы цитировали последние слова при прощании с жизнью. Я посмотрел на Бернстайна: у него в этот момент по лицу текли слезы…
Я был настолько под впечатлением от его творения музыки, что долгое время помнил не только каждый с ним концерт, но и многие отдельные места и даже отдельные ноты.
Эти концерты с ним остались в моей памяти самыми значительными. Исключением, пожалуй, было исполнение 5-й Симфонии Шостаковича под управлением Ростроповича через несколько часов после кончины великого композитора.
Скорбь по нему в душе Ростроповича передалась нам с такой силой, что мы все играли как боги. Ростропович как дирижёр ни в какой мере не мог сравниться с гениальным Бернстайном. Но свершилось то самое чудо, которым славился БСО.
Музыканты в этом оркестре могли «завестись» и, что называется, творить на сцене, особенно при таких обстоятельствах. По окончании концерта в публике и на сцене многие утирали слезы. Ростропович же поднял партитуру симфонии своего личного друга, каким Шостакович являлся многие годы и, у всех на глазах поцеловал ее. После этого он ушел со сцены и удалился в артистическую, где его уже ждала его жена, известная певица Галина Вишневская и они долго плакали, обнявшись в этой комнате. Никаких гостей и почитателей к ним в этот вечер не пускали».
Эти редкие, волнующие строки хочется читать и перечитывать потому, что они отражают встречи с гениальными музыкантами, но не просто встречи, а выступления в какие-то особые, кульминационные моменты истории исполнительского искусства как самих дирижёров, так и одного из величайших симфонических оркестров мира. Быть в такой момент в эпицентре события, соучаствовать в нём, отдавая исполняемой музыке всю меру своего таланта – удача, выпадающая на долю немногих счастливцев!
***
Начав свою работу в Бостоне в сентябре 1974 года, Э.Борок по контракту становился также первым концертмейстером концертов «Бостон-попс» - летних и зимних популярных концертов с участием всемирно известных солистов-классиков и джаза. Руководивший этими концертами оркестра в течение 50 лет Артур Фидлер сразу оценил талант молодого скрипача, его тёплый, красивый, без сомнения «еврейский скрипичный звук» и стал горячим поклонником своего молодого солиста.
На сохранившейся фотографии (кадр из фильма) Борок и Фидлер едут на мулах по Grand Canyon во время съемок фильма посвящённого 200-летию Америки
Эммануил Борок и знаменитый дирижёр «Бостон-попс» Артур Фидлер, Grand Canyon 1976 год
Здесь нужно отметить один чрезвычайно важный факт. В музыкальных учебных заведениях Советского Союза, даже в таких, как Московская, Ленинградская и Одесская Консерватории в большинстве скрипичных классов, даже самых знаменитых профессоров редко бывало, когда студенты-скрипачи или виолончелисты «прорабатывали» в течение учебного года больше одного концерта, одной Сонаты или Партиты Баха, нескольких Каприсов Паганини и небольших скрипичных пьес. Поэтому особенно трудно, да просто невозможно себе представить, как даже самый талантливый скрипач, после занятия позиции второго концертмейстера одного из ведущих оркестров мира, мог самостоятельно, вне учебного процесса, вне класса Консерватории, подготовить для публичных выступлений такие труднейшие произведения скрипичного репертуара, как вышеназванные Фантазия на темы оперы «Кармен» П.Сарасате, его же «Цыганские напевы», «Шотландскую Фантазию» Бруха.
Действительно, трудно поверить, что Концерты для скрипки с оркестром Баха, Бетховена, Брамса, Бруха, Глазунова, Чайковского, Сен-Санса, «Серенаду» Бернстайна, Концерт №2 Бартока, Концерт Александра Раскатова[1] (всего свыше 50 сочинений, лишь для скрипки с оркестром) - были выучены им для публичного исполнения за годы самой интенсивной оркестровой работы. Многие другие произведения современных американских и европейских композиторов Э.Борок также выучил, работая в оркестрах Бостона и Далласа на ответственейшей позиции. Но не только выучил и подготовил, но и многократно успешно исполнял эти сочинения, имеющие великие традиции исполнения величайшими артистами ХХ века, с различными оркестрами и дирижёрами. Он был участником многих камерных ансамблей со знаменитыми американскими музыкантами – пианистами, скрипачами, альтистами (кроме выше названных, также с такими артистами, как Шломо Минц, Линн Харрелл, Эммануэль Акс, Ефим Бронфман, Пол Нойбауер, Лесли Парнас, Ральф Киршбаум, Джошуа Белл). Даже с профессиональной точки зрения это трудно постичь – сам факт активной работы в одном из лучших в мире симфонических ансамблей заставлял отдавать все силы, нервную концентрацию и эмоциональные ресурсы своей основной работе. И потому вызывает восхищение сам факт овладения огромным сольным репертуаром параллельно с работой в оркестре.
Во время гастролей «Даллас-Квартета» в Риге в 1989 году Э. Борока, теперь уже знаменитого музыканта пришёл повидать его родственник с женой и два брата Горовских – бывшие соседи по квартире! (изображены по краям снимка). Они оба работали дормэнами в отеле, где остановился Борок со своим Квартетом. Что они делали во время войны – знают только они...
Но не только овладением и высокопрофессиональным выступлениям в качестве солиста с оркестром в популярных и главных концертах скрипичного репертуара, но также и предложенными слушателям своими оригинальными и нестандартными, свежими интерпретациями великих сочинений Баха, Моцарта Бетховена, Брамса, Сибелиуса, Чайковского...
И кроме всего – захватывающие дух встречи с мировыми знаменитостями – пианистами и скрипачами, виолончелистами и дирижёрами...
15 июля 1985 года в честь 100-летия оркестра «Бостон Попс» выступал в Вашингтоне прямо перед статуей Авраама Линкольна. Вечером он был приглашен Президентом Рейганом на обед в Белый Дом. Там он оказался среди многочисленной толпы дипломатов и членов Американского правительства. К этому времени Эммануил Борок был уже почти «старожилом» в оркестре, да и в английском чувствовал себя совсем свободно. Вот его короткий рассказ о неожиданной встрече:
«Во время этого приёма ко мне неожиданно подошёл Вице-президент Джордж Буш и спросил меня – кто я такой? Я ему вкратце рассказал свою историю – от Риги до Бостона! Он меня слушал с неподдельным интересом, был очень мил и прост и произвёл на меня большое впечатление. Это всё произошло как-то совершенно естественно, но, конечно осталось в моей памяти одним из моих самых волнующих событий. Мог бы я, работая в одном из оркестров Москвы, например, когда-нибудь беседовать так запросто с одним из членов правительства или министров в Москве? Это была Америка...»
«Я хочу ещё немного вспомнить об Артуре Фидлере. И также о его преемнике – Джоне Уильямсе:
Фидлер был дирижером очень популярного во всей Америке оркестра Boston Pops. С этим оркестром он в 20-х годах начал серию концертов под открытым небом на берегу реки Чарльз в Бостоне. Там же неизменно проходили концерты, посвященные Дню Независимости Америки. Приходили на эти концерты десятки тысяч человек и, сидя на траве и попивая всякие напитки и поедая бутерброды, слушали легкую музыку в исполнении одного из, может быть, десяти лучших оркестров мира. В День Независимости США, 4-го июля в конце концерта исполнялась увертюра Чайковского «1812 год», с фейерверками и выстрелами из пушек, как полагается по традиции. (Это – исполнение Увертюры П.И.Чайковского «1812 год» – обще-американская традиция во всех городах США – больших и малых - А.Ш.)
В основное время концерты проходили во всемирно знаменитом зале Boston Symphony Hall. Акустика в этом зале одна из самых лучших в мире.
Атмосфера, окружающая Попс концерты напоминает кафешантан со столиками и публикой, которая во время концертов наслаждается едой и разговорами на фоне чудной музыки в исполнении знаменитого оркестра.
С Фидлером я съездил в Большой Каньон - "Grand Canyon" для съемок фильма, посвященного 200-летию Америки. Нас встретили в частном аэропорту Лас Вегас, принадлежавшему миллиардеру Ховарду Хьюзу и повезли в Большой Каньон на одном из его личных самолетов. Наутро начались съемки.
Нас с Фидлером посадили на мулов (у него был белый, а у меня бурого цвета) и мы медленно стали продвигаться по тропе, нависавшей справа над пропастью.
В это время в фильме звучало мое соло из Сюиты Ferde Grofe "On the Trail" (см. фото).
В один из наших совместных ужинов Фидлер мне сказал, что слухи о том, что он крестился, чтобы его еврейское происхождение не помешало его карьере и что он, якобы, носит на шее крест - неправда.
На самом деле это была медаль знаменитого дирижера Артуро Тосканини, которую он ему подарил.
И тут же мне её показал, чтобы не было никаких сомнений.
В Бостоне, который был в те времена (20-х годах ХХ века) консервативным и реакционным, ему как еврею пришлось бы бесспорно тяжело, если бы не его жена. Говорили что его красавица жена, принадлежавшая к светскому обществу, способствовала росту его карьеры.
С Джоном Уильямсом и Миа Фэрроу
Сезоны Попса были наполнены популярной классической музыкой, которую практически исполнял знаменитый Бостонский Оркестр минус самые первые голоса. И его для этой части работы называли «Бостон Попс».
Во время этих концертов я встречал великих артистов американской эстрады и джаза: познакомился с великой Эллой Фитцджеральд,
Рэй Чарльзом, Тони Беннетом, Оскаром Питерсоном, Фрэнком Синатрой и другими выдающимися артистами.
Концерт всегда заканчивался исполнением знаменитого американского марша «Звезды и Полосы» - имелся в виду американский флаг, и конечно же к восторгу публики и моему собственному - в конце этого марша мы все дружно вставали и, продолжая играть стоя, наизусть, следили, как падая с верхних арматур сцены разворачивался американский флаг!
У меня всегда в такие моменты слегка щемило сердце. Вспоминались многие годы жизни в репрессивном обществе, каким являлась наша советская страна, и как мы, свободолюбивые и интеллигентные люди ценили все передовое, чем тогда славилась Америка, и как мы надеялись, что Америка когда-нибудь откроет свои объятия и примет нас к себе... Что и состоялось! Мои перипетии, связанные с отъездом из России, были еще очень свежи в памяти и, естественно, бодрая музыка этого марша и веселые, счастливые люди в зале служили напоминанием того, что моя нынешняя жизнь в этой свободной и гостеприимной стране уже больше не сон, а реальность...
Э.Борок с всемирно известной скрипачкой Идой Гендель
После того, как Фидлер умер, на его пост назначили знаменитого американского композитора кино Джона Уильямса. Он был сказочно популярен, был награжден многими премиями Оскара, но несмотря на такую славу был милейшим человеком.
Сразу после его назначения у нас состоялась поездка по Америке, которая началась с Карнеги Холла. Джон Уильямс пригласил меня быть солистом на гастролях. В Карнеги Холле я с ним исполнил концерт Сен-Санса № 3, а потом и в Чикаго, Детройте и Индиане. Везде с громадным успехом и аншлагами. В конце концертов мы с успехом исполняли его музыку к кинофильмам. И конечно же тут толпа приходила в неистовый восторг.
С Джоном (он настоял, чтобы я так его называл) у меня сложились очень близкие отношения, и он предоставил мне полную свободу выбора произведений для игры соло с оркестром в сезоне Попса, который длился 8 недель каждый год в течение мая и июня. В итоге я переиграл в Попс'е многие сочинения классического жанра, но легкого содержания как например «Цыганские напевы» Пабло Сарасате, но и даже такие сочинения как концерты Моцарта, Мендельсона, Бруха и даже менее доступного широкой публике 1-й Концерт Сергея Прокофьева. Было у оркестра много записей на пластинки и телевизионных передач.
В июле и августе БСО переезжал в западную часть Массачусетса - Беркширские Горы, сказочно красивую местность, напоминающую Швейцарию, наполненную историей американской литературы и искусства. Тут жили такие писатели как Герман Мелвилл, Натаниэл Хоторн, Эдгар По, Джон Апдайк и Эдита Вортон; поэты: Ральф Эмерсон, Роберт Фрост, Эмили Дикинсон; художник Норман Роквелл и скульптор, создавший статую Авраама Линкольна в Вашингтоне - Даниил Честер Френч...»
***
Нигде больше до этого я так долго на одном месте не работал и естественно мои «оркестровые университеты» прошли именно в БСО, на сцене прославленного зала, построенного для основной музыкальной жизни города Бостона.
На этой сцене выступали самые крупные звезды классической музыки мира - все крупнейшие скрипачи, пианисты, виолончелисты и дирижеры. В течение 11 лет я слышал божественные звуки их инструментов, а также голоса великих оперных певцов и певиц.
Что мне особенно запомнилось и как-то особо повлияло на моё воображение - это были имена великих скрипачей, сыгравших на этой сцене и с этим оркестром концерт Бетховена. Их имена были написаны на нотах нашей скрипичной партии в правом верхнем углу, рядом стоял год и продолжительность их исполнения:
(1912 F. Kreisler, 1928 Heifetz, 1922 Carl Flesch, 1926 K. Szigeti, 1933 Y. Menuhin, 1954 Z. Francescatti, 1955 I. Stern, 1958 L. Kogan, 1971 I. Perlman, 1983 H. Szeryng)
В какой-то мере это было равнозначно музею истории американского бейсбола….
Считаю необходимым упомянуть о Джозефе Силъверстайне, первом концертмейстере Бостонского Оркестра, с которым я сидел за одним пультом в течении 10 лет. Несмотря на свои 40 лет он к тому времени был уже знаменитым на весь мир.
Он знал каждую ноту в партитуре любого сочинения, исполнявшегося в тот или иной день. Будучи также заместителем главного дирижера, он выучивал симфонии и иные сочинения до такой степени, что мог в любой момент встать и заменить дирижера, если это было необходимо.
Он также помнил, в каком месте в партитуре кто и что играет и какая там стоит буква (буквами были размечены отдельные такты, места в партитуре на определенном расстоянии, чтобы во время репетиций можно было найти с какого места/такта начать играть, если проводилась детальная работа над сочинением).
Он играл свою партию с предельной точностью, ясностью замысла и делал примерно две ошибки в сезон. Если представить себе что в сочинении тысячи нот, то он всего на двух из них делал ошибки в год, да и не каждый год! К тому же у него был громадный репертуар сольных сочинений, которые он тоже знал наизусть и мог в любой момент встать и сыграть, опять же безошибочно.
У него была безупречная интонация и некий европейский элегантный стиль игры. Никогда он ничего не форсировал и не перебарщивал и играл с большим вкусом и с тщательно продуманной фразировкой и интересной, выразительной аппликатурой и штрихами. К тому же он был первой скрипкой в ансамбле солистов камерной музыки Boston Symphony Chamber Players.
Очень часто я знал, что он будет делать в том или ином месте заранее: где-то секунд за 10 или 20, потому что он музыку не просто играл. Он ее строил и подавал это с такой ясностью, что невозможно было с ним не пойти, даже если захотеть. Он вел группу с минимальными затратами физических средств и только в ключевых моментах поднимал скрипку, чтобы его было лучше видно людям сидящим за ним - предупредить их таким образом, что назревает драматический момент, где внезапно понадобится играть с максимальной силой, или нагибался, чтобы показать, что в данном месте нужно играть предельно тихим звуком.
У него я также научился доносить до публики форму и структуру произведения и вносить в звучание скрипки многие тонкие нюансы и перемены настроения.
У нас в музыкальном мире это называется «играть со смыслом».
Естественно, что я питал к нему предельное уважение и всегда находил у него ответы на любые мои вопросы, касающиеся не только скрипичной игры, но также и истории того или иного сочинения и даже, какую редакцию того или иного сочинения лучше использовать.
Люди мы были очень разные и игра наша при этом оставалось исключительно индивидуальной.
Дружба между нами вне работы не существовала и друг к другу мы в гости не ходили. Такими - мне до сих пор кажется - должны быть отношения между людьми на работе, особенно на высоких должностных позициях.
К моему прибытию в Даллас, где меня ждала работа в качестве первого концертмейстера оркестра, я получил от него письмо, в котором он благодарил меня за работу и партнёрство и отметил мой прирожденный талант к скрипке.
Этим увенчались первые 11 лет моей профессиональной жизни в Америке, на моей новой родине.
***
Так с приездом на работу в Бостонский Симфонический оркестр перед молодым скрипачом открылись новые, немыслимые ранее горизонты. Вообще говоря, новые перспективы открывались перед многими музыкантами, иммигрировавшими в США в 70-е годы ХХ века, но выдающиеся результаты были достигнуты всё же очень немногими. Среди них Эммануил Борок - явление некоторым образом удивительное - своим талантом, умением учиться быстро и эффективно всему лучшему, что могли дать ему встречи и работа с выдающимися американскими музыкантами, и, прежде всего, совместная работа с Джозефом Силверстайном[2], выступления с прославленными солистами, такими, как Иегуди Менухин, Исаак Стерн, Пинхас Цукерман, Ицхак Перельман, Мстислав Ростропович, дирижёрами Леонардом Бернстайном, Сейджи Озава - всё это способствовало небывало быстрому росту артиста в Бостоне. Но всё это, как уже говорилось, оказалось большой и уникальной Прелюдией к его главному артистическому периоду жизни - работе первым концертмейстером оркестра «Даллас-Симфони» (1985-2010), где он стал претворять в жизнь свои собственные интерпретации в выступлениях с оркестром в сочинениях, о которых шла речь выше, а также камерной музыки - квартетной, трио, сонатной. В течение 11 лет он участвовал в работе ансамбля современной музыки “Voices of Change”. Одна из пластинок этого ансамбля «Voces Americanas» была представлена к награде Grammy. (Меня поражала невероятная способность Борока держать огромный скрипичный репертуар всегда в форме подлинного солиста-концертанта, совмещая это с работой концертмейстера оркестра, руководителя Квартета, и педагогикой!).
С Хилари Хан
После 25 лет работы в «Даллас-Симфони» в 2010 году Э.Борок занимает должность почётного профессора Южного Методистского Университета Далласа, совмещая преподавание с выступления соло и в камерных ансамблях, а также частым руководством «мастер-классами» в университетах Америки и Европы.
Этот очерк не является авторизованной биографией артиста. Он лишь немного освещает его игру, его работу и его достижения с точки зрения моего знания об этом как в Москве, так и в Америке, а также благодаря исключительно интересным во многих аспектах воспоминаниям самого героя очерка. Творцом его биографии является он сам - с помощью Божьей. Пожелаем юбиляру до 120! И много лет исполнительской деятельности на радость любителям музыки - его слушателям и друзьям!
Примечания
[1] Концерт Александра Раскатова, написан в 2010 году по заказу скрипача к 400-му юбилею скрипки Э. Борока работы Амати 1608 года. Концерт А. Раскатова - очень интересное и необычное сочинение, был исполнен с оркестром Даллас-Симфони и имел большой успех. - Э.Борок.
[2] Жозеф Силверстайн. - Человек, который сыграл, пожалуй, одну из самых важных ролей в моем становлении как музыканта, был концертмейстер Бостонского Симфонического Оркестра. С 1974 года я в течение 10-ти лет на почти каждом концерте нашего оркестра сидел с ним за одним пультом.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #7(54)июль2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=54
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer7/Borok1.php
