Шпион Его Величества, или 1812 год. Историко-полицейская сага в четырех томах0

Том первый

ПЕТЕРБУРГ–ВИЛЬНА

МАРТ – ИЮНЬ 1812-ГО ГОДА

(продолжение. Начало в №6/2014)

Апреля 27 дня. Три часа пополудни

Утром зашел ко мне проститься майор Бистром – он уезжал к себе в Ковно. Мы сердечно попрощались. Я пожелал ему всяческой удачи и попросил прислать ко мне в канцелярию список главных ковенских бонапартистов, но главное, чтобы он готовился к встрече генерала Нарбонна (я еще раз подчеркнул: необходимо проследить, чтобы были перекрыты главные дороги на Вильну, дабы для проезда Нарбонна остались лишь непролазные проселки).

Во время нашей сегодняшней встречи Государь сообщил мне следующее.

Министр Балашов пообещал ему во что бы то ни стало разыскать убийц Шлыкова. Вот хвастун!

И, лукаво блеснув глазами, Государь добавил, что очень рассчитывает в этом деле на своего министра полиции, что таких обещаний попусту не дают и т. д.

Он, видимо, ждал, что я кинусь на Балашова, но и я понял замысел Его величества и не поддался.

А посему я сухо заметил, что шансы есть, конечно, но их чрезвычайно мало, ибо без помощи местного населения тут не обойтись, а оно помогать нам не хочет. «Посмотрим» – отвечал мне Александр Павлович, все так же лукаво улыбаясь.

Когда я вернулся после аудиенции у императора, меня уже ждала совсем коротенькая записка, присланная сыном аптекаря. В ней сообщалось, что в разговоре графа де Шуазеля с аббатом Лотреком несколько раз мелькнуло имя Алины рядом с именем гражданского губернатора Лавинского. Это сообщение не очень понятно, но его необходимо использовать – тут уже есть реальная зацепка.

Лавинский, конечно, не может быть заодно с бонапартистами, но для Алины он вполне может представлять немалый интерес: он вхож к государю, у него в доме живет министр полиции Балашов, там вообще толчется много полиции и важных военных чинов.

Но Алина вряд ли ходит к Лавинскому: она не покидает своего тайного укрытия – это очевидно. Как же и где они тогда встречаются?

Стоит установить слежку за домом губернатора, а лучше всего подкупить кого-то из его лакеев – так будет быстрее и надежнее.

Я вызвал правителя своей канцелярии губернского секретаря Протопопова и приказал ему отобрать из нашего штата трех кандидатов на роль лакеев и незамедлительно устроить их затем к Лавинскому.

Уже минут через сорок ко мне явились три бравых молодых человека, услужливых, нагловатых, подобострастных – в общем, форменные лакеи. Я дал им устно словесное описание Алины Коссаковской, сказал, что это опасная преступница и что в ее розыске заинтересован лично император Александр Павлович. Попутно я еще приказал присматриваться к Балашову и запоминать тех, кто его посещает. Затем я пожелал новоявленным лакеям скорейшего удачного выполнения задания и отправил их.

Пришла еще одна записка от сына аптекаря. Он сообщал, что во время обеда граф де Шуазель опять поминал графиню Алину Коссаковскую и губернатора Лавинского. Он даже привел весьма показательную фразу, произнесенную графом: «губернатор прикрывает нашу Алину».

Неужели этот мальчик, в самом деле, выведет нас на Алину?! Ох, как хотелось бы, ведь это так важно!

Апреля 27 дня. Десять часов вечера

Уже к шести часам вечера пришла записка от наших лакеев из дома Лавинского, заставившая трепетать мое сердце.

В записке говорилось, что в той половине дома, что отдана министру Балашову, прислуживает новая горничная.

Она настолько хороша собой, что министр полиции, заведя ее, сразу же начинает таять от удовольствия. Кажется, что как только он поднимает на нее плутоватые обычно глазки, у него происходит явное головокружение.

Между прочим, приметы горничной совпадают с описанием, которое я составил.

Еще в записке сообщалось, что горничную губернатору Славинскому любезно прислал сам граф де Шуазель.

Да, спланировано было просто виртуозно: спрятать агента Бонапарта в доме губернатора, под прикрытием министра полиции – это и безопасно и полезно для дела. Как только Алина заполучит в свои когтистые лапки генерал-адъютанта Балашова (а ведь к этому все идет), то тут она доберется и до государевых тайн, до тайн Российской империи.

Алину нужно схватить немедленно. Но как это сделать? Не могу же я в дом губернатора прийти с обыском, как и не могу там производить аресты. Это было бы сущим скандалом, который означал бы неминуемый конец моей карьеры. Необходимо что-то срочно придумать.

После получасовых размышлений я призвал к себе Розена и Лонга и сказал им следующее:

– Господа, как вы знаете, агент Бонапарта графиня Алина Коссаковская бежала. Мне донесли сегодня, что она под видом горничной находится в доме губернатора Лавинского. Вы не можете явиться в дом губернатора с обыском, но вы можете выкрасть графиню. Вот и выкрадите ее. Как хотите, но выкрадите. Все. Идите. Жду вас с нею.

Через два часа в дверь моего кабинета раздался неестественно громкий стук. Когда я распахнул дверь, то на пороге увидел Розена и Ланга. Они оба буквально плавали в поту. Они тащил большой ковер, свернутый в рулон. Оказавшись в центре моего кабинета, Розен и Ланг с видимым облегчением опустили свою ношу на пол кабинета.

Немного придя в себя, Розен и Ланг стали разворачивать ковер. И тут я увидел прелестную Алину. Бедняжка была принесена завернутой в ковер.

– Простите, графиня, за доставленные неприятности – галантно сказал я – но у нас не было выхода, ведь вы не хотели прийти к нам по своей воле. Видимо, с некоторых пор Вам перестало нравиться мое общество, хотя прежде вы им отнюдь не брезговали.

Алина помолчала пару минут, а потом сказала тихо, твердо и решительно (только в глазах ее сверкало бешенство):

– Меня сейчас немедленно отпустят. Не думайте, что вам даром сойдет это похищение. Имейте в виду: вам придется отвечать за самоуправство.

Я громко и от души рассмеялся:

– Милая Алина, вас не только похитили – вас убили. А мне не только это сошло с рук – меня за это наградят. Забавно, что я разговариваю с покойницей, но это так. Вы – привидение, сошедшее со страниц готического романа. Вы любили готические романы, графиня?

И потом добавил уже без тени улыбки:

– Алина, из-за вас погиб надворный советник Шлыков – это был мой лучший сотрудник, и ваша казнь будет достойной компенсацией.

После этих слов я оборотился к Розену и Лангу и сказал спокойно:

– Даю вам час времени, господа. В течение этого часа графиня Коссаковская должна покинуть наш земной мир. Ей необходимо срочно последовать за нашим другом, за нашим бедным Шлыковым, верно служившим Государю и российской короне. Тело графини, господа, будьте добры положить на то же место, где был обнаружен наш геройски погибший поручик. И берите с собой поболее солдат – графиня стоит целого взвода. Все. Идите.

Я сел к столу и начал разбирать скопившуюся корреспонденцию. Но сначала написал записку к сыну аптекаря, в коей горячо поблагодарил его за оказанное содействие и отметил, что он оказывает своей работой неоценимую помощь не токмо мне, не токмо нашему государю, не токмо империи российской, но и всем, кто борется с Бонапартом, узурпатором законной королевской власти.

В ближайшие же дни я просил его обращать особенное внимание на информацию, в которой в той или иной связи упоминается генерал Нарбонн.

А еще подчеркнул, что любое сообщение о том, что Бонапарте собирается покидать пределы Германии, имеет сейчас общегосударственное значение и что такого рода сообщение нам никак нельзя пропустить.

В седьмом часу вечера явились коллежский асессор Розен и капитан Ланг, веселые и довольные. Розен с ходу сообщил мне, что графиня Алина Коссаковская уже лежит в палисадничке на Остробрамской улице, аккурат на том самом месте, где нашли нашего Шлыкова.

Я поздравил господ Розена и Ланга с тем, что на одного агента Бонапарта (и какого агента!) в Виленском крае стало меньше.

И все-таки фон Фока мне ой не хватает. Да, он теперь при деле – заведует Особою канцеляриею при министерстве полиции. А как тут, в Вильне, Максим Яковлевич сейчас бы сгодился!

Апреля 28 дня. В восьмом часу вечера

С утра забегал сын аптекаря. Он сообщил, что граф де Шуазель находится в страшной панике из-за пропажи Алины Коссаковской. Граф даже послал его бродить по городу и высматривать, расспрашивать и хоть как-то узнать что-нибудь о местопребывании Алины.

Я посоветовал придумать историю позаковыристей, пофантастичней и пострашнее.

– Почему же пострашнее? – тут же осведомился Закс-младший.

– Как вы не знаете? Да ведь бедная Алина погибла при невыясненных обстоятельствах. Странно только то, что ваш патрон не знает ничего об этом, ведь о гибели юной красавицы судачит уже почитай вся Вильна. Полицмейстер Вейс нарядил следствие, а квартальный надзиратель Шуленберх с ног сбился, отыскивая следы убийц.

Сын аптекаря побежал докладывать об услышанном графу де Шуазелю, а я отправился к Государю, который вызвал меня к себе запиской (ее как обычно доставил камердинер его Зиновьев).

Еще мальчишка рассказал мне, что вступил в переписку со старым ребе. Тот, оказывается, всячески поддерживает его в борьбе с Бонапартом.

Но так, наверное, поступают и другие ваши мудрецы? – спросил я.

Закс-младший отрицательно замотал головой, а потом ответил мне:

– Нет, Яков Иваныч, многие стоят за Бонапарта. Но старый ребе написал мне, что Бонапарту мало быть императором, он хочет быть Богом, а это место уже занято. И еще старый ребе написал мне, что ежели победит Наполеон, то сие будет означать конец нашей веры. Наполеон ведь говорит, что мы должны слиться со всеми народами, а это и будет наш конец. И допустить этого нельзя, считает Залман Борухович. Так что он одобряет мою службу у вас.

Александр Павлович явно был чем-то взволнован.

Он сразу же накинулся на меня с вопросом, слышал ли я об исчезновении горничной из дома губернатора Лавинского и об ее убийстве.

Я спокойно отвечал, что довольно много знаю об этом деле. Но, кажется, Государь не обратил особого внимания на смысл моих слов.

Во всяком случае Его Величество продолжал говорить нервно, быстро, напряженно:

– Говорят, это происки бонапартистов.

Я не выдержал и рассмеялся.

– Почему ты смеешься? – весьма недовольно и даже слегка сердито спросил меня Государь.

– Ваше Величество, все ровно наоборот. Я совершенно доподлинно знаю, что горничная была подослана в дом Лавинского графом де Шуазелем и его друзьями-бонапартистами.

– А мне Балашов говорил, что горничная Лавинского соглашалась уже помогать его министерству полиции. Он дал ей важные поручения, и весьма важные, и даже оплатил их.

– Ваше Величество, на Балашова, думаю, подействовали чары очаровательной горничной, которая на самом деле принадлежала к кружку здешних бонапартистов. Понимаете, готовилась грандиозная афера, в центре которой мог оказаться ваш министр полиции. Так бы все и произошло, если бы юную виленскую бонапартистку вдруг не прирезали в уютном палисадничке на Остробрамской улице, той, что находится как раз прямо за ратушей. Гибель сей девицы, собственно, и спасла репутацию министра Балашова.

Как будто это объяснение на Государя в итоге подействовало, хотя до конца он все-таки, как мне кажется, не поверил, что Балашов может стать объектом манипуляций врагов Российской империи.

А около шести часов вечера ко мне пожаловали неожиданные гости – это был гражданский губернатор Виленского края Лавинский собственной персоной и министр полиции Балашов, мой давний знакомец и бывший благодетель.

Губернатор Лавинский был явно смущен и озабочен.

Балашов же глядел весьма зло и обиженно – он явно был недоволен, что вынужден обращаться ко мне с просьбой.

Первым начал говорить губернатор.

– Любезный Яков Иваныч – сказал он чрезвычайно степенно. – Вероятно, вы слышали о постигшем нас несчастье. В моем доме, в той половине, которую занимает Александр Дмитриевич (он кивнул в сторону Балашова), служила горничная, девица очаровательная, исполнительная и крайне услужливая. И вот сначала она исчезла, а затем ее нашли зверски зарезанной. Но понимаете, местные власти бездействуют, и убийцы до сих пор не обнаружены, да и не ищет их никто. Надавите на здешних полицейских, голубчик, ведь они теперь вам подчиняются.

Тут вступил в разговор и министр Балашов (говорил он важно и даже несколько высокомерно, что меня совершенно не удивило): – Этим делом стоит заняться всерьез. Я полагаю, что горничная была убита виленскими бонапартистами, ибо она, насколько мне известно, не смотря на польское свое происхождение, была поклонницей нашего государя.

– Господа! – спокойно ответил я.

– Вам не стоило беспокоиться. Розен и Ланг, отлично вам известные, под моим началом ведут розыск. Я не могу перед вами раскрывать все детали следствия, но общую картину очертить, кажется, имею право. Так вот Розену и Лангу удалось выяснить, что ваша очаровательная горничная была связующим звеном между виленскими бонапартистами и резидентом Бонапарта в Варшаве бароном Биньоном. Эта информация достаточно конфиденциальная, но заверяю вас в ее абсолютной точности.

При этих произнесенных мною словах губернатор Лавинский вздрогнул, а генерал-адъютант Балашов страшно побледнел, и глаза его загорелись нехорошим блеском обиды и зависти.

Ни слова ни говоря, даже не попрощавшись, они буквально бежали из моего кабинета, а Балашов весьма сердито хлопнул дверью. Еще бы! Я бы на его месте и не так хлопнул.

Когда шаги губернатора Лавинского и генерал-адъютанта Балашова стихли, я всласть рассмеялся, а потом принялся за работу.

Поспешный уход этой парочки дал мне возможность спокойно заняться разбором корреспонденции.

Апреля 28 дня. Одиннадцатый час ночи

Был у графа Барклая де Толли.

Уже, наконец, и до него дошли известия о пропаже, а затем и убийстве девицы Алины Коссаковской.

Он довольно много расспрашивал меня об этом. К моему величайшему сожалению, я не мог рассказать военному министру всей правды, хотя меня и прикомандировали к нему по высочайшему повелению.

Главнокомандующий – это же ведь настолько же наивный ребенок, насколько заведующий его канцелярией Закревский проходимец и интриган, хотя граф прекрасно отдает себе отчет, что выиграть военную кампанию без умных, хитрых и дерзких лазутчиков немыслимо. Так что мою необходимость и значение воинской полиции он ясно и точно понимает.

Я рассказал Барклаю, что Алина (не называя, конечно, ее подлинного имени) входила в кружок виленских бонапаратистов и, может быть, даже заправляла им. И добавил, что Алина пряталась в доме гражданского губернатора Лавинского от нас и одновременно следила за министром Балашовым по заданию варшавского резидента барона Биньона.

– Кто же мог ее убить? – осведомился граф, потрясенный всем услышанным – шпионство вообще было не по нем.

– Полагаю, что это наши патриоты отмстили за убийство поручика Шлыкова – ответил я достаточно уклончиво, но все-таки излагая суть дела.

– Жаль девушку – так довольно неожиданно отреагировал на мои слова военный министр. Надо сказать, что он вообще был довольно сентиментален: это в нем, видимо, сказывались шотландско-немецкие корни.

А для меня вот Алина Коссаковская прежде всего была противником и противником достаточно серьезным. Если бы она была уничтожена раньше, меньше бы нашей крови пролилось: Шлыков бы остался в живых и приносил бы пользу отечеству.

Днем в трактире Кришкевича встречался с полицмейстером Вейсом. Я сказал ему, что взамен погибшей Алины варшавский резидент барон Биньон неминуемо должен прислать нового человека. Так что среди виленского общества нужно ожидать пополнения. Вейс обещал присматриваться.

Я распорядился, дабы он сегодня же заготовил список всех новоприбывших и чтобы такой список он заготавливал каждый день и хранил в особой папке.

Поиски продолжателя дела Алины Коссаковской весьма занимали меня. Несомненно, кто-то новенький должен был у нас объявиться. Нужно готовиться к встрече. А может, уже и объявился.

Ужинал я у графа Кутайсова (геройски погиб в сражении при Бородине 26 августа 1812 года – позднейшее примечание Я.И. де Санглена). Он как всегда был любезен и в высшей степени приятен.

Было многолюдно, оживленно, весело (мне досаждал только Закревский: уж очень он нахален и самонадеян, беспардонен и завистлив). Вино было отменное, угощение разнообразное и вкусное.

Канкрин забавлял всех своим несуразным акцентом и оригинальным остроумием, невинными чудачествами. Жаль, что я не запомнил большинства его высказываний – они чрезвычайно оригинальны. Но, конечно, их нужно не записывать, а слышать.

Граф Кутайсов рассказывал, при общем смехе, что Бонапарт, завоевав Россию, собирается отправиться походом в Индию. Он прибавил при этом, что тому, видимо, не дают спать лавры Александра Македонского.

– Клупец и нефеша, – закричал в запальчивости Канкрин – креки кафарили: нелься ф атну и ту ше реку файти тфашты. Панапарте – нефеша. Запомните это, каспата! Прежте, чем потрашать Макетонскому, пусть читает крекоф.

При этих словах смех многократно усилился, но, кажется, в слова генерал-квартирмейстера почти никто не вдумался: один хозяин (благороднейший и умнейший граф Кутайсов) посмотрел на Егора Францевича Канкрина одобряюще и понимающе.

И еще Барклай де Толли вслушался в забавную реплику своего гениального снабженца. Но вообще он весь вечер как будто грустил: все дело в том, что военный министр не очень любил общее веселье. Он переговаривался вполголоса со мной, с начальником моей канцелярии губернским секретарем Протопоповым, с генералом Кутайсовым, с дежурным генералом Кикиным, но более, кажется, ни с кем.

Супруга же Барклая де Толли была довольна сверх меры. В политические разговоры она совершенно не вслушивалась, а исключительно наслаждалась нескончаемыми комплиментами адъютантов главнокомандующего. Еще с ней любезничал подлиза и хам Закревский, что вызвало ее полнейшее одобрение.

Когда я вернулся к себе, меня ждала записка, подписанная именами Розена и Ланга.

В записке сообщалось, что к Розену и Лангу явился граф де Шуазель и спрашивал о розыске по делу об убийстве Алины Коссаковской.

Я отвечал, что пусть господа полковники отвечают примерно таким образом: «Не сумневайтесь, ищем и непременно найдем».

Хочется спать, но надо еще разобрать корреспонденцию.

Апреля 29 дня. Два часа пополудни

Уже в девять часов утра у меня был сын аптекаря, и вот что он рассказал мне.

Вчера днем граф де Шуазель заявил, что отпускает его на два часа, ибо устал от работы и отправляется на прогулку в городской сад. Но умный мальчик пошел не по своим делам, а решил тихонько проследить за своим патроном.

В саду к графу подошел некто в широкой темно-фиолетовой накидке и огромной шляпе, надвинутой чуть ли не на глаза.

Они уединились в пустынной темной аллейке и минут с сорок прогуливались не спеша. А когда они расставались, сын аптекаря успел заметить, что де Шуазель вручил незнакомцу небольшой сверток.

Мальчик решил узнать, куда отправится незнакомец и осторожно стал красться за ним. Обладатель огромной шляпы дошел до дома нумер девятнадцать по Доминиканской улице. Это – особняк, занимаемый графом Николаем Петровичем Румянцевым, нашим канцлером.

Служители сообщили сыну аптекаря, что вошедший в дом господин – это Ян Людвиг Вуатен, уже четыре года как выписанный Румянцевым из Парижа.

Я сердечно поблагодарил сына аптекаря за ценнейшую находку. Как только он ушел, срочно вызвал полицмейстера Вейса, коллежского асессора Розена и капитана Ланга.

Первому я поручил навести справки о Вуатене и всех обстоятельствах его жизни, а Розену и Лангу дал указание организовать наблюдение за домом графа Румянцева в Вильне.

Уже через какие-нибудь два часа Вейс прислал мне довольно подробный отчет. Ему удалось выяснить следующее.

Ян Людвиг Вуатен в чине капитана участвовал в египетском походе Бонапарта, был ранен и вышел в отставку. Потом он жил в Париже, пописывал под разными псевдонимами в газеты и журналы военно-исторические статейки, пока его не вытребовал к себе граф Николай Петрович Румянцев.

Встреча графа Шуазеля с месье Вуатеном в высшей степени не случайна.

Бывшего офицера наполеоновской гвардии, видимо, соединяют с графом де Шуазелем, работающим, как известно, на варшавского резидента Бонапарта, дела достаточно серьезные. Вполне возможно, что именно Вуатен заменил прелестную Алину.

И вот что еще любопытно. Ежели Вуатен есть шпион Бонапарта, то как понять его местонахождение в доме графа Румянцева?

Николай Петрович, канцлер Российской империи и первый председатель государственного совета, давно известен своими симпатиями к Бонапарте.

Не исключено, что француз, живущий в доме графа, – шпион. Но вот что чрезвычайно существенно: в этом проявилось неведение Румянцева или его сознательная воля? У меня появилась крамольная мысль, однако проигнорировать ее я никак не могу: может и граф Николай Петрович работает на Бонапарта? Над этим надо всерьез подумать.

Да, вытягивается такая необыкновенная ниточка: граф Шуазель – Вуатен – граф Румянцев. А ведь Николаю Петровичу есть что интересного сообщить людям Бонапарта. Интересно, что скажет на это наш Государь Александр Павлович?

Молодец – мальчишка: он не зря вчера совершил прогулку по городскому саду. Без всякого сомнения, из него выйдет гениальный шпион.

Этого сына аптекаря, несомненно, послал мне сам Господь!

Апреля 29 дня. Восемь часов вечера

Набросал записку для сына аптекаря, в коей просил его сегодня же непременно зайти ко мне.

Получил донесение от Розена и Ланга. В нем сообщалось, что месье Вуатен в течение дня несколько раз выходил на прогулку в городской сад: он встречался там с графом де Шуазелем, аббатом Лотреком и графом Тышкевичем. Каждый из них вручил Вуатену по небольшому пакетику.

Вот что особенно интересно: эти пакетики предназначались персонально для Вуатена или же он был только передаточным звеном?

Если Вуатен – всего лишь передаточное звено, то пакетики тогда предназначались для графа Николая Петровича Румянцева. И тогда можно говорить о предательстве высочайшего государственного сановника нашей империи. Но не будем торопиться с окончательными выводами.

В полдень, во время свидания своего с Государем, я рассказал ему о замечательной находке сына аптекаря – о месье Вуатене, живущем в доме графа Румянцева, и об его встречах с виленскими бонапартистами.

На Александра Павловича эта история произвела необыкновенно сильное впечатление. Мальчишка вызвал у него прямое восхищение, но мысль, что заговорщики могут использовать в своих гнусных целях человека, который является канцлером, председателем государственного совета, императора не только смутила, но и встревожила. Но к концу нашей встречи он залился самым что ни на есть задушевным смехом и сказал мне следующее:

– Представляю, как озлится Балашов, когда узнает о твоих колоссальных успехах, ведь ты открыл самый настоящий заговор.

Кстати, я обедал с полицмейстером Вейсом в трактире у Кришкевича. Вейс, между прочим, рассказал мне, что люди Балашова следят за моим домом.

Еще он говорил мне, что есть известие из Ковно от майора Бистрома – там обстановка все накаляется: туда прибывают все новые и новые переодетые французские офицеры, от чего местное население в полном восторге, недовольство выражают одни жиды – самые горячие русские патриоты в здешнем крае. Но больше я уже к Бистрому никого на помощь не пошлю – самому люди позарез нужны.

К семи часам вечера явился сын аптекаря. Он сообщил мне потрясающую новость, которая чрезвычайно меня обрадовала. Собственно, о такой новости можно было только мечтать.

Французский резидент в Варшаве барон Биньон (под его началом находится вся разведывательная служба Бонапарте в герцогстве) дал сыну аптекаря распоряжение временно покинуть графа де Шуазеля и пойти в услужение к месье Вуатену. Об этом можно было только мечтать – мальчишка попадет в дом к самому Николаю Петровичу Румянцеву, графу и канцлеру.

Даже в самых смелых мечтах своих я так далеко никогда не заносился. Это удача совершенно немыслимая, даже фантастическая. Трудно даже поверить, что такое могло произойти.

Сын аптекаря – не просто умница, но еще и на редкость удачлив, а с ним и я и вся военная полиция при военном министре графе Барклае де Толли.

Мальчишка сообщил в своей записке, что переселяется завтра утром и потом сразу же постарается написать мне.

Молодчина Биньон – он нам сильно помог! Можно сказать, что и он работает на российского императора и хорошо работает. Хо-хо! Может его наградить? Владимира 3-й степени он точно уже заслужил.

Я смеюсь, а вот вечер на самом деле проходит весьма тревожно – я все время думаю о месье Вуатене и доме Румянцева, о том, что мы завтра узнаем.

Апреля 30-го дня. Четыре часа.

Еще не было одиннадцати часов утра, а уже мне принесли записку от сына аптекаря. Она была совсем коротенькая.

Мальчик писал, что уже устроился на новом месте, что его поместили в комнатке, примыкающей к апартаментам месье Вуатена, что хозяин дома самолично заходил познакомиться с ним и оказался человеком любезным, любознательным и многосторонне образованным, что они даже разговаривали на древнееврейском.

Месье Вуатен тоже мальчику понравился, хотя граф своей изысканной галантностью ему гораздо более напоминал француза. Вот и все содержание записки. Но он еще напишет мне, может быть, даже еще сегодня. Я уже жду со всем своим гасконским нетерпением новых известий от него.

Коллежский асессор Розен рассказал, что видел около Замковых ворот графа Тышкевича, беседующим с весьма щеголевато одетым молодым человеком, приятные манеры которого не могли скрыть несомненной офицерской выправки.

Полковник навел справки и выяснил, что граф беседовал с шевалье де Местром, на днях прибывшим в Вильну.

Я поручил Розену выяснить круг здешних знакомств шевалье. Весьма вероятно, что он прикомандирован бароном Биньоном к кружку графа де Шуазеля и его приятелей.

После полудня приходил ко мне полицмейстер Вейс. Я приказал ему отрядить караульных и отогнать от моего дома всех соглядатаев, поставленных министром Балашовым, что и было сделано в течение какого-нибудь получаса.

Берлинский обер-полицмейстер Грунер уведомил Вейса, что принц Мюрат со своей армией как будто уже выступает из Гамбурга – ей дан приказ двигаться в польском направлении. Сам же Бонапарт продолжает как ни в чем не бывало веселиться в Берлине.

Узнав от Вейса об этом, я тут же известил о происшедшем Барклая де Толли, а тот мигом побежал докладывать государю. Спешка того стоила – новости были крайне важные.

Вернувшись, Барклай передал мне, что император Александр Павлович велел сердечно благодарить и меня и Вейса и прибавил, что ждет меня к себе к семи часам вечера.

Апреля 30 дня. Одиннадцатый час ночи

Я уже собирался ехать к Государю, когда принесли записку от сына аптекаря. Она совершенно ошеломила меня и привела в состояние крайней неуравновешенности и даже испуга.

Мальчик написал мне, что граф Николай Петрович Румянцев состоит в личной переписке с Бонапартом.

Сегодня во втором часу дня канцлер самолично запечатал свое послание к императору Франции, вызвал месье Вуатена и велел ему отнести письмо к графу де Шуазелю, дабы тот переслал его в Варшаву к французскому резиденту барону Биньону, а тот уже – в Берлин, к самому Бонапарту. Вуатен же, выйдя из графского кабинета, зашел в комнатку, отведенную сыну аптекаря, и сказал ему, чтобы тот сам отнес письмо канцлера Румянцева.

Так все и вышло наружу.

Новость, однако, поистине страшная.

Накануне возможной войны канцлер Российской империи находится в тайной переписке с главным врагом России, – это не шутка.

Конечно, неизвестно, какого рода эта переписка, но в любом случае она тайная, а это уже о многом говорит. Тут вполне может быть самый настоящий заговор.

Месье Вуатен же – мелкая сошка, связной между графом Румянцевым и Бонапарте, и не более того.

С мыслью о большом, разветвленном заговоре и об участии в нем канцлера было страшно трудно свыкнуться. Да и времени не было – я спешил к Государю: схватил записку и бросился опрометью к виленскому замку.

Пробежав записку, Государь немного растерянно огляделся вокруг. Такого все-таки он, видимо, никак не ожидал.

После нескольких минут тягостнейшей, явно затянувшейся паузы Александр Павлович сказал мне:

– Санглен, но мы ничего не можем сделать. Я не могу приказать ни арестовать канцлера, ни произвести у него обыск, но мальчик твой (поблагодари его от моего имени как следует), как ты выражаешься, пускай продолжает наблюдать. Ничто не должно от него укрыться. И все без исключения его записки показывай мне. Не откладывая. Сразу же неси.

Возвращаясь к себе, я вдруг совершенно крамольно подумал о том, что, может быть, группу виленских бонапартистов возглавляет совсем не граф де Шуазель, а канцлер Николай Петрович Румянцев. Мысль крамольная, дикая, но, увы, не беспочвенная.

Дома меня дожидался Розен, как всегда, неутомимый и исполнительный.

Сияя, он тут же сообщил мне, что шевалье де Местр является полковником французской службы, что он послан, судя по всему, варшавским резидентом Биньоном и что сегодня шевалье встречался в городском саду с аббатом Лотреком, графом де Шуазелем и месье Вуатеном, учителем.

Де Местр вручил графу де Шуазелю небольшой пакетик, перевязанный синей бечевкой – видимо, это были новые инструкции, посланные из Варшавы. А один маленький конвертик шевалье передал месье Вуатену.

Что ж, появление у нас шевалье де Местра – новость совсем не плохая, скорее уж напротив.

Группа виленских бонапартистов все разрастается. Чем их больше, тем больше будет наш улов. А они, судя по всему, все будут прибывать и прибывать. Милости просим, господа, мы вас ждем с распростертыми объятиями. Военная полиция при особе военного министра готовится к приему гостей. Уж мы постараемся принять вас на славу.

Когда Розен ушел от меня, я тут же набросал записку к сыну аптекаря и, по возможности, просил выяснить хотя бы примерное содержание того конверта, который шевалье де Местр вручил месье Вуатену во время их свидания в городском саду. Я чувствую, что там могло быть письмо для графа Румянцева.

Мая 1 дня. Семь часов вечера

Именно так все и вышло. Я был совершенно прав, хотя сам не очень-то верил в свою правоту, полагая, что то шальная мыслишка залетела, и не более того. Но получилось иначе.

Около одиннадцати ко мне прибежал необычайно возбужденный сын аптекаря и вот что он рассказал, спеша и задыхаясь (при этом лицо даже не горело, а пылало, глаза же, казалось, вот-вот готовы были выскочить из орбит).

Вчера после ужина канцлер Румянцев позвал к себе в кабинет месье Вуатена и его.

В самом центре громадного письменного стола находился распечатанный конвертик (это был именно тот, что передал шевалье де Местр), а рядом лежал лист, весь исписанный рукой человека, которая заставляла сотрясаться всю Европу. Да, то было письмо самого Бонапарте.

Канцлер указал рукой на раскрытый лист и сказал, что получил письмо от императора Франции.

Далее он сообщил, что император отправляет в Вильну своего специального посланника графа Нарбонна и заботу о нем поручает моим людям. – А это ведь вы, – прибавил Румянцев, глядя на месье Вуатена и сына аптекаря, который ныне являлся секретарем Вуатена и его клевретом. – И вам я поручаю заботу о безопасности графа де Нарбонна и том, чтобы нежелательные взгляды и чересчур любопытные уши ничего не выведали.

Еще канцлер добавил, что граф де Нарбонн выехал из Дрездена вчера ночью.

Доставленные сыном аптекаря сведения были настолько важными, и я был настолько взволнован, что у меня даже не было сил по-настоящему поблагодарить мальчика (но это я еще непременно сделаю).

Во рту пересохло, язык онемел. Я потряс сыну аптекаря руку, судорожно обнял его, нервно похлопал по плечу и опрометью кинулся к Виленскому замку.

Государь, кажется, тоже был потрясен услышанным, но принял происшедшее более спокойно, чем я. Во всяком случае способность думать и говорить ясно отнюдь не оставила его в эти минуты.

Александр Павлович улыбнулся и сказал мне ласково:

– Не волнуйся, голубчик. Конечно, чрезвычайно неприятно, что канцлер Российской империи находится в переписке с Бонапартом, кажется, собирающимся эту империю разрушить. Но отрадно то, что мы знаем, пусть и в общих чертах, содержание письма, присланного Бонапартом к графу Румянцеву. Кроме того, мы знаем и то, кто передал это письмо. У нас есть человек, который, надеюсь, и в дальнейшем будет сообщать нам сведения исключительной ценности. И, наконец, мы своевременно узнали о приезде в Вильну графа де Нарбонна, и у нас есть возможность подготовиться к встрече с эмиссаром императора Франции.

Слова, сказанные Александром Павловичем, меня совершенно успокоили. Конечно, тут сыграл свою роль ласковый, мягкий тон государя, но главное смысл его слов – исключительная ясность того, как он говорил.

Я вернулся к себе и тут же написал записку майору Бистрому.

Сообщил ему, что граф де Нарбонн уже выехал и что нужно готовиться к его встрече, напомнив, что графа с его свитой необходимо пустить непролазными проселками – просчета тут быть никак не должно.

Мая 2 дня. Одиннадцатый час ночи

Завтракал с полицмейстером Вейсом в трактире Кришкевича.

Вейс рассказал мне, что получил сегодня утром письмо из Берлина от обер-полицмейстера Грунера уведомление, что генерал-адъютант Бонапарта граф де Нарбонн уже отправился в Вильно.

Грунер известил также Вейса, что в свите графа де Нарбонна находятся следующие лица: капитан Фибер Себастиани, поручик Роган Шабо, курьер Гаро, камердинер Батист Гранто, лакеи Кристиан Мере и Франсуа Пери.

Днем я получил записку от сына аптекаря. Он сообщал, что он и месье Вуатен около полудня имели встречу в городском саду с графом де Шуазелем. Тот велел передать канцлеру Румянцеву следующее.

Дивизионный генерал Нарбонн уже прибыл в Белосток, а из Белостока отправился в Варшаву, где ненадолго задержался.

В Варшаве графа де Нарбонна принял командующий польскими войсками Иосиф Понятовский, коему граф вручил личное послание Бонапарта. Еще он имел встречу с послом и резидентом императора Франции в герцогстве Варшавском бароном Биньоном: заслушал отчет, дал ему инструкции и т. д. Из Варшавы Нарбонн сначала отправится в Ковно, а уже оттуда – в Вильну.

Граф де Шуазель велел также передать канцлеру, что Нарбонн везет к императору Александру письмо мира.

Эту записку я показал Барклаю де Толли и потом отнес государю, рассказав ему и о беседе с Вейсом (информация из Берлина).

Александр Павлович заметил, что, конечно, сведения, доставленные обер-полицмейстером Грунером, немаловажны, но все-таки особой ценностью обладает именно записка, присланная сыном аптекаря – она позволяет вычислить маршрут и время ориентировочного прибытия Нарбонна в Вильну.

Государь попросил меня также, дабы я еще раз написал в Ковно и напомнил, что необходимо уже готовиться к встрече графа де Нарбонна. Еще он предложил как можно быстрее послать кого-нибудь в помощь ковенской полиции, человека, который бы специально занимался там Нарбонном.

Государь так же заметил, что одного присутствия в доме графа Румянцева сына аптекаря – мера недостаточная и что необходимо установить наружное наблюдение за домом. Это было очень дельное предложение.

В самом деле, сын аптекаря, при всей своей гениальных способностях, не в состоянии уследить за всеми обитателями румянцевского особняка, а ведь нужно в точности знать, кто и когда выходит из дому и куда направляется и когда возвращается.

Вернувшись к себе, я тут же вызвал квартального надзирателя Шуленберха, вручил ему записку к майору Бистрому и без промедления велел Шуленберху отправляться в Ковно.

Незамедлительно вызвал я и коллежского асессора Розена, приказав ему и Лангу как можно быстрее установить круглосуточное наблюдение за домом Николая Петровича Румянцева и ежедневно представлять мне отчеты.

Кстати, поручик рассказал мне, что сегодня к вечеру (около семи часов) шевалье де Местр и купец Менцель отправились на прогулку в Ковно. Интересная прогулочка у них. Полагаю, что путешествие это предпринято с целью подготовки к приезду графа де Норбонна: хотят выведать, все ли спокойно в Ковно. Да, надо поразмыслить над этим как следует и непременно помещать исполнению тех планов, что они задумали.

Мая 3 дня. Десятый час утра

Может быть, граф Нарбонн и везет послание к нашему Государю, исполненное самых мирных предначертаний, но все-таки едет он прежде всего за тем (в этом я не сомневаюсь ни одного мгновения), чтобы узнать об истинном состоянии русских войск и доложить потом своему императору.

Собственно, быть или не быть войне во многом зависит от того, что расскажет граф Нарбонн по возвращении своем от императора Александра.

Расскажет этот многоопытный придворный хитрец, конечно, только то, чего хочется Бонапарту, но надо при этом сделать так, чтобы ему ничего не удалось выведать. Как же этого добиться? Даже если выстроить вокруг графа стену из моих бравых ребят, то все равно невозможно отгородить его от тех или иных впечатлений. Что-то обязательно просочится.

Как же все-таки быть? Что придумать?

Мне кажется, что спасение заключено в быстроте. А что если сразу выявить истинно шпионскую цель его приезда?! В таком случае государь вынужден будет выслать графа за пределы Российской империи. Надо только сделать так, чтобы граф до этого момента ничего не успел узнать.

Нужно сего посланца Бонапарте каким-то образом продержать герметически закупоренным, никоим образом не посягая одновременно на его свободу.

Итак, нашим козырем должна стать ошеломляющая быстрота.

Но о какой быстроте может идти речь, если в Ковно уже выехали шевалье полковник де Местр и Менцель, дабы встретить Нарбонна и сразу же ввести его в курс дела?! Значит, эту парочку нужно незамедлительно убрать из Ковно или вообще убрать, ибо они страшно мешают нам и ставят под угрозу все, что я замыслил.

Итак, срочно вызываю своих господ полковников и направляю их в Ковно – с шевалье де Местром и купцом Менцелем нужно что-то сделать до появления в нашем краю графа де Нарбонна, а он ведь тут может появиться с минуты на минуту, и тогда все пропало.

Желательно, дабы виленским бонапартистам де Местру и Менцелю не удалось первыми встретить личного посланца Бонапарта.

Мая 3 дня. Двенадцатый час ночи

Только что ушли Розен и Ланг. Они влетели ко мне в кабинет около половины одиннадцатого ночи, грязные, усталые, но безмерно счастливые. Вот вкратце то, что я смог извлечь из их довольно сумбурного рассказа.

По приезде в Ковно они прежде всего отыскали на окраине города полуразвалившийся дом, в котором уже давно никто не обитал. Затем они отправились к майору Бистрому и, особенно не вдаваясь в подробности, сказал, что ему нужен на пару часиков квартальный надзиратель Шуленберх и еще двое полицейских.

И вместе с этой троицей Розен и Ланг начали розыски, шевалье де Местра и поручика Менцеля. Найти их оказалось чрезвычайно легко: они пили чай в жидовской корчме. Хозяин корчмы некто Хацкель был необыкновенно весел, быстр, услужлив и к тому же он бегло болтал по-французски.

Оставив квартального надзирателя и двух полицейских на улице, Розен и Ланг вошли в корчму и присоединились к шевалье де Местру и купцу Менцелю.

Выпив с ними не менее шести стаканов чая, Розен и Ланг заявили, что хотят угостить их вином. Те отвечали, что лучшее тут вино дают в трактире Олешкевича. Туда все сразу и отправились.

Когда допились до полубесчувственного состояния, барон Розен, едва, кстати, державшийся на ногах, и, слабо махнув рукой, поманил к себе квартального надзирателя и полицейских. Те мигом вбежали в трактир и поочередно вынесли де Местра, а потом Менцеля, уложив их аккуратно в карету.

Пьяную парочку свезли в давно отобранный дом, и оставили там, накрепко связанными. Розен сказал полицейским, что пленников надо стеречь дней десять, а потом можно будет отпустить, но если в течение этих десяти дней будет сделана попытка к бегству, то их следует убить, но живыми не отпускать.

Квартальному же надзирателю Шуленберху Розен и Ланг передали мой приказ встретить графа Нарбонна и сопроводить его до вплоть до самой Вильны и делать все для того, дабы в дороге он ни с кем не имел встреч и продолжительных разговоров наедине.

Шуленберх остался в Ковно дожидаться посланца Бонапарта, а Розен вернулся ко мне за новыми приказаниями. Еще он представил отчет наблюдения за домом канцлера Румянцева, но там ничего интересного не было – особняк покидали только мсье Вуатен и его помощник, то есть наш сын аптекаря.

Что ж пока все складывается неплохо. Бонапартисты, отправленные на встречу графа де Норбонна, нейтрализованы – это крайне важно.

Надеюсь, что Шуленберх не подведет нас: никоим образом нельзя допустить, дабы этот то ли граф, то ли принц хоть что-то сумел выведать.

А не послать ли в Ковно еще и Розена (естественно, с Лангом)? Так, для пущей надежности. Сейчас поразмышляю еще, но скорее всего отправлю утром полковников назад в Ковно – будет вернее. Неудача для нас теперь просто невозможна. Мы просто не в состоянии себе позволить, дабы Бонапарте теперь обхитрил нас: граф де Нарбонн должен вернуться к нему ни с чем.

Еще несколько слов о событиях сегодняшнего вечера. Около семи часов принесли записку от сына аптекаря. Он сообщил о своей беседе с канцлером.

Граф сказал ему, что верит в гений Бонапарта и что напрасно его (Бонапарта) считают нашим врагом. Заметив во взгляде мальчишки невольную улыбку, канцлер со всею своею запальчивостью: «Да, да, император Франции сам написал мне об этом в последнем своем письме».

Да, граф наивен. Он, видимо, полагает, что Бонапарт способен обмануть только своих друзей. Видимо, канцлер все-таки недостаточно знает императора Франции. А я никогда не забуду слова, сказанные как-то Бонапартом: «Тех, кто против меня – я ненавижу, а тех, кто со мной – я презираю».

Я убежден; что Бонапарт просто хочет использовать нашего канцлера; чтобы вытянуть из него необходимые сведения, а потом безжалостно бросит его.

Записку, присланную сыном аптекаря, я сегодня же передал Государю, и он прямо при мне с большим интересом прочел ее, тут же отчеркнув карандашом несколько мест.

Александр Павлович со смехом рассказал мне, что Балашов донес ему со ссылкой на свои источники, что Наполеон Бонапарт направляет в Вильну своего эмиссара. Он лукаво добавил, что министр полиции выдает это за величайшее свое открытие.

Ужинал я у графа Барклая де Толли. Было чинно, скучно (очень не хватало генерал-интенданта Канкрина с его забавными выходками и оригинальным, неподражаемым остроумием), но хотя бы сытно и вкусно.

Мая 4 дня. Двенадцатый час ночи

Граф де Нарбонн уже в Ковно. С уведомлением об этом прислал срочную эстафету майор Бистром: «Сей час появился в городе Ковно французской службы адъютант Его Императорского Величества Императора Французского генерал граф Нарбонн, который послан с письмом к Его Императорскому Величеству Императору Российскому и будучи уже пропущен чрез границу в пределы Российские. В таковом случае, видя я при нем несколько офицеров, сделал ему в Ковно в даче лошадей надлежащее вспомоществование, а дабы таковое и в пути было чинимо, долгом почел препоручить прибывшему сюда посланному от Вашего Высокопревосходительства Виленскому квартальному офицеру Шулемберху проводить до Вильно и по тракту делать все возможное вспомоществование и вежливости, причем иметь за ним скрытый надзор».

Прислал донесение и барон Розен. Там было довольно много сведений, достаточно разнообразных и весьма любопытных, как будто мелких, но точных и выразительных (в основу этого донесения, несомненно, легли факты, собранные сотрудниками в ведомстве майора Бистрома в течение последних нескольких дней).

Граф де Нарбонн, бывши в Тильзите, осматривал тамошнюю сторону, осведомлялся о ценах съестных припасов, даже был в мясных лавках и купил телятины.

Прибывши в Юрбург и потребовавши почтовых лошадей, он пошел в трактир к жиду Арону и там ужинал, после чего прошли к нему здешний помещик Соколовский, таможенный чиновник Симаненский, но так как ни один из них не говорил по-французски, то он немного разговаривал с бухгалтером Пастзербским. Между прочим, он сказал ему: «Бог знает, мир ли я везу или войну». Нарбонн должен быть очень скуп: заплатив за 10 лошадей, он взял 14. Уезжая из Юрбурга, он неоднократно говорил: «Мой великий император отправил меня с письмом к своему любезному брату Императору Российскому».

В Ковно он разговаривал час по-французски с тамошним жидом, часовщиком Мозесом. Он сказывал, что уже две части мира сделаны, остается только третья, но и та скоро будет сделана. Потом у него был полицмейстер, который, поговорив с ним, сказал, что можно отправляться в Вильну, куда сопровождать его должен виленской полиции офицер Шуленберх.

Поздно вечером принесли вторую записку от Розена – Ланга, совсем краткую. В ней сообщалось, что шевалье де Местр и купец Менцель были застрелены при попытке к бегству.

Мая 5 дня. Десятый час вечера

Утром я отнес записки Бистрома и Розена – Ланга (первую), касающиеся пребывания графа Нарбоннна в Ковно и окрестностях, к Барклаю де Толли для передачи государю.

Прибегал сын аптекаря. Он сообщил, что только что встречался в городском саду с графом де Шуазелем и аббатом Лотреком. Они просили передать канцлеру Румянцеву, что граф де Нарбонн уже находится в Ковно, но шевалье де Местр и поручик Менцель его не встретили – они заблаговременно прибыли в Ковно, но затем вдруг неожиданно исчезли – последний раз их видели в трактире, пьющими чай.

Около трех часов дня принесли записку от сына аптекаря. Он уведомлял меня, что он встречался у Замковых ворот с графом Тышкевичем и камергером Коссаковским. Они известили его, что шевалье де Местр и купец Мендель найдены застреленными на окраине Ковно во дворе полуразрушенного дома. Просили известить о происшедшем месье Вуатена.

Обедал с полицмейстером Вейсом в трактире у Кришкевича. Потом, когда уже пили кофий, я сказал, что поручаю Вейсу дать графу де Нарбонну кучеров и лакеев из служащих в полиции офицеров – тех, что владеют французским и польским.

Около трех часов дня столкнулся на Доминиканской улице с министром Балашовым. Он горделиво-презрительно поглядел на меня и спросил: «Вы слышали, что в Вильну собирается граф Нарбонн, посланец Бонапарта? Сообщаю вам это совершенно конфиденциально». Я засмеялся и, ни слова не говоря, отошел.

У нас не министр полиции, а кажется, шут. Или он, действительно, хотел меня удивить прошлогодними новостями?! Нет, скорее всего он хотел проверить – знаю ли я о готовящемся визите. В любом случае, он смешон.

Вечером виделся с Государем.

Александр Павлович доволен работой майора Бистрома и полковников Розена – Ланга. Просил не оставлять наблюдение за домом канцлера Румянцева и доставлять ему буквально каждое донесение сына аптекаря, к коему Александр Павлович явно благоволит.

Ужинал у графа Александра Ивановича Кутайсова.

Все разговоры шли о Нарбонне, о том, вестник мира он или войны. Правда, коснулись и произошедшего на окраине Ковно, в полуразрушенном доме, загадочного убийства двух жителе Вильны.

Хозяин спросил, кто ведет розыск убийц. «Коллежский асессор Розен и капитан Ланг, но под моим присмотром», – сухо и сдержанно отвечал я. «Ну, значит, скоро преступники будут обнаружены» – улыбаясь, почти радостно сказал Кутайсов.

Однако я предпочел эту тему не развивать, и мы опять вернулись к разговору о графе Луи де Нарбонне и его очень скором появлении в Вильне.

Неприятная новость. Принесли записку от Розена. Купец Менцель был действительно убит, а вот полковник шевалье де Местр, видимо, всего лишь был тяжело ранен. Во всяком случае тело сего мнимого покойника решительно исчезло.

Полагают, что он сбежал. Я отдал приказ, во что бы то ни стало разыскать его и упрятать подальше.

Мая 6 дня. Двенадцатый час ночи

Началось! Граф Луи де Нарбонн появился сегодня в Вильне в 9 часов утра.

Он снял квартиру у Мюллера в доме номер 143.

Выбираясь из кареты, граф вынес лакированную шкатулку, держа ее осторожно и бережно.

Обо всем этом донес мне квартальный надзиратель Шуленберх, наблюдавший за ним.

В десять часов Нарбонн ездил в Виленский замок к князю Кочубею, заправляющему вместе с Нессельродом нашими внешним и сношениями.

С часу до двух граф в сопровождении своего адъютанта поручика Шабо и ротмистра Себастиани прогуливался до Замковых ворот.

В три часа на квартиру к Нарбонну приходил камердинер графа де Шуазеля. Убежден, что он приносил отчет виленских бонапартистов или же Шуазель через посланную записку уславливался с Нарбонном о встрече. Не исключено, что визит камердинера преследовал целью своей решение обеих этих задач.

О встрече они точно договорились через камердинера – других предварительных контактов не было. В семь часов к Нарбонну, гулявшему по Доминиканской улице, подошли граф де Шуазель и аббат Лотрек. Они остановились и беседовали и, видимо, условились о новом, более обстоятельном свидании.

В девять часов вечера на квартиру к графу де Нарбонну явился граф де Шуазель и пробыл у него до одиннадцати часов ночи. Беседовали они в кабинете при наглухо закрытых дверях.

Квартальный надзиратель Шуленберх, переодевшись во фрак, свел дружбу с камердинером Нарбонна Батистом Гранто и лакеями Кристианом Мере и Франсуа Пери. Они оказались большими любителями бургундского, коим их Шуленберх и почивал.

По рекомендации Шуазеля Нарбонн взял себе еще одного лакея (он из местных, но довольно продолжительное время жил в Париже). Это – Станкевич, поручик в отставке и нештатный сотрудник виленской полиции.

То, что Станкевич попал в услужение к Нарбонну, есть наша очевидная удача. Так это расценил и Государь, когда я рассказал ему о происшедшем (он принял меня сегодня с докладом о текущих событиях около трех часов дня).

О пропавшем шевалье де Местре, увы, нет совершенно никаких известий. Но чует мое сердце, что он жив, и это совершенно ужасно (как же это Розен и Ланг не добили его!). И ведь непонятно, где и в какое время он теперь объявится. Но пока все идет гладко.

Сын аптекаря прислал записку, в коей уведомил, что граф Николай Петрович Румянцев уже извещен о появлении в Вильно Нарбонна, но контактов между ними никаких не было – ни прямых, ни письменных.

Еще сын аптекаря сообщил, что граф Румянцев находится в состоянии духа чрезвычайно приподнятом. Несомненно, он живет ожиданием грядущей встречи с Нарбонном и ожиданием письма от императора Франции, которое тот должен ему вручить.

Наружным наблюдением за домом канцлера руководят полковники Розен и Ланг.

Я приказал им быть настороже, ибо Нарбонн рано или поздно, но захочет свидеться с Румянцевым.

Особенно нужно быть внимательным к маршрутам месье Вуатена, за которым я дал указ следить совершенно особо.

Под вечер прислал свою первую записку Станкевич. Он сдружился с лакеями Нарбонна Кристианом Мере и Франсуа Пери. И вот что ему у них удалось выведать.

Состоящие при особе эмиссара Бонапарте ротмистр Себастиани и поручик Шабо (они самые несомненные шпионы) делают вид, что они не понимают происходящих вокруг разговоров.

Между тем, и Мере и Пери утверждают, что и ротмистр и поручик отличнейше владеют польским языком. Это притворство далеко не случайно. Без всякого сомнения, и Себастиани и Шабо – шпионы, как и их патрон, и нужно следить, дабы они как можно менее могли увидеть и услышать.

Меня весьма тревожит шевалье де Местр. Он непременно объявится.

Весьма прискорбно, но придется упустивших его Розена и Ланга на месяц лишить жалованья. Как я хорошо ни относился бы к господам полковникам, как бы ни ценил их обычную исполнительность и дотошность, но оставить без последствий случившееся никак не могу, ведь Шевалье де Местр жив и это несомненный укор для всей воинской полиции.

В девять часов явился ко мне камердинер Его Величества Зиновьев. Он срочно попросил меня явиться в Виленский замок. Естественно, я схватил свой неизменный желтой кожи портфельчик и тут же побежал.

Государь явно был взволнован. Он ожидал новостей. Я выложил на стол записки, полученные мною от сына аптекаря и Станкевича – в одной сообщались сведения о графе Румянцеве, а во второй – о графе Нарбонне. Александр Павлович тут же стал жадно читать тексты записок. Потом он стал расспрашивать меня, знаю ли я что-нибудь о том, с чем приехал в Вильну Нарбонн.

Я отвечал, что, конечно, он приехал с целью выведать что-нибудь о состоянии нашей армии. При этом он, видимо, сделает и какие-то официальные предложения, но в чем они будут заключаться, сейчас сказать достаточно сложно.

Так, на одной из станций, по пути в Вильну, в разговоре со старым фельдшером Нарбонн, по донесению наших людей, сказал, что скоро будет мир.

По прибытии в Юрбург в беседе с одним бухгалтером он выразился более половинчато: «Бог знает, мир ли я везу или войну».

А иногда, по пути сюда, граф высказывался целиком мирно: «Мой великий Император отправил меня с письмом к своему любезному брату Императору Российскому».

«Так что ясное представление о намерениях французской стороны, – заключил я свой рассказ – пока не складывается. Слишком много неясностей, слишком много противоречий».

И добавил потом: «Возможно, граф Нарбонн специально запутывает нас, а сам хочет узнать поболее».

Государь в знак согласия кивнул головой. Кажется, он думает сходным образом.

Вообще я давно дивлюсь, насколько Александр Павлович обладает способностями к розыскной работе. Несомненно, из него получился бы отличный шпион: любой начальник тайной полиции захотел бы иметь такого.

Когда я вернулся к себе, меня ждала еще одна записка от отставного поручика Станкевича. Он уведомлял меня, что к графу в течение сегодняшнего дня прибыл еще экипаж: там находились Жюстин Море, Пирьё и графский секретарь Мане. По уверению камердинеров, вновь прибывшие ехали из Берлина через Лион и Париж.

Народу появилось много, но прежде всего, думаю, надобно опасаться, окромя самого графа, ротмистра Себастиани и поручика Шабо. За ними необходимо приглядывать особо.

Впрочем, полагаю, что и Мане, секретаря Нарбонна, хотя он явно не военный, следует остерегаться.

Вот первый день и закончился.

Интересно, с кем граф де Нарбонн встретится раньше – с государем или с канцлером Румянцевым?!

Или, может быть, он просто передаст через кого-нибудь канцлеру послание императора Франции?!

Совсем скоро все это выяснится.

Мая 7 дня. Одиннадцать часов ночи

Проклятье! Сегодня в девять часов утра на квартиру к графу де Нарбонну явился шевалье де Местр. Он пробыл более часа.

Живехонек, бодр как никогда, свеж, следа ранений незаметно. Но он уж, я думаю, расписал, как его слуги российского императора собирались на тот свет отправить. Да, наш полковник Розен «засветился».

Появление шевалье у Нарбонна, конечно, очень неприятно, но этого появления следовало ожидать. Противник никогда не бывает так опасен, как в недобитом состоянии.

В два часа дня Нарбонн в сопровождении ротмистра Себастиани и поручика Шабо – то есть вся компания лазутчиков Бонапарта – выехал в направлении Виленского замка.

Граф был приглашен на обед к государю, а его офицеры – на обед к главнокомандующему. В семь часов Нарбонн опять был зван к государю.

В сумерки на квартиру к Нарбонну приходил неизвестный в синем фраке и пробыл минут сорок. Квартальный надзиратель Шуленберх утверждает, что, может быть, это француз из дома Румянцева, то есть месье Вуатен.

Это был и в самом деле месье Вуатен, и вот откуда это мне известно.

Около одиннадцати часов ночи прислал записку сын аптекаря. Он уведомил, что вечером месье Вуатен вышел, вернулся он через час с письмом императора Франции. Ясно, что ходил он на квартиру к Нарбонну. Это и был незнакомец в синем фраке. Месье Вуатен.

Так что, может быть, в целях сохранения тайны генерал-адъютант Нарбонн и не встретится лично с канцлером Румянцевым, и все обойдется передачей письма. Им всем и невдомек, что измену мы уже обнаружили.

В шесть часов вечера Нарбонн написал записку к графу де Шуазелю и попросил Станкевича отнести ее. В записке ничего особенно интересного не было – то было приглашение на вечер.

В десять часов вечера к Нарбонну пришли граф де Шуазель и граф Нессельрод (любопытная троица: эмиссар Бонапарта, французский шпион и российский дипломат), но сидели они не очень долго.

Мая 7 дня. Одиннадцать часов ночи

Отдельного разговора заслуживают события в театре.

Около семи часов вечера ротмистр Себастиани и поручик Шабо были приглашены в театр, в коем находились более часа. Нарбонн же в это время был у государя, обещавшего держать его у себя как можно долее.

Тем временем Станкевич и пришедший ему на подмогу квартальный надзиратель Шуленберх угощали шампанским камердинера Батиста Гранто, лакеев Кристиана Мере и Франсуа Пери, горничных Жюстин Море и Пирьё. Может, и сонный порошок подсыпали – не знаю. Так или иначе, скоро все угощаемые заснули.

Пошатываясь, но не теряя сознания, Станкевич и Шуленберх открыли дверь мне и полицмейстеру Вейсу. Мы схватили шкатулку Нарбонна и спешно отправились в Виленский замок.

Нарбонн был еще у Государя.

Александр Павлович ждал нас, Когда ему сообщили, что мы прибыли, он оставил Нарбонна и тут же вышел к нам.

Шкатулку мы открыли в присутствии императора. Там была инструкция, данная самим Бонапартом (Вейс тут же списал ее текст).

Инструкция содержала вкратце следующие вопросы: узнать число войск, артиллерии и прочее, кто командующие генералы? каковы они? каков дух в войске? и каково расположение жителей к русским войскам? кто при Государе пользуется большею доверенностью? Нет ли кого-либо из женщин в особенном кредите у императора? Можно ли узнать о расположении духа самого императора и нельзя ли будет свести знакомство с окружающими его?

И еще в инструкции прямо было сказано: «Цель вашей военной миссии – сбор разведывательных данных».

Но был в инструкции и один чисто дипломатический пункт. Бонапарт просил графа де Нарбонна сделать все для того, что находящийся в Вильне российский император не отдал приказа войскам своим перебраться через Неман и занять герцогство Варшавское. Бонапарт писал, что Нарбонн может плести что угодно о русско-французской дружбе, но французы должны занять герцогство первыми.

Стало совершенно ясно, что Бонапарт принял решение, что он идет сюда войной.

И еще в шкатулке Нарбонна была копия с письма Бонапарта к министру иностранных дел Франции Маре (письмо было датировано еще 1811-м годом, но оно до сих пор обладало совершенно исключительным значением) – то была целая шпионская программа императора Франции: «Немедленно направьте барону Биньону шифровку о том, что в случае начала войны я намерен я намерен прикомандировать его к моей штаб-квартире и назначить руководителем тайной полиции, которая должна заняться шпионажем в неприятельской армии. Необходимо, чтобы он уже с этого дня приступил к решительным действиям по созданию тайной полиции. Он должен поскорее найти двух поляков, которые хорошо говорят по-русски, имеют склонность к военным делам и участвовали в войне. Один из них должен хорошо знать Литву, другой хорошо ориентироваться на Волыни, в Подолье и на Украине. Кроме того, нужен третий, хорошо говорящий по-немецки и знающий Лифляндию и Курляндию. Они должны говорить по-польски, по-русски и по-немецки. Под их руководством должны работать тщательно отобранные агенты, вознаграждение коих определяется ценностью добытых сведений. Они также должны быть в состоянии дать информацию о любой местности, по которой предстоит пройти нашей армии. Я желаю, чтобы барон Биньон незамедлительно вплотную приступил к созданию этой обширной организации. Ему следует начать с того, чтобы эти три агента-связника немедленно подыскали себе субагентов, а именно: на дорогах из Петербурга в Вильну, из Риги в Мемель, на всех дорогах из Киева и на трех главных коммуникациях, идущих из Бухареста в Петербург, Москву и Гродно. Кроме того, ему надлежит сразу же обеспечить себя осведомителями в Риге, Динабурге, Пинске, в районе больших болот и в Гродно. Если результаты их разведки будут удовлетворительными, я не колеблясь готов назначить им месячное содержание в размере 1200 франков. А во время войны оплата лиц, доставляющих ценную информацию, будет устанавливаться особо в каждом отдельном случае. Среди поляков есть также люди, разбирающиеся в фортификациях и способные давать сведения о состоянии укреплений в тех или иных точках».

О чем-то подобном мне сообщал в одном из своих донесений сын аптекаря, но тут информация подробнейшая и из первых рук.

Да, бумагам, хранившимся в шкатулке, просто цены не было.

При виде такого сокровища глаза Государя засветились радостью. Он горячо пожал нам руки и шепотом сказал: «Поезжайте, господа, отвезите, а я пока задержу его».

И Александр Павлович пошел со сладчайшей улыбкой выслушивать страстные заверения Нарбонна в дружеских чувствах императора Франции к российскому императору.

Мая 7 дня. Двенадцать часов ночи

День сегодня выдался, несомненно, удачным: Бонапарт посрамлен; его замыслы обнаружены; его слова о мире, о любви к нашему государю – чистейшее вранье. Теперь Александр Павлович во всем этом уже не может сомневаться.

Последняя новость. После того, как счастливо завершилась история со шкатулкой, и я вернулся к себе, пришел вскорости сын аптекаря.

Он сообщил мне, что канцлер Николай Петрович Румянцев написал ответное послание к Бонапарту и попросил, чтобы он отнес к графу де Шуазелю для передачи Нарбонну.

– И вы отнесли? – немного испуганно спросил я.

Мальчик улыбнулся в ответ и сказал:

– Что вы, Яков Иваныч! Вы обо мне такого низкого мнения? Вот же оно – это письмо. Я не мог отнести, не уведомив прежде вас.

И протянул мне конверт.

Я поблагодарил его и тут же отпустил – время-то было позднее.

А письмо графа Румянцева завтра же передам Государю: пусть разбирается со своим канцлером, подло заигрывающим с Бонапартом.

Мая 8 дня. Семь часов вечера

Нарбонн встал в шесть часов утра и пошел осматривать экипажи. Говорят, что вчерашняя беседа его с государем закончилась тем, что Александр Павлович предложил ему незамедлительно оставить вместе со всею своею свитой пределы Российской империи.

В начале девятого Нарбонн вместе со своими адъютантами и в сопровождении флигель-адъютанта российского императора поехал в Виленский замок, а оттуда отправился осматривать полки.

Вернулся Нарбонн к себе на квартиру в одиннадцатом часу. Как раз к этому времени к нему пришел Шуазель.

Они заперлись в кабинете и говорили более часа. В беседе также принимали участие ротмистр Себастиани и поручик Шабо.

Отставной поручик Станкевич, уведомляя меня об этом, прибавил от себя следующее. Он полагает, что генерал Нарбонн со своими спутниками заслушивал рассказ графа де Шуазеля о расположении частей в Виленском крае частей Первой Западной армии. А я уверен еще и в том, что Нарбонн передавал Шуазелю инструкции для здешних бонапартистов.

Когда дверь распахнулась и Шуазель стал выходить из кабинета, то Станкевич услышал, как Нарбонн спросил у гостя: «Да, кстати, а граф мне ничего не передавал?» Шуазель отрицательно покачал головой. «Странно» – сказал Нарбонн и то ли с неодобрением, то ли с недоверием поглядел на Шуазеля.

В любом случае было ясно, что Нарбонн не очень доволен: Бонапарт отсутствие ответа на свое послание мог воспринять как личное оскорбление. Но делать было нечего. Письма, о котором спрашивал Нарбонн, у Шуазеля явно не было.

Эта деталь в высшей степени любопытна.

Без всякого сомнения, под графом Нарбонн имел в виду графа Николая Петровича Румянцева.

Нарбонн ведь привез канцлеру послание от Бонапарте и теперь, естественно, ожидает получить ответ.

Ну, что ж, пусть ожидает! Ответ канцлера император, и в самом деле, прочтет, только император не французский, а русский, не Бонапарте, а Александр!

В три четверти третьего часа опять пришел граф де Шуазель, и они отобедали.

В седьмом часу французы оставили Вильну. Наконец-то это произошло. Честно говоря, я ужасно боялся, что случится что-нибудь непредвиденное. Но, слава Богу, все как будто обошлось.

Только что ушел от меня камердинер государя Зиновьев. Он принес записку, в которой Александр Павлович сердечно благодарил меня, а также полицмейстера Вейса, полковников Розена и Ланга, квартального надзирателя Шуленберха, отставного поручика Станкевича, Закса-младшего и других сотрудников военной полиции за блестяще проведенную операцию.

Государь прибавил там же, что это первое поражение Бонапарта на территории Российской империи, ибо миссия графа де Нарбонна оглушительно провалилась. Он, может быть, что-нибудь и выведал, но дезинформировать нас так и не смог.

Мая 8 дня. Одиннадцатый час ночи

Разоблачение истинных целей миссии графа Нарбонна не было бы столь безусловным и оглушительным, если бы не помощь одного человека. Имени его я до сих пор не называл, хотя оно не раз упоминалось в донесениях моих сотрудников.

С этим человеком связана настолько отдельная история, что и рассказать о нем я хочу именно отдельно.

Уже 6 мая, в самый день приезда Нарбонна в Вильно, к графу стал пробиваться некто Давид Саван, отставной ротмистр. Было 12 часов ночи. Курьер, увидя незнакомца, спросил: «Vous etes francais, Monsieur?» Тот отвечал, что он из Варшавы. Тогда курьер усадил его и велел камердинеру доложить Нарбонну. Однако Нарбонн отвечал, что ныне ему некогда, что у него еще гости.

На следующее утро, в девять часов, Давид Саван по моему приказанию опять явился к Нарбонну и был тотчас же впущен.

Он показал Нарбонну документы, удостоверяющие связь его с французским резидентом в Варшаве бароном Биньоном (рапорты, инструкции и т.д.).

Более того, Нарбонн поверил список Саванов со своими материалами, а потом стал расспрашивать сколь возможно подробнее о числе армии, о расположении полков, о духе поляков.

Саван дал неверные сведения об армии и говорил еще, что облагодетельствованные ныне Императором российским поляки ему на время привержены, но уповает, что прочие на стороне Наполеона.

В этот же день в 11 часов ночи Саван по приглашению Нарбонна явился к нему таким потаенным образом, как и вышел поутру от него.

Нарбонн уже не был так весел как поутру.

Принял его ласково, радовался, что он пришел, объявил, что ныне после смотра войск ехать должен.

Рассмотрел бумагу, написанную к Биньону, сомневался в некоторых его показаниях о расставлении войск, утверждая, что у него это подробнее и, кажется, вернее. Саван защищал свое.

Нарбонн разговорился о будущем. Саван уверил его, что русские весьма желают войны и готовы все жертвы принести, лишь только иметь свободную торговлю. Нарбонн расспрашивал об истине сих слухов и вправду ли, что Россия без торговли существовать не может?

Получив удостоверение и расспросив еще о многом, он изъявил Савану свою благодарность и уверил, что чрез несколько дней получит от него известия, коими он верно доволен будет.

Беседы отставного ротмистра Давида Савана с дивизионным генералом Нарбонном полностью раскрыли шпионские цели поездки последнего в Вильно. Он сумел-таки «разговорить» хитрейшего графа Нарбонна, как до этого сумел обвести вокруг пальца французского резидента в Варшаве барона Биньона.

Давид Саван является помощником барона Биньона и одновременно он служит мне и подчиняется распоряжениям военной полиции при особе военного министра (он передает Биньону данные о дислокации российских войск, особо заготовленные для французов по распоряжению Барклая де Толли).

Государь велел мне совершенно особо поблагодарить отставного ротмистра.

Май 9 дня. Одиннадцать часов утра

В последнее время утренние прогулки в городском саду превратились в подлинно антибонапартовскую ассамблею. Естественно, что граф де Шуазель, аббат Лотрек, граф Тышкевич и некоторые другие поклонники французского императора жмутся в сторону и стараются незамеченными проскочить по дорожкам сада.

Несколько раз я слышал, как в саду витийствовал государственный секретарь Шишков. Александр Семенович в пылу гнева чего только не наговорил о Бонапарте. Вообще в эти минуты он был поистине страшен: растрепанные волоса стоят дыбом, голос срывается на рык, чуть ли не пена на губах. Его вид, как мне показалось, даже несколько напугал публику, ибо явно нарушал правила благопристойности.

Успокоившись и несколько отойдя, Александр Семенович подошел ко мне, стоявшему в окружении Розена и Ланга, стал сыпать изящнейшие французские каламбуры, а потом с увлечением рассказывал о морских экспедициях, коих был участником.

Если речь не заходит о Франции и Бонапарте, он – увлекательнейший собеседник, чему не раз уже я был свидетелем. Но стоит хоть кому-нибудь упомянуть одно из этих двух слов, как он приходит в состояние настоящего бешенства.

Иное дело, граф Поццо ди Борго. Сей кровожадный корсиканец не возводит хулы на Бонапарта, но я уверен, что если подвернутся соответствующие обстоятельства, то он с необыкновенным наслаждением и совершенно не раздумывая, всадит нож в телеса своего великого антагониста.

Интересно, что разглагольствования Александра Семеновича Шишкова граф неизменно слушает с нескрываемой иронической ухмылкой.

Мая 9 дня. Десять часов вечера

В моей канцелярии произошли большие и весьма отрадные перемены.

В этом месяце бумаг скопилось столько (донесения, инструкции, дневники агентов, материалы обысков и т. д.), что помощник мой Протопопов, кажется, был даже какое-то время близок к форменному самоубийству.

Но государь внял моим просьбам и дал мне в канцелярию еще одного работника, и он уже, слава Богу, приступил к исполнению своих обязанностей. Результаты уже есть и самые очевиднейшие.

Это – Виктор Петрович Валуа, коллежский секретарь. Он заклятый враг Бонапарте, предан нашему Государю и до величайшей тонкости знает канцелярскую работу. Так что хаос, царивший в бумагах, относящихся до ведомства военной полиции, почти уже исчез.

Кстати, Валуа привел в идеальнейший порядок все документы, связанные с тремя днями пребывания в Вильне графа де Нарбонна. Он отлично рассортировал донесения агентов, и эти материалы я хочу приобщить теперь к моему дневнику.

КАНЦЕЛЯРИЯ ВЫСШЕЙ ВОИНСКОЙ ПОЛИЦИИ

СООБЩЕНИЯ, ПРИСЛАННЫЕ ПОЛИЦМЕЙСТЕРОМ ВЕЙСОМ.

Собрал и отредактировал В.Валуа, коллежский секретарь

(извлечения)

Мая 6 дня

Часы

Прибыл из Берлина Французского Императора адъютант дивизионный генерал граф Луи Нарбонн. При нем: капитан Фибер Себастиани, поручик Роган Шабо, курьер Гаро, камердинер Батист Гранто, лакеи Кристиан Мере и Франсуа Пери.

Поехал генерал Нарбонн к Его Императорскому Величеству во дворец и был у канцлера Кочубея.

Возвратился в квартиру.

Были все дома.

Ходили капитан Себастиани и поручик Шабо по городу по парадному месту под Замковые ворота и чрез Св. Янскую улицу домой пошли.

Обедали.

Спать положился генерал. В оное время прибыл к ним графа Шуазеля камердинер.

4-5. Дома и никто у них не был.

6. Выехал генерал с двумя адъютантами за Троицкие ворота, вышли из кареты, походя перед воротами, спросили у лакея, где то место, где публика собирается, на что отвечал лакей, что сад городской – лучшее место, куда и поехали… Пошли чрез парадное место Замковой улицы и Замковые ворота к Кафедральному костелу и осмотрев оный между тем взглянули на арсенал. У Доминиканской улицы встретились с графом Шуазелем и Лотреком, остановились и более одной четверти часа с ними говорили. В девять часов пришли домой.

Пришел к ним граф де Шуазель и побыл у них до 11 часов.

Часы

Мая 7-го

Вышли.

Взяли из трактира две порции кофею.

Пришел к ним бывший службы французской де Местр и пробыл до 10 часов.

11. Оба офицера капитан Себастиани и поручик Роган Шабо ели фрыштык, два кушанья, котлеты и куропатки и выпили бутылку французского вина.

Оба офицера поехали во дворец, а генерал остался на квартире.

Поехали генерал с двумя офицерами на обед, первый – во дворец к Государю Императору, а последние двое к Главнокомандующему, офицеры возвратились через Большую Купскую и Доминиканскую улицы

Генерал возвратился.

Был генерал чрез фельдъегерского офицера зван к Его Императорскому Величества. Офицеры оба пошли в театр и были в оном более часа. Заметно было, что они должны польский язык знать, ибо при смешных разговорах актеров улыбались они между собою, но с половины пьесы вышли из театра и пошли прямо домой.

Под вечер в сумерках приходил какой-то француз росту низкого в синем фраке к генералу и, пробыв одну четвертую часа, пошел со двора. Надзиратель Шуленберх утверждает, что оный француз из дому Румянцева, но сие остается еще в совершенной неизвестности, и я стараться буду сего дня в ясность привести.

Был у генерала граф Нессельрод и Шуазель, но не более как одну четвертую часа и вышли оба вместе: Шуазель к себе на квартиру, а другой по Доминиканской улице.

Отпустили лакеев и кареты, после чего приходил чрезвычайно скоро молодой Тышкевич и, пробыв немного минут, побежал со двора по Троицкой улице, так что Шуленберх не в состоянии был его догнать. Когда приходил выше означенный француз, то сказал лакею: доложи, что я принес бумаги для г-на генерала.

Часы Мая 8 дня

7. Встали, сам генерал выходил в халате и осматривал свои экипажи

8. Прибыл флигель-адъютант князь Лопухин с тремя верховыми лошадьми, на которых сели генерал и два офицера и поехали на Снепишки, где смотр гренадерским полкам был

10. Возвратился в квартиру со своими офицерами, где тотчас по прибытии их и граф Шуазель к ним пришел и пробыл более часа

Пришел к нему граф Шуазель и вместе обедали

Был граф Нессельрод, но вскоре вышел

6 Послано через лакея Станкевича к графу Нессельроду письмо

6 ч. 33 м. Сел в карету и выехал из города. При выезде заметил я, что в том же дворе на балконе стояли граф Тизенгауз, граф Коссаковский т граф Пржесдецкий и множество дам, которых я не мог узнать.

Мая 10-го. Одиннадцать часов ночи

КАНЦЕЛЯРИЯ ВЫСШЕЙ ВОИНСКОЙ ПОЛИЦИИ

ДОНЕСЕНИЯ, ПРИСЛАННЫЕ КОЛЛЕЖСКИМ АСЕССОРОМ ПЕТРОМ РОЗЕНОМ И КАПИТАНОМ КАРЛОМ ЛАНГОМ

Собрал и отредактировал Виктор Валуа, коллежский секретарь

(извлечения)

6 мая 1812

В 9 часу утра приехал из Ковно генерал граф Нарбонн.

С 10 часов утра прибыл еще экипаж графа Нарбонна с двумя людьми: Жюстин Море и Пирьё. Они остановились в доме Мюллера № 143. По показанию людей графский секретарь Мане выехал из Берлина чрез Лион и Париж.

Камердинер, живший у графа Шуазеля и бывший с ним в Париже, некто Станкевич, пошел к графу Нарбонну и нанялся тоже быть у него камердинером.

Квартальный надзиратель Шуленберх во фраке знакомится с лакеями, из коих один говорит по-немецки.

Барон Розен засел супротив жилища графа Нарбонна, где квартирует у приятеля.

Саван пошел предъявлять документы, что употребляют для Резидентом в Варшаве Биньоном для разведывания здесь, и тем самым побудил и их к откровенности.

Нарбонн, приехав, осведомился тотчас, здесь ли канцлер, и отправил потом к нему записку через фактора.

Был у Государя Императора, потом у канцлера и будто у графа Кочубея.

Возвратясь домой, они часа два, стоя, разговаривали втроем между собой с большим аффектом, но тихо.

Все трое пошли гулять. В 8-м часу были около Кафедральной церкви, обошли округ оной, разговаривая, и Нарбонн указал им на арсенал. Возвращаясь, встретились с Лотреком и Шуазелем, поговорив с полчаса, возвратились домой.

В 9 часов был граф Нессельрод и пробыл с час.

В четверть одиннадцатого часу прибыл граф Шуазель... В четверть двенадцатого часу Шуазель ушел домой.

В 12 часов все успокоилось. Лонлакей отпущен и кучеру велено быть к в 10 часов утра.

Саван был, и полиция его не усмотрела. Курьер, увидя его, спросил: – Vous etes francais, Monsieur?

На ответ, что он из Варшавы, посадил его, препоручил об нем доложить камердинеру, но Нарбонн велел отозваться, что ныне ему некогда. Странно, что камердинер сказал, будто у Нарбонна Кикин, дежурный генерал.

7 мая 1812

Саван по приказанию моему явился к Нарбонну в начале девятого часу и был тотчас впущен.

Он представил прилагаемые при сем документы, доказывающие связь его с Беллефруа (французский агент в Герцогстве Варшавском – примечание Я.И. де Санглена) и те известия, кои он ему доставлял.

Нарбонн поверил список Саванов со своей таблицей: у него список по полкам, сперва стоит Гренадерский и проч.

Расспрашивал сколь возможно подробнее о числе армии. Радовался, узнав, что Молдавская армия против действовать не может.

Спрашивал о духе поляков – предполагает, что облагодетельствованные ныне Императором Российским ему на время привержены, но уповает, что прочие на стороне Наполеона, который желает единственно их счастия.

Просил Савана отдать ему рапорт к Биньону, равно и письмо к Императору Наполеону, дабы испросить за его приверженность ему награждение. Вдруг кто-то запиской об себе велел ему быть с известиями и рапортами ныне вечером в 11 часов.

Все встали в 8-м часу и каждый из них писал какие-то бумаги. Полиция Савана не усмотрела, а сменил его запиской у Нарбонна французской службы полковник шевалье де Местр и пробыл с час.

Курьер Гаро был в италианской лавке и говорил с хозяином несколько времени по-французски.

В 11 часов утра прислал граф Шуазель 4 бутылки вина генералу Нарбонну. В исходе 12-го часу оба адъютанта поехали во дворец, а генерал сидел дома и писал. К 1-му часу возвратились они назад. Роган пошел к генералу, а Себастиани – прохаживаться.

В исходе 2-го часу поехал Нарбонн в дом Тышкевича для сделания визита принцу Ольденбургскому: ему было отказано, и он оставил билет.

В половине 3-го часу поехал Нарбонн и адъютанты его во дворец: он пошел к столу Государя Императора, а адъютанты – к военному министру. В исходе 5-го часа адъютанты пришли домой, а Нарбонн из дворца пошел к военному министру, а оттуда – домой в 6 часов и отправил письмо к Шуазелю.

В исходе 7-го часу Нарбонн по позыву явился опять к Государю и возвратился в 8-м часу.

Адъютанты прогуливались около Ратуши, на Остробрамской улице. Поговоря с встретившимися офицерами, между прочим с князем Волконским, пошли в театр. Замечательно, что по жестам их заключить должно, будто знают они по-польски. В половине пьесы ушли и возвратились домой.

Приходил к генералу француз. Имя его теперь узнано, Ян Людвиг Вуатен... Не велик ростом, во фраке и шляпе, пробыл с полчаса и ушел. Квартальный надзиратель Шуленберх утверждает, что сей француз из дому графа Румянцева. Означенный француз велел об себе доложить, что он имеет к генералу бумаги.

В 10 часов были у Нарбонна граф Нессельрод и Шуазель, вышли оба вместе. В 11 часов отпустили вон лакея и карету.

После 12 часов приходил молодой граф Тышкевич и, пробыв недолго, торопился сбежать с лестницы и потом по улице пустился изо всей мочи.

Саван по приглашению Нарбонна явился в 11 часов таким потаенным образом, как и вышел поутру от него.

Нарбонн уде не был так весел как поутру.

Принял его ласково, радовался, что он пришел, объявил, что он ныне после смотра войск ехать должен.

Рассмотрел бумагу, написанную к Биньону, сомневался в некоторых его показаниях о расставлении войск, утверждая, что у него это подробнее и, кажется, вернее. Саван защищал свое.

Нарбонн разговорился о будущем.

Саван уверил его, что русские весьма желают войны и готовы все жертвы принести, лишь бы только иметь свободную торговлю.

Нарбонн расспрашивал об истине сих слухов и вправду ли, что Россия без торговли существовать не может.

Получа удостоверение и расспрося о наборах – где Саван говорит о патриотизме русских, ненадежности поляков и прочем – он изъявил Савану свою благодарность и уверил, что чрез несколько дней получит от него известия, коими он верно доволен будет.

8 мая

В 6 часов утра Нарбонн встал и в шлафроке ходил по двору осматривать свои экипажи.

В начале 9-го часа Нарбонн поехал со своими адъютантами в сопровождении флигель-адъютанта князя Лопухина во дворец, а оттуда для осмотра полков.

Возвратился сперва во дворец, а потом домой в 11-м часу. Тотчас по возвращении его пришел граф Шуазель и пробыл более часу. В 12 часов Нарбонн пошел пешком по Троицкой улице, встретив жида, дал ему 10 копеек, чтобы показал ему квартиру Кочубея. Был у него с полчаса. После того, прошедши по Немецкой улице, пошел около дому Огинского и в час возвратился домой.

В три четверти третьего часа пришел граф Шуазель и, говорят, сенатский секретарь Осип Васильевич Попов, который с ними отобедал и ушел лишь за десять минут до их отъезда.

В двадцать минут шестого часа явились лошади.

В 33 минуты 7-го часа французы уехали!

В ознаменование французской щедрости фактору своему пожаловали два талера прусских!

Господа, бывшие у Нарбонна, заслуживающие замечания:

Граф де Шуазель.

Аббат Лотрек.

Шевалье де Местр.

Учитель Вуатен.

Граф Тышкевич.

Из сего неполного трехдневного жития графа Нарбонна в Вильне, а особливо из обращения с Саваном, ясно видеть можно, что он к предлогу привезти письмо к Императору Российскому имел и комиссию осведомиться о духе здешних поляков, армии нашей, числе войск вообще и для учреждения связей для времен будущих. Это не подвержено сомнению.

Чтобы уничтожить засеянные здесь семена, всех вышеозначенных особ нужно бы было отправить в российские губернии на жительство, ибо как сметь людям, облагодетельствованным нашим правительством, без дозволения его, так явно против совести посещать французского эмиссара с пышным титулом дивизионного генерала и адъютанта французского императора и в какие времена?

Мая 11 дня. Девятый час вечера

Отставной поручик Станкевич вернулся в услужение к графу де Шуазелю уже вечером 8-го мая, сразу же после отъезда генерала Нарбонна, о чем известил меня тут же краткой запиской.

Он сообщил также, что у Нарбонна несколько раз засиживался допоздна дежурный генерал Кикин.

Этот факт требует должного осмысления.

Кикин – важное лицо в штабе главнокомандующего Барклая де Толли. Он имеет доступ к секретным бумагам и, главное, допущен к особе Государя и находится в милости у Его Величества.

Неужто и тут измена?

Важное донесение прислал из герцогства Варшавского отставной ротмистр Давид Саван. Вот что ему удалось разузнать через шефа своего барона Биньона .

Агентуру Бонапарта в здешнем крае по договоренности с варшавскими банками содержат прибалтийские банкиры, коими заправляет Менцельман, опытный финансист, но как видим теперь, враг российской короны.

Я вызвал из Гродно майора Лешковского и приказал ему незамедлительно расследовать это дело.

Мая 12 дня. Полночь

Завтракал у Барклая де Толли. Кроме неизбежных адъютантов и вечно дребезжащей супруги его, присутствовал один полковник Закревский.

Я стал расспрашивать всех бывших на завтраке о дежурном генерале Петре Кикине.

Барклаю моя подозрительность вдруг показалась совершенно неуместной, и он даже вспылил, насколько может быть вспыльчив шотландец немецко-прибалтийской выделки.

Главнокомандующий сказал мне в сердцах: «Вы что и его подозреваете? Это уже чересчур, мне кажется».

Выждав, я продолжил как ни в чем не бывало: «А известно ли вам, граф, что ваш дежурный генерал имел частые и долгие встречи с эмиссаром Бонапарта, в пору пребывания его в Вильне?»

«Ну и что?» – запальчиво крикнул Барклай и заметил уже более спокойно, обратясь к Закревскому: «Не правда ли, Арсений Андреевич? Какое это, собственно, имеет значение?»

Закревский потупил голову и не издал ни звука.

Главнокомандующий все понял и сказал начальнику своей особой канцелярии следующее: «Хорошо, я согласен, приглядите за ним, но это ведь совершенно немыслимо, чтобы дежурный генерал моего штаба, находящийся в фаворе у Императора, продался Бонапарту?»

«Немыслимо, но возможно» – тихо промолвил я.

Закревский при этих словах понимающе мне улыбнулся.

Барклай де Толли недовольно поглядел на нас двоих, но ничего не сказал.

Строго говоря, особая канцелярия Главнокомандующего и военная полиция при Военном министре – ведомства друг другу совсем не чуждые. Почему бы нам и не дружить?!

Мая 13 дня. Четыре часа пополудни

Утром, в городском саду, столкнулся случайно с полковником Закревским, который увидел меня первым и тут же бросился ко мне (теперь мне кажется, что, может быть, он даже меня специально искал).

Закревский вплотную подошел ко мне и прошептал, внимательно глядя в глаза:

– Знаете, Санглен, я давно уже подозреваю Кикина. Советую вам немедленно рассказать обо всем Государю: он один способен повлиять на главнокомандующего, который никогда не решится пойти против императорского любимца. И вообще чем раньше Государь узнает обо всем, тем будет лучше. Измену необходимо пресекать сразу в корне, дабы не дать ей распространиться дальше.

Полковник Закревский мне всегда был чрезвычайно неприятен сочетанием хамства, беспардонности и хитрости, но тут он, кажется, совершенно прав: необходимо как можно скорее доложить Государю.

Однако не хочет ли Закревский просто подставить меня, спровоцировав гнев Государя, против меня направленный?

В самом деле, особая канцелярия при военном министре соперничает с воинской полицией при военном министре же. И вот под влиянием заведующего особой канцелярией я рассказываю императору о дежурном генерале Кикине, к коему Александр Павлович благоволит. В ответ Его Величество страшно сердится на меня и назначает Закревского начальником тайной полиции, чего тот как раз и добивается все время.

Возможно ли такое? Вполне.

И все-таки я поведаю Государю – я не имею права от него скрывать сведений, доставленных поручиком Станкевичем.

Частые встречи личного эмиссара Бонапарта с дежурным генералом Первой Западной армии и флигель-адъютантом Российского Императора – это слишком серьезно и, без всякого сомнения, совершенно не подлежит ни малейшей утайке.

Так что хочет меня полковник Закревский подставить или нет, но Государь от меня неминуемо обо всем узнает. Решение принято.

Новое сообщением прислал из герцогства Варшавского отставной ротмистр Давид Саван.

Он уведомил меня, что по здешнему краю разъезжают якобы в целях закупки леса двое французских торговцев – Пенетро и Голен. Между тем, на самом деле их интересует не лес, а сведения о русской армии.

Я вызвал из Ковно майора Бистрома и тут же приказал начать поиск сих французов.

Вообще судьба ротмистра Савана давно занимает меня. События его жизни составляют прелестный сюжет для авантюрного романа.

Он – коренной француз, как и я; подлинная фамилия его – Savant, что в переводе означает «знаток».

На русской службе дослужился до ротмистра. Проживал с семьей в герцогстве Варшавском. Выйдя в отставку, хотел получить место учителя. Начальник генерального штаба польской армии генерал Фишер обещал помочь в подыскании места работы, но Фишер поставил условие – Саван должен будет выполнять поручения резидента Биньона на русской территории. Саван, находившийся в безвыходном положении, вынужден был принять предложение генерала Фишера. Он был отдан в подчинение барона Биньона.

В 1811-м году снабженный инструкциями Саван перешел границу и, по прибытии в Вильно, добровольно явился в штаб русской армии.

Он доставил интересовавшие Фишера сведения, специально подготовленные в штабе Барклая де Толли.

Так Саван стал нашим агентом. Да, интересная судьба у отставного ротмистра русской службы.

Мая 14 дня. Шесть часов вечера

Виделся с Государем. Вручил ему ряд полученных донесений, в том числе записку отставного поручика Станкевича.

Александр Павлович пробежал ее при мне глазами и сразу же резко помрачнел. Видно было, что записка произвела на него крайне неприятное впечатление.

В конце нашей беседы он сказал мне, что за дежурным генералом Кикиным следует установить наблюдение, дабы выяснить, не встречается ли он с виленскими бонапартистами.

Я спросил у Его Величества, надо ли мне об этом известить главнокомандующего.

Александр Павлович, не раздумывая, отвечал, что этого делать не стоит: «Докладывай прямо мне и немедленно».

Май 14 дня. Одиннадцатый час ночи

Прикомандированный к моей канцелярии коллежский секретарь Валуа составил по моей просьбе служебную справку о министре Балашове. Многое мне, конечно, было уже известно, но, надо честно признаться, что далеко не все.

Выписываю для себя выдержки из сей справки.

А.Д.Б-в пяти дет был записан в гвардии Преображенский полк. С июня 1781-го года, будучи одиннадцати лет, был определен пажом ко двору императрицы Екатерины II. В 21 год получил чин поручика и был определен в лейб-гвардии Измайловский полк.

Интересная история приключилась с Балашовым в царствование императора Павла. Вот что выискал умница Валуа.

В 1799-м году Балашов получает чин генерал-майора и назначается комендантом Омской крепости.

Вскоре он арестовывает шайку фальшивомонетчиков и докладывает о том обер-прокурору Сената. Император узнает о случившемся и приходит в бешенство, что комендант крепости должен был лично доложить ему о поимке разбойников.

Высочайшим приказом в августе 1800-го года Балашова увольняют со службы.

Отставленный генерал-майор решается на смелый шаг и обращается к императору с личным письмом. Павел прощает Балашова, принимает его на службу т назначает Ревельским военным губернатором. Да, там-то мы и свели дружбу.

При Александре Павловиче он отнюдь не сразу идет вверх. Только в 1807-м году по протекции одного своего сослуживца по Измайловскому полку его назначают московским обер-полицмейстером, а через год – обер-полицмейстером Петербурга. Дальше – больше. В феврале 1809-го Балашова становится военным губернатором столицы, генерал-адъютантом, а уже в марте он получает чин генерал-лейтенанта.

Да, история возвышения весьма поучительная. Упорный поиск протекции и природное нахальство – вот истинные пружины карьеры. Выводы грустные, но неизбежные. Ждать, пока Государь на тебя обратит внимание, в высшей степени глупо. Твое усердие заметят, только если ты сам начнешь кричать об этом на всех углах. Вот и пролезают вверх у нас, в основном, хвастуны и льстецы. Обидно.

Мая 15 дня. Шесть часов вечера

В городском саду, во время утренней прогулки, встретился с министром Балашовым, шествовавшим рядом с губернатором.

Балашов раскланялся и весьма игриво спросил у меня:

«Ну как шпионы? Ловятся?»

Я пробормотал что-то невнятное и прошел мимо и поступил так отнюдь не из гордыни.

Ежели бы я остановился и стал разговаривать со своим бывшим благодетелем, то губернатор Лавинский непременно донес бы Государю, а это вполне могло бы закончиться для меня если не опалой, то по крайней мере выговором.

Еще в городском же саду я видел, как британский агент Роберт Вильсон шествовал под ручку с графом де Шуазелем, а корсиканский недруг Наполеона Поццо ди Борго внимательно беседовал о чем-то с аббатом Лотреком и графом Тышкевичем.

Сценки удивительные и забавные. Особенно уморителен мне показался граф Поццо ди Борго чуть ли не в объятиях завзятых бонапартистов и агентов французского императора.

Полковники Розен и Ланг донесли мне, что дежурный генерал Кикин в течение сегодняшнего дня никаких предосудительных встреч не имел.

Я уведомил об этом Государя (рассказал ему и обо всем, что видел сегодня в городском саду Вильны). Александр Павлович отвечал, что наблюдения все равно ни в коем случае не снимать и все маршруты дежурного генерала в точности фиксировать и затем донесения показывать ему безотлагательно.

«И проверьте» – добавил Император, прощаясь и при этом чрезвычайно задумчиво глядя на меня, – «не встречается ли дежурный генерал Кикин с графом Румянцевым».

Мая 15 дня. Двенадцатый час ночи

СПРАВКА, ДОСТАВЛЕННАЯ МНЕ

ПОЛКОВНИКОМ ЗАКРЕВСКИМ

Петр Андреевич Кикин родился 27 декабря 1775 года, закончил Московский университетский благородный пансион (сие учебное заведение давно поражено идеями вольнодумства – примечание Я.И. де Санглена), потом поступил на службу в лейб-гвардии Семенновский полк, куда был записан еще на втором году от роду.

В 1802-м году был пожалован императором во флигель-адъютанты. Состоял при генералах Михельсоне, Мейендорфе и затем и при особе Государя. Пользуется его расположением (впоследствии стал статс-секретарем, сенатором. Тайным советником – позднейшее примечание Я.И. де Санглена).

Мая 16 дня. Одиннадцатый час утра

Невероятно, совершенно невероятно. Это просто не укладывается у меня а голове. Да тут самый что ни на есть настоящий заговор.

Конечно, для начальника военной полиции хорошо, что есть заговор, что есть что раскрывать, но мне как верноподданному это не по душе – слишком высокие и благородные лица тут принимают участие.

Неразлучные полковники Розен и Ланг только что прибыли и уведомили меня, что вчера в сумерки румянцевский особняк посетил дежурный генерал Первой Западной армии Петр Кикин.

Придется все рассказать Государю, хотя это будет и не просто, ведь он так благоволит к Кикину. Правда, чем более Александр Павлович благоволит к людям, тем более склонен ко всяческим подозрениям на их счет.

Опять поразительную сценку видел сегодня во время утренней прогулки в городском саду: корсиканец и заклятый недруг Бонапарте Поццо ди Борго (впоследствии наш посланник в Париже, а затем и в Лондоне, умер он в Париже – позднейшее примечание Я.И. де Санглена) шествовал рядом с этим говоруном-коротышкой аббатом Лотреком и очень мило и даже увлеченно с ним о чем-то беседовал.

Да, совершенно необыкновенным городом стала в последнее время Вильна, преобразившись прямо на глазах, – городом дипломатов и шпионов, съехавшихся сюда со всей Европы.

Но особенно интересно было увидеть именно Поццо ди Борго, прогуливающимся рядом со шпионом Бонапарте аббатом Лотреком – сия сценка стоит того, дабы быть описанной историческим романистом.

Поццо ди Борго – родом с Корсики, он был там адвокатом. В 1791-м году в Париже он был избран членом Законодательного собрания. Однако его заподозрили в симпатиях к королю, и он вынужден был вернуться на Корсику. Там он стал членом партии, боровшейся за отделение сего острова от Франции. Тут-то и началась страшная вражда между ним и Бонапарте. В ходе происков последнего Поццо ди Борго был вынужден оставить родную Корсику. В 1796-м году он уехал в Лондон, потом в Вену. Наполеон стал требовать его выдачи. В этом году император Александр вызвал графа в Петербург. А теперь этот заклятый враг Бонапарта мило беседует с его агентом, что чрезвычайно мило.

Чего только не увидишь в Вильне!

Интересно все-таки о чем они говорят. И что же их свело друг с другом? Уж не о Бонапарте ли они беседуют? Может быть, аббат решил прикинуться недругом императора Франции?

А ведь с графом ди Борго шутки плохи! Он хоть и дипломат, но при этом остается корсиканцем: жесток, коварен и мстителен; за нож схватиться ему ничего не стоит. Так что болтунишка аббат должен быть предельно осторожен. Но полагаю, его уже проинструктировали: верно, барон Биньнон все уже загодя по пунктам расписал.

Тем не менее с графом ухо надо держать востро. Не сомневаюсь, что у аббата Лотрека сейчас внутри все дрожит от страха, но виду он, кажется, не подает.

Или это Поццо ди Борго хочет выведать у аббата, когда же Бонапарте перейдет границу?

Да, Поццо ди Борго и аббат Лотрек – парочка весьма интересная, хотя все-таки несколько загадочная пока для меня.

Мая 16 дня. Полночь

Виделся сегодня вечером с Государем.

Он расспрашивал меня о настроениях, царящих в городе, и особенно об известиях, касающихся последних передвижений армии Бонапарта.

Я передал Его Величеству последние донесения, полученные от майора Бистрома из Ковно, от отставного ротмистра Давида Савана из Варшавы и еще целый ряд других известий.

Они заинтересовали Государя. Но и сам Александр Павлович, загадочно улыбаясь, поведал мне нечто весьма интересненькое.

Император поведал одну необыкновенную историю, буквально потрясшую меня.

Через некоторое время после отъезда генерала Нарбонна, когда вся Вильна ненадолго притихла и успокоилась, государь позвал к себе на ужин графа Николая Петровича Румянцева, своего канцлера.

Когда граф к назначенному времени явился, Александр Павлович показал ему запечатанный конверт – то было письмо Румянцева к Бонапарту, которое доставил мне как-то сын аптекаря.

Государь как воспитанный человек так и не распечатал письмо, ибо он ждал появления канцлера – ему хотелось видеть реакцию Николая Петровича.

Обнаружив знакомый конверт и знакомую надпись на нем, Румянцев, по словам государя, дико побледнел и стал медленно клониться вниз, потом выпрямился и грохнулся оземь – с ним случился апоплексический удар.

Когда он очнулся наконец, то выяснилось, что граф решительно и полностью потерял на почве сильнейшего нервного потрясения слух.

Государь ему вернул письмо нераспечатанным. Действительно, в этом уже не было особой нужды – канцлер Николай Петрович Румянцев и так уже был наказан за свое страшное предательство (не думаю, что он продолжает свою переписку с Бонапарте, хотя в точности ручаться тут, конечно, никак нельзя).

Канцлер стал проситься в отставку, однако Государь решительнейшим образом отказал ему, заявив, что примет отставку Румянцева лишь после того, как Бонапарт будет полностью разбит.

Последствия же того, что произошло после вышеупомянутой встречи Румянцева с Государем, мне были хорошо известны, и я даже имел к ним самое непосредственное отношение.

Сын аптекаря после того румянцевского визита к императору напрочь исчез из графского особняка (он потом прислал мне письмо из Варшавы; он опять трудится во славу нашего Отечества в бюро Биньона).

Месье Вуатен по отъезде генерала Нарбонна был арестован мною, допрошен и после дачи чистосердечных показаний отпущен на свободу (поговаривают, что он вернулся в Париж, но это именно слух – подтверждений никаких нет; может, он прячется в Ковно, а может и в Гродно – ждет прихода своих).

Граф же Николай Петрович Румянцев все еще носит, как и прежде, звание канцлера, но на самом деле его обязанности уже исполняют граф Нессельроде и граф Кочубей, и никакого политического значения, кажется, канцлер уже совершенно не имеет.

Он занят в основном собиранием древних рукописей, коих в здешнем крае сохранилось не мало.

И пусть собирает! Это никак лучше, чем устраивать заговоры да переписываться с Бонапартом (Официально Николай Петрович Румянцев в отставку вышел в 1814-м году. Но даже перестав возглавлять внешнеполитическое ведомство Российской империи, он остался канцлером: сие звание император Александр закрепил за ним пожизненно – позднейшее примечание Я.И. де Санглена).

По мере расширения делопроизводства к штату моей канцелярии причислены коллежский регистратор Иван Головачевский и студент Василий Петрусевич.

Головачевский – опытный чиновник, пребывающий в бумажном море, как рыба в воде. А Петрусевич – бойкий молодой человек, отлично владеющий, помимо французского, польским и литовским. С ними, как я рассчитываю, работа высшей воинской полиции пойдет и легче и быстрее.

Когда бумаги находятся в порядке, – это уже половина дела. А теперь, в преддверии больших событий, бумаги должны быть в совершенно особенном, в исключительном порядке. И, главное, они никоим образом не должны улетучиваться.

Мая 17 дня. Десять часов вечера

Утром, фланируя в городском саду, видел, как бригадный генерал и британский агент Роберт Вильсон (в 1813-м году за битву при Люцене он получил Георгия третьей степени – позднейшее примечание Я.И. де Санглена) увивался вокруг прогуливавшегося министерства иностранных дел в лице графов Кочубея и Нессельроде. Он вообще последние дни от них старается не отходить. И сияет все время необыкновенно. Это и понятно: война на носу, а Британия в ней страсть как заинтересована.

Прогуливались и граф де Шуазель с аббатом Лотреком. Выглядели они какими-то встревоженно-напуганными.

В четыре часа пополудни явился ко мне старик-аптекарь. Он рассказал мне о том, что только что доставили записку от его сына. Тот, ссылаясь на барона Биньона, сообщил, что Наполеон рано утром 16-го мая прибыл к действующей армии.

Но вот, что еще особенно интересно из того, о чем уведомил меня Закс-младший в своей последней записке, весьма, между прочим, обширной.

По возвращении графа Нарбонна из Вильны, Наполеон немедленно принял его. Граф уведомил императора Франции, что наш Государь отнюдь не намеревается занимать герцогство Варшавское – российские войска Неман не перейдут.

Выслушав донесение Нарбонна, Бонапарт якобы сказал: «On veut la guerre ; je la ferai». И немедленно начал движение своих войск к русским границам – по направлению к Неману.

Вот так-то!

Большая война началась.

Кстати, явился старик-аптекарь задыхающийся и необычайно взволнованный. Волосы у него стояли буквально дыбом и руки явно тряслись; скоро я понял – почему. Вообще преданность здешних жидов российской короне ноуменальна и одной ненавистью к притеснителям-полякам даже и не объяснима.

Жидовский кагал, пытающийся помочь России одолеть Бонапарта – фантастичность подобного поворота событий все время продолжает меня занимать (Государственный Секретарь А.С.Шишков, в свите Государя бывший тогда в Вильне, впоследствии рассказывал: «В поляках неприметно было никаких восторгов. Одни только жиды собирались с веселыми лицами к домам, где останавливался Государь, и при выходах его кричали «Ура!» – позднейшее примечание Я.И. де Санглена).

Несколько дней назад майор Бистром из Ковно сообщил мне, что полковник шевалье де Местр, исчезнувший было после отъезда генерала Нарбонна, объявился в Ковно, снял три комнаты в центре, но на маленькой, тихой улочке, и никуда не выходит, Я приказал установить за шевалье строжайшее наблюдение. А сегодня Бистром уведомил меня, что вчера из Вильны в Ковно к шевалье приезжали граф де Шуазель, аббат Лотрек и граф Тышкевич. И это в высшей степени интересно. То был сбор настоящих заговорщиков.

Полицмейстер Вейс принес мне записку от берлинского обер-полицмейстера Грунера. Смысл ее заключается в следующем.

В канцелярии Бонапарта, по слухам, готовится приказ двигаться в направлении Немана! Но я уже узнал об этом из последнего донесения сына аптекаря. Да, возвращение графа де Нарбонна из Вильны сдвинуло вопрос о войне с мертвой точки.

Все! Началось! Теперь война, и в самом деле, на носу, причем, на самом что ни на есть курносом носу, на русском носу.

Из столицы нашей прислал письмо фон Фок. Пишет, что в Петербурге теперь стало совсем не спокойно.

ПОЗДНЕЙШАЯ ВКЛЕЙКА

(две записи):

25-го июня 1812-го года. Вильна

Поручик Лешковский из Гродны прислал записку, к коей приложил один довольно необычный документ. Это обращение ребе Шнеура-Залмана из Ляд, призывающее жидов не только не подчиняться Бонапарту, но и всячески вредить ему, всячески способствовать его грядущему поражению.

Выписываю несколько наиболее характерных выдержек из сего потрясающего обращения: «Монарху Российскому и нашему Господь да поможет побороть врагов Его и наших, поелику он справедлив и война начата не Россиею, но Наполеоном; доказательством же того есть наглый его сюда с войском приход… Мужайтесь, крепитесь и усердствуйте всеми силами услуживать Российским военным командирам, которые о усердных подвигах ваших не оставят, к возрадованию меня, извещать. Таковые услуги послужат к очищению грехов, содеваемых нами, яко человеками, против приказания Божия».

Верю, что сие обращение должно иметь действие.

Припоминаю, что во время одного из прежних разговоров с Заксом-младшим, тот с безмерным увлечением рассказывал мне, что ребе Шнеур-Залман в здешних краях обладает просто неслыханной властью над многими жидовскими сердчишками и головушками. Он привлек множество молодых людей в свой не только философический, но и житейский университет, прозвав его ХАБАД, что означает на их жидовском наречии мудрость – знание – понимание (ХОКМА – БИНА – ДАЛЕТ; так, кажется).

Вот ежели бы теперь всю эту силу обратить супротив Бонапарта! Или это несбыточное мечтание?! Дай-то Бог, чтобы обращение подействовало! Дай-то Бог!

Старый ребе призывает к сопротивлению, призывает помогать российским войскам – это чудесно!

Может, и для высшей воинской полиции отсюда будет какая подмога!

27 июня 1812-го года. Вильна

Закс-младший написал мне сегодня, что Залман Борухович, старый ребе, на занятиях в йешиботе (школе) постоянно говорит ученикам своим, что они должны оказывать всяческое содействие армии российской!

Да спасет тебя Бог, старый ребе!

ЕЩЕ ОДНА ПОЗДНЕЙШАЯ ВКЛЕЙКА:

17 сентября 1818 года. Санкт-Петербург.

Военный губернатор столицы, генерал от инфантерии граф Милорадович, говорят, заметил касательно жидов и их участия в войне 1812-го года: «Эти люди суть самые преданные слуги Государя, без них мы бы не победили Наполеона, и я не был бы украшен этими орденами за войну 1812-го года».

Да, сын аптекаря сообщил еще одну довольно любопытную информацию.

Когда Бонапарт, готовясь к войне, перестроил свое варшавское бюро и дал под начало барона Биньона трех офицеров (тот довел их число до четырех), каждый из которых имеет свою сферу влияния (Малороссия, Белая Россия, Литва и Польша) и своих собственных агентов, то одним этим нововведением революция в шпионском деле на востоке Европы не ограничилась.

Бонапарт придумал также следующее.

Несколько месяцев тому назад он приказал на границах с Россией создать целую сеть особых разведывательных точек, кои действуют отдельно от бюро Биньона и его ответвлений.

Беллефруа – резидент его в герцогстве Варшавском и одновременно супрефект города Тикочин (он известен нам по донесениям отставного ротмистра Давида Савана) – возглавляет одну из таких точек. Но только одну!

Другие разведывательные точки мальчишка не назвал, но все равно переданная им информация обладает исключительной важностью, она помогает понять, как с нами борются.

Еще сын аптекаря рассказал, что на территории Российской империи действует ныне пятнадцать агентов барона Биньона. Хорошо бы иметь поименный список. Цены бы этому списку не было. Но я уверен, что мальчишка раздобудет и его. Нет, нет, три имени он все-таки назвал. Это – хорошее начало.

В 1811-м году агентурная группа в составе полковника Александра Платтера, майора Пикорнеля и топографа Крестковского тайно проникла в Россию. Под видом отставных русских офицеров, снабженные соответствующими документами, они совершили длительный вояж по стране – побывали в Москве и девяти губерниях.

После чего Крестковский с добытыми сведениям был отправлен обратно, а двое других продолжили и продолжают свое путешествие через Поволжье к Оренбургу.

Я уже приказал губернскому секретарю Протопопову и коллежскому секретарю Валуа составить бумагу для их розыска (полковника Платтера 5 августа 1812-го года арестовали, а вот майору Пикорнелю, увы, удалось скрыться – позднейшее примечание Я.И. де Санглена).

Записку Закса-младшего (строго говоря, это целый меморандум) я вручил около шести часов вечера графу Барклаю де Толли (копию), а оригинал через него просил передать Государю.

Граф известил меня потом, что Александр Павлович выразил мне за доставление сего меморандума, представляющего интерес в самых разных отношениях, совершенно особую благодарность.

Последняя записка сына аптекаря и в самом деле прелюбопытнейшая, в высшей степени достойная внимания.

Мая 18 дня. Полдень

С раннего утра я разбирал корреспонденцию, отвечал на письма, потом читал очередную сводку событий за прошедшие сутки, присланную квартальным надзирателем Шуленберхом (его отчеты всегда очень точны и подробны, впрочем, как и отчеты полицмейстера Вейса), продумывал наиболее неотложные вопросы, которые собирался переслать в Варшаву сыну аптекаря. И тут раздался легкий, осторожный стук.

Шел седьмой час утра. Изумленный и даже слегка озадаченный тем, кто же этот столь ранний посетитель, я решительно и нетерпеливо распахнул дверь своего кабинета и увидел хорошо известную мне фигурку Зиновьева, камердинера Государя.

Зиновьев вручил мне записку, в коей Александр Павлович просил меня незамедлительно явиться к нему. Естественно, я тут же, не мешкая, схватил свой портфель, побросал туда последние донесения и помчался в Виленский замок.

Лишь только я вошел, Государь поздоровался со мной и, лукаво оглядывая меня, сразу же выпалил, буквально не переводя дыхания (видимо, Его Величеству, ох, как, не терпелось):

– Санглен, погляди-ка, что я получил вчера поздно вечером.

И, продолжая улыбаться, протянул мне сложенный вдвое почтовый лист бумаги.

Я развернул его и внимательнейшим образом принялся за чтение.

То была докладная записка, подписанная никем иным, как министром полиции Балашовым, моим бывшим покровителем и другом.

Вот неслыханная дерзость! Вот канальство! И как он только посмел пойти на такое – непостижимо!

Балашов писал государю, что я авантюрист, обманщик и хвастун (он назвал меня «гасконским хвастуном»), что военная полиция на самом деле бездействует и что все успехи ее есть просто плод моего горячечного воображения.

Поначалу я, конечно, расстроился, но, собравшись с мыслями, довольно быстро и спокойно отвечал:

– Это зависть, Ваше Величество, просто зависть и не более того. Бесспорно ведь, что министерство полиции бездействует и совершенно не в силах противостоять хитростям Бонапарте и его клевретов. Мы же шпионов наловили, будь здоров. А если я такой хвастун и авантюрист, как это расписывает Балашов, то чего же он тогда в начале этого года сделал меня заведующим особой канцелярией при министерстве полиции и сам меня называл своей «правой рукой»?!

Государь согласился со мной (он припомнил тут и свою давнишнюю фразу, что авантюристы необходимы России не менее чем честные люди), но все еще поглядывал лукаво и проклятой балашовской записки со стола почему-то упорно не убирал, даже держал на ней руку, причем, демонстративно держал.

Сомнений быть не могло: император явно дразнил меня или, точнее, поддразнивал: в глазах его застряли смешинки, длинный, тонкий рот растянулся в гримасе улыбки. И я это встретил с пониманием и даже с ободрением.

Кажется, Александру Павловичу нравилось видеть меня расстроенным или же он просто хотел, считал нужным для блага народного предотвратить примирение руководителя военной полиции с министром полиции.

Император российский, величайший гений политической интриги (вот кто на самом деле должен возглавлять тайную полицию! Но он, собственно, ее и возглавляет – мы же так только, инструменты, послушные струны его воли, и не более того), без всякого сомнения, прав и при этом полностью прав.

В самом деле, в интересах всеобщей безопасности и спокойствия общественного сыскные службы в государстве должны быть неминуемо разобщены, должны в обязательном порядке враждовать друг с другом. В противном случае создается опасность сосредоточения исключительной власти в рамках одного только ведомства, что совершенно недопустимо и даже вредно для нашей Империи, как и вообще для любой империи. Все это так. Все это сознаю я, прекраснейшим образом сознаю.

Но до невозможности грустно при этом то, что Балашов все-таки оказался столь несомненным, столь полнейшим мерзавцем!

Я не мог все-таки никогда представить себе именно такой полноты подлости в дворянине и государственном муже.

А Государь наш, с его поразительнейшим политическим чутьем, со всей силой своего неистребимого презрения к человечеству, такое представить вполне мог. Вообще нужно вникнуть в характер Александра Павловича. Все высокое, великое доступно Его Величеству. Он умеет уважать эту возвышенность, но не далее той комнаты, в которой оказывал свое уважение, он любит путать и сорить.

Не сомневаюсь, что он сам и предложил Балашову составить записку, в коей тот бы попробовал дать мой портрет, приватный и служебный.

И Балашов в миг попался в расставленные ему сети и великолепнейшим образом показал, на что он способен (как тут не вспомнить пушкинское: «Льстецы, льстецы, старайтесь сохранить и в подлости осанку благородства» – позднейшее примечание Я.И. де Санглена).

Ах Александр Дмитрич, Александр Дмитрич, зачем же ты так?! Зачем сам себя позоришь, позоришь звание министра полиции?! И особливо позоришь звание генерал-адъютанта Его Величества, а это уже совершенно недопустимо!

Удивил ты меня, признаюсь – удивил! Такого я не ожидал. Устраивал ты мне всяческие каверзы, и не один раз, но такого я все-таки не ожидал.

Подумай-ка сам, поразмысли как следует, любезнейший.

Служим-то мы ведь одному Государю! Одному Отечеству! Какой же смысл нам доносить друг на друга?!

И враг на нас надвигается один, не только жестокий, но и хитрый, и мы должны его не просто одолеть, но и перехитрить при этом: не перехитрим, так и не одолеем вовсе – в этом я не сомневаюсь. Так что в это время не до сведения взаимных счетов, милейший Александр Дмитрич.

Да, генерал-адъютант императора Балашов проявил себя во всей красе, и слава Богу! На самом деле этому можно только радоваться. Теперь понятно, на что он способен. А способен оказался на все, в том числе и на полнейшее забвение правил чести.

Государь наш, умница, ни на йоту ни поверил своему министру полиции – и тоже Слава Богу!

Но все-таки назвать директора военной полиции всей Российской империи (и ведь назначение это было утверждено самим Александром Павловичем! Балашов отлично знает это) авантюристом, хвастуном и фанфароном – это чересчур, по-моему, это превышает всякую разумную меру, всякую меру допустимого приличиями высказывания.

И о каком фанфаронстве моем может идти речь? Непостижимо!

Это сам мерзопакостник Балашов выдумывает и бессовестнейшим образом врет, врет и даже не думает стесняться при этом.

Экое бесстыдство!

Трудно даже представить себе, чтобы такого рода проделками занимался министр полиции Российской империи.

Государь ведь своими глазами видел шкатулку графа Нарбонна, доставленную мною?! Своими руками листал содержащиеся в ней бумаги, в числе коих была и инструкция, составленная самим Бонапарте?!

А каких французских шпионов отыскал Балашов? И кто после этого выдумщик? Кто, скажите на милость? Кто?

Да, фанфаронит сам министр полиции – собственной персоной. Обвиняет других в том, чем грешит сам.

Стыдно, Александр Дмитрич! Ох, как стыдно!

Какую же дерзость надо иметь, чтобы написать Государю такое обо мне! Написать заведомую ложь!

Мая 18 дня. Шесть часов вечера

Мне доподлинно известно, что министр Балашов, конечно, уже не раз писал на меня доносы, но теперь он настрочил целый трактат выдумок и инсинуаций, мне посвященный, и осмелился подать Государю. И сделал это в тот момент, когда надо ловить шпионов. Он же хочет подловить меня, ищущего шпионов, кои столь опасны сейчас для нашей Империи.

Вот что я думаю, вот какая мысль посетила меня прямо нынче, именно теперь, буквально в сию минуту.

Если когда-нибудь настанет такая пора (а не исключено, что она, действительно, когда-нибудь и настанет), и Государь вдруг возжелает нас двоих примирить, то тут я решительнейшим образом ослушаюсь, впервые ослушаюсь Государя и с Балашовым мириться не стану ни при каких условиях, ни при каких обстоятельствах – ни за что, понимаете, ни за что.

Такое принимаю теперь я бесповоротное решение. И от слов своих никак не отступлюсь.

Все. Тетрадочка моя за апрель и добрую половину мая благополучно заканчивается – скоро начну заполнять последнюю страничку.

Происшествий за последние два месяца было великое множество, но, конечно, самое важное – это приезд с разведывательной целью графа де Нарбонна, генерал-адъютанта самого Бонапарта.

Завтра в канцелярии обращусь к Протопопову, заведующему оной, или же к коллежскому секретарю Валуа (он всегда так внимателен к каждой моей просьбе) и попрошу для себя новенькую тетрадочку. Надеюсь, что со временем и она будет наполнена описанием дел и событий, совершенных во славу Государя Императора и Отечества нашего и непременно достойных и Государя и Отечества! Уж постараюсь!

Я полагаю, что от работы высшей воинской полиции (а ведомство сие, скажу совершенно не таясь, есть в полном смысле слова мое кровное детище) в нынешнее время зависит слишком многое в нашей многотрудной жизни, ибо явно близится страшнейшее испытание для всех нас, обитающих в пределах великой Империи.

Может быть даже можно сказать, что воинская полиция никогда не была нужна так на Руси, как сейчас.

Мая 18 дня. Двенадцатый час ночи.

Не так давно вернулся с ужина у Барклая де Толли. Естественно, была госпожа министерша и, естественно, в окружении его адъютантов плюс полковник Закревский, всезнающий, нагловатый и хитрый.

Среди приглашенных из свиты Государя было несколько заметных особ – генерал-адъютанты Балашов и Волконский, граф Аракчеев и генерал от кавалерии Беннигсен.

Волконский смотрел на меня косо, а вот Балашов (о времена! О нравы!) все время заискивающе мне улыбался. И одновременно в его взгляде явно прочитывался вопрос – знаю ли я о той записке, что он на днях подал Императору?!

Однако я, делая вид, что ничего не понимаю, был с ним ровен и сух. На его фальшиво-ласковые вопросы отвечал всегда односложно и слишком кратко. Он, без всякого сомнения, чувствовал это и, вероятно, внутренне дрожал. Что ж поделом ему!

Барон Беннигсен (в графское достоинство был возведен в 1813-м году – позднейшее примечание Я.И. де Санглена) не столь показался мне кичлив и задирист, как при первом знакомстве. А я все разглядывал с плохо скрываемым любопытством убийцу российского императора Павла.

Высокий, сухощавый, с длинным лицом и орлиным носом, с видной осанкой, прямым станом и холодной физиономией, он поразил меня своей наружностью, между круглыми, скуластыми и курносыми лицами русских офицеров (особенно он контрастировал с блинообразным лицом дежурного генерала Кикина).

Кстати, генерал Беннигсен, хоть он и состоит при особе Государя и прибыл в его свите, – здешний житель: у него громадные имения в Виленском крае – более тысячи душ (он их получил за то, что еще в 1794-м году разбил поляков при Солах и, переправившись вплавь через Неман, нанес им поражение у Олиты). Кроме того, в начале нынешнего столетия он был тут губернатором. Обо всем этом рассказал мне сотрудник моей канцелярии Карл Иваныч Валуа, человек дельный и дотошный.

Граф Аракчеев, сидевший подле Беннигсена, был ко мне в высшей степени милостив.

Он довольно подробно и даже заинтересованно расспрашивал о том, как устроена высшая воинская полиция, много ли удалось выловить агентов Бонапарта, каков штат моей канцелярии, доволен ли я военным министром.

И еще мы с графом в этот вечер много вспоминали о моей службе при нем, когда он был военным министром, а я вернулся в Петербург после моей парижской ссоры с князем Петр Михалычем Волконским.

Кстати, последний за сделанное нами вдвоем описание генерального штаба армии Наполеона, получил звание генерал-адъютанта, а я, представьте себе, получил ... выговор, который был дан мне на основании доноса Волконского, таким именно образом отблагодарившего меня за работу.

При этом граф Аракчеев объяснил мне, что выговор сей делается для проформы и что никакого значения ему придавать, на самом деле, не стоит, ибо Государь на меня отнюдь не гневается; он только не хочет расстраивать вспыльчивого да обидчивого Волконского. Аракчеев еще добавил, что Государь на самом деле гневается на Волконского, коему оказалось недостаточно генерал-адъютантских погон, и он хотел еще денежной награды.

В качестве совета мне граф Аракчеев добавил: «Эх, любезный друг, советую вам следовать русской пословице: с сильным не дерись, с богатым не тягайся».

Между прочим, князь Волконский во время обеда располагался неподалеку от нас, и мы на него весьма весело поглядывали. Он же в это время хмуро и сердито пил шампанское, фужер за фужером, а в нашу сторону даже и не смотрел и сидел как-то вполоборота. Будто отворачивался от нас. Он вообще почти ни с кем не разговаривал; мною же и графом Аракчеевым, без всякого сомнения, оставался недоволен.

Вечер прошел не так скучно (не исключено, это произошло и потому, что вид надутого, молчащего и недовольно косящегося в мою сторону князя Волконского ужасно меня веселил), как обычно бывает у графа Барклая де Толли.

Воинственная супруга главнокомандующего, в присутствии именитых гостей, была чуть более мирной, чем обычно, приглушив слегка свой командирский тон. Но, конечно, стальные нотки все равно проскальзывали, и на главнокомандующего она смотрела как всегда сурово и явно осуждающе.

Да, я совсем было запамятовал.

Ужин почтил своим присутствием сам канцлер Николай Петрович Румянцев. Но его появление и его присутствие на ужине у Барклая де Толли представляли собой одну немую сцену, заключавшую в себе не мало комического.

Канцлер, и в самом деле, окончательно оглох и вообще был сильно не в духе, раздраженный, малоразговорчивый, недовольный.

Ничего не поделаешь: за изменой следует расплата – это совершенно справедливо.

Так и должно быть.

Конечно, обидно, что нет ни малейшей возможности арестовать графа, чрезвычайно обидно. Но то, что его оставляют номинальным канцлером, то есть оставляют в роли откровенного паяца, – для графа Румянцева, столь важного, столь самолюбивого, придающего своей особе повышенное значение, есть самое несомненное наказание, чуть ли не издевательство.

Хе-хе, графа оставляют канцлером, но при этом полностью отставляют от дел. Полностью!!! Да, только так и можно проучить его, коли нет возможности предать суду и повесить за измену. А так он остается человеком как будто публичным, вершителем судеб Российской империи и одновременно никем и, значит, всеобщим посмешищем.

Да, да именно так и надо поступить, дабы впредь неповадно было.

Полагаю, что император Александр Павлович принял единственно верное решение, поступив подобным образом.

Ежели нельзя казнить, пусть хотя бы изменнику будет стыдно.

Да, Николай Петрович Румянцев формально пока числится канцлером, но его дипломатическая карьера, без всякого сомнения, у нас на глазах окончательно и бесповоротно завершилась. Визит в Вильну графа де Нарбонна поставил в этой блистательной карьере жирную и решительную точку.

А вот ежели бы не бдительность высшей воинской полиции, ежели бы не этот мальчишка, доставивший мне письмо канцлера Николая Петровича Румянцева к императору Франции, то давний, видимо, сговор графа с Наполеоном Бонапартом только продолжал бы набирать силу, и последствия этого для нас могли бы быть самые непредсказуемые и даже страшные и необратимые.

Теперь же, кажется, еще есть возможность предотвратить катастрофу – измена была разоблачена, не успев зайти слишком далеко.

Однако надо честно признать: ежели бы непутевый резидент Бонапарта барон Биньон не прислал бы в Вильну в эти дни своего секретаря и моего бесценного агента Закса-младшего, преступную связь канцлера Российской Империи графа Румянцева с императором Франции нам вряд ли удалось бы выявить. Но, Слава Богу, это произошло.

Поистине – Слава Богу!

Барон Биньон помог нам, предоставив русской воинской полиции случай, который нельзя не использовать.

И теперь Россия еще может быть спасена!

Грандиозное, немыслимое предательство удалось предотвратить.

Еще одна деталь, как мне кажется, весьма любопытная.

В самом конце ужина, когда я поднялся и собирался было уже уходить, ко мне подошел Роберт Вильсон, бригадный генерал и агент британской короны, от острого взгляда которого, кажется, ничего не может укрыться: он всегда и всюду, без малейшего стеснения, лезет. Так случилось и на этот раз.

Вильсон отвел меня в сторону и довольно-таки бесцеремонно и при этом громко, отнюдь не таясь, стал расспрашивать, в самом ли деле раскрыта тайная переписка канцлера Румянцева с Бонапартом.

Я развел руками и, естественно, отвечал ему, что ничего об этом не знаю, и добавил, что если бы и знал, то не имел бы права рассказывать об этом ровно ничего.

Вильсон засмеялся, ничего не ответил и молча отошел. Я же простился с главнокомандующим и тут же отправился к себе.

Поразительно все-таки, насколько слухами земля полнится, виленская в том числе.

Да, британская агентура уже, видимо, успела обо всем пронюхать. Что ж, успела, так успела: тем больше позора канцлеру и славы – высшей воинской полиции Российской империи. А вот с бригадным генералом Вильсоном надо быть настороже, хоть он и наш союзник по борьбе с Бонапартом.

Просмотрю сейчас последние донесения, отберу наиболее интересные из них, уложу заранее в портфель и не медля отправляюсь спать – к десяти утра меня ждет Государь Александр Павлович.

Непременно расскажу Его Величеству и об нынешнем ужине у Барклая ле Толли и о беседе со мной (точнее это был допрос) бригадного генерала Роберта Вильсона и о разговоре своем с министром Балашовым и генералом Аракчеевым.

Не премину упомянуть о поведении генерал-адъютанта Петра Михалыча Волконского и генерала от кавалерии Леонтия Леонтьевича Беннигсена, особ в высшей степени капризных, строптивых и заносчивых, даже каких-то нервно-заносчивых.

Конечно же, поведаю и о глухом нашем канцлере Николае Петровиче Румянцеве, на ужине постоянно корчившем недовольную мину, несмотря на то, что Барклай со своей супругой весь вечер как могли умасливали его.

Впрочем, поведение канцлера, с учетом событий, последовавших после отъезда графа Нарбонна, совершенно естественно. Более того, отныне недовольная мина, кажется, приклеится к канцлеру навсегда.

(позднейшая приписка, сделанная рукою Я.И. де Санглена)

КОНЕЦ ТЕТРАДИ

Записи, сделанные на вклеенных страницах:

Мая 19 дня. Первый час дня

А вот и моя награда! Подлинная награда! Наконец-то я дождался!

Да! Да! Да! Успех несомненный, очевидный и долгожданный, но, надо честно признать, и заслуженный. Сей месяц в Вильне я провел недаром.

Вот что случилось. Рассказываю по порядку, ничего не утаивая.

С раннего утра (шел только что восьмой час) прибежал старик-аптекарь. Он доставил мне записку следующего содержания.

Когда я ознакомился с ней, то в первую минуту просто не поверил своим глазам – событие произошло поистине неслыханное.

Закс-младший сообщает из Варшавы, что по указу императора Франции барон Эдуард Биньон отставлен с поста посланника и резидента (когда началась война, Бонапарт опять взял его на службу, назначив комиссаром оккупационных войск Литвы, но это было явное понижение. Впоследствии Наполеон завещал ему сто тысяч франков и поручил написать историю французской дипломатии – позднейшее примечание Я.И. де Санглена).

Мальчишка пишет также, что в варшавском обществе уже несколько недель как говорят, будто Бонапарт чрезвычайно раздражен на Биньона и крайне не доволен работой разведывательного бюро, возглавляемого им. Император, видимо, понял, что из Варшавы в Вильну происходит довольно-таки сильная утечка информации.

Кроме того, сын аптекаря в своем донесении отмечает, что сам барон Биньон в последнее время несколько раз достаточно прозрачно намекал в разговорах с ним на возможность скорой своей отставки.

Меня Закс-младший спрашивает относительно собственной своей судьбы, ожидая от меня дальнейших указаний.

Спрашивает он также, не буду ли я возражать, ежели он все-таки через некоторое время отправится в йешибот (школу) ребе Шнеура-Залмана из Ляд, добавляя, что борьбы с Бонапартом он все равно ни при каких обстоятельствах не оставит (к этому, было сказано в записке сына аптекаря, постоянно призывает его в своих посланиях и сам старый ребе, видящий в императоре Франции страшную угрозу для своей веры).

Возможность потери столь первоклассного агента меня совершенно вывела из равновесия. Такую возможность я все время предвидел, но осуществление ее почему-то относил лишь к самому отдаленному будущему.

Я предельно взволнованно, но четко на словах передал через Закса-старшего, дабы сын его, по истечении срока своей секретарской работы у Биньона (а барон, несомненно, останется в Варшаве до приезда нового резидента и нового посланника – это опять-таки, видимо, будет одно лицо), сразу же и непременно возвращался бы в Вильну, ибо тут есть до него настоятельнейшая необходимость.

Я прямо и откровенно объяснил Заксу, что без его сына нам просто не справиться в эти тяжелейшие и ответственейшие дни. Старик обещал все в точности передать.

И тут же, едва только за аптекарем закрылась дверь, не дожидаясь назначенных десяти часов, я ринулся в Виленский замок и не медлил при этом ни единого мгновения, в спешке забыв даже свою неизменную трость.

Внутри же у меня все буквально дрожало, а точнее бурлило, и неспроста, конечно. Событие все-таки произошло из ряду вон выходящее.

Государь Александр Павлович сразу же принял меня (он вообще, по возможности, меня всегда принимал без задержек), хотя до десяти часов оставалось еще добрых получаса.

По моему счастливому виду Его Величество сразу понял: что-то произошло, и это «что-то» не совсем печальное, скорее наоборот. Но Государь и виду не подал и не стал ни о чем расспрашивать меня, видимо, ожидая, что я сам обо всем ему поведаю.

Когда же я торопливо передал Александру Павловичу спешную и при этом довольно-таки неожиданную, совершенно непредвиденную новость, сообщенную мне сыном аптекаря, то Александр Павлович, довольно улыбаясь, сказал мне тут же, буквально ни минуты не раздумывая:

– Да, Санглен! На территории Герцогства Варшавского Бонапарт свой бой проиграл – это несомненно, и как проиграл, оглушительно, с треском. Знаешь, отставку барона Биньона я ставлю тебе в личную заслугу. Молодец! А ведь Биньон – сильный противник, и притом сам Бонапарт, со своей исключительной любовью к шпионам, направлял его действия, перестроил работу всего варшавского бюро. Им ничего не помогло, все их усилия оказались тщетными, и вот ныне – форменная катастрофа.

Так прямо и сказал мне наш Государь Император. В этих самых словах. Я все в точности запомнил.

Еще бы не запомнить таких слов! Александр Павлович их не каждый день, почитай, раздает. Его Величество изысканно вежлив, галантно комплиментарен, но в деловых отношениях похвалу он просто так не отпустит.

Что ж, теперь министру Балашову, любезнейшему нашему Александру Дмитричу, уж точно придется прикусить губу.

Хе-хе, если он не скажет, конечно, что это именно его успехи вынудили Бонапарта отправить своего варшавского резидента в отставку.

Да, с Балашова станется! Он страсть как любит приписывать себе чужие заслуги. Но Его Величество-то знает, кто на самом деле одолел барона Биньона, кто ловил в Вильне агентов Бонапарта.

Поговорив еще минут с двадцать (естественно, беседа между нами шла исключительно об отставке барона Биньона), мы с императором спустились на нижний этаж, зашли в кабинет к Барклаю де Толли, что-то в большой задумчивости вычерчивавшему на карте.

При нашем появлении он тут же вскочил и застыл без движения, не шевеля ни единым мускулом, но во взгляде его читался немой вопрос. Видимо, он мучительно разгадывал причину нашего столь неожиданного появления.

После приветствия и нескольких совершенно малозначащих общих вопросов, Александр Павлович остановился, сделал паузу, взял меня за руку и подвел к неподвижно и выжидательно стоявшему в глубине своего огромного кабинета главнокомандующему и торжественно сказал ему при этом:

– Михаил Богданович! Любезнейший! Можешь поздравить де Санглена. А заодно поздравь и меня, и себя, и вообще всех нас. В одном бою мы одолели Бонапарта – в шпионском.

Напряжение тут же слетело с лица главнокомандующего (кажется, он боялся, что мы пришли с дурными вестями), и он довольно рассмеялся.

Рассказав вкратце Барклаю де Толли о сути происшедших перемен, Государь потом медленно и раздумчиво добавил, как бы размышляя вслух (в эти минуты Его Величество говорил чрезвычайно тихо, но зато при этом предельно четко, даже как-то чеканно):

– Все-таки это был правильный выбор прикомандировать тебя к военному министерству и отдать под твое начало всю высшую воинскую полицию империи, хотя многие меня отговаривали, и как еще отговаривали (имей в виду, Санглен, что в их числе был отнюдь не один Балашов). Но теперь-то совершенно очевидно – я был прав, что не послушался их всех, исключительно прав.

Затем Государь вдруг неожиданно повернулся в сторону Барклая де Толли и спросил, глядя на него в упор (я обратил внимание, что выражение его льдистых голубых глаз в этот миг было пронзительно-пронизывающим, по-настоящему испытующим):

– Граф, скажи-ка напрямую мне: а доволен ли ты нашим Сангленом? Работенка-то у него не простая (полагаю, далеко не всякий с такой и сладит?!). Как ты полагаешь, он справляется? Жду от тебя, Михаил Богданович, трезвой, продуманной оценки. У меня есть свое собственное мнение, но я хочу услышать твое. Что ты сам думаешь о работе высшей воинской полиции при особе военного министра?

Как только императором были заданы сии вопросы, мне кажется, даже остроносая лысая макушка главнокомандующего тут же радостно засветилась.

Барклай де Толли покинул свое место в глубине кабинета, занятое было в выжидательной позиции «что же будет? с чем пожаловал император?», подошел к нам поближе и чрезвычайно прочувствованно проговорил, обращаясь к Александру Павловичу, а на меня даже не глядя, как будто меня тут и не было вовсе.

Главнокомандующий даже не проговорил, а выкрикнул, сделав это как бы на одном дыхании, и без всякой тени раздумий – решительно, предельно твердо, спокойно:

– Еще бы, Ваше Величество! Конечно, он справляется! И еще как! Вообще я каждодневно убеждаюсь в том, что Яков Иваныч де Санглен – поистине находка для нас. Он ведь в кратчайшие сроки, в течение всего одного месяца, смог разыскать агентов, кои явились подлинным спасением для Российской Империи в эти тяжелые дни приближающихся испытаний. Бонапарт всюду хотел насадить шпионов, и ему не удалось это только благодаря нашему противодействию. За время Вашего пребывания в Вильне начальник высшей воинской полиции совершил поистине невозможное в этом отношении. Данное обстоятельство никакому сомнению не подлежит – оно бесспорно.

Я невольно зарделся при этих словах и молча склонил голову – слова эти были превыше всякой награды.

А Барклай де Толли продолжал, уже более спокойно, не так жестко, не столь определенно и даже как будто с какой-то претензией на юмор:

– Были, конечно, и неудачи, отдельные просчеты (как же без них-то?), но в главном высшая воинская полиция оказалась на высоте – эмиссар Бонапарта был полностью разоблачен. Впрочем, что я рассказываю?! Вы же, Ваше Величество, в отличие от меня, сами участвовали в этой операции – Вы задерживали графа де Нарбонна у себя, а Санглен в это время орудовал с его бесценной шкатулкой?! Вы тоже – в некотором роде агент де Санглена, а у него, надо сказать, вообще отличные агенты.

Государь улыбнулся и лукаво-понимающе кивнул – он был тонкий ценитель шуток.

Впрочем, Александр Павлович ведь и в самом деле принимал участие в упомянутой акции. Так что, может быть, Барклай де Толли и не думал шутить, он ведь совсем не мастер по этой части.

Да, забавно получается: Его Величество помогает тайной полиции, служащей Его Величеству, оказываясь тем самым на службе у самого себя.

В любом случае, император оценил каламбур, пусть даже и невольный, хотя я все-таки подозреваю, что тут имела место первая шутка в жизни нашего военного министра, сурового шотландского немца прибалтийской выделки.

Потом мы втроем отправились на прогулку в городской сад (на возвратном пути я проводил императора и главнокомандующего до ворот Виленского замка).

Все гуляющие в этот час в саду предупредительно-уважительно сторонились нас.

На одной из дорожек встретился нам государственный секретарь Александр Семенович Шишков, вице-адмирал и писатель, юркий, носатый, лохматый, глядевший вокруг сердито и недомевающе.

Вообще довольно забавно, что он, будучи врагом Бонапарта и яростным ниспровергателем всего французского, изъясняется при этом на изящнейшем французском языке и является, сколько я могу судить, большим знатоком романского искусства.

Александр Павлович высвободил правую руку, помахал Шишкову, и мы стали фланировать дальше.

Шишкову наша радостная троица, кажется, не очень понравилась.

Веселье накануне войны, видимо, представилось государственному секретарю весьма предосудительным, и он смотрел на нас явно осуждающе (на мой взгляд, быть патриотом большим, чем Государь, не совсем прилично).

|Император, кажется, на недовольный вид Шишкова не обратил ни малейшего внимания или же просто не захотел заметить.

Он пребывал в особенно благодушном состоянии духа (я уж и не помню, когда его видел таким).

Александр Павлович был исключительно весел, сыпал остротами, достаточно колкими (чрезвычайно много при этом досталось министру полиции Балашову и канцлеру Румянцеву).

Он шел между нами, взяв нас ласково под руки; кивал прохожим, поглядывал на нас и все время улыбался.

Лицо Его Величества неудержимо сияло – оно было освещено первой победой над Бонапартом в новой большой войне (конечно, боевых действий еще не было, но на шпионско-дипломатическом уровне сражения уже шли, и еще какие!).

В это тихое, чистое виленское утро, окутанное густым молочным туманом, в миг затишья перед страшной военной бурей российский император явно не хотел думать о тех неминуемых огромных испытаниях, которые нам в ближайшем времени грозят (собственно, неясно даже было, сможет ли устоять наша великая империя) – как будто даже тень заботы не омрачала его прекрасное чело.

У меня настроение было гораздо менее радужное, но и я улыбался (правда это было во многом напускное: более всего я по привычке с опаской вглядывался в тех, кто шел нам навстречу). Даже Барклай де Толли, думаю, более всего из всех нас постигавший, что именно надвигается, казалось, шел веселый, довольный и безмятежный.

Городской сад Вильны благоухал, и мы шли, опьяненные его ароматом и ароматом победы над непобедимым дотоле Бонапартом.

Мая 19 дня. Одиннадцатый час ночи

Вернулся к себе с ужина у главнокомандующего.

В числе гостей, помимо корсиканца графа Поццо ди Борго и британского агента Роберта Вильсона, были генералы Аракчеев и Беннигсен. Последний мне все более и более не нравится, хотя особенно радостных чувств он мне не внушал никогда.

Леонтий Леонтьевич Беннигсен – необыкновенно длинный, сухой, накрахмаленный и важный, словно статуя Командора из «Дон Гуана».

Он невыразимо заносчив, сух и вообще придает своей особе чересчур повышенное значение.

Без всякого сомнения, милость императора плохо сказывается на нем. И я все-таки никак не понимаю, как можно держать при своей особе убийцу собственного отца! И тем более оказывать ему милость!

Но вот что потрясло меня сегодня – как это только генерал Беннигсен решился принять любезное приглашение Михаила Богдановича де Толли!

Мне отличнейшим образом известно (на этот счет в канцелярии воинской полиции есть целая кипа донесений), что сей генерал во все свое нынешнее пребывание в Вильне постоянно интригует против графа и вообще всячески поносит его.

Агенты сообщают: Беннигсен неизменно нашептывает императору Александру Павловичу, что граф Барклай де Толли непременно будет разбит Бонапартом уже в первом приграничном сражении. Более того, Беннигсен рекомендует Его Величеству незамедлительно отправить графа в отставку и с поста главнокомандующего и с поста военного министра.

Но тем не менее на ужин к военному министру генерал является как миленький, с наглой усмешкой принимая ухаживания любезных хозяев (Барклай и не подозревает о происках Беннигсена – я ничего не сообщил ему).

О бесстыжий наемник, озабоченный не спасением России, а добыванием для себя любым способом наград и чинов!

Со мной во время ужина Беннигсен почти не разговаривал. Он вообще мало кого удостаивал своей беседой, будучи самим воплощением высокомерия. А если и говорил о ком, то с нескрываемо злобной иронией – поистине шипел, а не говорил.

Из-за присутствия генерала Беннигсена, из-за его неистребимой чванливости ужин был решительно испорчен – для меня во всяком случае – а ведь сегодняшний день начался так радостно, так счастливо, так безмятежно: утро было поистине упоительным.

Однако как бы косо ни поглядывал на меня убийца императора Павла I, отставка варшавского резидента барона Биньона все равно остается моей победой, эта отставка является прямым признанием того, что я не даром провел тут апрель и большую часть мая. Уход барона доказывает, что высшая воинская полиция Российской Империи уже существует. Это – непреложный факт, с коим теперь нельзя не считаться.

Все. Полистаю-ка на сон грядущий хотя бы пару страничек из «Разбойников» Шиллера, наслажусь хотя бы одним монологом и иду спать. Кажется, ничто так не ласкает мне душу, как сие бессмертное творение.

(продолжение следует)

Напечатано в журнале «Семь искусств» #7(54)июль2014

7iskusstv.com/nomer.php?srce=54
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer7/Kurganov1.php