Со стихами Виктора Кагана я впервые встретился много лет назад на страницах портала «Заметки по еврейской истории». Впечатление было сильным и своеобразным: что-то вроде притяжения-отталкивания. При родстве многих составляющих нашего литературного мироощущения, мы часто сочиняли практически на 180 градусов по-разному. И такое напряжение представлялось мне волнующе интересным. Видимо, сходно думал и Виктор Ефимович, поскольку он вскоре предложил мне необычный проект совместной стихотворной публикации-переклички. По правде сказать, я несколько мизантроп, соавторство – не моя стезя. За десятки лет работы в математике, если не считать некрологов, я имел всего трёх эпизодических соавторов. Но устоять перед присланной Каганом небольшой подборкой моих стихов с его «ответами», было невозможно. В тот же вечер сочинились «Три вариации на тему Виктора Кагана». Так появилась наша совместная публикация «Разговор», которой я и сегодня рад и за которую благодарен Виктору.
Говорю это, чтобы предупредить читателя, что эссе, которое сейчас начинаю писать, будет скорее продолжением нашего с Каганом литературного диалога, нежели рецензией в привычном смысле слова. Не будучи критиком и не имея никакого расположения к такого рода деятельности, не берусь классифицировать, раздавать регалии, выискивать недостатки, сравнивать, искать место Виктора Кагана в текущем литературном процессе, тем более в литературе как таковой. Занятие, кстати сказать, небезопасное. Не зря критики, если и остаются в истории, то, обычно, благодаря какому-нибудь оглушительному вздору, ими опубликованному. В книге ученика Сибелиуса, прочитанной мною когда-то, был выразительный эпизод. Ученик спросил Мастера, что тот думает об упомянутой выше художественной профессии. «А ты видел когда-нибудь памятник критику?» – вопросом на вопрос ответил композитор.
Попробую просто поделиться читательскими впечатлениями, окрашенными, естественно, собственным сочинительским инстинктом и опытом.
Первое, что немедленно привлекает внимание, когда открываешь «Петли времени», это искусная, оригинальная композиция книги. Организовать такое огромное печатное пространство в случае материи столь чувствительной, как поэзия, совсем нелегко. Каган расположил стихи в семантически-хронологическом порядке: блоки годов, внутри каждого года стихи расположены по их поэтическому «созвучию» (так, как понимает его сам автор). Классического склада метрические, рифмованные стихи чередуются с верлибрами; интересны многочастные стихи, сочетающие традиционную форму с верлибром. Читатель, несомненно, отметит разнообразие метрики, строфики. Лаконичные, короткострочные афористические стихи соседствуют с распространённой сегодня «повествовательной» поэзией с её длинными строками, переносами, почти прозаическим развитием художественного материала. Язык поэта охватывает огромное словарное пространство – высокая лексика, архаизмы соседствуют, порою смешиваются с коллоквиальностью. Вместе с тем автор нигде не впадает в модные непечатные эксцессы. Всем этим немалым «хозяйством» Виктор Каган владеет с завидной свободой. Своеобразная мелодика некоторых его стихов просто ищет своего барда. И находит – Михаил Кукулевич сочинил цикл песен на стихи Кагана, эти песни можно послушать в Интернете[2].
Книга открывается стихотворением автоэпиграфом и в таком же духе завершается стихотворением автоэпилогом. На мой взгляд, это придаёт книге какое-то смутное сходство с гигантским английским сонетом, который обычно открывается зачином первых строк и закрывается подводящим итог поэтическому посланию двустрочием.
Воспроизведу эпиграф целиком.
Петли времени на спице,
зайчик солнечный в руке,
вечность молча серебрится
в ненаписанной строке.
Зим хрустящие пробелы,
улетевших лет просвет.
Семь цветов в осколке мела,
оставляющего след
дня на чёрном своде ночи,
ночи – в шарике росы.
Жизнь заботливо хлопочет,
смерти заводя часы.
Половицы скрип... не спится...
выпадают из руки
петли времени на спице
недописанной строки.
Это стихотворение-эпиграф, как увертюра в опере, настраивает читателя на интонацию и мотивы книги. Здесь в сжатом пространстве четырёх классических катренов заключены приметы образного и философского строя поэзии Виктора Кагана. Вечное и земное в их единстве-столкновении, яркие метафоры-сопоставления – неуловимый солнечный зайчик в руке, мирная домашняя вещь спица и… петли времени на ней. Как страшно почувствовать петлю времени на собственной шее! Такая пряжа. Здесь и Маргарита за прялкой, и роковые греческие Мойры – Атропос, Клото, Лахесис… И жизнь, как ожидание смерти: «Жизнь заботливо хлопочет,/смерти заводя часы». Пожалуй, credo поэзии Виктора Кагана.
Кажется, Гейне когда-то сказал, что всё содержание поэзии сводится к тому, получит ли Ганс свою Гретхен. В этой парадоксальной максиме есть своя доля истины, но к поэтическому миру Кагана такая идея никак не применима. В драме его книги лишь изредка в глубине сцены, по угасающим краскам заката проходит тень Лауры…
***
И чем-то ранний вечер мил
и осень поздняя прекрасна.
Не разлюбил, но отлюбил
своё. А не своё – напрасно.
И у камина vis-à-vis
с собой самим и старой трубкой
я не печалюсь о любви –
обманной, нежной, глупой, хрупкой,
но отпускаю тень её
по строчкам, словно хлеб по водам.
И всё со мною, что моё –
остаток дней, покой, свобода.
***
И страшно ... и хорошо...
Из письма
просто подставь ладони под эту тьму
что стекает светом с чёрной ночной свечи
с моих губ слова слетают по одному
растворяясь белыми птицами в непроглядно-белой ночú
и поминай как звали да были ли имена
я окликаю нас в ответ молчанье небес
господи боже мой ты допустил на хренá
чтобы я вдруг ни с того ни с сего взял да воскрес
чтоб на глаза мои снова легла роса
чтобы слеза прочертила солью путь по щеке
страшно же господи времени час или полчаса
выдержит ли не разорвавшись жилка любви в виске
жил бы себе как прежде дуть забывая в ус
и запивая водкой от всех забот порошок
а вот воскрес и снова жизнь потерять боюсь
страшно господи страшно
страшно и хорошо
***
Три к носу и не порти борозды,
не бойся, верь, и постучатся в двери
три женщины – три боли, три беды,
три счастья, три любви и три потери.
Они тебя проводят к той реке,
в которой сны о вечности струятся,
и в ней – рука в руке, щека к щеке
с тобой в её теченье растворятся.
Три женщины, три жизни, три вины
тебя простят. Но сам себя простишь ли?
И двери скрипнут – не затворены,
как будто возвратятся те, что вышли.
Здесь, как бы само собою шепчется шекпировское:
Во мне Ты видишь тот последний пыл,
Когда огонь сверкнёт из пепла вдруг,
Но то, что прежде он сжигать любил,
Теперь само сжимает смертный круг[3].
Благородная суровая мужественность, под оболочкой которой кроется необычайная чуткость, отзывчивость, ранимость – так определил бы я основную интонацию книги. А если искать музыкальных сравнений, то слышится, пожалуй, Dies Irae c-moll’-го Реквиема Луиджи Керубини…
Вот чрезвычайный пример такой отзывчивости – стихотворение-отклик на катастрофу под Смоленском самолёта Президента Польши Леха Качиньского 10 апреля 2010 года.
Катынь-2
1
насвистал весну сурок
то да сё весёлый гам
вам пирог и нам пирог
на добавку по рогам
кому бог кому порог
вечно целовать пробой
и ложатся семь дорог
разойдёшься сам с собой
хвост обрублен но трубой
тень слепая по пятам
сам с собой наперебой
платишь по судьбы счетам
ищешь здесь находишь там
смех сквозь слёзы дурь ума
дань бесчисленным тщетам
злобы дневи кутерьма
не сума и не тюрьма
среди лета стынь-постынь
вспыхнет взгляд из-под бельма
встанет во весь рост Катынь
зеркалам снега простынь
горечь с болью пополам
семь дорог как семь пустынь
камни острые ногам
2
Упал самолёт.
Около ста человек даже не умерли,
а мгновенно стали кровавым крошевом
под вопли эфирных подонков:
«Так им и надо, собакам собачья смерть!»
Из этого крошева руки в хирургических перчатках
будут выбирать ошмётки
для генетической экспертизы,
чтобы сравнить списки вылетевших из Варшавы
и поглощённых Катынью-2.
Их души ещё не отправились к Богу.
Онеметь?
Молиться?
Рыдать?
Нет, мы не той закваски,
не из того теста.
Их уже нет,
их души доберутся до Бога без нашей помощи,
а мы жители двадцать первого всё-таки века,
третьего как-никак тысячелетия –
умные,
озабоченные судьбами человечества,
подкованные политически,
поставим вопрос ребром –
Qui prodest?
Кто виноват –
этот... тот... или бери выше?
Делайте ваши ставки, господа!
Не медлите, господа, и не смущайтесь –
думать некогда!
Делайте ставки,
пока не закрыт кровавый тотализатор,
делайте ваши ставки –
кто больше?!
…
а из начала прошлого века
из-под Феодосии
на всё это глядит сквозь слёзы волошинская старушка:
«Разве я плачу о тех, кто умер?
Плачу о тех, кому долгая жизнь».
Qui prodest? – Кому выгодно? Вопрос этот открывает рану, к которой я не рискую прикасаться[4].
Мне близок этот Реквием по погибшим. Надеюсь, Виктор Ефимович не обидится, если я приведу, не корысти ради, но в обоснование тезиса о нашей перекличке, собственный отклик на эту трагедию:
КАТЫНЬ. 10 АПРЕЛЯ 2010 г.
Памяти погибших при катастрофе самолёта Ту-154
Президента Польши Леха Качиньского
Переплетение судеб,
Расстрельных рвов, кровавых неб. –
Мгновения бесповоротье
Уже ничем не побороть, –
Металла острые лохмотья
Терзают плоть.
Пусть Ангел над горящей птицей
Раскинет скорбные крыла… –
Ужели дань свою сторицей
Здесь смерть давно не собрала?
Но свежий шрам земному шару
Наносит утренняя стынь, –
Здесь вечно полыхать пожару,
И эху разносить: «Катынь»…
Молчанье. Ведь никто не в силах
Очнуться от такого сна…
Теперь вы вместе – пусть в могилах,
И общий ваш венок – весна.
10 апреля 2010 г., Pittsburgh
Технически, «Катынь-2» иллюстрирует характерное для Виктора Кагана сочетание в многочастном стихотворении традиционного стихосложения и верлибра. Не является ли Каган первооткрывателем этой интересной идеи?
Верлибр (свободный стих) в последние годы был предметов многочисленных обсуждений и дискуссий. Я высказал свои мысли на сей счёт в большом эссе 2004 года «Доктора поэзии»[5]. Там, в частности, верлибр квалифицировался мною, как чума американской поэзии. С тех пор мне приводилось наблюдать дальнейшие визиты в мой Кампус докторов поэзии. Мнение моё не изменилось.
Я употреблял тогда и употребляю сейчас слово «стихи» по отношению к произведениям приезжавших к нам авторов, преодолевая внутреннее сопротивление. Прочитанные вещи представляются мне скорее миниатюрными лирическими новеллами.
Безусловно, верлибр, как одна из литературных форм, достойна a priori всяческого уважения. Беда в том, что в США она практически полностью вытеснила традиционные виды поэзии. Представить публике что-то рифмованное и метрическое, кажется, всё равно, что явиться на званый ужин в костюме 17-го века… Связано это с особой университетской формой организации литературы, когда поэты и писатели занимают кафедры, профессорско-преподавательские должности в бесчисленных учебных заведениях. Положительная сторона здесь очевидна: творчество не зависит более от произвола издателей и тем более государства, писатели имеют твёрдый источник существования. Но есть и другая сторона медали. Как водится, постепенно образуется самоорганизующаяся и самоё себя поддерживающая система. На кафедры принимаются родственно ориентированные существующему составу претенденты. Прочие отсеиваются. Так сказать, естественный отбор. Почему этот отбор стабилизировался в области поэзии именно на верлибре и, соответственно, верлибристах, видимо, вопрос из категории «что было раньше – яйцо или курица». Подобное же явление с несравнимо более серьёзными последствиями произошло и в американских общественных науках, где выявилось преобладающее преимущество левых и даже левацких идей.
Особенность «университетской» поэзии состоит в том, что она имеет широкий доступ к студентам, внушая, до какой-то степени даже вбивая оценками свои ценности молодому поколению. Читая студенческие сборники стихов, я приходил к печальному заключению, что под стихами эти симпатичные юноши/девушки понимают невразумительные тексты, более-менее произвольно разбитые на строки. Чем невразумительней, тем лучше, поэтичнее. Ну, и, конечно, никаких знаков препинания! Это так cool (клёво) избавиться от всех штук, которыми терзают в классах английской композиции! Верлибр – настоящий рай для графомана. Не зря Фрост сравнивал сочинение верлибров с игрою в теннис без сетки. В самом деле, классическое стихосложение предполагает определённую пусть даже внешнюю дисциплину – метр, рифма. Явное неумение держаться в рамках этой дисциплины немедленно отсеивает первый эшелон некомпетентных сочинителей. Тех, кто, играя в теннис, не в состоянии перебросить мяч через сетку. В общем, «Поэт, не вышедший калибром/Твори верлибром»! Хотя, разумеется, нет недостатка в дальнейших эшелонах энтузиастов. Плотина рифмы-метра удерживает только самых безнадёжных. Но их немало.
В целом же, не разделяю распространённого презрительного отношения к графоманам – природа их творческого импульса та же, что и у самых великих. Разница только в результатах. Впрочем, и здесь не всё так просто. Открываешь, например, наугад том и читаешь
Молодёжь по записке
Добывает билет
И великой артистке
Шлёт горячий привет.
Ну, всё ясно. Штампы: «великая артистка», «горячий привет» (на место последнего, вдобавок, можно поставить такой же штампованный «огромный букет», или ещё что-нибудь в том же роде). Тривиальность сказанного – и по форме и по содержанию – наводит на грустные мысли. Однако начнёшь всё-таки читать послание автора целиком и увидишь, что «сам дурак». Стихотворение Бориса Пастернака «Вакханалия» завораживает своей вакхической энергией, неотразимым потоком воплощённой Мастером в слово жизни.
Написал я о знаках препинания, и подумал, что внимательный читатель, конечно, заметит отсутствие таковых в ряде стихов Кагана. Что же, Quod licet Jovi, non licet bovi – что дозволено Юпитеру, не позволено быку. Мастер имеет суверенное право устанавливать законы создаваемого им художественного мира. Вот яркий пример. Ученик Бетховена Фердинанд Рис вспоминает[6]:
«Однажды на прогулке я заговорил с Бетховеном о двух параллельных квинтах, которые так отчётливо и красиво звучат в его Первом струнном квартете c-moll. Он о них понятия не имел и ручался, будто нет там никаких квинт. Поскольку он по привычке всегда носил с собой нотную бумагу, я потребовал её и выписал ему то место со всеми четырьмя голосами. Когда он увидел, что я прав, то сказал: «Подумаешь! И кто же это запрещает?». Поскольку я не знал, как реагировать на его вопрос, Бетховен несколько раз повторил его, пока я в полном изумлении не ответил: «Да это же элементарные правила». Вопрос прозвучал ещё раз, и тогда я сказал: «Марпург, Кирнбергер, Фукс и прочие – все теоретики!» – «Так вот, я их разрешаю!» – последовал его ответ».
В моей собственной практике я неоднократно ощущал несовершенство пунктуационной системы языка, особенно ярко проявляющееся в поэтических текстах. Ну, не укладываются они в строгие грамматические нормы, да и всё! Точка слишком равнодушна – обозначит границу законченной мысли-предложения, и нет ей дела, что там, слева от неё осталось. Запятая – незначительна, не зря столько бывает сомнений – ставить, не ставить её. Троеточие – сентиментально, точка с запятой и вовсе бюрократична. Остаётся тире, мой любимый знак, напоминающий по функции лигу в музыке. Жаль, кстати, что в записи стихов не привились музыкальные обозначения – темпов, динамических оттенков и т.д.
Несовершенство формальных правил пунктуации при организации поэтической речи особенно заметно в верлибрах. Здесь сама разбивка текста на строки уже является пунктуацией. Что же касается верлибра как такового, то – в отличие от американской ситуации – я не вижу проблемы с ним в литературе на русском языке, где эта форма художественной речи вполне уживается с традиционным силлабо-тоническим стихосложением. Иное дело трудности самого жанра – в верлибре автор оказывается лицом к лицу именно с содержанием своего произведения, без всякой опоры на могучие художественные средства «обыкновенного стиха». И «соревноваться» приходится с вдохновенными поэтами Танаха. Виктор Каган среди очень немногих, выдерживающих такое суровое испытание. Вот просто очаровательный «верлибр о верлибре» Виктора Ефимовича:
***
От жажды умираю над ручьём
Франсуа Вийон
верлибр говорят это просто проза
неровно нарезанная на ломтики строк
неловкий изыск не умеющих рифмовать
и паковать слова в пакетики метрик и ритмов
так что каждый журден
лишь вчера открывший что он говорит прозой
и наугад тычущий в клавишу Enter
начинает казаться себе поэтом
ладно
я же не спорю
я открываю библию
где воля рифмуется с жизнью
молитва с дыханьем
дыхание с пульсом мысли
где волны смиренной страсти
стремятся к берегу гнева
и лижут песок золотой прощенья
ласковыми языками
где песнь возникает из песни
где чистота стиха
белее любой белизны
которая не разлагается на семь цветов радуги
где птица скользит по тайне
между крылом и каплей земного шара
в усталой ладони бога
в начале была не словесность
а слово
рождённое из
косноязычных вибраций верлибра
между створками связок
как жемчуг между невзрачных створок моллюска
как дух между сложенных вместе ладоней
а вы говорите проза
ну что ж говорите
рифмуйте под стук метронома
кайфуйте в дыму филологий
но не пропустите
не прозевайте
не упустите
свободы
мающейся в клетках классификаций
как муза на ложе прокруста
уста не сводимы к губам
потрескавшимся от жажды
над родником верлибра
а вы говорите проза
Не знаю, согласится ли со мною Виктор Каган, но он представляется мне пишущим на русском языке еврейским поэтом. И дело не только в прямой еврейской тематике, но, пожалуй, ещё более в интенсивности разговора поэта с Б-гом, в характерной трагической доминанте кагановского художественного мировоззрения.
Этот разговор, порою спор-упрёк (вечная проблема теодицеи) с Всевышним завязывается в первом же стихотворении, по существу, указывающем и другие основные (для меня, по крайней мере) линии книги. Я вернусь к ним позже.
***
История не в том, что мы носили,
А в том, как нас пускали нагишом.
Борис Пастернак
В сетчатке памяти двоятся и троятся
названья улиц, лица, имена,
тарелка радио, базарные паяцы,
земшар в цепях, Кремлёвская стена,
страшилки детские, таинственность развалин,
и слёзы мамы, когда умер Сталин,
и вечное Ах, только б не война,
бесслёзье в ожидании напрасном,
пустых надежд густая пелена,
и ржавый бронепоезд на запасном
пути, где торжествует белена,
и вера в чёрт-те что, и дух бравады,
и на костях торжественны парады,
и молодость, сама собой пьяна.
........................................................
Шагал в строю и, сквозь него шагая,
на нечет ставил, выбирая чёт,
и, вот, пришёл... Душа стоит нагая
и Бога ждёт. А он всё не идёт.
Надо сказать, что упрёк, которым заканчивается это глубокое многоплановое стихотворение, характерен для еврейской традиции, включающей даже богоборчество. Достаточно вспомнить при каких обстоятельствах Иаков стал Израилем. Вот моё греховное стихотворение, восходящее к этой традиции:
ВАРИАЦИЯ 6-11
Бессвязных образов клубок,
И Хаос в Хоре. –
Сегодня мне приснился Б-г,
Я был с ним в ссоре.
Зачем добро со злом смешал,
Не дав границы,
И закружил наш жалкий шар
Волчком на спице?
Зачем смущаешь новизной,
Оставь, не надо!
Зачем блаженною весной
Послал торнадо?
Зачем цунами и самум,
И гибель злаков?
Зачем приходит мне на ум
Хитрец Иаков?
Зачем безумием пера
Я был отмечен?
Зачем мне уходить пора –
Обрывом речи?
……………………………
Я наседал. Я был на Ты,
Презрев все громы. –
Да не дождаться хромоты,
Коль мысли хромы.
14 мая 2008 г., Pittsburgh
Объяснение с Б-гом продолжается в серии стихотворений книги, написанных по мотивам Псалмов. Здесь сливается вдохновение сладостного певца Израилева и нашего современника. Каган называет цикл «Псалмы Давида: на полях» и открывает его вступлением:
– О чём мы, Господи, о чём?
Куда идём, не зная брода,
и в ступе болтовни толчём
досужих размышлений воду?
– Я показал бы тебе брод,
довёл бы за руку до рая,
но я лишь Бог – не кукловод.
Я не даю – благословляю.
– Зачем же, Господи, тогда
Тебя молю? В Твоей ведь власти,
чтоб минула меня беда
и стороной прошли напасти.
– Приму молитву – не мольбу.
Оступишься – пошлю прощенье.
Благословляю на судьбу –
в тебе самом твоё спасенье.
– Но, Господи, я мал и слаб,
растерян, мне мой путь неведом.
Я – тварь Твоя, Твой верный раб.
Я – тень Твоя, шагаю следом.
– Но ты несёшь в себе меня
и не бросаешь эту ношу.
Не загаси в душе огня.
Иди. И я тебя не брошу.
Прекрасная парафраза краеугольного камня еврейского вероучения – по Образу и Подобию сотворён человек. Отсюда и наше творчество и наша возможность выбора. Б-г не оставит того, кто несёт в себе Его Образ. Нелёгкий выбор, нелёгкий путь. Но единственно достойный.
К сожалению, нет никакой возможности рассказать обо всех «давидовских» стихах Кагана. Приведу только одно из них, особенно во мне отозвавшееся:
69
Орёл повис над пропастью времён.
Застыло время на пределе страсти.
Моей молитвой воздух напоён,
но множатся несчастья и напасти.
Не медли, поспеши ко мне, Господь!
Не принимай за дурня иль кликушу!
Я не о том, что изнывает плоть –
спаси от поношений мою душу.
Вспять обрати желающих мне зла,
останови их низкие деянья.
Дай, Боже, сил, чтобы душа могла
дожить до их стыда и осмеянья,
чтоб вместе с теми, кто идёт к Тебе,
Тебя воспеть и петь Твоё спасенье
не в жалкой и униженной мольбе,
а в радости одной – Тебе служенья.
Так поспеши, Господь, на помощь мне –
я нищ и беден без Твоей заботы.
Ты жизни свет, мерцающий в окне
души, когда за ней идёт охота.
Не медли, поспеши, Тебя прошу!
Ты знаешь – я прошу не слишком много.
Три тыщи лет молитву возношу.
Три тыщи лет ... Мгновение для Бога.
«Орёл повис над пропастью времён» – могучий, грандиозный образ! А заключительная строка? Сказано ведь: «Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний» (псалом 89). И услышал Каган[7].
Сгоревшим в Холокосте посвящено в книге стихотворение, трагическим размахом своих графических образов заставляющее вспомнить фрески Микеланджело. Сурово звучание этих строк Виктора Кагана, погребальной молитвы XXI века. Стихотворение-Кадиш:
***
задача была столь грандиозна
что решить её по одному
не хватило бы жизни
поэтому
нас пулями сталкивали во рвы
сжигали в домах и печах
или просто закапывали живьём
педантично ведя бухгалтерию
окончательного решения
бухгалтерия так бухгалтерия
если бы все убитые
встали друг другу на плечи
то голова последнего
торчала бы на этом колу
выше спутников
а если бы их тела сложить в ряд
ноги к голове
получилось бы четыре раза
лондон москва туда и обратно
или немного больше чем москва вашингтон
или немного меньше чем рио де жанейро москва
тридцать миллионов литров крови
железнодорожный состав длиной
в четыре с лишним сотни цистерн
не получилось
сегодня
мечтающие повторить этот опыт
но уже довести его до конца
говорят что этого не было
что всё это козни мирового кагала
который должен быть уничтожен
включая половинок четвертушек восьмушек
продавшихся примкнувших
и просто сомнительных и похожих
на всякий случай с запасом
великой идеи ради и надёжности для
чтобы взметнувшись ввысь
стрела из тел дотянулась до бога
и крови хватило на тысячи лет
красить закаты побелевшего от ужаса неба
а над хрупкими крышами этого мира
с его стальными и атомными потрохами
взявшись за руки и не отрывая глаз друг от друга
летят ева с адамом
суламифь с соломоном
мойша с хавой
и в плацентарных водах любви
под плач зачарованной скрипки
плещется новая жизнь
маленькая и неистребимая
еврейская жизнь
Моя душа отзывается взрывом образов. Перед глазами эхо Холокоста – безлюдные еврейские кладбища в Варшаве и Кракове (привёз оттуда листья и храню их), осиротевшие могилы, ибо не осталось живых, чтобы навестить мёртвых. Старинная варшавская синагога без постоянного раввина, в которой было нелегко собрать миньян. И памятник Героям Гетто с Вечным огнём, и старая полька, принесшая к Вечному огню свой огонь – хрупкий и, как наша жизнь, не вечный…
Вот отрывок из моего давнего эссе «Свеча в стакане»[8]:
«Ноябрьский день клонился к концу… За короткими сумерками сразу стало темно, накрапывал холодный дождь, в котором расплывались пятна тусклых уличных фонарей. Я сидел на скамейке у Памятника героям гетто, неподалёку от еврейского кладбища… Ступени вели к стене, сложенной из каменных блоков (в своё время заготовленных нацистами для их победного монумента), по краям две меноры, в центре – скульптурная группа восставших, вдохновляемая Мордехаем Анилевичем (его имя носит улица неподалёку), надписи по-польски, на идиш, на иврите. На моём веку это был первый памятник еврейским героям, первый публичный знак скорби и уважения еврейской доблести. И я был благодарен польскому народу. Не знаю, насколько трудно было добиться разрешения Москвы, да ещё в сталинские времена на всё это. Памятник был возведён по проекту Натана Раппапорта и открыт 19 апреля 1948 г., в пятую годовщину начала восстания в гетто… За монументом стоял пятиэтажный панельный дом, почти хрущёвского типа, сквозь занавески тепло светились абажуры… Жизнь, слава Б-гу, продолжалась… Люди собирались в этот вечер Дня всех святых у очагов, вспоминали своих умерших… В сквере и на улицах вокруг – ни души, изредка прошумит машина, прозвенит трамвай вдалеке… Пора и мне уходить… Уже поднявшись, заметил вдали фигуру… Женщина в длинном чёрном, видавшем виды пальто медленно, хромая и опираясь на палку, приближалась. В руке у неё была небольшая свечка в чашечке. Она поставила знич[9] у подножия скульптуры, пошарила по карманам и повернулась ко мне. Я подошёл и протянул спички… «Сколько людей убили…» только и сказала она и наклонилась к свече, заслоняя её собою от ветра… После нескольких попыток робкий язычок пламени задрожал, закачался… Женщина удовлетворённо кивнула, постояла мгновение, перекрестила мокрые фигуры и медленно, так же тяжело хромая, пошла назад, по той же улице… Я долго смотрел вслед, пока чёрная фигура не слилась с темнотою… Зничи стоили недёшево в тот день, кто знает, не отдала ли она свой ужин за эту свечу…
Где-то в Талмуде сказано, что спасший одну жизнь спасает целый мир. Человек, зажёгший такую свечу, освещает целый мир. Мне она светит всегда. И в этом свете сквозь ужасы и мрак различаешь, наконец, любовь и милосердие, произносимые Имена Б-жьи, на которых зиждется мир».
Увы, хорошо, если найдётся десять праведников в большом городе… И спасут ли они его? Перекличкой с Каганом звучит одно из моих стихотворений о Катастрофе:
ПАМЯТИ...
Как это было в том апреле? –
Трава, нарциссов огоньки?
И звёзды первые горели
С Луною наперегонки? –
Судьба была слепа и люта,
Тянулась щупальцами спрута,
И танками терзала плоть,
И Чуда не явил Г-дь,
Могучей не простёр Десницы,
Не оградил, не охранил,
И фараона колесницы
Текли, как в половодье Нил.
Качанья касок, марши пугал,
И лязгом гусеничным бес, –
Свинцовый дождь в еврейский угол,
Не манна, пепел пал с небес.
В Варшаве светлый праздник Пасхи,
Костёлы и колокола, –
Что из того, что смерть без маски
Простёрла чёрные крыла?
К чему считать чужие раны –
Блаженна мраморная стынь... –
О, как торжественны органы,
О, как божественна латынь!
А смерть? Не здесь пока что, где-то. –
Там, за стеной. На то и гетто.
Молись и вытри пот со лба –
Не по тебе пока стрельба.
И всё ж, memento, ах memento...
Горит огонь у монумента,
Где вы легли – к плечу плечом.
Судьба была слепа и люта –
Молчанье? Что ж, одна минута,
И снова жизнь кипит ключом.
Но если б Б-жьим Чудом встали,
Благословили бы апрель –
Ручьи, улыбки, звоны стали,
Органы, скрипки и свирель.
25 апреля 2006 г., Johnstown
Горькая, жуткая ирония заключена в «Бабьем Яре» Кагана. Воистину страшное дело – насилие над памятью. Огромной трагедией обернулось оно 13 марта 1961 года[10]…
Бабий Яр
В середине 1950-х Бабий Яр был частично засыпан
и на этом месте построены жилмассив, спорткомплекс,
гаражи, разбиты скверы.
Багровый лист на мокрой мостовой.
Антоновка желтеет кисло-сладко.
Пустующая детская площадка.
Фонарь искрится в дымке дождевой.
Спортивный комплекс. Гаражи и сквер.
В окне незанавешенном торшер.
Гул подземельный сквозь асфальт невнятен.
И дым отечества нам сладок и приятен.
К тому же движению души относятся стихи о ГУЛАГе. Теодицея теодицеей, но как примириться с чудовищем в человеке? Виктор Каган, в отличие от многих авторов, не разряжает напряжение вспышкой гнева, но находит слова нежности и печали:
Колыбельная ГУЛАГа
В поисках рифмы к грядущей беде,
в гонке за ритмом охрипшего мира
плавает небо в слоистой воде
под неусыпным зрачком конвоира.
Чёрной дырою зияет зрачок,
стынет на мушке чудной светлячок.
Спи, моя радость, ложись на бочок.
Лучшая песня в мире – молчок.
Сеткой дождей огороженный рай.
Кладкой кирпичной – умные книжки.
Стрелкой по кругу часов – вертухай
на циферблате повешенной вышки.
Крутится шарик – конвойный волчок,
ковшик небесный похож на крючок.
Спи, моя радость, ложись на бочок.
Лучшая песня в мире – молчок.
Спи, моя радость, да будет покой
в снах твоих тёпл, словно слёзная влага,
словно тебя я касаюсь рукой
сквозь государственный гимн ГУЛАГа.
***
Скульптурен маршал. Нервный конь
дрожит ноздрёй, как зэк на вохру.
В сухую катится ладонь
страна, как день в заката охру.
А две берёзы над рекой
глядят, укрывшись чёрной шалью,
с такой библейскою тоской,
с такой отчаянной печалью
А если говорить о гневе, то поэт оставляет таковой Б-гу, говоря от Его Имени в своём парафразе 81-го Псалма:
81
Доколе суд неправедный продлится?
Я спрашиваю вас – в ответ ни слова.
Повисла тишина. Гляжу Я в ваши лица,
понять пытаясь лжи первооснову.
Перебираю ваши приговоры:
безвинные гниют в грязи острогов,
зато в чести разбойники и воры
и нечестивость правит на дорогах
судимой вами жизни. И не святы
ни бедности голодные мученья,
ни ангелы, забритые в солдаты,
ни честность у бесчестья в услуженьи.
Потомки ваши выстроят гулаги
и возведут освенцимские печи,
набьют телами детскими овраги ...
Вы ни при чём?!
Нет, вам ответить нечем.
Меня не чтущих возвели в пророки.
Моим законом вертите, как дышлом.
Вас много. Но вы страшно одиноки
Передо Мной – единственно Всевышним.
Отбросьте словоблудий украшенья.
Судите так, чтоб обогреть сиротство,
чтоб диктовали каждое решенье
Мои законы, а не блажь и скотство.
Но бродите во тьме, Меня не зная
И Слова Моего не разумея,
и корчится от боли твердь земная,
за вас, стыда не знающих, краснея.
Сыны Всевышнего, вершители и боги
вы верите – Я защищу навеки.
Отвергнутые Мной, вы будете убоги
и смертны, как простые человеки.
Но вас принять земля не распахнётся,
и ворон чёрный спустится на рану,
и канет взгляд в слепую сушь колодца,
когда восстану.
А когда восстану?
Здесь характерно сближение Освенцима с ГУЛАГом. «…Честность у бесчестья в услуженьи» – одно из многих проявлений интертекстуальности в стихах Кагана[11]. В данном случае трудно не услышать – возможно, бессознательную – аллюзию на другой знаменитый гневный монолог, брошенный в лицо миру. Я имею в виду 66-й Сонет Шекспира.
Ещё два диалога поэта с Б-гом:
***
мы сидели на патриарших прудах
да да именно там
говорили о всякой всячине
и вдруг он сказал
я слышал что
если я говорю с богом это молитва
а если бог говорит со мной это шизофрения
ты это к чему спросил я его
да так ответил он и замолчал
я раскурил трубку
он катал в пальцах потухшую сигарету
губы его беззвучно шевелились
выговаривая тишину
вместе с ним замолчал мир
и превратился в немое кино
как будто кто-то выключил звук
и включил вместо него ощущения
трубочный дым обернулся запахом дикой вишни
трепет крыльев бабочки пробежал по щеке
движение влаги в дереве отзывалось в крови
солнечный свет прижимал веки к глазам
невидимый переводчик переводил
с языков шести чувств
на язык седьмого
и несказáнная тайна мира
отражалась в зеркале жизни
чётко светло и чисто
а он всё катал в пальцах сигаретку
его молчанье было музыкой музык
устремлявшейся в небо вопросом
ты слышишь меня боже
боже ты слышишь меня
ты слышишь
слышу
раздался голос
Между нами
«Господи, – говорю, – Господи,
иже еси Ты там на небеси,
что Ты думаешь,
глядя на нас?
Как по-твоему,
мы посходили с ума
или ещё не дошли до него?»
Он чешет бороду и говорит:
«А какая, собственно, разница?
Разве не ты сказал,
что, когда ты говоришь со мной,
это молитва,
а когда я говорю с тобой,
это шизофрения?
Ладно –
не верь в меня,
меня от этого не убудет,
не бойся меня...
Но хватит канючить!
Можешь ты просто поговорить со мной,
просто поговорить?»
Страшно звучит проведённый в обоих стихотворениях мотив:
если я говорю с богом это молитва
а если бог говорит со мной это шизофрения
особенно, если принять во внимание мирскую профессию автора. Человек разумный, самосознающий по самому звучанию последнего эпитета существо опасно автореферентное. Сознание, погружающееся в самоё себя. Автореферентность является источником парадоксов в логике и в основаниях математики. Не вносит ли она вклад в душевные расстройства[12]?
Любая человеческая жизнь – диалог с Б-гом. Но немногим дано это осознать, и совсем немногим, избранным удаётся это выразить в слове. Виктор Каган, несомненно, принадлежит к «совсем немногим». Вот ещё два таких «диалогных» лирических стихотворения.
***
отопьём отпоём отгуляем
отшумим посошок разольём
не мани меня господи раем
посидим и покурим вдвоём
ты один я один одиноко
стынет в пламени вечная стынь
и глядит твоё господи око
как мы курим сухую полынь
нет ни рая ни ада чинарик
я тебе передам а ты мне
чтобы жизни шуршащий фонарик
не сгорел в твоём вечном огне
чтобы господи пелось и пилось
и грешилось за боль и за страх
и твоя бесконечная милость
прах светло возвращала во прах
***
Напишешь так или напишешь этак –
небесному плевать истопнику.
Снег с шелестом спадает с мёрзлых веток
на птичьих иероглифов строку.
Снег с шелестом я написал, а что там
в конце строки мелькнуло – чьё лицо –
и скрылось за тропинки поворотом,
где побледнело красное словцо?
Снег с шелестом летит сквозь четверть века,
зовёт с собой в забытое число,
а шаг шагнёшь – дремучая засéка,
одним быльём другое поросло.
И в снега шелесте угадываешь звуки,
а гóлоса уже не узнаёшь,
кричишь во сне, протягиваешь руки,
поставленный на памяти правёж.
И что перед нарушенным обетом
пустые неуклюжие слова?
И что с того, как написать об этом?
Была вода живая, да мертва.
Снег растопить в руках и пить, как плакать –
взахлёб, до смертной ломоты в зубах.
Снег с шелестом ложится в злую слякоть
и хохлятся вороны на дубах.
Б-г – небесный Истопник. Именование Б-га по одной из бесчисленных его ипостасей, в данном случае слегка ироническое, особенно близко мне, поскольку и сам я грешил этим в ряде стихов. Вот одно из моих стихотворений такого рода:
***
До излёта взора
Чайки над водой,
Солнце ре-мажора,
Моцарт молодой.
Над волненьем рощи
Пенные поля –
В небесах Настройщик
Тихо тронул «ля»...
19 июня 2006 г., Pittsburgh
Ещё одна, глубоко меня волнующая линия в книге Кагана – стихи о родителях. В сущности, эта тема близка к размышлениям о Б-ге, диалогам с Ним. Ибо из окружающего нас земного мать и отец ближе всего к Нему. Зачатие и рождение ребёнка сами по себе воспроизводят важнейший акт Творения, его Таинство. Родители – наши заступники перед Б-гом, ходатаи за нас. И, даже уйдя в установленном вечном порядке вещей, они остаются островом, оазисом света в памяти. Но как редко щедро одарённые Словом находили слова для этой любви, для этой бесценной, мистической и вместе с тем земной, тёплой связи!
Я составил небольшую подборку из стихов Кагана, где сама душа поэта шепчет единственные возможные строки… И неизбежно в них переплетаются жизнь, смерть, Б-г, ускользающее время и ледяной простор Вечности.
6 декабря
Тени снимают нагар со свечи.
Мечется пламя печальное встречи.
Не говори – посиди , помолчи.
Глупости все поминальные речи.
Стопка под хлебом. Шуршащая тишь.
Как ни забрасывай памяти сети
в прошлое, прошлого не возвратишь,
если на этом ты всё ещё свете.
Ну, а догонишь на свете на том:
«Батя, привет!»,
«Застегнул бы рубашку», –
он проворчит, помолчит, а потом:
«Не молодеешь. Хочешь рюмашку?»
«Что ж не хотеть? – ты ответишь, – Давай».
Он захлопочет, на стол собирая.
А где-то внизу простирается рай.
Да не сбежишь из небесного рая.
***
Сухая ветка тычется в лицо,
как пёс, истосковавшийся по ласке.
Дорожка упирается в крыльцо,
а дверь забита. Окна без замазки
рассохлись. Нос к стеклу, ладонь ко лбу.
Вглядишься и услышишь – кто-то дышит.
Прислушайся – увидишь свет в гробу:
шального светлячка не съели мыши
летучие. От страха не дрожи
и всуе не шепчи: «О, Боже, Боже!».
Смотри, как нарезают виражи
ежи по дому, на богов похожи.
Ползёт по стенам плесенная сыпь.
Чахоточная ночь в крови заката.
«А ну-ка, мать, нам щец ещё подсыпь» –
чей голос через время глуховато
доносится? Ничей. Здесь нет живых –
их только память в полубреде нежит,
а здесь минувшей жизни жухлый жмых
забвения дожёвывает нежить.
Но снова голос: «Уходи. Скорей.
Иди. Не стой. Да что ж это такое?!».
И ты шагнёшь, проснувшись, от дверей.
И мать с отцом с крыльца махнут рукою.
***
Слушая дождь, талдычащий о любви ошалевшей крыше,
глядя на вымокшую белку, спешащую через дорогу,
думаешь, что никогда не услышишь
вранья над своей могилой, голоса Бога,
дрожания капель в радуге, пения Синей Птицы,
маминого: «Сынок, не кури так много»,
глухого стука упавшей наземь ресницы,
стона, когда о него споткнёшься, порога.
Тебе подарят слуховой аппарат, какой и во сне не приснится,
на глазные яблоки налепят линзы, каких никогда не бывало,
но не услышишь скрипа осей перуновой колесницы,
да и саму колесницу будто корова слизала.
Заваришь чаю покрепче, чтобы тоска замолчала,
закуришь... тем временем голос дождя становится тише
и замолкает. От солнечного причала
отправляется первый луч... кошка дремлет на крыше...
***
Всё проходит и это пройдёт.
Что останется? Ведомо Богу.
Тень Луны прислонилась к порогу
и уснула. Не скоро восход.
И такая беззвёздная тишь
омывает натруженность слуха,
что откроется в небе проруха
и в неё от Земли полетишь.
Птицы будут внизу хлопотать,
а на небе седьмом, как когда-то,
позовёт тебя к завтраку мать ...
и отца: «Чай остынет», и брата ...
Позовёт и растает в тиши.
В семь сторон убегает дорога.
И летишь. И вокруг ни души,
ни руки, ни крыла и ни Бога.
И снова вспоминается своё, собственные «родительские» стихи… Одно из них:
***
Собака снова снилась... –
«Гулять? – Пальто надень!»
И вот растёт, как милость,
На стёклах серый день.
И, как простая гамма
Порой бросает в дрожь:
Дружили пёс и Мама,
Водой не разольёшь...
26 августа 1999 г., Pittsburgh
Давиду Самойлову принадлежат строки, которые я отношу к вершинам поэзии: «Но в памяти такая скрыта мощь,/Что возвращает образы и множит…/ Шумит, не умолкая, память дождь,/И память-снег летит и пасть не может». Как будто про Кагана сказано! Приведу лишь одно стихотворение, на мой взгляд, огромной выразительной силы, поражающее сочетанием самого конкретного, казалось бы преходящего, и самого вечного. Стихотворение, в котором как будто переплелись все линии книги.
Подстаканник
Дед,
которого я никогда не видел живым –
рассказывала бабушка –
любил чай,
налитый из кипящего чайника
по самый край стакана чуть не с мениском.
В детстве я представлял этот кипяток с мениском
и мне казалось, что у меня с языка слезает шкура.
Но дед так любил...
Его мельхиоровый подстаканник
стоит у меня на письменном столе ёжиком
с карандашами и ручками вместо иголок,
а деда забрали в день парижской коммуны
в тридцать восьмом
и шлёпнули как врага народа шестого ноября
в жертву усатому молоху великой революции,
которому от этого
жить стало лучше и веселее.
В дедовском деле зла в записях нет –
выморочный язык массового делопроизводства
и только однажды
в синих чернилах проступило что-то человеческое,
когда следователь написал
старый и больной человек.
Старый и больной?
Ему шёл пятьдесят второй,
этому старому и больному.
Великий менеджер с отеческим взглядом
глыбится камнем у кремлёвской стены.
В московском метро снова красуется
нас вырастил cталин на верность народу
на труд и на подвиги нас вдохновил,
а у деда ни могилы, ни памятника –
только слегка помятый мельхиоровый подстаканник
с овальным клеймом на донышке
SCHIFFERS & Co. GALW WARSZAWA
да несколько фотографий,
да копия дела...
Вот и всё, что осталось от деда,
которого я никогда не видел.
Я счастливый.
У других и этого не осталось.
Читаю, и, кажется, про моего деда пишет Каган. И я деда не видел, и так же исчез он в ГУЛАГе, и так же мне про него рассказывала бабушка. Спасибо, Виктор Ефимович.
Замечательна конкретика многих строк «Петель времени», в том числе цитированных в этом эссе, воскрешающая врезавшиеся в память подробности давно минувшего быта. Абсолютная точность памяти поэта очевидна и в его философски-пейзажной лирике:
***
Куда меня ветром времён и за что занесло.
Евгений Витковский
Облаков шальные кони
топчут синие луга.
У июня на ладони
тополиные снега.
Время терпко словно слово
и влажны от слов глаза.
В зонтиках болиголова
заплутала стрекоза.
Семя тыквы. Чай зелёный.
Книжный рай до потолка.
День томительно продлённый.
Не окончена строка.
Многоточья наважденье.
Шепоток календаря.
Сень раздумья. День рожденья.
Вопреки? Благодаря?
Тёплый рай земного ада.
Новая зовёт тетрадь.
И отрава, и отрада –
смысл по слову собирать.
Это сладостное бремя –
ставить жизнь свою на кон.
И в судьбу глядится время,
как в росиночку дракон.
«Облаков шальные кони/топчут синие луга»! Просто волшебный образ. Да всё стихотворение – поток завораживающих образов, метафор, многослойных ассоциаций. И как естественно, как непринуждённо сочетаются «синие луга» с «книжным раем»! Книги, книги – до самого потолка. Творчество поэта, как проявление Творчества Всесущего – в его физической и духовной беспредельности.
Возвращаясь к моей с Виктором перекличке, отмечаю, что в воскрешении конкретики прошлого у Кагана преобладают зрительные восприятия, у меня – акустические. Я, например, не один раз просыпался в своём фанерном пенсильванском дворце от звука открывавшихся двадцать лет назад дверей лифта в моём московском подъезде. Точность воспроизведения всей гаммы стуков, скрипов, лязгов казалась мистической, становилось страшно… Два моих стихотворения-воспоминания, выбранные почти наугад из многих:
DEJA ENTENDU
Утрата давних адресов,
Подъездов, лестниц, телефонов,
Лесов янтарных и зелёных,
Дверей, закрытых на засов,
Барометров столетий оных,
И нескончаемых бесед,
Горячих споров без предмета –
И где-то ты теперь, сосед,
С какой подругой делишь лета?
Прости, не гневайся, мой друг,
Мне Новый Свет, как в море круг,
Я здесь пою почти, как Дворжак, –
И наважденье милых ножек,
И тот заледенелый клён…
И глиною, прошедшей обжиг,
Я на столетья закалён.
Здесь всё при мне – от ласк до дрязг,
От липы и до эвкалипта.
Так что ж вкруг горла вдруг удав,
Как Гамлет, Призрак увидав,
Я вздрогну: «Б-же, ржавый лязг
Всё той же старой двери лифта…»
3 ноября 2002 г., Pittsburgh
***
Старая пластинка,
Шорох, треск, щелчки…
Стол и кресла спинка.
Бабушка. Очки.
Бурно звуки лились
В переулка хмель. –
Гилельс, Гилельс, Гилельс!
Где-то Ты теперь?
И в закатном блеске
Жести и стекол
Дмитрий Кабалевский,
Лёгкий, как Эол…
Из окон напротив
Гимн для синьорит –
Песнь о Дон Кихоте,
Романсьеро ритм.
Трёх пластинок сшибка:
Резко, как шрапнель,
«Мишкина ошибка»
Рвётся на панель.
Радости и вздохи,
Дворник и метла… –
Сладкий дым эпохи,
Что навек ушла.
27 февраля 1999 г., Pittsburgh
«Где-то ты теперь?» – тревожный вопрос, неотвратимо возникающий, когда память воскрешает прошлое. Друг-сосед с тех пор – увы – пересёк Ахерон… Мир Тебе, Сашенька…
Конечно, любые стихи, особенно такие талантливые как у Кагана, говорят многое об их авторе. Читателя растревожат настойчивые упоминания наркоза, которые увенчиваются прямым обращением к этой невесёлой стороне жизни:
Из наркоза
возвращаясь из небытия в бытие
повисаешь как бабочка на острие
почему-то игла на запястье
называется это так нежно ай-ви
и молекулы бродят в остывшей крови
сикось-накось качаясь от счастья
в голове ещё бредит наркозная пьянь
матеря поминутно то инь а то ян
что пройти не дают так надрались
и сестрица бедром задевает рыжа
и в гортани взбухает шершавая ржа
словно слова кипящая завязь
и ледышку катая во рту языком
понимаешь что ты не хароном влеком
не шаром в занебесную лузу
а туда где у капли янтарно брюшкó
как верблюд пролезаешь сквозь жизни ушкó
и мурашки танцуют по пузу
просыпаешься так никуда не спеша
что и доли мгновенья смакует душа
даже боль только лишь подтвержденье
что минувшее в будущем отражено
и в тебя ещё толком не превращено
чуть смущённо глядит отраженье
Если любой сон своего рода репетиция смерти, то общий наркоз – репетиция генеральная. Вещь мне хорошо знакомая: в 2007 году с интервалом в неделю дважды «отдохнул под наркозом» (как выразился незабываемый Савва Игнатьич из «Покровских ворот»). Анестезиолог назвал себя мастером снов, и я заказал ему моё исполнение, помнится, соль-минорного концерта Сен-Санса с хорошим симфоническим оркестром (по его выбору) в Большом зале Консерватории. Врач обещал. И, конечно, никакого концерта не состоялось. Я просто провалился в небытие. Зато вполне удался, думаю, редкий эксперимент – в каталке по дороге в операционную (ох, и длинны же были коридоры госпиталя!) сочинил стихотворение – хотел проверить, вспомню ли, вернувшись (если вернусь), в этот мир. Вспомнил! Для любознательного читателя вот моё «наркозное стихотворение»:
***
Кислород, огни, каталка,
Бесконечный коридор... –
Не ромашка, не фиалка –
Лишь на крыльях катафалка
Мне отсюда на простор...
А пока – тюрьма кровати,
Санитары, доктора... –
Тень с косою и в халате,
Мира чёрная дыра...
6 июля 2007 г., Shadyside Hospital, Pittsburgh
Хочу пожелать Виктору Ефимовичу здоровья, здоровья и здоровья, чтобы не писать ему более «наркозных» стихов.
Если первая часть строки Окуджавы: «Давайте восклицать, друг другом восхищаться!» явно не о Кагане – он не из восклицателей, то умением восхищаться собратьями по высокой болезни сочинительства поэт щедро одарён. При всём своём трагическом, грозовом колорите книга Кагана оставляет впечатление открытости автора к тому, что волнует его в искусстве, в литературе особенно. А волнует многое. Это видно из уже упоминавшейся интертекстуальности – не удивляюсь, встречая, скажем, такую строку: «Мир спасает, да всё не спасёт красота», а также из ряда эпиграфов и посвящений. Некоторые стихи Кагана достигают изобразительной силы работ выдающихся художников:
***
На фоне облаков косяк.
В руке продрогшая синица.
Прямая наперекосяк.
Кривая зá угол стремится.
Окно – Малевича квадрат.
Луны овал в углу квадрата
дрожит, как бомж у божьих врат –
cветло, блаженно, виновато.
Слова – ни сердцу, ни уму
в немотстве светопреставленья.
И жизнь, что катится во тьму,
несёт с собою просветленье.
Иногда мне слышатся невольные или сознательные отзвуки любимых поэтов нашего с Виктором поколения. Не парафраза ли Окуджавы вот эти строки:
***
шарик вертится негромко
шарфик выгнулся дугой
и потрескивает кромка
льда под хрупкою ногой
и смыкается со всхлипом
синева над головой
глобус вертится со скрипом
в небе шарфик голубой
Или такие отзвуки:
***
сума сумой суме
тюрьме тюрьмой тюрьма
ты сам себе
карман и грош в кармане
труба трубой трубе
судьба судьбе судьбой
и рана раной застарелой ране
и что ни день
то снова бой с собой
и тень отца
быть иль не быть подскажет
бой бою преподаст последний бой
и карту будней
час последний смажет
и кровь расплатой
за свободу слов
где бог умрёт с тобой
и рядом тихо ляжет
Грамматические и семантические конструкции первых строк[13] заставляют меня снова вспомнить об Окуджаве, об его дивной песне «Заезжий музыкант целуется с трубою»:
……………………
Ты слушаешь его задумчиво и кротко,
как пенье соловья, как дождь и как прибой.
Его большой трубы простуженная глотка
Отчаянно хрипит. (Труба, трубы, трубой...)
………………………………………………….
Тебя не соблазнить ни платьями, ни снедью:
Заезжий музыкант играет на трубе!
Что мир весь рядом с ним, с его горячей медью?..
Судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе...
С другой стороны кагановские строки «и карту будней/час последний смажет» не от Маяковского ли? Не от его ли знаменитого
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
Каган сможет!
Из посвящений я, конечно, отметил для себя три стихотворения, адресованные нашему общему с Каганом старшему другу Иону Дегену. Одно из них:
***
... праздную я не день рождения, а 21 января (1945)
– день моего последнего ранения, когда я был убит.
Вот это день моего рождения.
Ион Деген
Солнце тлело вполнакала.
Смерть шептала: «Не дыши!».
Жизнь по капле вытекала
из простреленной души.
Без конца минута длилась.
Жизни бился бледный блик.
Бог войны дарил, как милость,
прерывающийся миг.
Вдоху не хватало тела,
выдох воздух ртом хватал.
Долго звёздочка летела
на алеющий протал.
Облака тянулись к раю.
Адом чёрный снег пропах.
Проступала соль земная
на искусанных губах.
Отражались в роговице
пух земли и неба твердь.
Умирал, чтобы родиться,
в жизнь переплавляя смерть.
И душа, изнемогая,
oтлистнула календарь.
Начиналась жизнь другая.
Двадцать первое. Январь.
Скорбными знаками проходят по книге прощальные, поминальные стихи. Среди них особенная моя боль. 11 июля 2011 года мы потеряли Марка Азова, мудреца, пророка, еврейского Йорика, писателя, поэта безграничного дарования[14]. Памяти Марка Яковлевича Каган посвятил шестичастное стихотворение, заканчивающееся баховским просветлением:
Памяти Марка Азова
1.
Вот и время итогов и точки,
деревянной обложки тоска.
Были ягодки – стали цветочки,
было дерево – стала доска.
Смех до слёз, смех сквозь слёзы – утеха
испытания жизнью навзрыд.
Белый ангел снежнейшего смеха
в изголовьe у смерти сидит.
2.
И дерево в июле облетело.
Ушла с него растерянная мысь.
Стал неземным. Земле оставив тело,
летит душа в заоблачную высь.
Летит душа ... Вернётся, не вернётся –
ни ей, ни нам предвидеть не дано.
И там на дне небесного колодца –
свободной птицей в вечности окно.
От дня рожденья и до дня ухода
на девять дней глухое забытьё.
И неземная терпкая свобода
земное окликает бытиё.
3.
От мира до войны лишь миг
и вечность от войны до мира.
Июльский птичий переклик,
постели тесная квартира.
Жизнь внутривенна и горька,
и cмерть уже целует в губы,
и ночь, как богова рука –
на хрупкость крыш, печные трубы.
4.
Оставив земле обветшалое тело,
журавликом в небо душа улетела
и там ей спокойно, легко и счастливо ...
A стих кровотóчит на месте обрыва.
А крыши ... а крыши, как раньше черны.
А небо ... а небо, как прежде, лилово.
А он – где ни мира уже, ни войны
и слово беззвучно вливается в Слово.
5.
Листает память книгу лет
в нездешней тишине,
ступая бережно след в след
то миру, то войне.
А на душе уже покой
и свет впадает в тень,
и недописанной строкой
последний тает день.
6.
Столько раз шёл по самому краю,
где земля разверзалась у ног ...
А теперь время вышло проститься.
Хлеб на стопке. Погасла звезда
и души невесомая птица
улетела неслышно туда,
где всевидящий Бог Адонаи
говорит: «Будь со мною, сынок».
Ушли родители, уходят старшие поколения, один за другим уходят ровесники… Мы – на переднем крае, «теперь по нам прямой наводкой/ведут огонь», как я сказал когда-то в старом стихотворении…
Книга «Петли времени» Виктора Кагана – несомненное событие в литературе. Читатель, открывший её, будет к ней возвращаться. Чтение это – надолго, такие стихи не глотаются подряд, залпом, к ним возвращаются, над ними задумываются, над ними вздыхают, вспоминая своё… Ибо настоящая поэзия адресована многим и каждому отдельно.
Автор завершает книгу итоговым стихотворением-эпилогом. Закончу им и я эти заметки.
ФИНАЛЬНОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ
Я кончил книгу и поставил точку ...
Арсений Тарковский
Поскольку жизнь склоняется к зиме,
глагол спрягается решительней, но тише,
и снегопад в шуршащей кутерьме
черновиков забеливает крыши.
Я кончил книгу. Точка – как печать
сургучная, чтоб не начать сначала,
чтобы с начала снова не начать
строку, что полстолетья отзвучала
тому назад. Себя не повторить.
А если б мог, то что за смысл в повторе?
Нажать на сохранить и на закрыть
и чистый лист открыть на мониторе.
И клавиши не трогая пока,
пьянея непривычной белизною,
ждать, что с небес опустится строка
натянутой на немоту струною,
или поднимется волной со дна души,
ещё сама себя не понимая.
Тогда не упускай судьбу, пиши –
и ты другой, и музыка иная.
Примечания
* Виктор Каган. Петли времени. Стихи 2008-2011. Послесловие Е. Витковского. Водолей; Москва. 2012 - 320 стр.[1]
[1] "Петли времени" – четвёртая книга стихов Виктора Кагана. Предыдущие книги: «Долгий миг» (Санкт-Петербург: Гармония, 1993), «Молитвы безбожника» (Рязань: Поверенный, 2006, 2007), «Превращение слова» (Москва: Водолей, 2009). Все упоминаемые сайты посещались в феврале-марте 2012 г.
[2] http://vekagan.livejournal.com/590689.html.
[3] Из Сонета 73 Шекспира, перевод – мой – Б.К.
[4] Официальный отчёт польской правительственной комиссии о катастрофе.
[5] Описание одного из визитов американских профессоров-поэтов (эссе «Доктора поэзии») оказалось полностью применимым к дальнейшим публичным чтениям:
«Но, вот, наконец! Свершилось! Первое слово даме. Стройная, в строгом брючном костюме она энергично взлетела на эстраду, слегка споткнувшись на первой ступеньке. Плохой этот знак её не смутил, и выступление началось немедленно с благодарностей меценату, президенту, профессору, всем нам. А мне пришли в голову строки незабвенного Игоря Северянина: «Выскочив из ландолета, девушками окружённый,/ Я стремился на эстраду, но меня остановив,/ Предложила мне программу, и, тобой заворожённый,/ На мгновенье задержался, созерцая Твой извив». Конечно, не было ни девушек на орбитах нашего поэта, ни извивов (как великолепно у Северянина это «остановив» – сам стих здесь внезапно, энергично останавливается вместе с действом, в нём происходящим), но настроение было именно северянинское. На эстраду, завоёвывать публику!
Стихи читались легко, с интонацией, скорее весёлой, в некоторых местах искусно делались паузы, чтобы аудитория могла рассмеяться... Несколько раз, очевидно, самые волнующие места – подчёркивались хрипом-восклицанием, чем-то, вроде «ххе». Как в известной истории (возможно апокрифической) о Черчилле. Якобы во время войны британский премьер готовился к важному публичному выступлению в Америке. Перед ним лежал заготовленный текст речи. В некоторых местах на полях он сделал пометки: «Аргументация слаба, повысить голос»».
[6] «Вспоминая Бетховена. Биографические заметки Франца Вегелера и Фердинанда Риса», пер. с немецкого, стр. 99, Классика XXI, Москва 2007. Упоминаемый в цитировании квартет имеет в настоящее время нумерацию оп. 18 №4.
[7] Интересно заметить «на полях», что вдохновенный танаховский верлибр отозвался у мастера жанра шекспировским пятистопным ямбом. Начало парафразы-стихотворения звучит, как английский сонет.
[8] http://www.vestnik.com/issues/2004/0526/win/kushner.htm.
[9] Знич – лампада. В День всех святых такие лампадки продавались в Варшаве на каждом углу. Вечером над кладбищами дрожало сияние от бесчисленных лампад, оставленных на могилах.
[10] В этот день прорвало земляную дамбу, перегородившую Бабий Яр, куда с 1950 г. сливали жидкие отходы кирпичных заводов. Огромной силы сель обрушился на жилые кварталы. Погибло множество людей… См., например, в Википедии..
[11] В цитированных стихах уже был и бронепоезд на запасном пути, и дым отечества – разумеется, в своеобразном преломлении. Интересно, что идиома «дым отечества» появляется в книге, по меньшей мере, дважды. Один раз в своём обычном контексте «И дым отечества нам сладок и приятен», второй раз в его противоположности, открывая стихотворение: «Дым отечества горек и едок».
[12] Автореферентность особенно опасна в случае психиатров, поскольку разрушительная мощь самоанализа усиливается специальными знаниями. Психиатрия – профессия отважных. В сущности, психиатром должен быть кто-то вне вида homo sapience, что – увы – невозможно. Разве лишь компьютер будущего, уже не программируемый непосредственно человеком? Это, однако, ведёт к самым мрачным размышлениям, щедро разработанным фантастами-писателями и кинематографистами.
[13] Сходная конструкция встречается ещё в одном стихотворении: «занебесного ветра порывы/чёрт-те что происходит со мной/льнёт к щеке засыпая счастлúво/тишина к тишине тишиной».
[14] Моё прощальное слово.
