Я учился в Московском фармацевтическом институте (1955-1960), где в то время преподавал ботанику выдающийся генетик и исключительной доброты человек - Владимир Владимирович Сахаров. Отработав два года в аптеке, я понял, что надо убегать от этой скукоты и попросил Владимир Владимировича (ВВ) найти мне аспирантское место по генетике. ВВ обещал, сдержал своё слово и в июне 1963 года сообщил мне, что есть аспирантское место у замечательного человека и генетика, Владимир Павловича Эфроимсона. Работает он в Институте вакцин и сывороток имени И.И. Мечникова и мне надо к нему приехать и познакомиться. И в один из июньских дней я поехал знакомиться. Передо мной был человек лет 50-60, с пронзительными светлыми глазами, ястребиным профилем, в мешковатом костюме и съехавшем на бок галстуке. – Аспирантское место у меня по иммуногенетике,- сказал Владимир Павлович. – Вы знакомы с иммунологией? – Нет, - честно ответил я. - Ну это неважно,- последовал неожиданный ответ. - Важно другое, можете ли Вы вкалывать по 12-14 часов в день? – Могу,- не колеблясь ответил я. – Откуда Вы знаете? Я рассказал Владимир Павловичу, что работал на скорой помощи студентом и на полторы ставки в аптеке. Ответ его удовлетворил, я почувствовал, что всё идет как надо, но тут Владимир Павлович задал простой вопрос, который чуть всё не погубил. – Где Вы живёте?- спросил ВП. Я сказал, что на улице Семашко. – Где это? Я объяснил, что эта улица выходит на Калининский проспект в самом его начале, рядом с Военторгом. И тут лицо ВП неожиданно исказилось, он презрительно усмехнулся и я услышал: - Только полный невежда может сказать, что он живёт рядом с Военторгом, а не рядом с Библиотекой Ленина. ВП поднялся, давая понять, что разговор окончен, но тут уж я разозлился, терять было нечего и я сказал: - Любой справедливый человек вначале до конца выслушает, а потом уже будет делать выводы. Я взял листок бумаги, нарисовал схему, из которой ВП стало ясно, что рядом с библиотекой находится переулок Грановского, а вовсе не улица Семашко. – Ну, ладно, ладно, - пробурчал ВП, - забудем об этом. Идите к учёному секретарю института, он Вам даст разные бумаженции для заполнения и расписание экзаменов. Экзамены я благополучно сдал и с 1 сентября 1963 года началась моя аспирантская жизнь.
Владимир Павлович Эфроимсон
Владимир Павлович Эфроимсон родился 21 ноября 1908 года в Москве в семье банковского служащего. Семья жила в доме страхового общества «Россия» на Лубянке 2, в том самом, где потом разместилась ЧК и НКВД. Отец – Павел Рувимович – обрусевший сын местечкового раввина, был крупным банковским специалистом и в начале двадцатых годов участвует в работе по стабилизации русского червонца. В 1926 году Павел Рувимович обвинён в экономической контрреволюции и получил 10 лет, из которых пять провел в Лефортовской тюрьме. Владимир Павлович (ВП) в 1914 году поступил в немецкую школу «Петер-Пауль шуле», которую закончил в 1924 году в возрасте 15 лет, овладев пятью иностранными языками. В детстве ВП увлекался историей и с утра до вечера проводил в Румянцевской библиотеке, но в 1925 году поступил на биологическое отделение физмата МГУ. Здесь под влиянием выдающихся генетиков Н.К.Кольцова, М.М.Завадовского, Г.И.Роскина ВП на всю жизнь увлёкся генетикой. Но университет ВП закончить не удалось. В 1929 году начались идеологические чистки в университете, который тогда возглавлял А.Я.Вышинский – будущий государственный обвинитель на процессах 30-х годов. Травле за идеализм подвергся замечательный генетик Сергей Сергеевич Четвериков. Преданные пролетарским идеям студенты взахлёб клеймили на собрании Четверикова, и только студент В.П.Эфроимсон, один против всех, произносит пламенную речь в защиту Четверикова. Четвериков был арестован и сослан, а ВП – исключён из университета. По рекомендации Н.К.Кольцова ВП стал работать в Рентгеновском институте, где изучал действие облучения на мутационный процесс. В 1932 году ВП сформулировал принцип равновесия между скоростью мутационного процесса и отбора в популяциях человека и впервые предложил способ оценки частоты мутирования рецессивных сублетальных генов. Через пять лет за аналогичную работу всемирную известность получил английский генетик Холден, а ВП опубликовать свою работу не успел – его арестовали 29 декабря 1932 года. Формально ВП арестовали за участие в работе «Вольного философского общества», но как считает Симон Шноль – истинная причина ареста – выступление в защиту С.С.Четверикова. Следователи добивались от ВП компроментирующей информации на Н.К.Кольцова и ничего не добившись осудили ВП на три года лагерей. ВП отбывал срок на строительстве Чуйского тракта в Горной Шории (на стыке Алтая и Саян) в тяжелейших условиях голода и холода. После освобождения из лагеря ВП прожил два месяца у своего дяди в Куйбышеве и затем начал работать в Ташкенте в Среднеазиатском институте шелководства. Несмотря на интенсивную успешную работу, ВП был уволен в сентябре 1938 года, после нескольких месяцев безработицы устроился на шелководческую станцию под Харьковом, но и здесь его достали лысенковцы, опять уволили и он устроился преподавателем немецкого языка в школе небольшого городка. По результатам своей работы в Ташкенте и на Украине ВП написал книгу «Проблемы генетики, селекции и гибридизации тутового шелкопряда». Книга в свет не вышла, но ВП в мае 1941 года удалось защитить кандидатскую диссертацию в Харьковском университете. ВП воевал с августа 1941 по ноябрь 1945. Был эпидемиологом, переводчиком, разведчиком, награждён тремя орденами и восемью медалями. В феврале 1945 года ВП пишет докладную записку командованию с резким протестом против грабежей и насилия советских солдат над мирными жителями. После войны ВП возвращается в Харьковский университет, интенсивно работает и в 1947 году успешно защищает докторскую диссертацию. ВП читает лекции по генетике, критикуя лысенковцев, что вызывает их гнев, особенно после того как ВП перевел с английского анти-лысенковскую статью генетика-эмигранта Т.Г. Добжанского. В результате в феврале 1948 года ВП выгоняют из Харьковского университета и он пишет фундаментальную работу «Об ущербе, нанесенном СССР новаторством Лысенко» и отдаёт её в отдел науки ЦК КПСС накануне сессии ВАСХНИЛ, окончательно разгромившей классическую генетику. В мае 1949 года ВП арестовали по обвинению в дискредитации Советской армии, припомнив докладную записку 1945 года, но на самом деле арест был вызван анти-лысенковской активностью ВП. Проголодав 15 дней в ледяном карцере Бутырской тюрьмы, ВП не подписывает ни одной бумаги и получает 10 лет каторжных работ в «Степлаге» (Джезказган). Стоит отметить, что после сессии ВАСХНИЛ был арестован только один генетик – Владимир Павлович Эфроимсон. Много лет спустя после поступления в аспирантуру, в книге Дмитрия Быкова «Булат Окуджава» натыкаюсь на стихотворение:
Подогретый общим интересом,
На грядущий неспокойный сон
Нам читает лекции профессор
Он теперь – зэка Эфроимсон.
Только нам он дорог без протекций.
Разгоняет и тоску и грусть,
Да вдобавок после этих лекций
Гумилёва шпарит наизусть.
Стихи написал Вадим Попов, который сидел в Джезказгане вместе с тбилисскими друзьями Окуджавы.
ВП освобождён в 1955 году без права проживания в больших городах. Поселившись в Клину, ВП зарабатывает на жизнь рефератами по генетике в ВИНИТИ (Всесоюзный Институт научной и технической информации), полная реабилитация пришла 31 июля 1956 года. После ареста в 1949 году специальным постановлением ВАКа ВП был лишён кандидатской и докторской степеней, так что переехав в Москву ВП начинает работать референтом в библиотеке иностранной литературы благодаря замечательной Маргарите Ивановне Рудомино – директору библиотеки. В 1955 году ВП направляет свою работу «Об ущербе, нанесенном СССР новаторством Лысенко» Генеральному Прокурору СССР, без всяких последствий для Лысенко, но лысенковская банда задержала возвращение докторской степени до 1962 года. В 1961 году ВП переходит на работу в отдел информации Института вакцин и сывороток имени И.И. Мечникова, а после возвращения докторской становится старшим научным сотрудником отдела иммунологии и в 1963 году Институт выделяет ВП два аспирантских места.
Раиса Львовна Берг в своих воспоминаниях «Суховей» называет ВП «Берсерком». Я не знал кто такие «Берсерки» и полез в Википедию, в которой сказано: «Берсерк – в древнегерманском обществе воин, посвятивший себя богу Одину. В сражении отличались неистовостью, большой силой, быстрой реакцией, нечувствительностью к боли. Берсерки не признавали щит и доспехи, сражаясь в одних рубахах или обнажёнными по пояс». Вот к такому человеку привела меня заботливая судьба, подняв меня на совершенно иной уровень понимания окружающего мира и населяющих его людей.
НИИ вакцин и сывороток имени И.И.Мечникова основан в начале 1919 года для организации борьбы с сыпным тифом и другими инфекционными болезнями. Затем институт освоил выпуск различных вакцин, антисывороток и препаратов для диагностики инфекционных болезней, а в начале 30-х годов замечательный учёный Лев Александрович Зильбер (родной брат писателя Вениамина Каверина) начал в институте вирусологические исследования. Директором института в 1963 году была профессор Антонина Николаевна Мешалова. Я с ней напрямую никогда не общался. Владимир Павлович относился к ней уважительно и было за что: Мешалова не побоялась взять на работу опального Эфроимсона ещё в 1961 году, до возвращения докторской степени. Вот что рассказал ВП в интервью с Еленой Кешман (1988 год): « В разговоре с директором института я упомянул о том, что в ВАКе рассматривается вопрос о возвращении мне докторского диплома. На вопрос, кто же мешает, я сказал, что мешает член президиума ВАК Жуков-Вережников. К нему отправился секретарь парторганизации института и узнал от Жукова-Вережникова (в 1961 году!), что конечно Эфроимсон сейчас на свободе, но мы же всегда можем посадить его обратно. Ещё через полгода меня всё же взяли в этот институт. Я с большой теплотой до сих пор вспоминаю годы моей работы в нём. В то время я собрал материал для книги, вышедшей в 1971 году – «Иммуногенетика». ... Но основные силы я всё же продолжал направлять на работу в области медицинской генетики и генетики человека». Как только в 1962 году ВП вернули докторскую степень, Мешалова перевела ВП в отдел иммунологии и выделила два аспирантских места. Вот одно из этих мест я и занял. Другим аспирантом была Таня Федосеева, ей ВП поручил исследовать роль генотипа в устойчивости к инфекционным заболеваниям, она работала в отделе микробиологии и я с ней редко общался. А моя тема называлась – «Роль генотипа в образовании антител». Название, сами понимаете, красивое, да вот незадача - не знал я, что такое антитела и вообще иммунология, не учил я эту науку в фармацевтическом институте, не преподавали её нам. Но как-то это меня не обескуражило. Нахален я был по молодости лет и мало чего боялся.
Мне поставили небольшой письменный стол в кабинете ВП, а экспериментальную работу мне предстояло выполнять в группе профессора Софьи Иосифовны Гинзбург-Калининой. Было СИ за семьдесят, сохранила она ясный, светлый ум, была небольшого роста, сухощава, горбоноса, с прелестными, выразительными чёрными глазами. Не обделил её Господь и чувством юмора. Вот пример. Я сижу рядом с Софьей Иосифовной, показываю результаты опытов. Приходит учёный секретарь института, извиняется, что потревожил, но дело срочное: Министерство здравоохранения распорядилось составить планы научных работ на предстоящие 25 лет. Так вот не будет ли так любезна Софья Иосифовна написать такой план в течение недели. – Ну что Вы,- тут же отвечает СИ,- не стоит откладывать. Вы присядьте на пять минут, и я тут же напишу.– Как? Прямо сейчас?- изумляется учёный секретарь. – Конечно, - радостно говорит СИ. – Вот если бы Вы меня попросили дать Вам план работы на следующий месяц, мне пришлось бы основательно подумать. А в мои 73 составить план на 25 лет ничего не стоит. И СИ быстро написала несколько фраз и торжественно вручила эту бумагу учёному секретарю, с чем ему и пришлось удалиться.
Что же такое иммунология и антитела. Иммунология – наука о защитных силах организма, позволяющих бороться с бактериальными и вирусными инфекциями и вообще с любыми чужеродными для нашего организма агентами. Осуществляют эту защиту клетки иммунной системы – дендритные, макрофаги, и различные лимфоидные клетки: Т-лимфоциты (генерируются в тимусе, поэтому и Т) и В-лимфоциты (В – потому что из костного мозга –bone marrow). Разумеется, всё гораздо сложнее - есть многочисленные субпопуляции Т - и В-лимфоцитов, но в 1963 году только-только начиналось исследование Т-клеток. Общий термин для любого чужеродного вещества – антиген. И конечный результат внедрения антигена в организм – образование антител, которые с этим антигеном специфически взаимодействуют по принципу ключ-замок. Хитрость в том, что при внедрении в организм любого антигена,- бактерии, вируса, чужеродной макромолекулы,- антитела образуются к отдельным участкам антигена, называемыми антигенными детерминантами, или, по современному, эпитопами. Представьте себе шар, из поверхности которого торчат наружу разнообразной формы штыри, болванки, шпильки. Так вот, антитела образуются не к поверхности шара, а к отдельным выступам на его поверхности. В результате, появляются разные по специфичности антитела, все они реагируют с шаром, но с отдельными его участками. Антитела синтезируются и секретируются в кровоток В-лимфоцитами, которые, появляясь вначале в костном мозге, затем расселяются по всему организму и выявляются в селезенке, лимфатических узлах, кровотоке. Казалось бы, причём тут наследственность, когда речь идёт о борьбе организма с инфекцией. Если организм ослаблен, например, голодом, то инфекция побеждает. Но и при одинаковых условиях жизни разные люди по разному реагируют на одну и ту же инфекцию. Владимир Владимирович Сахаров нас учил, что ненаследственных признаком нет. Даже то, как женщина подкрашивает губы определяется её генотипом. Как рассказывал Владимир Павлович, он впервые задумался над этой проблемой в Джезказгане – самое время и место размышлять о проблеме выживания, катя тачку с землёй в концлагере. Так уж был устроен Эфроимсон – ему было необходимо решать очередную задачу, иначе это была не жизнь. ВП пришёл к выводу, что должен существовать внутривидовой полиморфизм по каким-то структурам, определяющим способность к иммунитету: в процессе естественного отбора выживали особи, которые обладали «структурами устойчивости». Наиболее простой способ поиска – сравнение иммунного ответа разных инбредных линий мышей на введение определенного антигена. Мыши в пределах инбредной линии идентичны друг другу по генотипу и, следовательно, внутрилинейная изменчивость должна быть невелика, если изучаемый признак наследственен, а мыши разных линий могут отличаться по интенсивности образования антител и если бы межлинейные различия были обнаружены, то можно было бы приступать к генетическому анализу этих различий путём скрещивания контрастных линий мышей и исследования иммунного ответа у гибридов первого и второго поколений.
Мышей инбредных линий я получал из питомника АМН, расположенного на станции Столбовая Курской дороги. Электричка шла до станции минут пятьдесят и от станции до питомника надо было идти минут пятнадцать. Помня свой опыт добывания лекарств с аптечного склада, я решил, что надо познакомиться с работниками питомника, тем более что научным руководителем питомника являлась жена Владимира Павловича, Мария Григорьевна Цубина. Мария Григорьевна была очень красивой женщиной даже в свои пятьдесят лет, с громадными чёрными глазами, и можно было легко себе представить какой красавицей она была, когда стала женой ВП в конце тридцатых годов. Забавно, что супружеская пара – Владимир Павлович/Мария Григорьевна – напоминали мне собственную супружескую жизнь: моторный, реактивный ВП уравновешивался спокойной, доброжелательной МГ. Отделом инбредных мышей питомника заведовала женщина лет сорока, Лия Владимировна, она обожала МГ и ВП и никаких проблем с получением инбредных мышей во время аспирантуры у меня не было. Мой рабочий день начинался примерно в восемь утра с уборки мышиных клеток. В каждой клетке жили-поживали 8-10 мышек, на дно клеток насыпались опилки, впитывавшие жидкие и твёрдые выделения мышек, грязные опилки надо было выкинуть и заменить свежими. На уборку 20-30 клеток уходило часа полтора и освеженный запахом свежих опилок я приступал к научной работе. Было решено иммунизировать девять линий мышей и один межлинейный гибрид (столько линий было в Столбовой) двумя антигенами: эритроцитами барана и бактериями брюшного тифа и в конце 1963 года, нагруженный только что приобретенным теоретическим багажом, я приступил к экспериментальной работе.
Спокойное течение нашей жизни и работы (насколько оно вообще могло быть спокойным с таким реактивным руководителем как Владимир Павлович) было нарушено в начале февраля 1964 года публикацией статьи тогдашнего президента сельхозакадемии Ольшанского. Вначале статья была опубликована в газете «Сельская жизнь», а через два дня была перепечатана газетой «Правда» - рупором ЦК КПСС. Хрущёвские упражнения привели к катастрофическому положению в сельском хозяйстве и большой учёный Ольшанский нашёл этому причину: клеветнические измышления Владимира Павловича Эфроимсона и Жореса Александровича Медведева о разрушающей роли Лысенко и лысенковщины дезориентируют работников сельского хозяйства и препятствуют его развитию. Необходимо убрать этих двух клеветников и сразу всё наладится. Я уже упоминал, что Владимир Павлович направил в ЦК КПСС и Генеральную прокуратуру докладные записки о преступлениях Лысенко в 1948 и 1955 годах и опубликовал убийственную анти-лысенковскую статью в 1956 году в бюллетене МОИПа. Жорес Медведев работал в Обнинске, в институте медицинской радиологии, но занимался историей генетики. ВП передал ему собранные им материалы о лысенковщине, Медведев дополнил их и опубликовал на Западе. Статья в «Правде» была приговором: правительство страны предлагало судебным органам изолировать (т.е. посадить) этих двух мерзавцев. Запахло судом и тюрьмой и ВП предложил мне и Тане Федосеевой немедленно сменить руководителя, чтобы нас не выгнали из аспирантуры. Таня тут же согласилась и с тех пор я её больше не видел. А я отказался. ВП кричал на меня, обзывал идиотом, пытался меня убедить, что я изуродую свою жизнь из-за пустого упрямства – всего лишь надо сменить руководителя и я буду в безопасности. Я спрашивал у ВП почему он меня толкает на предательство, тогда как сам никогда никого не предавал и напомнил ему историю с Четвериковым. В конце концов, я сказал ВП, что если я его сейчас оставлю, то это предательство поставит крест на моём общении с другими учениками Сахарова и с самим Владимир Владимировичем и вот это-то как раз и изуродует мою жизнь. «Ну, чёрт с Вами»,- резюмировал ВП, минуту сверлил меня буравчиками глаз и вернулся к своему письменному столу. Спасли ВП и Жореса физики. Академики И.Е. Тамм и М.А.Леонтович обратились «наверх» и газетная травля стихла без судебных последствий для ВП и Жореса. Разумеется, я не обиделся на ВП за крики и «идиота», понимая, что это продиктовано его заботой обо мне. ВП был на редкость щедрый и великодушный человек. При этом ВП старался сделать так, чтобы объект его щедрости об этом не догадывался. Приведу пример.
В конце пятидесятых - начале шестидесятых годов ВП написал замечательную книгу - «Введение в медицинскую генетику», которая должна была стать оазисом в пустыне лысенковщины, убившей генетические исследования не только в биологии и сельском хозяйстве, но и в медицине. В 1961 году ВП сдал книгу в издательство «Медицина», но благодаря противодействию медицинского лысенко – Жукова-Вережникова (по прозванию жуков-навозников) публикация книги всё откладывалась, а ВП тем временем дополнял книгу новыми данными. Наконец, в конце 1963 года была готова окончательная машинописная версия книги и ВП предложил мне стать корректором книги, т.е. внимательно её вычитать, чтобы убрать все опечатки. О медицинской генетике я имел весьма смутное представление, так что изучение книги ВП мне было просто необходимо и я бы внимательно прочёл её в любом случае, но оказалось к тому же, что это ещё и хороший заработок. ВП объяснил мне, что корректоры издательства работают плохо, пропускают много опечаток, и он мне будет очень признателен, если я внимательно вычитаю рукопись. Заплатит он мне по рублю за машинописную страницу, а рукопись содержала около 500 страниц. Я было заартачился, уверяя ВП, что я и без денег буду внимательно работать, но ВП настоял на оплате, заверив меня, что издательство всё равно должно кому-то заплатить эти деньги. Много лет спустя я узнал, что корректор получает два рубля за печатный лист, а в печатном листе около 20 машинописных страниц. Так что ВП заплатил мне из своего кармана в 10 раз больше, чем заплатило бы издательство. Книга вышла во второй половине 1964 года, переиздана в 1968 году и стала откровением и учебником для многих тысяч студентов и медиков страны.
В кабинете ВП помимо его и моего письменных столов (стол ВП находился у окна, в дальнем от двери конце комнаты и отгорожен перегородкой, а мой стол располагался справа от двери) был ещё и круглый, как бы обеденный, стол, слева от двери, за которым чаевничал любящий ВП разнообразный люд. Приходила иногда и заведующая отделом – Мирра Александровна Фролова. Брюнетка лет сорока, высокого роста, со слегка монголоидным лицом, в очках и сигаретой в углу рта, она старалась выглядеть строгой, но чувство юмора не позволяло ей застыть в напускной важности. Любимым развлечением ВП и Мирры Александровны была игра – суровая начальница отчитывает нерадивого сотрудника. Правда, долго они не выдерживали и начинали хохотать, вполне довольные друг другом. ВП заботился, чтобы в «доме» всегда была еда, покупая что было в магазинах по дороге на работу: колбасу, сыр, консервы, и это при полном равнодушии к еде, за исключением хлеба. Он мог оставить на столе и потом выкинуть недоеденный кусок колбасы или сыра, но крошки хлеба он сметал со стола в подставленную ковшиком ладонь и опрокидывал в рот. Делалось это совершенно бессознательно, автоматически – лагерная привычка – самое дорогое – хлеб.
ВП очень редко отчитывал меня и если и делал замечания, то в мягкой, иносказательной форме, вспоминая какую-нибудь подходящую историю из своей жизни. Но один раз я получил прямой «втык» и запомнил его на всю жизнь. Какой-то из моих экспериментов прошёл неудачно и я, сидя за своим письменным столом и рассматривая результаты, тихо выматерился на «ё. твою мать». Однако ВП услышал, подошёл ко мне и разразился гневной речью: «Послушайте, Вы, не смейте при мне произносить эти грязные слова. Если Вы хотите отвести душу в ругани, то делается это совершенно не так». И из уст ВП полилась такая чудовищная матерщина (где «мать» впрочем не затрагивалась), как прозой, так и в рифму, какой мне не приходилось слышать ни до, ни после. Длилось это довольно долго, я слушал открыв рот и вытаращив глаза, а ВП, закончив урок, сказал: "Вот так мы отводили душу в лагере. Так что в следующий раз извольте материться как положено». Я попросил списать слова, ВП отмахнулся, но кое-что я всё-таки запомнил и с успехом использовал в разнообразных конфликтах.
Но не только «правильному, не грязному» мату научил меня Эфроимсон. Он внушил мне любовь к поэзии и делал это с присущей ему деликатностью. Со стихами у меня как-то не складывалось со школьных лет. Нас заставляли учить наизусть стихи украинских поэтов, в том числе и современных, - например, Павло Тычина: «На майдане коло церкви/ Революция иде/ Хай чабан уси гукнули/ За атамана буде.» Не то чтобы я в результате возненавидил стихи, но как-то не тянуло их читать. Что я при случае и рассказал Владимир Павловичу. Через некоторое время ВП дал мне несколько страничек, написанных его рукой, объяснив, что любимые стихи он записывает, боясь их забыть. На листочках были стихи Гумилёва, Цветаевой и Мандельштама. Гумилёв понравился, но не потряс, а потрясение вызвали Цветаева и Мандельштам. ВП рассказывал мне об их жизни и смерти, периодически подбрасывал мне их стихи и с удовольствием выслушивал мои восторги. Объяснение ВП, что он записывает стихи, чтобы их не забыть, было просто выдумкой по той простой причине, что память у него была необыкновенная и он помнил не только стихи, но и прозу, прочитанную много лет назад.
Вот пример. В 1965 или 1966 годах в Самиздате появился роман А.И.Солженицына «Август четырнадцатого». Прочитав роман, ВП сел писать письмо Солженицыну. Оказывается, тот неправильно указал расположение русских и немецких дивизий при каком-то сражении (не помню каком) и ВП подробно описал, как в действительности располагались войска. Совершенно ошарашенный, я спросил у ВП, зачем он проверял Солженицына. ВП ответил, что он его не проверял, а просто читал об этом сражении в 1924 году (сорок лет назад!) и запомнил расположение войск. Он отправил письмо Солженицыну и получил вскоре его благодарственную записку, вполне, впрочем, суховатую. Не любил наш пророк замечаний. ВП иногда тратил всю зарплату на перепечатку самиздатовских произведений и раздавал их своим знакомым, но непосредственно в правозащитном движении он не участвовал и не подписывал никаких коллективных писем в защиту репрессированных правозащитников. В интервью с Еленой Кешман за несколько месяцев до смерти, ВП рассказал, что он познакомился с Андреем Дмитриевичем Сахаровым в начале семидесятых годов и тот предложил ему присоединиться к правозащитному движению. ВП отказался, понимая, что диссидентство и наука несовместимы, и ВП выбрал науку. В интервью с Кешман ВП выразил сомнение в правильности своего выбора, но я уверен в правильности выбора ВП. Зная его целостность и полную самоотдачу избранному делу, нет сомнений, что правозащитная деятельность поглотила бы ВП целиком, и мы были бы лишены его блистательных, первопроходческих книг, таких как «Генетика гениальности», «Педагогическая генетика» и другие. И самое главное – ВП был слишком крупной личностью, на голову выше подавляющего большинства правозащитников (не в обиду будь сказано этим замечательным людям), у него было своё видение мира и он не смог бы стать одним из «них», как бы хороши «они» не были. Как справедливо сказала Елена Кешман: «Эфроимсон был идеальным примером человека-мономана, одержимого одной идеей и канализирующего всю свою колоссальную энергию для воплощения этой идеи в жизнь. Его идея, демон, которым он был одержим: своими знаниями, своим трудом, своей жизнью принести как можно больше пользы людям». И ВП служил людям своими работами, открывая им глаза на человеческую природу и тот мир, в котором нам приходилось жить.
В 1971 году журнал «Новый Мир» опубликовал статью ВП «Родословная альтруизма». Вот что написал ВП: «История показывает, что идеология, противоречащая человеческой совести, для своего поддержания нуждается в таком мощном чиновничье-шпионско-полицейско-военном аппарате подавления и дезинформации, при котором очень затруднён подлинный накал свободной коллективной мысли, необходимой для самостоятельного прогресса. Специфика эволюционного развития человечества такова, что естественный отбор был в очень большой степени направлен на развитие самоотверженности, альтруизма, коллективизма, жертвенности... Эволюционно-генетический анализ показывает, что на самом деле тысячекратно осмеянные и оплёванные этические нормы и альтруизм имеют также и прочные биологические основы, созданные долгим и упорным, направленным индивидуальным и групповым отбором... Наоборот, социальный отбор постоянно подымал на верхи пусть и энергичную, но прежде всего наиболее властолюбивую, жадную, бессовестную прослойку человечества». ВП дал и название этой прослойке, пустив в употребление убийственный термин «номенклатурная шпана». Относясь с большим сочувствием и уважением к диссидентам, я в правозащитной деятельности никогда не участвовал. Разумеется, я читал всё, что мог достать, «Сам»- и «Там-издатовского». В повседневной жизни я старался следовать замечательным правилам, озвученным Юлием Кимом:
Это знают даже дети,
Как прожить на белом свете:
Проще этого вопроса
Нету ничего.
Просто надо быть правдивым,
Благородным, справедливым,
Умным, честным, сильным, добрым –
Только и всего.
Не всегда это в полной мере мне удавалось, но я старался, благо мои наставники, Владимир Владимирович и Владимир Павлович, всей своей жизнью убеждали, что можно оставаться человеком и в условиях советского беспредела.
На чаепития в нашу комнату собирались сотрудники лаборатории иммунохимии, расположенной напротив кабинета ВП. Заведовал лабораторией Миша Далин, симпатичный, кареглазый брюнет 28 лет, спокойный, улыбчивый, знающий себе цену, а потому роняющий слова редко и со значением. В 1964 году в лаборатории появился Алик Мац, с которым я быстро сдружился и многому у него научился. Алик закончил мединститут в 1960 году, недолго проработал на мясокомбинате им. Микояна, после чего несколько лет не мог есть колбасу, понаблюдав как она готовится, а затем работал в Центральной туберкулёзной больнице. В Институт Мечникова Алик пришёл с готовой кандидатской диссертацией и защитился в 1965 году. От Алика я впервые услышал песни А. Галича, он знал много песен Вертинского, хорошо играл на гитаре и было замечательно иногда по вечерам, выпив немного спирта, распевать вдвоём любимые песни и романсы. Общение с Аликом, однако, никак нельзя было назвать безмятежным. Время от времени Алик отпускал в мой адрес язвительно-уничижительные замечания. Стоило мне похвастаться своим маленьким экспериментальным успехом, как в ответ раздавалось что-нибудь типа: «Какая жалость, что Мечников и Пастер не дожили до этого дня. Представляю себе, каким мощным стимулом оказались бы твои эксперименты в их исследованиях» и так далее и так далее. Язвительная тирада Алика могла длиться 10-15 минут. Как и все неофиты, я полыхал энтузиазмом и язвительные словоизвержения Алика несколько охлаждали мои восторги, но не умеряли экспериментальный энтузиазм. Сам Алик легко обижался и когда я назвал его лаборантку «замацанной», он не разговаривал со мной несколько дней. Мы много раз ссорились и мирились, но остались друзьями на всю жизнь по той простой и основной причине, что я знал - Алик в трудную минуту не предаст и всегда придёт на помощь. Надеюсь, что Алик думал обо мне так же. Последний раз удалось нам свидеться в 2005 году в Иерусалиме, но по телефону из Айова Сити в Москву перезваниваемся до сих пор.
Два-три раза в месяц я приходил по вечерам домой к Владимир Владимировичу и Софье Владимировне. Удивительная атмосфера этого дома с разговорами о последних достижениях науки, о поэзии и музыке, а часто и прослушивание новых пластинок с записями известных музыкантов (двоюродный брат ВВ был аккомпаниатором замечательной певицы Надежды Обуховой и источником новых записей) неотвратимо меня притягивала, хотя вначале я очень боялся прослыть назойливым, хорошо к тому же понимая, что вряд ли могу быть интересен тем людям, которые собирались в доме ВВ. А общество собиралось замечательное. Прежде всего – многолетние друзья ВВ – Николай Николаевич Соколов и Борис Николаевич Сидоров, приезжал из Обнинска Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, Борис Львович Астауров, Александра Алексеевна Прокофьва-Бельговская, но всех не перечислишь. Случалось иногда и так, что я приходил в 9-10 вечера и гостей никаких не было. Софья Владимировна усаживала меня в гостиной и распевно сообщала: - Во-ло-дя, Оскар пришёл. – Сейчас, - раздавалось из соседней комнаты, где в кабинете-спальне работал ВВ. Через 3-4 минуты ВВ выходил в гостиную.
Догадайтесь, что делал ВВ эти 3-4 минуты в своей комнате? Он переодевался. Не мог он выйти ко мне, сопляку, в пижаме – воспитание не позволяло: гостей в пижаме не встречают. Я всегда использовал возможность рассказать ВВ о своих делах, когда заставал его одного, причём делился с ним не только своими аспирантскими делами, но и личными. Иногда ВВ, вместо совета, ставил новую пластинку с вальсами Шопена, меня это почему-то успокаивало и я уходил с ощущением, что всё наладится и будет хорошо. Изредка я заставал Софью Владимировну в одиночестве, ВВ где-то задерживался, и в один из таких вечеров я набрался храбрости и спросил у Софьи Владимировны был ли ВВ женат. Вместо ответа Софья Владимировна пригласила меня в комнату ВВ и показала портрет молодой, очаровательной женщины. – Он очень её любил,- грустно сказала Софья Владимировна,- поэтому и не женат. Она не стала ничего объяснять, и никто из нас так и не узнал, почему не сложились отношения у ВВ с этой прекрасной дамой, а другой, такой же прелестной, ему не привелось повстречать.
У ВВ я познакомился я и сдружился с замечательной парой – Володей Полыниным и его женой Ниной. Полынин – псевдоним, фамилия Володи – Блантер, его отец – известный в своё время композитор Матвей Блантер, но Володя с отцом перестал общаться после развода родителей. Володя закончил юридический факультет МГУ, работал следователем на железной дороге, о чём вспоминал с отвращением. Отработав положенные три года, стал писать очерки о селекционерах и познакомился с Владимир Владимировичем, что и определило его дальнейшую судьбу. Работал Володя корреспондентом журнала «Огонёк», затем стал ответственным секретарём журнала «Природа», в 1967 году вышла его блистательная книга «Мама, папа и я» - о генетике и генетиках, а затем – «Пророк в своём отечестве» - о Николае Константиновиче Кольцове. Володя был типичным меланхоликом, что впрочем сочеталось с любовью к анекдотам и хорошим чувством юмора.
Энергией Володя заряжался от своей жены Нины. Яркая, полная блондинка, с полыхающими голубым огнём глазами, Нина легко рассекала пространство, неистово танцевала, доводя своих партнёров до исступления и вызывая приступы ревности у Володи. Мало этого – Нина великолепно готовила. Выросла она в Баку и вкус её плова забыть невозможно. Но самое главное: Нина была замечательным врачом. Она заведовала терапевтическим отделением в одной из московских больниц (не помню в какой) и стала домашним врачом ВВ. Заботы Нины безусловно продлили жизнь ВВ. После двух инфарктов сердце у ВВ барахлило, часто возникала одышка. К тому же ВВ страдал от язвы желудка и ему была необходима строгая диета. ВВ много работал – это ему было противопоказанно; ВВ любил за компанию выпить одну-две рюмки водки – и это было противопоказанно. ВВ к тому же курил – это уж совсем выводило Нину из себя. На все наскоки Нины ВВ спокойно отвечал: «если я перестану работать, пить и курить, то это уже буду не я, а кто-то другой и судьба этого другого мне не интересна. Я хочу умереть Владимир Владимировичем Сахаровым». Нине ничего не оставалось, как примерно раз в полугодие укладывать ВВ к себе в отделение на 2-3 недели, после чего ВВ буквально оживал.
Радостное событие произошло наконец в генетике. Осенью 1964 года сняли Н.С.Хрущёва и вместе с ним полетел со всех своих высоких постов Лысенко и вся его армия подонков. Но до снятия Лысенко, весной 1964 года, мы успели лично пообщаться с корифеем и любимцем советских вождей. Мы – это молодые аспиранты и научные сотрудники из анти-лысенковских лабораторий. Собралось нас человек десять – помню Валю Андреева, Витю Гиндилиса, Мишу Оганесяна, Кирила Гринберга. Собрались мы послушать лысенковского холуя Кушнера, которого Лысенко выдвинул в члены Академии Наук и тому надо было выступить с программной речью о своих достижениях. Выступал Кушнер в зале биоотделения Академии наук на Ленинском проспекте, нёс обычную лысенковскую ахинею о жизненных силах организма, которые преобразуются средой обитания, а потом и наследуются и после доклада мы стали задавать вопросы. Не помню о чём мы спрашивали, но ответа ни на один вопрос не получили и, в конце концов, озверевший Кушнер нам сказал: «Вот тут на втором этаже кабинет Трофима Денисовича, идите к нему и задавайте свои вопросы».
Мы поднялись на второй этаж и объяснили секретарше, что Кушнер не сумел ответить на наши вопросы и послал искать ответы у самого Лысенко, как создателя и корифея. Секретарша скрылась в кабинете, вскоре вернулась и пригласила нас войти. За большим письменным столом восседал Лысенко. Он слегка приподнялся, приветствуя нас, и жестом пригласил рассаживаться за длинным столом, стоявшим перпендикулярно к письменному. Землисто-серого цвета лицо, тусклый взгляд, свисающая на лоб косая чёлочка – личико корифея не впечатляло. Вопросы задавал Валя Андреев, а в ответ на нас выливалось всё то же – жизненная сила, воспитание средой. Минут через тридцать Лысенко поднялся над столом, упёрся в него кулаками, наклонился вперёд и произнёс: - Я знаю, кто вас послал. Передайте им, что они дураки и победа будет за нами. На чём и распрощались. Каков же был интеллектуальный уровень правителей СССР, если это серое ничтожество столько лет убеждало их в своей правоте.
Разгон лысенковцев открывал путь к созданию института генетики, где могли бы работать и учить молодёжь замечательные учёные: Сахаров, Соколов, Сидоров, Эфроимсон, Прокофьева-Бельговская, Р.Л. Берг и многие другие. Правительство приняло решение о создании Института общей генетики, осталось найти директора. И искать его долго не пришлось. Антон Романович Жебрак – почти все считали, что лучше директора и быть не может: первоклассный учёный, опытный администратор, демократичный, спокойный, выдержанный. И Жебрак к всеобщему ликованию был утверждён в должности директора Института общей генетики. Ликование продолжалось два дня, а на третий день Жебрак умер от инфаркта. Не везло советской генетике, не везло – и всё тут. И назначили директором Николая Петровича Дубинина – и это была катастрофа. О Дубинине много написано и сам себя он не обидел, написав книгу «Вечное движение», из которой вытекало, что в СССР только один настоящий генетик был и есть – Николай Петрович Дубинин, за что книгу и обозвали «Вечное выдвижение». Сахаров, Соколов и Сидоров вошли поначалу в Институт общей генетики, но уже через год вынуждены были перейти в Институт биологии развития, так как Дубинин просто не давал им работать. Достаточно сказать, что в Институте было тридцать аспирантов и всеми руководил лично Николай Петрович.
Летом 1965 года была организована двухнедельная генетическая школа на Можайском море. Цель школы – чтение лекций для начинающих молодых генетиков, а читать лекции должны были наши замечательные классики: Сахаров, Эфроимсон, Тимофеев-Ресовский, Прокофьева-Бельговская, Р. Л. Берг, Иосиф Абрамович Рапопорт, В.Я. Александров, Л.А. Блюменфельд. Рапопорт дружил с Владимир Павловичем и ВП называл его Юзек.
Я о Рапопорте наслышался от Эфроимсона удивительных рассказов, а тут представилась возможность с ним познакомиться. Институт химфизики, где Рапопорт заведовал отделом химического мутагенеза, выделил ему машину («волгу») для поездки на Можайское море, Рапопорт пригласил ВП поехать вместе, а ВП взял меня с собой. Так я познакомился с легендарным Рапопортом и немного сейчас о нём расскажу. Рапопорт родился в 1912 году в семье врача в городе Чернигове. В 1930 году он поступил в Ленинградский университет и затем в аспирантуру Института экспериментальной биологии к Николай Константиновичу Кольцову. После аспирантуры Рапопорт остался работать в ИЭБ, сосредоточившись на фенотипических изменениях под влиянием химических веществ, что и привело затем к открытию химического мутагенеза. Защита докторской диссертации была назначена на конец июня 1941 года, но началась война и Рапопорт уходит добровольцем на фронт. За годы войны И.А.Рапопорт был трижды представлен к званию Героя Советского Союза и ни разу этого звания не получил.
В первый раз звание Героя он должен был получить за форсирование Днепра. Завязались тяжёлые бои на правом берегу Днепра и возникла угроза окружения. Командир дивизии с ротой разведчиков, бросив свои батальоны, отступил в тыл, а Рапопорт принял на себя командование дивизией и выдержал натиск немцев. Тут вернулся командир дивизии и потребовал от командиров рапорт. Первым докладывал Рапопорт. Он подошёл и дал пощёчину комдиву. Золотую звезду не дали и перевели Иосифа Абрамовича в другую дивизию. В 1943 году Рапопорта направили на прохождение ускоренного курса высшей военной академии имени Фрунзе в Москве и во время этой учёбы он защитил в МГУ докторскую диссертацию, которую не успел защитить из-за начала войны.
Рапопорт возвращается в действующую армию, был тяжело ранен и потерял глаз в 1944 году и ещё два раза был представлен к званию Героя, но каждый раз успешные военные операции Рапопорта проходили в нарушении приказов больших начальников, которые и не подписывали представления командира дивизии – непосредственного начальника Рапопорта. После войны он возвращается в Кольцовский институт и в 1945-48 годы открывает целую серию веществ, вызывающих мутации – так был открыт химический мутагенез, одновременно и независимо с Шарлотой Ауэрбах в Англии. Сессия ВАСХНИЛ прервала эту работу.
Рапопорт выступил на сессии и сказал все, что он думает о Лысенко и «мичуринцах». Он немедленно был выгнан с работы, исключён из партии, куда вступил во время войны, и работал с 1949 по 1957 годы сотрудником экспедиций нефтяного и геологического министерств, занимаясь палеонтологией и стратиграфией. (Я не знаю, как принимали на фронте в партию Рапопорта, но могу рассказать, как мой отец стал членом партии. Перед битвой на Курской Дуге в 1943 году танковый полк, где воевал отец, был торжественно построен и командир полка торжественно произнёс, что в предстоящей битве с немецкими захватчиками победа будет за коммунистами и весь полк, не сходя с места, единодушно вступил в партию). В 1957 году неподвластный лысенковцам академик Н.Н.Семёнов берёт на работу Рапопорта в Институт химической физики АН, и Рапопорт ведёт дальнейший поиск химических мутагенов, открывая класс супермутагенов, индуцирующих мутации генов с высокой частотой.
Я сейчас немного расскажу о необыкновенной женщине, которую её ученик, Михаил Голубовский, назвал «явлением природы», и был совершенно прав. Раиса Львовна Берг, именно о ней и пойдёт речь, появилась у Владимир Павловича осенью 1966 года. До этого я видел Раису Львовну на заседаниях секции генетики МОИП, на Можайском море, но знаком с ней не был и лишь издалека, с почтительным восторгом любовался ею. Раиса Львовна свободно владела немецким, английским и французским. Её научные интересы были необъятны: исследование закономерностей мутационного процесса в популяциях дрозофил, эволюционная морфология растений и медицинская генетика. Она начала писать книгу «Наследственность и наследственные болезни человека» вместе с известным невропатологом и генетиком Сергеем Николаевичем Давиденковым, но Давиденков умер в 1961 году и книга осталась незаконченной.
Для завершения книги Раиса Львовна обратилась за помощью к Владимир Павловичу и ВП предоставил в распоряжение РЛ свою богатейшую картотеку по медицинской генетике. Две недели РЛ провела в нашей комнате, делая выписки и записывая соображения ВП и книга была издана в 1971 году. РЛ много путешествовала, увлечённо и ярко рассказывала о своих походах и кроме того она прекрасно рисовала. Я запомнил рассказ ВП о защите докторской диссертации РЛ в Ботаническом институте в Ленинграде в 1964 году. – Представьте себе, - захлёбываясь от восторга, рассказывал ВП, - эта женщина из 40 минут, отведенных на защиту, первые 20 минут описывала чувства, которые её охватывают при виде цветущего весеннего поля и показывала слайды своих абстрактных картин. Вот такая женщина поселилась у нас на две недели, и я как зачарованный слушал её рассказы во время чаепития.
РЛ эмигрировала в США в 1974 году и в 1983 году вышла замечательная книга её воспоминаний «Суховей». При общении с Раисой Львовной возникало удивительное ощущение, что окружающий мир ей подчиняется. Вот мы в гостях у Владимир Владимировича и в этот вечер Раиса Львовна уезжает в Ленинград. Поезд отходит в 11 вечера. ВВ просит меня проводить РЛ на вокзал, я охотно соглашаюсь, но вот уже 10-30, до отхода поезда полчаса, а РЛ никуда не торопится. Я с удивлением перевожу взгляд с ВВ на РЛ, наконец ВВ не выдерживает и спрашивает РЛ не забыла ли она, что ей давно пора на вокзал. – У меня такое чувство,- спокойно отвечает Раиса Львовна,- что поезд без меня не уйдёт. В 10-45 мы выходим из дома, и тут подъезжает такси, что для тихой улочки Остужева было событием редчайшим. Прибываем на Ленинградский вокзал в 11-15, РЛ идёт не торопясь и подсмеивается над моей нервозностью, выходим на платформу, поезд стоит, по-видимому в ожидании РЛ, она меня треплет по затылку, приговаривая,- я же Вам говорила, - входит в вагон и поезд трогается. Раиса Львовна умерла в 2006 году в Париже и похоронена на кладбище Пер Лашез. Раиса Львовна прожила 93 года и оказалась последним представителем замечательной плеяды российских генетиков ХХ века.
Пора, однако, вернуться к моим аспирантским опытам. После трёхкратной иммунизации девяти инбредных линий мышей и анализа уровня антител к эритроцитам барана и тифозным бактериям удалось выявить две линии, отличающиеся в 6 раз по уровню антител к эритроцитам, и другую пару линий с различиями титра антител к бактериям. Это была трудоёмкая работа: после каждой иммунизации кровь для анализа бралась на разные сроки после введения антигена, чтобы следить за развитием иммунного ответа во времени, и, разумеется, проверялся ответ индивидуальных мышей для анализа внутрилинейной изменчивости по сравнению с межлинейной. Всего было протестировано около тысячи мышей, так что я «вкалывал» (как выражался ВП) с утра до вечера. Результаты должны были подвергнуться дисперсионному анализу, чтобы выявить отличается ли внутрилинейная изменчивость от межлинейной. И я, стиснув зубы, засел за учебник Плохинского «Биометрия».
Ни компьютеров, ни даже калькуляторов, в то время не было (разве что арифмометр) и обсчёт тысяч полученных цифр я проводил практически вручную, так что к концу дня глаза лезли на лоб. Результаты однозначно показали, что внутрилинейная изменчивость гораздо ниже различий между линиями на всех этапах иммунного ответа и, следовательно, уровень иммунного ответа определяется наследственными факторами. Нужно было писать статью и публиковать результаты. С помощью Владимир Павловича я написал свою первую статью и отослал её в «Бюллетень МОИП». Статья, десять печатных страниц, вышла в начале 1966 года. ВП отказался от соавторства. Как я его ни уговаривал, что без него не было бы ни самой работы, ни статьи, и что совместная публикация для меня большая честь, ВП твёрдо стоял на своём, утверждая, что его имя широко известно, и он опасается, что при совместной публикации никто на меня не обратит внимание, а нужно, чтобы Рохлин воспринимался как самостоятельный учёный, а не придаток Эфроимсона. Так что ни в этой, ни в последующих трёх аспирантских статьях ВП соавтором не был.
Дисперсионный анализ внутрилинейных и межлинейных различий показал, что наследственные факторы играют существенную роль в определении уровня антител, но генетический анализ (т.е. получение гибридов первого и второго поколений) выявленных межлинейных различий был бессмысленен, так как количественные различия между линиями были невелики и было ясно, что будет невозможно фенотипировать гибридных мышей. Надо было искать другой антиген с небольшим числом антигенных детерминант, чужеродных для мышей, и мы решили попробовать иммунизацию мышей эритроцитами крысы, как вида животных достаточно близкого к мышам.
Первая иммунизация разочаровала – опять количественные различия между линиями, но всё же я продолжил и повторно ввёл эритроциты крыс мышам всех линий. И тут, к моему изумлению, одна из линий не ответила образованием антител на повторную иммунизацию. Я решил, что может быть эта ареактивность связана с дозой антигена или с интервалом между первой и второй иммунизациями и провёл серию опытов, варьируя дозу эритроцитов крысы и время между первой и второй иммунизациями. Ничего, к счастью, не изменилось: мыши этой линии отвечали на первичное введение антигена и затем становились ареактивными. Вот теперь можно было приступать к генетическому анализу этих различий. Ответ гибридов первого поколения показал, что ареактивность является доминантным признаком. Затем гибридов скрестили с мышами реагирующей линии (возвратное скрещивание) и признак ареактивность/реактивность расщепился в потомстве примерно один к одному, т.е. наследовался моногибридно и, следовательно, один ген определял способность мышей отвечать образованием антител к эритроцитам крысы.
Сделаю небольшое отступление на тему: «Почему я люблю науку». Девяносто процентов моего времени (12-14 часов ежедневно, часто без выходных) уходило на «чёрную» работу: уход за мышами, иммунизация сотен и сотен мышей, взятие у них крови и, наконец, самое приятное в моей работе – постановка различных реакций для выявления уровня иммунного ответа. Бывало очень досадно, когда эксперименты не приносили ожидаемых результатов, но зато как всё расцветало, сияло и пело, когда результаты были интересными и уж полный восторг переполнял меня при неожиданных результатах, как в случае паралича иммунного ответа. Я ушёл из аптеки, потому что мне стало скучно и сама мысль, что вот так, монотонно, день за днём я буду тянуть эту лямку, отравляла мне жизнь. Я не рвался в начальники. В 24 года я управлял аптекой, где работало 50 сотрудников. Чем не карьера. Но скучно и тоскливо было тянуть эту бесконечную лямку. Я бы сравнил любовь к науке с любовью к азартным играм. Просиживать часами за карточным столом можно только в надежде, что, в конце концов, вам повезет, и вы сорвёте банк. Большой или маленький – неважно (лучше, конечно, большой), главное – выигрыш. Выигрыш в науке – это открытие нового, ранее никем не наблюдавшегося. И опять – открытие может быть большим или маленьким, как повезёт, но в любом случае – вы первый и оно ваше. И вам никогда не скучно, потому что вы находитесь в ожидании блаженных минут открытия.
Я опубликовал результаты в журнале «Генетика» и сел писать диссертацию с красивым названием «Роль генотипа в образовании антител». Разумеется, надо было исследовать механизм этой странной ареактивности: ведь мыши отвечали на первичное введение антигена, а после повторного введения появлялся (индуцировался) какой-то фактор, вызывающий паралич иммунного ответа. Ничего подобного в литературе описано не было и очень хотелось продолжить исследование. Но сроки поджимали. Диссертацию я сдал в учёную часть института в срок – в конце августа 1966 года (аспирантура была трёхлетней и считалась успешной, если к концу аспирантского срока завершалась диссертацией), и меня из аспирантов перевели на должность младшего научного сотрудника. Теперь предстояло найти двух оппонентов – иммунологов, и ими стали Лев Николаевич Фонталин и Роальд Соломонович Незлин.
Фонталин, доктор биологических наук, заведовал лабораторией иммунологической толерантности в институте микробиологии и иммунологии имени Гамалея АМН, а Незлин, кандидат наук, был старшим научным сотрудником в Институте молекулярной биологии АН. С Фонталиным я встречался на иммунологических семинарах в Институте Гамалея и в лаборатории Надежды Аркадьевны Краскиной (Институт иммунологии и микробиолигии Минздрава РСФСР). Фонталин мне очень нравился. Среднего роста, несколько мешковатый и явно неспортивный, он привлекал удивительно точной, яркой речью, излагая самые запутанные вопросы иммунологии ясно и доступно. Мы с ним потом подружились, несмотря на разницу в возрасте (ему было около сорока), а когда они с мамой купили кооперативную квартиру в Тушино, в пяти минутах от нашего дома, мы ходили в гости друг к другу, играли в шахматы (Фонталин почти всегда выигрывал) и часами разговаривали. Незлин занимался биосинтезом антител, был хорошим иммунохимиком, я знал его работы, но никогда с ним не встречался.
Оба оппонента дали положительные отзывы, защита состоялась весной 1967 года, и учёный совет института Мечникова единогласно присвоил мне звание кандидата биологических наук. Отец мне сделал царский подарок – пишущую машинку «Эрика». Достать их было невозможно, и отец купил машинку у киевских спекулянтов. Теперь я мог делать рефераты дома на хорошей портативной машинке, а не сидеть допоздна на работе за старинным чугунным «Ундервудом». Я подрабатывал референтом в ВИНИТИ (Всесоюзный Институт Научной и Технической Информации), так как моих аспирантских ста рублей не хватало на жизнь. За один реферат платили в среднем 2 рубля 50 копеек и надо было сделать 40 рефератов в месяц, чтобы удвоить стипендию, да и зарплата младшего научного сотрудника (мнс), хоть и кандидата наук, была всего 150 рублей.
Рефераты я теперь стал делать дома по воскресеньям, десять рефератов в день, на один реферат уходило час-полтора, так что с утра я садился за машинку и к вечеру, выполнив норму, сползал со стула на кровать. После защиты полагалось устраивать банкет с приглашением официальных лиц, оппонентов и друзей. Ресторан «София» на улице Горького стал местом банкета, поздравляли, ели, выпивали. Я уговорил Владимир Владимировича придти на банкет, хотя и знал его неприязнь к официальным мероприятиям, но уж очень мне хотелось, чтобы оба моих учителя, Сахаров и Эфроимсон, были со мной в этот день. Не очень помню, как проходил банкет. Что поразило – когда мы уходили из ресторана, старший официант мне сказал, что осталось четыре нераспечатанных бутылки коньяка «Плиска», так вот, я их возьму или как? – Возьму, возьму,- обрадовался я, поразившись порядочности официантов. Разумеется, я не подсчитывал число выпитых бутылок.
Ещё до защиты кандидатской, параллельно с оформлением диссертационных бумаг, я решил исследовать действие супермутагенов на иммунный ответ. Иосиф Абрамович Рапопорт открыл, что нитрозоалкилмочевины в десятки раз увеличивают частоту мутаций различных генов и, находясь под сильным влиянием как личности Рапопорта, так и его пионерских работ, я приступил к этим опытам. Я встретился с Рапопортом в Институте химфизики, он одобрил мои планы и посоветовал начать работу с тремя супермутагенами: нитрозометил(НММ), нитрозоэтил (НЭМ) и нитрозопропил (НПМ) мочевинами. Рапопорт усадил меня в углу большой лабораторной комнаты и сказал, что скоро придёт его сотрудник с препаратами. Через некоторое время в комнату влетел сотрудник лет тридцати пяти и, не заметив меня закричал: - Где этот мудак, которому нужны препараты? – Этот мудак здесь, - откликнулся я. Сотрудник покраснел и молча протянул мне три пробирки с белым порошком.
В 1966 году о генах иммуноглобулинов было мало что известно и нельзя было предсказать как обработка супермутагенами отразиться на иммунном ответе. Как раз то, что я так любил: исследовать неизвестное. Я вводил мышам различные дозы препаратов до и после введения антигена (эритроцитов барана) и определял не только уровень иммунного ответа, но и число лейкоцитов и лимфоцитов в крови и селезёнке, чтобы оценить токсичность препаратов. Результаты с НЭМ оказались совершенно удивительными: НЭМ подавляла иммунный ответ в узком временном интервале - только через 48-60 часов после введения антигена, при этом последующие иммунизации не выводили мышей из иммунологического паралича к данному антигену. Я быстро написал статью, опубликовал её в Докладах Академии наук (статью представил академик Борис Львович Астауров) и строил грандиозные планы дальнейших исследований. Но жизнь моя круто изменилась и планы так и остались на бумаге.
Весной 1967 года Владимир Павлович мне сообщил, что он переходит на работу в Институт психиатрии Минздрава РСФСР, где он должен был организовать лабораторию генетики психических заболеваний и предложил мне должность старшего научного сотрудника. Я растерялся, совершенно не представляя себе, что я могу исследовать в Институте психиатрии. Я поговорил с Миррой Александровной, заведующей отделом иммунологии. Она меня заверила, что я могу остаться в её отделе после ухода ВП и продолжать дальше свою работу и, более того, мне дадут лаборанта. Промучившись несколько дней, я сказал ВП, что предпочитаю остаться в Институте Мечникова. ВП с пониманием отнёсся к моему решению, и мы навсегда сохранили добрые отношения.
В 1975 году уволили директора Института психиатрии, который пригласил ВП в институт, и новый директор тут же расформировал лабораторию ВП и отправил его на пенсию. Директор Института биологии развития АН, академик Борис Львович Астауров зачислил ВП в штат института - они были знакомы ещё с тридцатых годов и относились друг к другу с глубоким уважением. Собственно, ВП мало что утратил, лишившись лаборатории. Со свойственной ему щедростью ВП раздавал идеи сотрудницам лаборатории, а милые дамы, вместо проведения исследований, выясняли, кто из них самый-самый и лаборатория вскоре превратилась в клубок шипящих змей. ВП был типичный учёный-одиночка. Он был переполнен идеями и всё что ему нужно было для работы – это ручка и бумага и работал он по 14-16 часов ежедневно, не признавая выходных. Он и Новый Год встречал за письменным столом, утверждая, что как встретишь Новый Год, так он потом и сложится.
После смерти жены, Марии Григорьевны, ВП жил один в небольшой двухкомнатной квартире у метро Юго-Западная, питаясь всухомятку, чем Бог послал, т. е. консервами типа «бычки в томате», сыром и колбасой. Но раз в год, 21 ноября, в день рождения ВП, я совершал акт насилия, и как он ни отбивался, я и Алик Мац приходили к нему в гости, приносили с собой выпивку и еду. ВП спиртное не употреблял, но мы с Аликом ни в чём себе не отказывали, а поев и выпив, услаждали слух ВП романсами и песнями Вертинского, Окуджавы, Высоцкого, Галича. ВП написал несколько книг по психиатрии и две книги общемирового значения – «Генетика гениальности» и «Педагогическая генетика». Никакой надежды не было опубликовать эти книги при советской власти, от предложений передать их на Запад ВП отказывался, я хранил обе рукописи и передал их в середине восьмидесятых по распоряжению ВП Елене Кешман (Изюмовой), которая опубликовала их с помощью Миши Голубовского в середине девяностых, уже после смерти ВП (21 июня 1989 года). Последние 3-4 года жизни Лена была ангелом-хранителем ВП, и он умер у неё в доме.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #7(54)июль2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=54
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer7/Rohlin1.php
