***
Клонилась акация, выгнув колено,
скворец на колено уселся мгновенно,
и я бы писала еще про скворца,
но птичьего я не видала лица,
а видела мать, что качели качала,
при том по-английски на сына кричала.
Чем выше сынок, тем мамаша сердитей,
а мальчик, летя, ликовал на иврите.
***
Мой утренний гость-муравей
черною запятой на белизне простыни,
и сразу буковки, как муравьи,
и вспоминаю, что тридцать в тени,
что я не та, что была во сне,
что не те уж гости мои…
Говор амхарский
с птицами соревнуется
по высоте звучания,
на приблудившейся, вторгшейся в дом волне
кто-то беснуется –
то ли угроза, то ли отчаянье…
Жареный лук соседский
пахнет так по-домашнему,
так по по-вчерашнему,
что кажется, с луком вместе
в предпраздничной жарке-варке
на сковородке чугунной
верещат гусиные шкварки
А здесь взволнованный кочет
кричит предпасхальным днем.
Мусорщик баком грохочет
почти в изголовье моем.
В ПРЕДЧУВСТВИИ ДОЖДЯ
1
Высь разлинована параллельно.
Дожди упакованы каждый отдельно.
Может быть, верхний сверзится первый,
может, сдадут у нижнего нервы,
может быть, главный, частый и колкий,
спрятан в продольной чернеющей щелке?
Глянула в небо, чуть погодя.
Нет, никакого не будет дождя,
и никаких параллелей нет,
льется не дождь, а бессовестный свет,
хлещет свирепо по кронам и склонам,
день захлебнулся питьем раскаленным.
Так и живем: ни зонтов, ни плащей.
может быть, это в порядке вещей?
2
Оплеухи ветвей, в раздражении ждущих дождя,
вместе с ветром летящий заученный зов муэдзина –
никуда, никуда я от вас не уйду, уходя
по проулку, зажатому в тесных кустах розмарина.
Я брожу меж кустов, между запахов и голосов,
меж молитв и проклятий, не видя последних ступеней.
Не умею ответить на зов изнуренных кустов.
но у веток сухих к январю иссякает терпенье.
НА ЭТОЙ НЕДЕЛЕ
«Назначь мне свиданье на этом свете»
Мария Петровых
Вот мой сегодняшний тихий улов:
над каменистым тенистым обрывом,
как белые руки, полоски домов,
горы над ними мягким наплывом,
лентой защитной, волнистой дугой.
Тянутся руки одна к другой
и не встречаются так же, как жители
этих домов, что друг друга не видели,
или, вернее, не разглядели…
Назначь мне свиданье на этой неделе.
***
Листвы вечерней дребедень
дорогу обрядила.
Моя заботливая тень
меня опередила.
Я шла доверчиво за ней.
сжимала ночь объятья,
и по заборам меж камней
метались наши платья.
Ночной листвы сплошная вязь
как будто тьму копила.
От няньки я оторвалась,
ей место уступила.
***
Зажмурилось сознание.
Глаза тут ни при чем.
Достроила бы здание –
проблемы с кирпичом,
ни одного макета,
ни одного наброска,
и лето не пропето,
и тучи шутят плоско.
Ни краски, ни замазки,
ни запаха, ни звука.
Никто стучится в двери,
и я не слышу стука.
***
Ночь. Отдувается ветер потный.
Прошмыгнул и пропал меж веток.
Зной не сдается, недвижный, плотный,
как тут заснешь без таблеток?
Вот и не знаю других объятий,
кроме объятий зноя,
а задремлю, приснится некстати
давнее солнце больное,
укутанное бинтами
мартовских туч несвежих.
Ты или тень твоя? Рядом… Где же?
Что приключилось с нами?
Одеяло откинула.. Ноют колени,
одолевает дремота…
Только непрошено бродят тени.
вдоль видавшего виды блокнота.
СОЛНЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК
Скачет зайчик ошалелый
по гардине, по картине,
по листу бумаги белой,
голой, как песок в пустыне.
Пущен из какой же пущи
этот пляшущий посланник?
Знай резвится пуще, пуще
на столе, как на поляне.
Этот, посланный украдкой,
кем, зачем, с какою целью, –
знак участья беглый, краткий,
схвачен солнечной метелью.
ЖИВЕМ С ТОБОЙ КАК ПОЛОЖЕНО
1
Живем с тобой, как положено:
скатерть на стол положена,
свечи есть, и подсвечник,
коврик припал к порогу,
в холодильнике мерзнет йогурт,
срок его истечет не скоро
и наш не вечен.
2
ШЛЯПА
Прошляпила свои поля,
пылится тулья.
В прихожей, дни пустые для,
лежит на стуле.
Ненужность, праздность и тоска.
А было дело,
когда, взирая свысока,
на голове сидела.
3
VITA NUOVA
Зовут из вазы абрикос и слива.
Прости меня, прекрасная чета -
не натюрморт, а vita… Что за диво!
Жаль, ни таланта нету, ни холста,
ни кисти Куприна или Машкова.
Пригубить свежести?.. Да нет, сыта!
Но все короче эта вита нова,
короче, чем моя. Не мне чета.
***
Памяти Юрия Карякина
Не возлагайте венков, пожалуйста,
на того, кто не чувствует благоуханий.
Тому, кто не слышит, не надо жалости,
не надо ваших признаний.
И ваших скорбных не надо лиц
тому, кто лишился зренья.
Не надо пенья, не надо молитв –
умерьте градус кипенья.
Не знаю… Скажите, что я не права,
что, может быть, нужно, нужно
венки возлагать, восклицать слова
страстно или натужно,
а вдруг не так уж вы далеки.
а вдруг не бумажные ваши венки.
***
Лиственной глыбой стоит Переделкино –
черный полуночный монолит.
Лишь рассветет – в тощий дождик одетое,
в неизлечимый ревмокардит
дышит едва, только хрипы и всхлипы
веток простуженных, гнутых стволов,
силятся небо расчистить липы
и улететь – я не слышу их слов.
Я засыпаю – и вижу море,
безудержный самоуправный полет.
Что ж меня будят московские хвори,
что ж там и здесь лихоманка бьет?
СТИХИ СЫНУ
1
Весь мир непрочен, заболочен,
дорога из одних обочин,
в окне гримасничают горы,
не находя себе опоры,
ломлюсь в открытые ворота,
за ними незнакомцев рота.
Неужто добралась до грани,
когда с покорностью бараньей
цепляюсь я за провожатых….
Вокзал. Среди цветов и брани
бредет незрячий. В веках сжатых
маршрут, угаданный заране.
Одно в толпе неразличимой
твое лицо светло и зримо.
2
Ветер захлопнул окно.
Стали слышны часы.
Твой Боинг поднялся давно
со взлетной ночной полосы
Слушаю справочную Эль-Аль:
шестьсот тринадцатый рейс
по расписанью прибудет в даль,
саднящую, как порез,
как старый неизлечимый недуг,
как врожденный изъян...
Сейчас кошерный гуляш принесут,
сока нальют в стакан.
Попутчик припал к твоему плечу
в креслах, пристегнутых к облакам.
С тобою лечу, с тобою молчу,
как разлучиться нам?
Давка в проходе, плащи, свитера,
слишком длинен туннель.
Я отстаю, на часах пять утра,
ветер свистит, холодна постель.
СНЕГ В ИЕРУСАЛИМЕ
Рой темнокожих детей на снегу.
Черные зернышки в белом стогу.
Белому снегу пора удирать,
Нам - напоследок в снежки поиграть,
снег однодневный ловить на бегу –
черные прошвы на белом лугу.
***
Проковыляла свой путь по ухабам.
Уподобляясь не дерзким, не храбрым,
я выбирала не гору, а холм,
полу-молчанье с полу-стихом,
не замечая окрестность и местность.
Угол с окном, тишина и безвестность
сами решили – меня не спросили, –
дескать, не надо лишних усилий,
будто бы мне все равно, все одно –
угол какой и какое окно.
ИЗ ДЕТСТВА
Бело-розовая жимолость -
дождиком умытый вьюн,
под вьюном – скажи на милость -
незасыпанный гальюн.
Дача с клетчатой терраскою.
Чахлый, узкогорлый пруд
выкрашен ленивой краскою.
Листья бурые плывут.
Плавают меж листьев дачники –
что за отдых без воды?
Прочь, учебники, задачники,
горы зимней ерунды.
Выплыли откуда жимолость,
тот колодец, та сосна
и хозяин тот прижимистый –
деревянная цена?
Что же было там хорошего –
верно, память коротка.
Промелькнувшей жизни крошево
тонет в мареве песка.
ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ
Памяти отца
Распалялся век бесноватый,
багровел, набирался сил,
когда дед мой подслеповатый
белорусскую хлябь месил,
держась за плечо моей бабки,
ступавшей на шаг впереди.
Ребенок, завернутый в тряпки,
спал у нее на груди –
первенец годовалый.
Добрались до пустого гнезда,
до трухлявого полуподвала,
из водокачки вода,
затируха в глиняной миске,
для младенчика леденец.
В малорослом бревенчатом Минске
своевольный растет птенец.
Подбирает бумажки, картонки
и елозит по ним угольком.
Точно порча какая в ребенке,
что попало, таскает в дом.
Я от деда и бабки отстала
на полвека. Но как поднялись
те картонки из полуподвала:
кочерга, связка дров, поддувало,
и откуда они взялись –
эта зрячесть в подростке кудрявом,
простодушная детская прыть,
эта радость, веселое право
неуловимость ловить.
***
Старуха видела плохо. Ее старик
пуговицу искал, закатившуюся под кровать.
Нашел. Распрямился не вмиг
и принялся нитку в иголку вдевать,
пуговицу пришивать.
Старуха ждала… Застегнула с усильем жакет,
к зеркалу подошла. Себя кое-как обсмотрела.
Дед не смотрел. В книжку уткнулся дед.
Вослед старикам солнце в окне горело.
***
Утренний старик
бродит меж старых книг,
снова читает Толстого
неторопливо, за главкой главку,
и поспевает за овощами в лавку
до половины второго.
Вечерний старик,
провожая последний блик
света дневного,
откладывает Толстого,
глядит глазами усталыми,
мается сериалами,
ужинает кашей вчерашней,
становится меньше и старше.
Про старика ночного
не пророню ни слова.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #7(54)июль2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=54
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer7/Akselrod1.php
