ЕДЕМ С ПАПОЙ НА МАШИНЕ
На небе монтажная пена,
и дует, как будто из фена,
мы гоним по самой жаре.
Обочь проплывают сирени,
под ними чернильные тени,
как пятна на чистом ковре.
Берёза от лёгкого бриза
рябит, как рябит телевизор.
Мы с маху проехали съезд.
Я даже горжусь нашей «Волгой»,
летим над железной дорогой –
над лестницей, брошенной в лес.
Несёмся потом в тёмном боре,
как в длинном, глухом коридоре;
ободраны бора бока.
Но газу! И вот мы на воле:
в зелёной иллюзии поля –
три рощи, как два островка.
* * *
Восьмидесятые. Примерно третий класс.
Природоведенье ведёт Светланыванна.
– Вода важна, цель каждого из нас
беречь её... И капает из крана.
Я руку поднял.
– Что тебе, Дьячков?
– Мы говорим... а кран... закрою можно?
Злой, удивлённый взгляд из-под очков,
понять его тогда мне было сложно.
Большая пауза и будто приговор:
– Иди, закрой, не создавай проблему!..
Так я закрыв – открыл большую тему.
Я этой теме верен до сих пор.
УРАЛМАШ
Когда говорят о России,
я вижу свой синий Урал...
Л. Татьяничева
Район деревянных бараков — империя сгнивших балконов. Кредит долговечнее браков, но всё-таки пропасть влюблённых. Держава не бедных, а нищих: в домах не найти домофонов. Суфлёрские будки на крышах, трамваи и голуби — фоном. А трубы на крышах — кинжалы, что всажены вместе с эфесом. Июнь, и кайфуют бомжары, вольготно лежат под навесом.
Пьют пиво. В подъездах, на клумбах, бордюрах, аллеях и лавках. Иду мимо окон и крупно: бухает мужик в синих плавках.
И можно глотнуть газировки, сточить пару пачек пломбира и рэппера на остановке уделать сонетом Шекспира. Потом, заедая палёнку конфеткой со вкусом шампуня, попробовать склеить девчонку... Стою в эпицентре июня!
Меня оккупируют страсти. Вот-вот и стрельну сигарету, опять побегу вслед за счастьем, хоть знаю, что счастье не в этом.
Но благословляю бараки, кредиты, измены и драки, отсутствие подлого счастья и даже греховные страсти. Всю плоскую эту минуту, всю пошлую нашу эпоху... (Не верю тому, что всё круто, не верю тому, что всё плохо.)
Да, время и глухо, и слепо, смешно толковать о свободе. На каждом углу вход на небо, а люди почти не заходят. Но храмы открыты святые, и вечером исповедь в храме, и служат с утра литургию, и Чашу выносят с Дарами. И можно подняться над пивом, над бытом, над бредом, над модой – и стать постоянно счастливым, и быть наконец-то свободным!
* * *
Памяти В. Неустроева, Е. Хныченковой, А. Давыдова
Вовка, Ленка, брат мой Сашка,
я у вас навек в долгу.
Не хочу писать про счастье,
не умею, не могу.
Стыдно мне, неловко, гадко
над могилами друзей
говорить, что всё в порядке,
обнадёживать людей.
Люди, люди, ох вы, люди,
как же вы хотите жить!
Ничего уже не будет,
ничего не может быть.
На хрена мне жизнь без Вовки,
в ней без Ленки пусто мне.
Я стою на остановке
в проезжающей стране.
Души хрупкие калечат
пошлость, пьянство и разврат.
Но у нас в России вечно
кто? никто не виноват.
Я хочу быть человеком,
я остался жить за них.
Мне не надо ипотеку
и кредитов расписных!
Я не офисный Иуда,
не карьерный паразит.
Если я про них забуду,
если в жизни счастлив буду,
этот мир не устоит.
О.П.П.*
Со мною рядом лечат смешного человека — испанский арбалетчик пятнадцатого века. Вчера, после обеда, я сел к нему на панцирь**: «Ты знаешь, Папа предал анафеме испанцев?» Он так-то смотрит в стену, тут улыбнулся жидко, и снова каплет в вену оранжевая жидкость.
О, Третья мировая, мы все твои солдаты. Прошлась ты, не взрывая ни мины, ни гранаты. Не шли мы в бой под марши, не пили перед боем, а души вроде фарша, сочащегося гноем.
Студент Степан Скамейкин всё забивал на пары и загремел в армейку, а мог бы и на нары. Очкарик прыщеватый, но, видно, так достали, что стал из автомата палить по комсоставу. Мгновенья службы срочной он вечно помнить будет. И что засудят — точно, но вот кого засудят?
А нашего наркошу я выкупил случайно, засыпал он хорошей заварки в стрёмный чайник. И чтобы настоялся, накрыл чифир подушкой. Тут я и догадался, кто главный по кайфушкам. Он с нами не тусился, не отвечал на шутки, а всё в углу молился... Исчез на третьи сутки. Ну что сказать? Похоже, опять ушёл за кайфом. Дай всё, что хочешь, Боже, но крест его не дай нам!
Мажор пресыщен жизнью, всё так легко досталось, и дело не в цинизме, тут жёсткая усталость. Всё у него в порядке, живёт он по понятьям. Возникнут непонятки — разруливает батя. С недоуменьем горьким он тянет сигарету: должно быть счастье с горкой, а счастья вовсе нету...
О, Третья Мировая, мы все твои солдаты, прошлась ты, не взрывая ни мины, ни гранаты. Лежат себе в палатах герои Дней Подмены, но нету виноватых, а значит нет проблемы.
А если б нам давали награды и медали за то, что воевали, вот правда с кем, не знали? Представь, роскошный орден дан «За разоблаченье ликующей и подлой системы потребленья». Представь, в мечах и бантах торжественную ленту «За честный поиск правды, хоть правды больше нету». Почётная награда — ошейник, шлем и берцы*** «За взятие разврата, сжигающего сердце». Нашивка «За наивность», значок «За инфантильность», а не успешный бизнес и не политактивность.
О, Третья мировая, на наш вопрос проклятый нам говорят, зевая: «Вы сами виноваты». Мы сами виноваты, и, значит, нет проблемы, но выше нос, ребята, герои Дней Подмены!
__________________
* отделение пограничной патологии.
** кровать с панцирной сеткой.
*** армейские ботинки.
* * *
Я пялюсь на мутные стёкла,
веду диалог сам с собой:
мне быть бы героем Софокла,
но я Еврипида герой.
Мальчишка под маской мужчины,
не верящий больше в богов…
Но явится «бог из машины»
на пару классических строф.
Он гордиев узел сюжета
разрубит легко, за момент.
Я так понимаю, что это
античных времён хэппи-энд.
Злодей побеждён и унижен,
герой получает своё...
Но тот, кто в трагедии выжил,
тот не был героем её.
