ВОЛГА ВПАДАЕТ В КАСПИЙСКОЕ МОРЕ
Был человек. Не то чтобы дурак или там умный. Но не глупый – точно. Нормальный. Он был мужчина. Семён.
Он любил траву: ходить голыми ступнями по влажным, упругим стеблям, пусть и осока в кровь режет, наплевать, а лучше, чтобы тёмная от придонного ила вода пруда заплёскивала на эту траву.
Ему это нравилось.
Тогда он подходил к самой кромке воды, садился и сидел себе, опустив ноги в воду по щиколотку. Сидел и всё.
Ещё он работал там, надеялся, страдал, верил, отчаивался, проблемы, мать, семья, жена, дети болеют, ел, пил, умер.
Но это потом. А пока, вот он, сидит.
Была женщина. Люсенька. Ничего себе. Скорее хорошенькая, чем дурнушка. Невысокая. Волосы не то чтобы рыжие, скорее каштановые. С таким красноватым отливом, если смотреть против солнца. Себе на уме. Да, очень даже ничего.
Лес любила, тропинки там разные вдоль лесного потаённого озерца.
Особенно любила опушки с нежно-зелёной травой и чтобы по кромке тёмные непроглядные ели в ряд.
Но и город она любила: городской шум, дома фасадистые всякие, когда машины шуршат колёсами по мокрому асфальту. Вообще она дождь любила.
Как-то вышла из метро, на Волжской, дождик накрапывает, смотрит, дорожка чёрная асфальтовая вдоль берёзовой аллеи парит и вся в розовых коленчатых дождевых червях. Повылезали. Она и замерла: сняла туфли и пошла босиком по мокрой траве вдоль этой дорожки и, конечно, вышло, что прямиком к тому любителю травы, что сидит сейчас, поджав колени у самой воды Люблинского пруда. Тут недалеко. И поняла что это он – Тот Самый. И полюбила его всем сердцем. И этот, у пруда, словно почуял что, точно озноб какой по спине пробежал, как если лёгким ветерком зыбь поднимет на тяжёлой придонным илом воде озера.
Конечно, и у неё вроде всё в жизни сложилось: муж дома ждёт; дети – Васенька, Анечка… и всё такое. Жизнь как жизнь, хорошая, настоящая: выросла, замуж вышла, родила, работала, выучила, долго болела, умерла.
А пока вот она, Люсенька, стоит, а этот, Семён, сидит, обхватив колени руками.
А Этот, сверху, смотрит: Он Бог.
Я плохо Его вижу. Почти совсем не видно. Смеркается, а Он очень высоко.
Короче: мы смотрим с Ним на этих, у пруда.
Я со своей скамейки, Бог Оттуда. С разных ракурсов.
Я, например, вижу одну сидящую фигурку: мужчина лет сорока, или около того; другая – женская: брюнетка, нет, скорее рыженькая, лет тридцати с гаком. Мне так кажется.
У Этого ракурс хуже моего. Хотя он точно знает, когда каждый из нас того, и зачем мы все тут, и всё такое…
– Ну давай, – думаю я. – Господи, это же их Судьба… Мне со своей скамейки это точно видно. У меня было такое… Не решился… Потом вся жизнь кувырком… Ну!
Тут этот, Семён, оборачивается… «Ни фига себе, – думает. – Фея… Н-е-е-а, что-то не то …»
И эта, Люсенька, видит эту морду: «Господи, ну и тип. Мой-то Лёха, хоть и козёл, а получше будет…»
И понятное дело, сердца их наполнятся тёмно-бордовым разочарованием, как бокал на длинной ножке терпким с полынно-карамельным послевкусием сицилийским Неро Дьяволо, которое подают у Джузеппе в баре на набережной небольшого южно- итальянского городка Никотера.
Как всё нескладно-то вышло… а, Господи... А ведь была у них надежда в этой их зачухонной жизни на то полючее нестерпимое счастье – того единственного человека встретить: подойдёт сзади, положит руки на плечи и скажет: «…Здравствуй, это я…»
И тогда любовь до гроба, и умереть в один день…
И так ведь всё ладно выходило: и эта хренова трава в воде, и ноги этого по щиколотку в ряске, и черви эти красные коленчатые, и дождь – не сильный такой – моросит, и эта босиком по мокрым стеблям осоки, и стоит вон теперь, дура дурой, с израненными в кровь ступнями… красиво…
А в итоге: такая фигня, Господи, получилась, такая фигня…
Эти, Семён с Люсенькой, конечно, раздеваются догола: а что делать, как им теперь без надежды на любовь настоящую? Лямку с постылым тянуть да детей от нелюбви растить – обуза одна, тошно…
Короче, разделись. У него фигура ладная, есть на что посмотреть – просто Дионисий. И она статуэтка, ну просто статуэтка – Еврипида.
Берутся за руки… и фигак в пруд: только пузырьки пошли.
Сижу на своей скамейке, грустный, думаю обо всём этом. Слушаю, как их смартфоны в мокрой от вечерней росы траве надрываются той, прежней их жизнью. И Этот, грустный, Там наверху слушает…
А эти, Дионисий и Еврипида, лежат, значит, сейчас в тёмном придонном иле, взявшись за руки, как два херувима, и смотрят сквозь озёрную ряску влюблёнными глазами на сверкающее звёздами ложе Господне... Нет, что-то в этом есть… Красиво… Законченность изящная… Убей, Бог есть…
Или чего не так… Вон как Ты мыском левого ботинка постукиваешь. По-особенному. По себе знаю… и раз, закинул ногу за ногу так, что теперь отчётливо виден серый носок с вензелем D&G между голубой штиблетой и лососевого цвета брючиной. Похоже, не потопли, дышат мои амфибии Твоими свежими парными жабрами…
Ну, Господи, Ты и хитрец, вон как всё ловко вывернул, а ведь и наперед всё знал...
Ведь этот, Дионисий, как увидел у неё, Еврипиды, эти жаберки алые, трепещущие за розовыми аккуратными ушками, и она у него за большими, по-детски беззащитно оттопыренными лопухами, так и втюрились друг в дружку. Оба. Сил нет.
И эти там, на суше, бывшие жена и муж утопленников, как пить дать, переженятся. Встретятся случайно на поминках, у них общие знакомые оказались, влюбятся по страданке и переженятся.
А амфибии по весне на нерест пойдут: Семён молоку выбросит, Люсенька – икру вымечет. Детишек народиться тьма.
Как и мечталось.
Ихтиандров моих, похоже, ещё до зимы выловят, разом:
или юннаты для школьного аквариума. Там и передохнут;
или санэпидстанция и продадут врачам на органы. Сейчас в Москве нужда в этих органах огромная, мутантов развелось – тьма. Жестко Господи, но за такую любовь и заплатить не грех, это тебе не шуры-муры по обыденке.
А детишки их, мальки, новые ихтиандрики, через подземные ручьи из Люблинского пруда пойдут в Москву-реку, оттуда в Оку, оттуда в Волгу, а оттуда уже в Каспийское море.
Все знают, что Волга впадает в Каспийское море. Так ведь, Господи?
Москва. Май 2014 года.
ПЕТРОВ
Когда Петров мягко посадил свой космический аппарат на небольшой земляничной поляне за леском, уже смеркалось.
– А хорошо-то как… – Петров сладко потянулся. (Он проделал огромный межгалактический путь и потому чувствовал себя немного разбитым.) Петров представил, как вытащит затёкшие ноги из космических галош и погрузит ступни в прохладную вечернюю росу. – Вот и осень.
Будучи по сути гуманоидом, Петров не чурался простых неприхотливых забав и, для бешеной собаки сто вёрст не крюк, совершал изредка подобные вояжи. Хотя и сильно рисковал. Межгалактический надзор за подобную «неразборчивость» и пересортицу карал строго, вплоть до распыла.
Но из космического шума Петров слышал, что землянки сочны, грубы и неожиданны... Это стоило рисков.
В унылом, запрограммированном на семь положенных перерождений мирке Петрова, третьей планетки Гусь у небольшой звезды «розовый карлик», – не забалуешь…
Антонина сидела на краю небольшого обрывчика, свесив фигуристые ножки: ждала. Простое синее, в мелкий горох платье Антонине удивительно шло.
– Со вкусом… – отметил Петров. – Хороша.
– Петров, – это ты, – не оглядываясь вздохнула Антонина. – Ты в настоящую любовь веришь? Ну такую: раз увидел человека, и всё – любовь до гроба, на всю жизнь…
– На какую, – тупил Петров.
– Да на эту, дурачок, – промурлыкала Антонина, – не на загробную же. Где ты, а то я вся горю…
– Я тут, моя земляночка, – сладко зачмокал Петров, подкатывая сзади. – Твой межгалактический разум. Иду на контакт.
– К контакту готова, – откинулась назад Антонина. – Возьми меня, мой инопланетный.
Петров замешкался:
– Куда… – неловко спросил он.
– На свою голубую планету в созвездии Бешенного Альфа Самца…
– Как догадалась? – опешил Петров. – А с виду – дура… И потом, у меня же там три моих половинки, не поймут: висят обвешанные последним приплодом на присосках, как виноград на ветке.
– Да шучу я, – хихикнула Антонина. – Скоро ты там, мой космос, или такое же чмо, как Зябликов, младший ветеринар мой, с фермы? – Антонина расстегнула кофточку. – Мы же вроде по мылу списались: одна ролевая «межгалактический контакт», по-быстрому и разбежались. Так, Петров? У меня Семён прозорливый, за леском у телека мается перед сериалом. Я и так еле умыкнулась. Сказала, с желудком, мол, до ветра… А то вон, мой дурак с консервного завода тупит: то он младший лейтенант с табельным, то водопроводчик, гад, с вантузом… Скука. А космос, Петров, меня заводит! А ты скафандр будешь снимать, а, Петров? Или так!
– Так… – выдохнул Петров.
– Ты где, – Антонина опустила глаза: маленький зелёный пупырчатый огурец лежал у её ног во влажной от вечерней росы траве. И подрагивал.
– Блин, как всегда, – вздохнула Антонина. Сама дура, нечего по интернету шарить. Верно Верка говорит: «Поизвелись мужики… » Умело взяла пупырчатого в руку. – Ну, поехали, мой Гагарин…
Самолет (Ростов – Москва). Июль 2014 года.
