“No Island Is an Island” - серия из четырех эссе, прочитанных в виде лекций Карло Гинзбургом - профессором Итальянской Академии - в Колумбийском Университете, выпущенных затем отдельной книгой.(Carlo Ginzburg. “No Island Is an Island”. Columbia University Press. New York).
Смысл заглавия - “a noninsular vision of English literature” - неостровное видение английской литературы.
Если говорить о фирменном знаке Карло Гинзбурга, это «жест охотника, присевшего на корточки и высматривающего следы будущей добычи». Так очертил «лого» итальянского ученого В. Живов. («Морфология микроистории: Карло Гинзбург: «НЛО» 2004.№65). C этим нельзя не согласиться.
«Двадцать лет назад в эссе “Clues” (ключи, улики, ход мыслей), - подтверждает Карло, - я выдвинул гипотезу, по которой выходило, что сама идея narrative (повествования) возникла во времена, когда основным занятием человека была охота. Необходимо было по следам и приметам уведомить себя и других, что кто-то здесь прошел».
Потому-то так интересно читать Гинзбурга, что он посвящает нас в тайны своего поиска.
Итак, эти четыре эссе соединены общей темой: остров (Англия), реальный и воображаемый.
Но единство книги не только в ее тематической последовательности.
В этих «детективных» эссе-парадигма находки.
Карло Гинзбург предлагает нам приключенческое эссе. Мысль автора делает увлекательные ходы:
«Обычно все начинается случайно, непредсказуемо... Но вдруг предчувствие сенсации, догадка... Так, переводя Лукиана с греческого на латынь, Томас Мор и его друг Эразм Роттердамский не могли не проникнуться иронией первого».
И вот, движимый интуицией, Карло Гинзбург помещает Томаса Мора в лукиановский контекст, и на «Утопии» заиграли отсветы «Сатурналий» греческого сатирика. Тут принцип голографической открытки. Смена угла зрения придает изображению объем.
Так было и с «Тристрамом Шенди» Лоренса Стерна:
«Сначала острое осознание неведения... И вдруг «ощущение морфологического сродства» между «Тристрамом Шенди» и “Dictionnaire” Бейли, которого Стерн читал и перечитывал».
Да и сама этимология слова essay (от латинского exagium - баланс) ассоциирует этот жанр с необходимостью представить идеи на проверку... присмотреться...
Essay - по-английски - очерк, этюд, набросок, попытка, проба, подвергнуть испытанию, то есть взглянуть под непривычным углом. И еще...
To essay a hard task - брать на себя неблагодарный труд.
Казалось бы, тут призыв отнестись к делу несерьезно. Гинзбург поступает наоборот.
В его четырех эссе - научная обоснованность.
«Эрудиция доминирует здесь над беспечностью тона, - предупреждает автор.- Надеюсь, читатель не будет смущен моими многочисленными сносками».
СОБЛАЗН УТОПИИ
СТАРЫЙ СВЕТ И НОВЫЙ ВЗГЛЯД ИЗ НИОТКУДА
Поди туда, не знаю куда.
Принеси то, не знаю что.
(Русская народная сказка).
Saturnalia у древних римлян - праздник в честь бога Сатурна. В течение семи дней рабы пировали за одним столом с рабовладельцами, последние им даже прислуживали... Дети ходили на головах... Преступников не наказывали. Все предавались игре в кости, чревоугодию, пьянству.
Самое язвительное сочинение Лукиана (Вольтера античного мира) - «Saturnalia».
Карло Гинзбург считает: ритуалы Saturnalia, в основе которых инверсия, помогли Томасу Мору вообразить себе fictitious society (вымышленное общество), в котором золото и серебро шли на изготовление ночных горшков, а ели из глиняных чашек, зарубежных послов принимали за рабов, была отменена частная собственность, но не отменено рабство.
Всеобщее благоденствие достигается в Утопии не благоразумным накоплением, а неблагоразумной отменой частной собственности, то есть кровного, личного интереса.
Но ведь ...«все на свете на личном интересе основано», - это понимал даже Лужин у Достоевского.
Отмените частную собственность, и жизнь, утратив центр тяжести, превратится в Saturnalia, станет «перевертышем», встанет с ног на голову.
Томас Мор был достаточно проницателен, чтобы понимать это. Но мог ли автор предположить, что «проект» примут слишком всерьез и реки крови прольется во имя воплощения Утопии?
Читая эссе Карло Гинзбурга, осознаешь, как актуален Мор сегодня, когда произошла утрата вдохновляющего утопического порыва. В XX веке коллективистские утопии показали свое подлинное лицо-тоталитаризм. В XXI – утопия либеральной демократии, в сочетании со стихией свободного рынка, привела к глобальному и, видимо, необратимому кризису.
Об этом предупреждал Н. Бердяев: «Только потому, что человек отчужден от самого себя и выброшен вовне, может явиться претензия победить трагизм человеческого существования внешней социальной организацией жизни. Более справедливый и более усовершенствованный социальный строй сделает человеческую жизнь более трагичной. Не внешне. Внутренне трагичной...
Совершенным и гармоническим может быть лишь Царство Божие».
(Н. Бердяев. «Царство духа и царство кесаря»).
Трудно поверить, что автор «Утопии» об этом не догадывался?
В начале эссе итальянский профессор обращается к статье Квентина Скиннера (Cambridge, 1987). Последний причисляет «Утопию» к жанру политической философии, традиции Цицерона и Платона:
«Отзвуки Цицерона и Платона в «Утопии» нельзя отрицать, - соглашается Гинзбург, - но основной аргумент Скиннера кажется неубедительным. Скиннер начинает свою концептуальную стратегию с заголовка «Утопии», но почему-то приводит его странно неполно. В первом издании книги Мора (Louvain, Dierk Martens, 1516) ее название звучит по-английски так: “A truly golden handbook, no less beneficial than entertaining, on the best state of a commonwealth and the new island of Utopial”. Но почему Скиннер отсекает - no less beneficial than entertaining (не менее полезная, чем занимательная)»?
Карло Гинзбург пристальный исследователь. Но это не занудство книжного червя, а основательность эрудита. Он говорит:
«Английское слово entertaining означает на латинском - festivus, то есть игривый, шаловливый, шутливый, забавный, развлекательный. Но это никак не вяжется со строгими традициям политической философии. Книга, как я буду доказывать, древо другого леса».
И тут эссеист сообщает изумленному читателю, что Гитлодей - Hythlodaeus, от которого Мор будто бы получил все сведения об «острове всеобщего благоденствия», в переводе с греческого означает - EXPERT IN NONSENSE - специалист по вздору, чепухе, бессмыслице, абсурду, сумасбродству, ерунде и т.д. То есть попросту - НАВЕШИВАТЕЛЬ ЛАПШИ НА УШИ(!)...
Спор Гинзбурга со Скиннером - шахматный матч, в котором преимущество «итальянца» очевидно:
«В первом издании книги, говоря о Сенате утопийцев, - продолжает Карло, - Мор употребляет словосочетание «senatu Mentirano», умышленно вставляя латинский корень mentiri - to lie - лгать, обманывать, изворачиваться»...
Кстати, именно так характеризуют американцы своих политиканов, которые преимущественно адвокаты - LAWERS. Стоит изменить одну фонему - получится LIERS - лгуны... Как будто банда лжецов перебралась с Утопийского острова на Капитолийский холм...
Итак, Карло Гинзбург ведет родословную «Утопии» от литературной традиции древнегреческого сатирика Лукиана (120-180 г. н.э.).
Новым Лукианом называли Эразма Роттердамского - друга и единомышленника Томаса Мора: автор «Похвалы Глупости» издавал и переводил «Вольтера античности».
«Признание лукиановского» характера “Praise of Folly” (Похвалы Глупости), посвященной Мору,- продолжает Гинзбург,- так же как «Утопии» Мора, публикацией которой Эразм занимался, - общее место.
Среди более поздних изданий, одно, выпущенное во Флоренции в 1519-м, особенно относится к делу: помимо сочинений Лукиана, под заголовком “Saturnalia”, оно включают «Утопию» Мора на латинском».
Воспринимая Мора в лукиановском контексте, автор не открывает ничего нового. Заслуга Гинзбурга в другом: он четко очерчивает вопрос, который никто до него не ставил: МОЖНО ЛИ ПРИНИМАТЬ ВСЕРЬЕЗ ПОЛИТИЧЕСКУЮ ТЕОРИЮ, ИЗЛОЖЕНИЕ КОТОРОЙ СОПРОВОЖДАЕТСЯ ИРОНИЕЙ, ПЕРЕХОДЯЩЕЙ В НЕПОЧТИТЕЛЬНЫЙ ХОХОТ?
ДА ПРИНИМАЛ ЛИ «УТОПИЮ» ВСЕРЬЕЗ САМ МОР?
Карло Гинзбург подозревает: у автора книги, вдохновившей поколения реформаторов и революционеров, особых иллюзий относительно общества всеобщего благоденствия не было. Изображая свою Утопию, Томас Мор ломает дурака. Совсем в духе Лукиана...
Ирония античного грека обращена против социального неравенства...
«- Почему ты так пал духом, Кроносолон? - вопрошает Кронус священнослужителя.
- А разве у меня нет причин для этого, господин? - отвечает священнослужитель.- Когда я вижу невероятно богатого, отвратительного и развращенного негодяя-мошенника, живущего в довольстве и роскоши, в то время как я и другие, образованные и достойные люди, прозябают в бедности и безысходности?
- Это мое правило, - объясняет Кронус, - не простирается дальше игры в кости, хлопанья в ладоши, пения и пьянства. И то только в течение семи дней (имеется в виду праздник «Сатурналий»). Что же касается более важных вопросов - упразднения неравенства и совместной жизни бедных и богатых - ЭТИМ БУДЕТ ЗАНИМАТЬСЯ ЗЕВС».
Римляне называли Зевса Юпитером...
Его задачу берет на себя Мор...
Но почему ЮПИТЕР СМЕЕТСЯ?
«Ничего нет забавнее, чем трактовать чушь таким образом, чтобы она отнюдь не казалась чушью», - пишет Эразм в «Похвале Глупости».
Именно таким забавам и предается Мор.
Карло Гинзбург вовсю демонстрирует это читателю:
«Позвольте начать с первого издания «Утопии», книги небольшого формата, опубликованной в 1516-м году. На обратной стороне титульной страницы мы видим приблизительную карту острова - Utopiae Insulae Figura...
На следующей - утопийский алфавит. Далее следует поэма на утопийском языке.
И хотя она написана «поэтом-лауреатом Анемолиусом», получается, будто бы Утопия, впадая в самохвальство, создает гимн себе.
Древние называли меня Утопия, или Nowhere (Нигде)
По причине моей изолированности.
В данный момент, тем не менее, я соперница Республики Платона,
Возможно, даже победительница Ее.
По той причине, что она очерчена только на словах,
Я же показана через людей, способы их времяпрепровождения
И законы исключительного превосходства».
Чтение сочинений «папы Карло» пробуждает и у читателя охотничий инстинкт. Обратим внимание на имя поэта-лауреата... Anemolius... Тут явный намек на animal - скотина... Выходит, главный утопийский «гимнюк» - Скотиниус.
Но где же он, таинственный остров?
Казалось бы, все свидетельства: карта... алфавит... гимн. Ну а географические широта-долгота? На каком расстоянии от полюса?
Но вместо ответа Мор приводит письмо Питера Джила, главного секретаря города Антверпена, - ректору церкви Джерому Буслейдену.
Джил, сведущий в греческом и латыни, превозносит книгу Мора, как законченный пример ekphrasis (греч) - искусства живописать словами:
«Когда я созерцаю картину, изображенную кистью Мора, я бываю так потрясен, как будто сам жил в Утопии».
Ну а остров-то, где же он, наконец?
«Что же касается неопределенности Мора о географическом положении острова,- продолжает Джил,- кто-то из нашей кампании, схватив простуду на корабле, закашлялся так громко, что я не расслышал. Но я не успокоюсь, пока не получу полную информацию по этому вопросу».
Тут и самому Томасу становится неловко, и он пытается заверить читателя:
«Я приложу все старания к тому, чтобы в моей книге не было никакого обмана, но, с другой стороны, в сомнительных случаях я скорее скажу невольную ложь, чем допущу ее по своей воле».
Это реминисценция из Лукиана.
Дело в том, что свои «Правдивые истории» лукавый грек начинает с признания, что он лжец, «но один из тех, чье вранье в сто крат честнее, чем чудеса и небылицы поэтов, историков и философов. Потому что, хотя я не говорю правды, но, в отличие от них, я правдив хотя бы в том, что признаюсь, что я лжец».
Тут поэтика розыгрыша.
«Хитрая игра Мора и его друзей,- пишет Гинзбург,- имеет двойной умысел. С одной стороны, они разбрасывают по всему тексту живые детали, каждая из которых - как бы удостоверение правдивости, с другой, они намекают: вся повесть-вымысел».
Игра была для Мора и его друзей - забавой... Но иные простаки попадались на лукавую уду гуманиста. Было немало читателей, поверивших в Утопию, в Гитлодея, в то, что Мор и в самом деле записал его рассказ.
Да и как тут не поверить:
«Насколько я припоминаю, - пишет Мор, - Гитлодей рассказывал, что Амауротский мост, который перекинут через реку Анидр, имеет в длину пятьсот шагов, а мой Иоанн говорит, что надо убавить двести... Ширина реки, по его словам, не превышает трехсот шагов... Конечно, я приложу все старания к тому, чтобы в моей книге не было никакого обмана».
Пользуясь невежеством простолюдинов, автор намекает интеллектуальной элите на вымышленный характер своей повести. Но ирония понятна лишь избранным. Многие же воспринимали сочинение Мора как Blueprint for the reforms - проект реформ... На эту наживку и по сей день попадаются не только простолюдины.
Вот как одному из них возражает Гинзбург:
«Современный исследователь Г.M. Логан отрицает влияние Лукиана- сатирика на Мора, как несовместимое с рассудительным, спокойным и трезвым течением мысли автора «Утопии». Несмотря на остроумие и уклончивость манер, это серьезное произведение политической философия, - утверждает он.
Но можно ли противопоставлять серьезное и комическое? Связь смешного и серьезного была упущена, если я не ошибаюсь, большинством»...
Карло Гинзбург настаивает: «Утопию» следует отнести не к жанру политической философии, а поставить в один ряд с «Похвалой Глупости», поэмой «Корабль Дураков», романом Рабле, сатирами Лукиана. То есть отнести к жанру «дурашливой (дурачествующейся) литературы».
Ренессансный город воспринимался гуманистами как «карнавальное шествие дураков». Но не является ли таковым и человеческая история? То есть – САТУРНАЛИЯМИ. Ведь именно ими оборачиваются все и всяческие утопии.
Кухарки станут управлять государством, ученые собирать картофель в колхозной борозде, жестокие невежды загонять в шарашки «Платонов и быстрых разумом Невтонов» и даже воевать с собственным народом.
Ну а если взглянуть на нынешние глобальные Satunalia.
Бывшие колонии колонизуют колонизаторов. В «вэлфэрных демократиях» лодыри оседлали трудяг. Священники венчают однополых. Скрипит на ухабах воз Евросоюза, влекомый в разные стороны - понурым британским Львом, взъерошенным тевтонским Орлом, облезлой сворой прочих герольдических тварей...
А что же «Американская Мечта»? Обернулись затяжной безработицей, крушением среднего класса, пропастью между бедными и богатыми.
А семимиллиардное человечество, катастрофически размножаясь, вот-вот будет стоять на шарике как ворсины ковра...
Поучительна не только книга Мора, но и его судьба.
Вот он на портрете Ханса Гольбейна. Златая цепь на бархате мантии. Суровое аскетическое лицо. До самой смерти, говорят, придерживался монашеского образа жизни, с молитвами и постам. Что никак не вяжется с его веселым нравом, остроумием, тремя женитьбами. Во второй раз – на богатой вдове, в третий - на совсем молоденькой девушке, по имени Алиса. «Он Человек был в полном смысле слова».
Но при этом оставался правоверным католиком. Полемизировал с Лютером, стоял за Папу горой. Приближенный к королю Генриху Восьмому, был посвящен в рыцари.
Но когда Парламент провозгласил монарха главой англиканской церкви, Мор отказался принести присягу королю. Настолько был возмущен его «изменой истинной вере»... За что был заключен в Тауэр, подвергнут пыткам, обезглавлен.
Англия, в которой жил Мор, была одержима религиозной страстью...
Поднимаясь на эшафот, измученный истязаниями, попросил палача:
- Пожалуйста, помогите мне взойти, а сойти вниз я постараюсь как-нибудь сам...
Из всего выше изложенного следует:
Даже в смертную минуту Томас Мор остается верен лукиановской иронии.
И еще...
Непоколебимый католик, сложивший за свои убеждения голову на плахе, слишком верил в воздаяние на небесах, чтобы всерьез уповать на земную Утопию, хотя и представил миру ее проект.
ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ КАК НЕПОХОЖЕСТЬ
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут.
(А.С. Пушкин)
В 1954-м в России вымерли еще не все университетские профессора, владевшие греческим и латынью...
Взлетев по-юношески на кафедру, наш «дед», обвив себя руками и закинув голову, начинал петь:
- MENIN AEIDE, THEA, PELEIADEO ACHILEOS - Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына...
Игра дактилей и спондеев, - вещал он, слегка грассируя, - придает греческому гекзаметру гибкость и богатство ритмических вариаций. Рифмы гомеровский стих не знал.
Глаза «рапсода» горели неземным огнем. Череп напоминал облетевший одуванчик.
Вспомнил нашего «деда», читая Роджера Ашама. С него начинает свое второе эссе Карло Гинзбург...
Ашам был домашним учителем английской королевы Елизаветы, убежденным протестантом, человеком строгой морали, сторонником классического образования. Он умер в 1570, опубликовав незадолго до смерти книгу под многословным заголовком: «Наставник, или простой и совершенный способ обучения детей понимать латынь и говорить на ней и т.д.»
Гинзбург много цитирует Ашама ... Сварливый старик был помешан на античности: «Грубая, нудная рифмовка,- гневался он,- была введена в Италии готами и гуннами, которые уничтожили подлинную поэзию, а потом занесли свою рифмованную мерзость во Францию, Германию, Англию».
Ашам рассматривает rhyme как признак варварства и противопоставляет рифме благородство «quantitative poetry» греков и римлян:
«Следовать рифмовке, отвергая при этом подлинную греческую версификацию, все равно, что жрать желуди вместе со свиньями, в то время как мы можем вкушать пшеничный хлеб среди цивилизованных людей».
Страсти-то какие... Неужто, из-за какой-то там рифмы?
«Не только, - объясняет Карло Гинзбург.- За нападками Ашама на «beggаrly barbarous rhyming «(ничтожную, варварскую рифмовку) скрывается его стремление сделать Англию преемницей греко-латинского культурного наследия. Рифма только предлог».
Обнаружив в письме Цицерона к Аттикусу навет на британцев, неистовый Ашам вступается за поруганное отечество:
«Там нет ни единой крупицы серебра, на всем острове, и ни единого образованного человека»,- пишет Цицерон Аттикусу...
Ашам бурно возражает римскому Златоусту:
«Но сейчас, господин Цицерон, благословен будь Бог и Его сын Иисус Христос, которого вы никогда не знали, серебра только в одном городе Англии больше, чем в четырех городах Италии вместе взятых, в том числе Риме. Что же касается образования, то, помимо знания иностранных языков, ваши книги, Цицерон, широко читаются на латыни и ваше блестящее красноречие высоко оценено в Англии не меньшим количеством читателей, чем в Италии».
Пылкие аргументы Ашама против рифмы, в пользу античного стихосложения, породили бурные дебаты - в которых зарождалось « британское островное самосознание» - SELFIDENTIFICATION...
На наш современный взгляд, громкий скандал по поводу рифмы удивляет.
Только что девятисотстраничный(!) фолиант “Anthology of Rap” (Yale, 2010) улегся на стенды самого респектабельного нью-йоркского книжного магазина Barnes&Noble, и это, несмотря на то, что белый средний класс улепетывает во все лопатки в пригород от воплей черного репа...
Йельский профессор Адам Брэдли ставит самых талантливых рэперов, этих little barbarians, вровень с Джоном Донном, кумиром Иосифа Бродского.
Простроченные насквозь рифмами и ассонансами, эти «маленькие шедевры» вливают молодую дикую кровь в современную американскую поэзию...
И тут уместно вспомнить трактат «The Art of English Poesie” (London, 1589), приписываемый Георгу Путтенхейму... Карло Гинзбург его много цитирует:
«Главный аргумент против иерархического взгляда на поэзию,- утверждает Путтенхейм, - СРОДСТВО ПРИРОДЫ И ИСКУССТВА. Поэзия- это “NATURA HERSELF” – сама природа... Поэт - этимологически - A MAKER - создатель, творец, Бог... Поэта можно сравнить с плотником, живописцем, гравером, резчиком, садовником... Но только до определенной степени... Он, в отличие от них, вызывает большее восхищение, когда менее artificial и более NATURAL, когда опирается на яркую фантазию и воображение, когда движим, без всяких правил, собственным, особенным, эксцентричным, природным чутьем и интуицией»
Но ведь это о наших черных «рапсодах”. И хотя нередко они не могут четко сформулировать мысль, их ведет РИФМА… Заметим, «рапсод», по древнегреческому толкованию, «сшиватель песен»... Рэпер “сшивает” свои песни рифмой и ассонансом...
Какой антитезис Роджеру Ашаму, механически разделившему поэзию на классическую (греко-латинскую) и варварскую.
Особенно раздражает Путтенхейма понятие «barbarians”:
«Оно явилось как следствие этнической гордыни, когда греки и римляне доминировали в мире. Последние считали: ни один язык не звучит так благозвучно, как их собственный, а все другие народы грубы и невежественны... Они говорили: таковы же их «barbarous and very ancient songs» (варварские и очень древние песни), которые способствовали «the corruption of the Poesie mеtricall of the Grecians and Latines» - разложению поэтической метрики греков и римлян... Подобно тому, как, ворвавшись в Рим, варвары стали уродовать копьями мрамор классических колонн, они изуродовали нашу поэзию».
На самом же деле, те, кого называли «варвары», не «разложили», а обогатили классическую традицию.
Именно об этом говорит Фрэнсис Баудуин, профессор права Хейденбергского университета, отрывок из книги которого “De Institutione” (1561 год) Карло Гинзбург приводит: «И теперь, чтобы понять себя, мы должны сохранить память о тех, на которых обычно наклеивали жупел «варвары».
Разве мы, французы, британцы, немцы, испанцы, итальянцы, можем игнорировать историю и поэзию франков, англов, саксов, готов, ламбардов?»
Фрэнсис Баудуин меняет узкий национальный подход на широкую космополитическую перспективу, включающую в себя «варваров», ставя под сомнение иерархическую роль классической традиции. ”Barbarous” для него - позитивным слово, знак гордости.
Итак, скандал начался с дискуссии о рифме... Он был столь громким потому, что подразумевалось нечто большее... Эта дискуссия - часть общей духовной эволюции...
Осью полилога была идея - SELFHOOD AS OTHERNESS - индивидуальность как непохожесть: раздел между Англией и континентальной Европой.
Неприятие стихосложения, основанного на греко-латинской модели, вело к интеллектуальной независимости от Континента.
«Англия становилась Островом, - заключает Карло Гинзбург, - “the insularization of England” (островизация Англии) была длительным процессом, который проходил на многих уровнях. Защита рифмы сыграла второстепенную, но особую и характерную роль».
Спор обретает такую остроту, дополню я, еще и потому, что из островного конгломерата племен рождался единый народ, который вот-вот заговорит голосом Шекспира, который станет в один ряд с Гомером и Данте...
И заговорит в рифму:
Нет повести печальнее на свете,
Чем повесть о Ромео и Джульетте.
ПОИСК ИСТОЧНИКОВ:
ПЕРЕЧИТЫВАЯ «ТРИСТРАМА ШЕНДИ»
Но, в третьей части, « Остров» вдруг погружается в воду, как Атлантида, и всплывает лишь в четвертом эссе ...
Охотничий инстинкт «папы Карло» так увлек его по извилистой сюжетной тропе исследуемого романа, что эссеист забыл о собственном «островном» сюжете...
Первые шесть томов, «The Life and Opinions of Tristram Shandy», Лоренса Стерна появились стремительно, один за другим в течение года (1760-61). Книга имела успех ... Но в конце шестого тома (глава 40-я) автор решил взглянуть ретроспективно на громоздкое сочинение...
Каждый, читавший Стерна, хорошо знает этот пассаж:
«Теперь я начинаю входить по-настоящему в мою работу и не сомневаюсь, что при помощи растительной пищи и воздержания от горячих блюд мне удастся продолжить историю дяди Тоби и мою собственную по сносной прямой линии. До сих пор же...»
И тут, в конце страницы, являются четыре отвратительных, длиннющих, глистоподобных червя(?!), призванные символизировать сюжет необычного романа... Автор предлагает внимательно рассмотреть ползучих тварей: «Таковы были четыре линии, по которым я двигался в первом, втором, третьем и четвертом томе. В пятом я держался молодцом, точная линия, по которой я следовал, была такова»...
Следующую страницу венчает пятый червь, к которому Стерн относится с большим уважением, чем к другим. Он тщательно обозначает латиницей каждый его извив:
«Отсюда явствует, что, исключая кривую, обозначенную буквой А, когда я совершал путешествие в Наварру, и зубчатую кривую В, обозначающую мою коротенькую прогулку там с дамой де Боссьер и ее пажом, - я не позволил себе ни малейшего отклонения в сторону, пока черти Джованни делла Коса не завертели меня по кругу, который, как видите, обозначен буквой Д...»
Вне всякого сомнения, человек, читавший этот пассаж в 1761 году, столкнулся с непривычным феноменом. Что за странный роман?..
Карло Гинзбург ищет ответ у русских «формалистов»... Недоумение разрешается в заголовке эссе Виктора Шкловского: “The Novel as a Parody: Sterne’s Tristram Shandy” - роман как пародия...
«В 1917 году, - пишет Гинзбург, - Виктор Шкловский, самая выдающаяся фигура русского формализма, ответил на этот вопрос так: «Тристрам Шэнди» - наиболее типичный пародийный роман в мировой литературе...»
Карло, как и водится в подобных случаях, обращается к «русскому»:
«Значительно большее количество людей готовы идентифицировать “self-reflexivity” (саморефлексию) как trademark (фирменный знак) новеллистики. В этом смысле «Дон Кихот»- первый «новый роман»... В романе Стерна слышны отголоски Рабле: пародийное использование эрудиции, а также отзвуки Сервантеса: назойливое присутствие повествовательного авторского голоса»...
«Рабле и Сервантес, - продолжает Гинзбург, - были бы непостижимы без открытия Эразмом и Мором - Лукиана из Самосаты в 16-м столетии».
Лоренс Стерн и сам знает свою родословную... Говоря о ней прозой, переходящей в стихотворение в прозе, присягает своим литературным кумирам: “by the tombstone of Lucian, by his ashes, by the ashes of my dear Rabelais, dearer Cervantes”… на надгробном камне Лукиана, на его прахе, как и на прахе моих дорогих Рабле и Сервантеса».
Это и есть self-reflexivity, интроспекция: когда автор одновременно писатель и литературный критик... Ну сами посудите: роман, подобно компьютеру, вычерчивает свою фабулу и причисляет себя к определенной литературной традиции. Что же касается сюжета, его нет...Дедраматизация. ...Да и какой может быть сюжет, ежели - фабула-червь - змеевик.
Стерн убежден: красота это разнообразие, природа питает отвращение к прямой линии.
Motto седьмого тома, взятое из Плиния Младшего, приложимо к «Тристраму Шенди» в целом: Non enim excursus hic eins, sed opus ipsum est - это не отклонение от основного труда, но сам труд.
Но что сделало многотомный подвиг возможным? Что подвигнуло на него Лоренса Стерна?
Карло Гинзбург пытается подвести под роман - философское обоснование:
«Сочинение Локка «Essay Concerning Human Understanding», - выдвигает теорию последовательности идей, повлиявшую на Стерна».
И в самом деле, Стерн, изучая Локка, проникся его материалистическим учением об ощущениях... Но почему он глумится над философом?
«Разум и рассудительность в этом мире, - звучит язвительный голос Йорика (alter ego) Стерна, - никогда не идут рука об руку, ввиду того что они так же далеки друг от друга, как восток и запад, или, как утверждает Локк, farting (громкое испускание газов) и hiccup (икота)»...
Говоря о Локке, Стерн впадает в непристойности... В начале романа автор сравнивает заводку старинных часов - с половым сношением, «в котором наш проницательный Локк разбирается больше, чем кто бы то ни было ». Но ведь за такое и на дуэль вызвать могут...
И дело вовсе не в том, что Стерн питает личную неприязнь к почтенному философу... Просто, писатель восходит к литературной традиции Лукиана, большого насмешника над всякими умниками.
Последний признается, что он лжец, но из тех, «чье вранье честнее, чем чудеса и небылицы... философов».
«Строгие, рассудительные люди, большие парики, важные физиономии, длинные бороды, - я пишу не для них»,- вторит ему Стерн...
Итак, ставить рядом Локка и Стерна все равно, что водворять в одну клетку «Цаплю и Сокола»*.
Карло Гинзбург предлагает оставить философа в покое и вести поиск в другом направлении:
«Мой ответ таков: «Тристам Шенди» - это художественная реакция на идеи, выдвигаемые Dictionnaire historique et critique – Словарем истории и критики Пьера Бэйли.
Английский перевод громоздкого словаря Стерн взял под залог в 1752-м из Министерской библиотеки и продержал у себя целых десять месяцев. Меня не интересует в данном случае содержание романа... Мне интересна формальная структура текста как результат знакомства Стерна со словарем Пьера Бейли».
То есть Гинзбург выдвигает интересную идею морфологического сродства «Тристрама Шенди» и словаря Бейли, художественного и нехудожественно текстов.
Он предлагает остановиться на двух аспектах этой темы: отступления и непристойности... Хотя, на самом деле, их больше.
Склонность Бейли к отступлениям хорошо известна... Гинзбург цитирует его исповедь:
«Я и сам не знаю, что значит мыслить по прямой. Я всегда готов в поисках истины уйти с проторенной дорожки, чтобы временно оставить в стороне предмет размышлений... Истине это только на пользу. Я захожу на нее со всех сторон. Доктор, любящий порядок и систему, легко потеряет во мне пациента».
Соединив это свойство своего интеллекта с феноменальной работоспособностью, Бейли создал словарь размером с надгробную плиту - Dictionnaire historique et critique, в котором исправляет множество фактических ошибок, допущенных в более ранних энциклопедиях. В фолианте, изданном в Базеле 1741 году, - 3269 страниц, отпечатанных мельчайшим шрифтом. Каждая запись (entry) сопровождается таким количеством отступлений: комментариев, сносок, ремарок,- что уже не знаешь, что важнее - словарная статья или отступления....
У Бейли ОТСТУПЛЕНИЕ НА ОТСТУПЛЕНИИ СИДИТ И ОТСТУПЛЕНИЕМ ПОГОНЯЕТ. Текст каждой статьи окружен трехъярусной системой подстрочных примечаний и сносок: нижний ярус a, b, c, верхний A,B,C… Иногда, во имя еще большей ясности, добавляются особые типографические знаки, звездочки и крестики... и прочая дребедень...
Теперь о ненормативной лексике, к которой нередко прибегает автор причудливого романа.
Стерн, - как сообщает Гинзбург,- получал громадное удовольствие, читая непристойные отрывки из словаря, чтобы затем украсить ими свой текст.
Похоже, именно у Стерна училась русская литература всяческим причудам. Пушкин с его лирическими отступлениями. Толстой, сравнивший Москву двенадцатого года с покинутым пчелами ульем, а затем пустившийся в пространные рассуждения о роевом начале человеческой истории...
В повесть «Казаки» Лев Николаевич вставляет вдруг большой этнический очерк о генетическом сродстве гребенских казаков и чеченцев.
А в поэму Гоголя о проходимце Чичикове нежданно-негаданно влетает Русь- Тройка и на вопрос: куда несешься, Русь, дай ответ, - не дает ответа...
Стерн и на Гинзбурга повлиял. Ведь вдумчивая Муза эссеиста, надышавшись архивной пылью, позабыла вывести нас на обещанный «Остров», заблудившись в отступлении , каковым и является все третье эссе...
Послесловие
А что если нашего «бедного Йорика» не сковывать одной цепью с Локком и Бейли. Не лучше ли просто отпустить его на волю-вольную... Как говорят в таком случае: Leave him alone…
«Остроумие, - говорит Зигмунд Фрейд, - это переодетый священник, который венчает каждую пару. Он охотнее всего венчает ту пару, к соединению которой родители относятся нетерпимо»...
То есть Остроумие – это Свобода, которая ведет себя вопреки правилам, как ей вздумается... И таким образом создает юмористический эффект... Остроумие-это сатурналии. Не случайно Стерн клянется на прахе Лукиана.
Похоже, Фрейд имел в виду нашего йоркширского священника Лоренса Стерна... Ведь попик Йорик из его причудливого романа - это alter ego писателя...
Восставший из праха, шекспировский «бедный Йорик», тот самый, который катал на спине маленького датского принца.
Набросив на плечи церковное одеяние, Йорик забыл сбросить с черепа шутовской колпак с колокольцами. И позванивает ими... Вот уже которое столетие...
TUSITALA И ЕГО ПОЛЬСКИЙ ЧИТАТЕЛЬ
Да, да... Этот тот самый Роберт Луис Стивенсон, книгой которого «Остров сокровищ” мы зачитывались в детстве... Но самое интересное, что автор невысоко ценил свой увлекательный роман...
Его псевдоним TUSITALA, на языке туземцев тихоокеанских островов Самоа, на одном из которых он жил, имеет пучок значений: рассказчик, сказитель, а также выдумщик и лгун. Именно под этим псевдонимом его короткий рассказ «The Bottle Imp” – (чертенок в бутылке или сатанинская бутылка) впервые вышел в воскресном номере «New York Herald» в 1891-м. Затем он был переведен на язык Самоа и опубликован в миссионерском журнале O LE SULU SAMOA - “Факел Самоа”... Первый пример печатного текста на языке туземцев. Стивенсон работал над переводом вместе с другим миссионером.
В декабре 1892-го в письме к издателю он писал: «Чертенок в бутылке» должен рассматриваться как главная вещь моего сборника «Island Nights Entertainments». Не могу понять, почему я особенно люблю его, мое лучшее произведение, едва ли равное другим».
«Чтобы установить причины такой высокой оценки «Сатанинской бутылки»,- говорит Карло Гинзбург,- нужно вписать этот маленький текст в больший контекст».
Несмотря на то, что рассказ широко известен, есть смысл начать с сюжета.
Молодой человек с Гавайских островов, по имени Кеаве, прогуливаясь по Сан-Франциско, видит красивый домик и нежданно-негаданно желает приобрести такой же. Странноватый грустный человек, хозяин дома, сообщает Кеаве, что желание его может исполнено при условии, если он купит у него чудесную бутылку. Внутри, он сказал, сидит чертенок, способный исполнить любое требование, за исключением долголетия ...И еще, и это главное, бутылку можно продать только себе в убыток, иначе она будет возвращена тому, кто нарушит правило. Если же человек умрет раньше, чем продаст ее, то будет вечно гореть в адском огне.
Молодой и неопытный, Кеаве попадается на сатанинскую уду... И вот, как это бывает не только на далеких островах, внезапно, с помощью сатанинской бутылки, он становится нуворишем, богачом-выскочкой и встречает красавицу, по имени Кокуа. Они полюбили друга, намерены жениться, но вдруг обнаруживается: жених заразился leprosy- проказой... И тут он вспомнил о давно проданной волшебной бутылке: только она и поможет... Но за многие годы, переходя из рук в руки, сатанинская бутылка, создав целую популяцию нуворишей, настолько подешевела, что цена теперь ей всего два сантима.
Под занавес вдруг является в стельку пьяный боцман, будто со страниц романа «Остров сокровищ»:
«Сатанинская эта бутылка была спрятана у него под бушлатом. А в руке была другая бутылка, и он отхлебывал из нее.
- Я вижу, - сказал Кеаве, - ты ее получил.
- Руки прочь... подойдешь ближе - зубы вышибу. Эта бутылка досталась мне всего за два сантима, и она мне очень нравится. И, будь спокоен, за один сантим ты ее не получишь.
- Ты что, не хочешь мне ее продать?- пролепетал Кеаве...
- Нет, сэр, но глотком рома я тебя угощу...
-Но, говорю же тебе, владелец этой бутылки попадет в ад...
- Я и так туда попаду... А для путешествия в пекло лучшего спутника, чем эта бутылка, я не встречал. Нет, сэр, это теперь моя бутылка, а ты ступай прочь.
- Заклинаю тебя, ради твоего же спасения, продай ее мне...
- Плевать мне на твои басни. Не хочешь хлебнуть рома - сам выпью. За твое здоровье, приятель, и прощай...
А Кеаве, словно на крыльях, полетел к своей любимой Кокуа. И великой радостью для них была исполнена эта ночь и с великим благоденствием протекали с тех пор их дни в «Сияющем Доме».
Пьяница, не подозревал, что он сотворил для влюбленных... Сняв с них сатанинское проклятье, он возложил его на себя. Святой-Забулдыга сгорит в аду, зато парочка будет счастлива.
«Тут широко распространенная история, вращающаяся вокруг magical helper - Магического Помощника, - комментирует Гинзбург. - Тут транскультурный мотив, с которым мы знакомы благодаря В. Я. Проппу, автору великой книги «Morphology of the Folk Tale».
Незатейливое произведение Стивенсона иногда ставят в один ряд с «Шагреневой кожей» Бальзака... Сравнение проливает интересный свет на короткий рассказ.
И там и здесь destiny’s bizarre vicissitudes - причудливые превратности судьбы.
Чтобы адекватно описать иррациональные силы, действующие в современном мире, необходимы средства (ресурсы) «Арабских сказок», мифов, таких как сокращающаяся шкура дикого осла (шагреневая кожа) или «сатанинская бутылка».
Но пора, наконец, обратиться к теме Острова и островов... Памятуя об этом, Гинзбург спускает с поводка своего «охотничьего сеттера», и он ведет нас от «Сатанинской бутылки» Стивенсона к «Аргонавтам Западного Тихого Океана», книге антрополога Бронислава Малиновского... Карло обнаруживает между этими текстами... CORRELATION (взаимосвязь).
«Сатанинская бутылка» Стивенсона была опубликована в 1891-м. Двадцать пять лет спустя Бронислав Малиновский, английский антрополог польского происхождения, начал свою исследовательскую работу на Тробриандерских островах... Здесь-то он и обнаружил это непостижимое явление - КУЛА... О нем он говорит в своем капитальном труде “Argonauts of the Western Pacific”:
«Кула - большой и сложный institution (закон, обычай, система) как по своей географической протяженности, так и по многообразию компонентов.
Даже самый умный туземец не может внятно сказать о Куле и ее функциях, он поведает лишь о своем личном опыте... Задача этнографа - сконструировать полную картину».
Не буду утомлять читателя... Кула - это система безденежного обмена, основанная на циркуляции (обращении) высоко ценимых туземцами предметов: браслетов из ракушек, ожерелий и т. д. - на ряде тихоокеанских островов, образующих KULA RING…
Гинзбург предполагает: Малиновский развил свою «теорию Кулы» по модели рассказа Стивенсона «Сатанинская бутылка», освежая и вспоминая его фабулу... При этом никаких свидетельств знакомства Малиновского с этим текстом у него нет:
«Короткий рассказ Стивенсона дал возможность Малиновскому увидеть всю систему КУЛА через leap of imagination - порыв, прыжок воображения, то есть представить as a Gestalt -как целое, отличающееся от суммы его составляющих».
Но на этот раз «охотничий инстинкт» уводит Гинзбурга явно не в ту степь... Что подтверждает американский профессор истории Дэвид Сакс в статье, опубликованной в научном журнале “H-NET Reviews” (август, 2002):
«Кула Малиновского - это не antiprofit, как утверждает Гинзбург, а preprofit система обмена, существовавшая у американских индейцев и ничего общего не имеющая с системой «продажи в убыток», изображенной в рассказе Стивенсона.
Сравнение Малиновское и Стивенсона весьма проблематично....
Чтобы аргумент Гинзбурга работал, the leap of imagination (прыжок воображения) Малиновского должен был бы преодолеть непреодолимую пропасть не только между «фикшен» и «нонфикшен», но также между двумя социальными мирами, организованными на совершенно разных принципах, действующих в разных направлениях. Как бы ни привлекательна была гипотеза Гинзбурга, аргументы в ее пользу остаются чрезвычайно неубедительными и ничем не подтверждаются»...
С этим нельзя не согласиться.
Из куста, перед которым делает стойку «охотничий сеттер», не всегда вылетает птица.
Но «папа Карло» идет по своей запутанной тропе с таким вдохновением и упорством, будто по следу любимого Пиноккио, сбежавшего от него в поисках приключений...
Послесловие
Фабула «сатанинского рассказа» Стивенсона напоминает скорее ситуацию на нынешнем американском рынке недвижимости, нежели мистическую «Кулу» островных папуасов...
Миллионы американских трудяг – потерявших работу - пытаются, «себе в убыток», продать катастрофически упавшие в цене дома, только чтобы не попасть в медленное адское пламя тридцатилетних выплат по «моргиджу» (удушающему ипотечному займу)...
Вот тут-то, и в самом деле, «совпадение сюжетов»... С точностью до микрона...
Нью-Йорк
* Гамлет: «При южном ветре я еще могу отличить цаплю от сокола»...
