По легенде боги и поэты живут на небесах. Соответственно, им не нужны жилища, еда и даже зонтики над головой от дождя или солнца. Книга, которая лежит передо мной, называется «Меж двух пожаров». Если мы скажем: «Между двумя пожарами», то значит, мы говорим о времени. Но в данном случае сказано: «Меж двух пожаров», то есть это о пространстве. Один пожар это наша Россия, второй пожар, тоже наш, – Израиль. И в центре этой глобальной географии – большой поэт Елена Аксельрод. Таким образом, рассматриваемая нами книга о вполне определенной «подвешенности» человека в сегодняшнем глобальном мире, о трудности выбора, о метаниях человека и его раздумьях, о пути, пройденном им, и о предстоящей дороге.
Дочь художника Меера Аксельрода и писательницы Ривки Рубиной в юности преодолевала искушения балетом и изобразительным искусством, но остановилась на литературе, точнее на поэзии. В начале пятидесятых годов Елена Аксельрод поступает на литературный факультет МГПИ и, когда на первом курсе пришла сдавать зачет по творчеству Пушкина самому Бонди, Сергею Михайловичу Бонди, тот ласково спросил, глядя на ее «типичное» лицо: «Как вы сюда попали?». История часто догоняла Елену, не давая забыть о корнях. В январе 1953 года она столкнулась с антиеврейской кампанией государства, занявшегося разоблачением «убийц в белых халатах». В 1956 году Елена Аксельрод учится и работает в «Семинаре молодых переводчиков», где знакомится с преподавателями С. Шервинским, В. Левиком, Д. Самойловым, М. Петровых, студентами А. Ревичем, Е. Солоновичем, А. Эппелем, Н. Воронель, П. Грушко, В. Микушевичем, А. Сергеевым, Е. Аронович. Не имея возможности печатать свои оригинальные «взрослые» стихи, Елена, как и другие поэты ее времени, находила отдушину в переводах и детских стихотворениях. К середине восьмидесятых годов у Аксельрод уже было напечатано десять детских книжек. В 1976 году у Елены Аксельрод была издана первая взрослая книга стихотворений «Окно на север», а затем, с разрывом аж в целых 10 лет, в 1986, – вторая, «Лодка на снегу». Причинами такой задержки были тематика стихотворений, в которой вполне определенно была заявлена еврейская проблематика, существовавшая в стране цензура, довольно грубо размахивавшая своей «дубиной», были и другие «крамольные» проблемы, «непроходные» по тем временам, из-за которых стихи поэта иногда изымались, например, при обысках ее друзей. В 1991 году Елена Аксельрод переезжает жить в Израиль. Вскоре выходят книги «Стихи» (Иерусалим-СПБ, 1992), «В другом окне» (Иерусалим, 1994), «Лирика» (Иерусалим, 1997), «Стена в пустыне», (Е. Аксельрод, стихи, М. Яхилевич, живопись) (Иерусалим, 2000), «Избранное» (СПб, 2002), «Общая тетрадь» (М., 2006).
Сейчас перед нами лежит последняя книга стихотворений Елены Аксельрод «Меж двух пожаров», книга имеет подзаголовок «Стихи разных лет». Книга состоит из семи главных частей, которые представлены нам, в основном, в хронологическом построении. Давайте же пролистаем эту книгу в той же последовательности хотя бы быстро, «по диагонали»!
Рассвет был медленным, 1963-1968
Название части дано по первой строке стихотворения, написанного в 1965 году в поселке Тойла (Эстония):
Рассвет был медленным,
Дождями отягченным.
К поселку неохотно снисходил.
Прихрамывая на асфальте черном,
Он облаками дымными кадил.
Плечом к закрытым окнам припадая,
Дурачил, убаюкивал меня.
А сам-то знал он, сила в нем какая.
Он знал, что в нем
Неотвратимость дня.
Мы видим здесь неотвратимость хода жизни, упорядоченность ее бытия: чему быть, тому не миновать. Об этом же и другое стихотворение «Старухи»:
По вечерам заливался звонок,
Сходились старухи, тянули чаек.
…………………………………
Им ночи бессонные не скоротать,
Им ночью не цифры, а годы считать
Однако время уже не совсем то. Возвращаются из тюрем и ссылок бывшие безвинно заключенные. Одни возвращаются, а другие садятся. Начинаются известные процессы: Бродский, Синявский, Даниэль, …:
Моя страна моих друзей крадет.
И что ей за корысть в моем сиротстве?
Того она согнет, того сошлет,
Тому отвалит от своих щедрот –
Пусть бьется в верноподданном юродстве.
Ограбила меня моя страна.
Чем больше я могу, тем меньше смею.
Как в юности душа обнажена.
Как в старости душа обожжена.
Кричать бы впору, а я немею.
Первое прощание, 1969-1974
В начале этой части книги показано зарождение любви, ее трагический конец, гибель возлюбленного, тревога и предчувствие этого конца. Личные переживания поэта сочетаются с пристальным взглядом на окружающий мир и окружающих людей. Он видит женщину, ежедневно приходящую на вокзал с двумя гвоздиками в руке, и вот результат: стихотворение о трагедии матери – стихотворение большой трагической силы.
Женщина ездила на электричке,
Отогревалась в вагонах пустых.
В снег подмосковный роняла спички.
Стоя курила. Погост был тих.
……………………………………
Не замечая пути, возвращалась
К письмам, портретам, к звенящей тоске.
Ночь проворочавшись, с домом прощалась,
И на вокзал – две гвоздики в руке.
………………………………………….
Часть заканчивается некоторым стихотворным обещанием, заветом:
Гасить суесловье в потоках дождя,
Хранить молчаливый мой дом,
Чтоб вспыхнуть однажды, с земли уходя,
Всю жизнь озарившим огнем.
Мой малый мир, 1975-1979
В начале этого блока стихотворений поэт пытается жить в своем локальном мире семьи, дома (московской коммуналки), родных:
Хоть мир широк, строка моя узка,
Мой малый мир едва в нее вместится.
В нее стучатся страны и века,
Но строго обозначена граница.
…………………………………….
Пусть, точно комната, тесна строка,
Но в ней, как в комнате, три поколенья,
Лишь названы – не узнаны пока…
Не сдаться бы и не предаться лени!
…………………………..
Поэтесса пишет стихи, посвященные мужу, сыну, идущему по стопам деда – художника, часто обращается к образам природы:
Когда оно свершилось – это чудо?
Еще в прихожей громоздятся лыжи,
И вдруг – трава! Да ей грозит простуда,
Нагой, простоволосой, с прядью рыжей…
……………………………………………
но все чаще и чаще задумывается о жизни в ее экзистенциальном значении:
Все ближе подступает, все быстрей
Безмерность, где меня с тобой не будет…
или в другом стихотворении:
Повторятся не раз и торжественный снег,
И на ветках весенних мальчишеский пух,
Легкий бег безнадзорных уклончивых рек,
Смех детей, и тяжелые слезы старух.
Сыновей наших этот забывчивый век
Вряд ли будет щадить. Лишь бы свет не потух
В окнах тех, кто им дорог. Пусть хватит огня.
Только это уже без меня.
И в этом раздумье Елена Аксельрод готова идти до конца:
Я иудеянка из рода Авраама,
Лицом бела и помыслом чиста.
Я содомитка, я горю от срама,
Я виленских местечек нищета,
Где ласковые свечи над субботою,
Где мать худа и слишком толст Талмуд,
Я та, на чьих лохмотьях звезды желтые
Взойдут однажды и меня сожгут.
Небо расчерчено наискосок, 1980-1986
Начало этой части вновь возвращает нас к московскому дому, московской коммунальной квартире, московскому дворику:
Через белую скакалку
Я скачу, скачу, скачу.
Новых тапочек не жалко,
Скину их и улечу.
Но лирическая героиня поэта стала старше, ей есть о ком и о чем заботиться, и даже, если это «кто и что» не связано с ней непосредственно, в окружающем мире она находит то, что требует ее заботы или внимания:
Ветка качалась, качалась, качалась
И от соседок своих отличалась
Тем, что качалась вместе с гнездом,
Тем, что заботиться было о ком
И не к себе ее мучила жалость…
Страхом она и отвагой держалась,
Так как страшилась не за себя.
………………………………..
Однако, как часто отмечалось критиками, Елена Аксельрод – поэт не бытовой, а драматический.
Именно в это время лирическая героиня встречается со свободной представительницей западного мира и может сравнивать.
Американка, юная кудрявая,
Сестра по крови – но американка.
Ей не видна тропа моя корявая,
Ей зримо явное. А мне – изнанка.
Застенчивая, точно красна девица,
Старается, язык мой изучая,
И Заболоцкого постичь надеется,
Из самовара нацедивши чая.
Любовь последняя, куст можжевеловый –
Конец ей виден и столбцы начал.
А я ищу, ищу в строках пробелы
И вижу то, о чем он умолчал.
Но нет в мире «чистой» поэзии в башне «из слоновой кости», очень часто Елене Аксельрод напоминают кто она, откуда вышла, кто ее родители, из какого племени:
Чужих не принимает стая,
И если не подрежут крылья,
Взовьешься, стать своим мечтая,
И сверзишься, изнемогая
От униженья и бессилья…
Как настоящий поэт Елена Аксельрод, понимая взаимосвязь исторических событий, сплетает их в некий географический и поэтический венок, названный ею «Сонетом о географии»:
От Черной речки в двух шагах Машук,
Елабуга видна с его высот.
Размашистую сеть свою плетет
Российской географии паук.
…………………………………….
Палач закатывает рукава.
Ты дома, это значит – ты в петле.
Впадает в Каму вольная Нева.
…………………………..
И в этих условиях поэт с одной стороны видит свою силу
Как много мне дано,
Как мало мною взято,
Бьет свет в мое окно
С рассвета до заката…
Однако, с другой стороны, на мой взгляд, – и свои объективно ограниченные возможности
Не написать «Божественной комедии».
«Потерянного рая» не создать,
Не выбьют наших профилей на меди,
Потомок наш не будет рассуждать
О смысле наших дел, пророчеств наших,
Нам не жалея почестей монарших.
Вечер памяти, 1987-1990
Часть начинается лирическими стихотворениями, посвященными матери, писательнице Ривке Рубиной
Даже песен твоих я забыла начала
И забыла концы – лишь обрывки звучат.
Смолкнув, слово родное ты мне завещала
В час, когда угасал твой невидящий взгляд.
……………………………………………….
Слово предков моих иссыхает, забито
Мощной осыпью речи, звучащей вокруг.
Только душу щемит тот напев позабытый,
Тот возлюбленный твой, тот задушенный звук.
Поэтесса вновь погружается в раздумья о себе – горожанке, интеллигентке, еврейке в неблагополучной стране, где женщины укладывают шпалы, мужчины пьют, и очень многие люди проводят долгие часы в очередях «в ожиданье свеклы бурой».
Я избалована судьбою.
Жизнь пощадила плоть мою.
Что ж с деревенской бабой вою,
С ней рождена в одном краю?
Интеллигентка, инородка,
Я соплеменница беды.
Меня хлестала та же плетка,
И тот же снег мешал следы
Мои и горожанки хмурой,
Косящейся на профиль мой
И в ожиданье свеклы бурой
Стоящей за моей спиной.
Это стихотворение мне представляется одним из сильнейших в творческом пространстве Елены Аксельрод. Поэт здесь связывает свою судьбу и с «деревенской бабой», и с «горожанкой хмурой», ее хлещет «та же плетка», и, несмотря на все это, она называет себя «соплеменницей беды».
Часто, очень часто Елена Аксельрод вспоминает войну, эвакуацию, коптилку в комнате, шепот старушки, спящих на глиняном полу каторжных поляков, плач ребенка. Но в этих воспоминаниях уже пророчески предсказывается будущая судьба беглянки:
О чем, захлебываясь, плачет
Горчайшими слезами детства?
Ужель и перед ней маячит
Неистребимый призрак бегства?
Поэт обращается к образам своего народа: Авраам, Исаак, Юдифь, Олоферн, царь Ирод, часто думает о своем времени, о времени вообще как философском понятии, связанном с пространством: «Частит будильник – времени в обрез», «Поезд спешит в никуда ниоткуда», «Мой выигрыш – мой мир, удел как бы ничейный». Все чаще встают образы дороги, отъезда:
Все слышней нетерпеливый окрик: «Трогай!»,
Но топчусь, как валаамова ослица,
Хоть пологая легко бежит дорога,
Только даль неразличимая пылится.
Позади меня поруганное поле,
Впереди благоухает виноградник.
Барабан стучит. Шофар дудит: «Доколе?»
Тянет руку горемыка-христарадник,
Я молчу, чтоб невзначай не выдать боли…
И вот наступает день отъезда, поэт прощается с Москвой в стихотворении «Прощание с Москвой».
Дом кувырком. Тает снег.
Обнажается суть.
Пушкина, Пушкина сунуть в баул не забудь!
Полки зияют, как жизнь, опустевшая вмиг,
Белая ветка в окне – одиночества крик.
Я остаюсь! Я сажусь на диван в уголок,
Мятые хлопья бумаги. Молчит потолок.
Небо молчит. Я не слышу подсказки его.
Вот и все кончено. Вот и совсем ничего.
Там, где сгорел Содом, 1991-2001
Содом это, по Торе, – в Ханаане, то есть в сегодняшнем Израиле. Сюда, в Израиль, и приехала жить Елена Аксельрод. Приехала жить и писать стихи. Переехавших на новое место жительства можно назвать скитальцами, тем, кого на иврите обозначают библейским выражением «на ве-над» («Вечным скитальцем будешь ты на земле», Брейшит, 4:12).
Пересоленное море,
Пересохшая гора –
Между ними в коридоре
Обустроиться пора,
………………………
Ну а влажные ресницы
Да бороздки вдоль лица –
Это от другой водицы,
Где Харан, где прах отца.
Таким образом, я вижу здесь и желание «обустроиться», и вместе с тем воспоминания о месте, «где Харан», откуда, мы знаем, вышел когда-то наш праотец Авраам, о Москве, «где прах отца», не отпускают поэта. Эти воспоминания очень важны для него. Елена Аксельрод держится за них, как за «леску».
Леска не рвется – связь еще длится.
Туго нанизаны улицы, лица.
Слово, которое вслед тебе брошено,
Бусинка, пуговица, горошина,
Катится, катится, не забывается,
Воспоминаньем полночным взрывается…
Или другое стихотворение:
Свиданья помню, позабыв измены,
Спокойный взгляд неузнающих глаз.
Родные, теплые я помню стены,
Как будто свет в них никогда не гас.
Я объясняюсь в нежности трамваю,
Билет на память тороплюсь пробить.
Что ж делать с тем, о чем не вспоминаю
И что никак не в силах позабыть?
Однако жизнь на новом месте берет свое и требует своего. «Все перемолото. Все отзвучало, – говорит поэтесса себе, – Брось. Позабудь. Начинаем сначала». Но начать сначала человеку, профессия которого – «слово», я думаю, бывает очень трудно:
Была мне радость только в слове.
Все внове. Но зачем я тут,
Когда два камня в Вострякове
Тоскуют обо мне и ждут?
Вновь и вновь поэт вспоминает Москву. «Жить, – говоришь, – надо проще!», уговаривает она сама себя, вспоминая слова Анатолия Жигулина. И, мне кажется, что поэту становится легче дышать и боль воспоминаний немного отпускает: «Море трепещет искристо,/ Весла мои веселя». Иногда Елена Аксельрод начинает видеть свое предназначение в скромной доле домашней хозяйки, жены:
Если сгребаю тарелок груду –
Значит, еда есть, вода есть и кто-то,
Севший за стол, и в глаза мне взглянувший,
И улыбнувшийся запаху пищи….
Частым адресатом ее стихотворений становится муж Ф.Я.:
Снова тебя я жду –
Только в другой стране.
У неба всего на виду –
Только в другом окне.
Постепенно, исподволь к поэту приходит «вторая любовь» – Израиль
Здесь песенка любая о стране –
Как заклинанье в хрупкой тишине,
Мольба о верности и о любви:
Останься! Не уйди! Не уплыви!
и, в то же время, понимание важности верности себе – своему ремеслу и слову: «Восток или Запад – лишь билось бы слово в садке».
Поэт Елена Аксельрод уже изрядно пожила, она легко может отличить красоту картинок и фотографий от реальной жизни, которая совсем не похожа на глянцевые журнальные рисунки:
Светлы, нарядны пять последних лет,
А снимки старые темны и лживы,
Как будто прошлое слизнуло цвет,
Оставив мне на память негативы.
…………………………………….
Учусь оттенки мрака различать
И пятиться, собрав остатки воли,
А гладкая цветистая печать –
Простая тайна техники всего лишь.
В этих условиях наш поэт принимает «теорию относительности» всей нашей жизни:
И что олива, что ольха,
Что Негев, что Московия –
Не Божий мир, а требуха,
Затея бестолковая.
Но ослик меж камней стоит –
Живое изваяние,
Неужто спит, пейзажем сыт,
Иль знает все заранее?
Чего он ждет, совсем один,
Отбившись от хозяина?
Он в центре мира, меж вершин,
А мне – всегда окраина –
Хоть на горе, хоть под горой,
Среди долины ровныя…
Вот уж поистине, «нам целый мир чужбина…».
Дочь художника, мать художника Елена Аксельрод видит весь лежащий перед ней мир в цвете и в объемном измерении:
В белом платье подвенечном
Я тебя ждала.
……………………………….
Платье красное надела.
Говорили: «Слишком смело!»
……………………………..
В платье черном, в платье скорбном
От тебя уйду.
Небольшой оставлю короб
На виду.
Там найдешь в строке пристрастной
Белый день, закат мой красный,
Черную беду.
В ладони века, 2000-2010
Зачем угораздило нас родиться
в тридцатых расстрельных годах?
Как сохранила нам жизнь столица,
в кислые щи замешавшая страх?
Как сумели мы уцелеть,
как довелось не попасться в сеть
в сороковых, пятидесятых,
и прочих задушенных, смятых, распятых
коричнево-красных годах,
как спохватились, как превратились
в стареющих перелетных птах?
Зачем угодили мы в новый век,
разом отторгнувший нас,
наш колченогий за временем бег,
наш глаукомный глаз,
зачем повторяем в коротких снах
крыльев последний взмах?
В это, по-моему, одно из самых сильных стихотворений Елены Аксельрод, по сути дела, уложилась вся ее сознательная жизнь. Мы видим, что в нем представлена биография поколения, так стихотворение и названо – «Поколение», родившегося до войны, сумевшего уцелеть после нее, поздно улетевшего из страны «стареющими перелетными птахами» и «угодившего в новый век», наш сегодняшний XXI век, отторгнувший его, поколение, упрямо и настойчиво повторяющее в своих воспоминаниях «крыльев последний взмах». Эти раздумья о своем поколении и о поколениях людей вообще проходят превалирующей линией через всю поэзию Елены Аксельрод.
Все в этой жизни очень непросто ни для поэта, ни для нас с вами. Как бы мы ни пытались рассчитать свои будущие жизненные ходы, всегда есть вероятность в чем–то промахнуться, иногда в очень малом, но важном
Остаться негде, вернуться некуда.
Не отыскать утонувшего невода,
Заброшенного в ожиданье улова,
Самой не ясно какого.
Горе-рыбачка! Мерцает на скатерти
мелочь, подобранная на паперти
словесности русскоязычной,
корка соленая, стопка «Столичной»,…
И вот приходит время, когда надо подвести хотя бы предварительные итоги:
Я в детстве не была ребенком,
я в зрелости не стала взрослой,
не заливалась смехом звонким,
страшилась лишнего вопроса,
сама не спрашивать старалась.
Недоумения, сомненья
в тяжелый ком сплелись под старость,
но не прибавилось уменья
ни друга спрашивать, ни Бога,
за кем бежать, играя в салки,
как не судить о ближних строго,
не замечать в колесах палки –
и, не оглядываясь, мимо –
в качалку с музыкой и книжкой,
пока заждавшаяся мина
не разорвется черной вспышкой.
Талантливого поэта мы иногда называем художником слова. Применительно к Елене Аксельрод эта фраза перестает быть метафорой. В творчестве поэта заметна близость к эстетической индивидуальности ее отца-художника. Еще в 20-х годах (прошлого века) Абрам Эфрос писал о рисунках Меера Аксельрода: «Эта простота вдруг начинает развертывать нашему внимательному и требовательному взгляду одну за другой черты редчайшей жизненной насыщенности того, что изображено, и совершенно свежего мастерства того, как это сделано». А теперь сравним эту запись с тем, что написал о нашей поэтессе Николай Панченко уже в 70-х годах: «Елена Аксельрод – многосторонний профессионал. Однако, читая ее книгу, меньше всего замечаешь профессиональную сторону, то, «как» она сделана, и ловишь себя все чаще – при всем нашем профессиональном пристрастии – на скромной роли читателя, сочувствователя и сопереживателя поэта». Поэтесса, дочь замечательного художника Меера Аксельрода, перенесла многие творческие подходы своего отца на поэзию. Поэтому критику иногда относительно легко написать, о чем ее стихотворение, но не всегда возможно уловить, как это сделано. Разве легко описать, как ты дышишь? Именно так пишет стихи и Елена Аксельрод: строки ее стихотворений звучат столь естественно и обманчиво просто, что совершенно не замечаешь работы поэта. Эти слова обладают магией дыхания и естественности.
В книге Елены Аксельрод около 500 страниц, мы же слегка коснулись лишь значительно менее десятой части ее стихотворений. Здесь не была рассмотрена ее любовная лирика, стихотворения о природе, пейзажные стихотворения. Отдельной большой темой могла бы быть большая музыкальность ее стихов, прямо просящихся к музыкальному переложению. Я, человек, которому «медведь на ухо наступил», буквально пел, читая некоторые стихотворения Аксельрод. Почему же мы не поем песни на ее стихи? Возможно, это является следствием слишком большой человеческой скромности поэта. Елена Аксельрод была знакома и дружила со многими поэтами, писателями и просто талантливыми людьми. Среди них – Юлий Даниэль, Арсений Тарковский, Александр Аронов, Алла Белякова, Вера Маркова, Аркадий Белинков, Лев Копелев, Борис Чичибабин, Асар Эппель. Ни их, ни саму Елену Аксельрод невозможно перехвалить. Хорошего поэта, вообще, нельзя перехвалить, его можно только недохвалить, но этого ни в коем случае не следует делать. Недохваленность поэта по кумулятивному эффекту порождает явление «раненого зверя», в роли которого выступает уже сам недохваливший поэта читатель, а это очень опасно. «Кто в заздравном даже слове умудрялся хмурить брови – разве тот мужчина», – написал другой поэт – Расул Гамзатов. Мне не хотелось бы быть ни в роли «раненного», ни в роли «не мужчины».
Мы, читатели, в очень большом долгу перед поэтами. Мы аплодировали только тем, кто был у нас на виду. Поэты тоже в долгу перед нами – некоторые из них были очень скромны, они хотели, чтобы мы сами нашли их в запутанной паутине поэзии. В результате поэты разделились на тех, кто выступал на стадионах и поэтов – невидимок. Но и первые не всегда были счастливы, по крайней мере, они не всегда высказывались о своем счастье. Вот, к примеру, что пишет Белла Ахмадулина: «Я всегда, когда говорю о Бродском, повторяю, что у него, к счастью, не было мелких и пошлых искушений: огромной аудитории, стадионов. У меня все это было». У Елены Аксельрод тоже не было стадионов, но были плодотворные встречи с читателями, например, в Московском ЦДЛ, Музее Марины Цветаевой, Литературном музее в Москве. Мне представляется путь Елены Аксельрод талантливо прожитыми годами, полными самоотдачи высокой поэзии, любви к этой поэзии.
