ВМЕСТО ПРОЛОГА
Собственно, он был не мусорщик, а старьевщик-жестянщик. «Великим мусорщиком» назвал, а точнее обозвал его как-то небезызвестный писатель-фашист Робер Бразильяк.
Произошло это в одной ресторанной перепалке. Кто-то заметил, что Жоано (так многие называли в Париже нашего старьевщика) — великий делец, на что Бразильяк в бешенстве выпалил, произведя на свет божий новое свое bon-mot: «Да он не великий делец, а великий мусорщик».
Все же в этом ядовито-возмущенном определении Бразильяка явно что-то есть (Жоано трудился, находясь, можно сказать, по уши в грязи и мусоре, зачастую и человеческом), к тому же оно экстравагантно, парадоксально, завлекательно, вот я и решил вынести его в заголовок настоящего опуса.
Был же наш герой уникальным, непревзойденным специалистом по всяком железному лому и делал на этой своей способности совершенно гигантские деньги.
Сам же он, кстати, любил представляться так, еще даже более иронично и двусмысленно, чем это сделал на его счет Бразильяк. Он любил повторять: «Я — бля... хер, и этим все сказано».
Всей неприличности данной автохарактеристики французы, конечно, понять не могли («бле» — это на еврейском жаргоне означает «жесть», ну, «бляхер», выходит, и есть «жестянщик»), в то время как мы, русские беженцы, своеобразное остроумие Жоано оценить имели возможность, особливо, когда он разъяснял нам, что же такое это БЛЕ .
Что же касается настоящей его фамилии, то она мне не ведома.
В Париже называли его Жоано и еще по-всякому, официально же он значился как месье Жозеф Жоановичи. Как эта фамилия звучала в его родной Бессарабии, мне лично непонятно.
Еще его потом стали называть «Странный месье Жозеф». Даже книжонка о нем вышла под таким малоудачным названием. И телефильм выпустили — и тоже так назвали: «Странный месье Жозеф».
Ну, уж странным он точно никогда не был. Ни в малейшей мере. Даже поручиться готов. А порукой тому — мой опыт, пусть весьма небольшой, общения с ним, и общения вполне откровенного.
Может быть, слишком умным был, это да. Или точнее был непревзойденным хитрецом, самого себя перехитрившим, но только никак не странным.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
МУСОРЩИК ПОЯВЛЯЕТСЯ
Я родился в Париже в 1924-м году, да и сейчас там еще живу, вернее доживаю дни свои. И всего только несколько лет из тех, что проведены мною в страстно обожаемым мною городе, окрашены для меня крайне неприятными воспоминаниями Этот крайне унылый период полностью для меня укладывается в интервалы от середины июня 1940-го до 25-го августа 1944-го года.
И заявляю со всею откровенностию, что причина тут совсем, как мне лично кажется, заключалась не в немцах. Знаете, с их приходом жизнь русских людей в Париже не столько расстроилась, сколько в общем-то устроилась. Да, именно так. Говоря это, ничуть не преувеличиваю.
Ну, конечно, были такие среди нас, русских парижан, что стакнулись с резистантами, их ждали очень крупные неприятности и даже пытки и казни. Княгине Вики Оболенской (Оболенская она всего лишь по супругу своему, а в девичестве она Макарова, дочь бакинского вице-губернатора) немцы даже голову отрубили. Но она ведь вошла в одну из сетей резистантов и весьма активно действовала. Тем же из нас, кто в точности исполняли предписания нового порядка, не угрожало ровно ничего. Скорее даже наоборот: они могли рассчитывать на то, о чем при французской власти и мечтать не смели.
До 1940-го многим из нас, русских беженцев, жилось в Париже не слишком уж сладко. Французам мы в общем-то не больно нужны были; в основном мы создавали для них одни лишь проблемы; мы были чужие и мы мешали им. Скажу честно: нас притесняли и и считали едва ли не поголовно, что мы отнимаем нечто законное, им по праву принадлежащее. А когда в 39-м началась война, так называемая «Странная война», то нас, русских. стали уже притеснять прямо грубо, бесцеремонно и даже уже не в частно-индивидуальном, а во всефранцузском масштабе. В частности, правительство отобрало у нас лицензию на такси. О, сколь ко тогда русских парней вмиг потеряло работу и я в том числе. Были предприняты еще аналогичные акции.
Ситуация переломилась в лучшую для нас сторону лишь с приходом немцев. Они стали давать нам работу. Французы злились, конечно, но наших парней стали брать шоферами, девушек — машинистками. И это не все еще. Нам доверили устраивать для немцев столовые, мы выступали переводчиками, (ведь многие из нас знали немецкий), посредниками, агентами при заключении разного рода торговых сделок. Некоторым немцы доверяли временно управлять конфискованной у евреев недвижимостью. Я устроился помощником повара в столовую для нижнего состава полевой жандармерии: завсегдатаи этой столовой меня в шутку называли «князь-повар».
В общем, с нищетою отныне для многих из нас было покончено, а главное — мы наконец-то почувствовали себя людьми.. А для новой власти мы были по крайней мере уравнены во многих отношениях с французами и, соответственно, воспрянули духом.
Я лично вовсе не был поклонником Третьего Рейха, скорее даже наоборот, но просто был счастлив, что имею работу, что я нужен, что меня наконец-то ценят. Но кое-что меня ужасно травмировало и страшно даже травмировало.
Объяснюсь: я заядлый, страстный курильщик и еще чрезмерный чистюля. А табак-то настоящий и исчез. На черном рынке можно было приобрести сухую траву, политую никотиновою жидкостью, той, что обычно опрыскивают виноградники. Меня все это просто сводило с ума. Я дико, до безумия мечтал о табаке.
И вот что еще отравляло мне жизнь при немцах (до сих пор вспоминаю с содроганием): обитатели Парижа стали явно и весьма неприятно подванивать и даже попросту вонять. Нет, это вовсе не метафора. Я не имею в виду моральное разложение. Говорю в совершенно прямом смысле. Понимаете, настоящее мыло из Парижа просто-напросто исчезло, и я даже знаю, как и куда. Все дело в том, что практически все наличные запасы savon de toilette, brique de savon, savon liquide были отправлены в Третий Рейх. А к услугам парижан был предоставлен черный рынок. Там мы могли (и незадешево, между прочим) приобрести мыло новейшего образца. Ежели в довоенном мыле жирности было не менее семидесяти процентов, то в чернорыночном мыле жирности было процентов пять-семь, не более. Мыться таким мылом было почти невозможно. К тому же туда была намешана глина, а в ней были еще и камешки, которые нещадно царапали кожу. В общем мытье уже было не всем по зубам (по карману) и не всех устраивало. И в метро стояла просто самая настоящая вонь от немытых тел.
Когда я вконец озверевал от жизни без табака и от собственной вони, то решительно шел на бульвар Мальзерб, к дому номер 205. Там был расположен пятиэтажный особняк, который при немцах единолично занимал Жозеф Жоановичи. Кто это такой? Ну, тогда его знал весь Париж и даже вся Франция, пожалуй. Эта была личность совершенно феноменальная, обладавшая возможностями почти что немыслимыми. Парижское оккупационное командование перед ним чуть ли не заискивало. Да. Да. А в Берлине, на самой вершине Третьего Рейха отзывались о нем с неизменным почтением. Так, во всяком случае, поговаривали в Париже.
Так кем же все-таки был сей Жоановичи? Старьевщик. Мусорщик. Точнее: старьевщик по металлу. И он уже с года 38-го поставлял в Третий Рейх сталь, вольфрам, медь, бронзу и т.д. Доходы его были невероятны. Сказывают, при немцах он зарабатывал каждую неделю никак не менее тридцати миллионов франков. Каждую неделю!
Но еще до всяких немцев Жоановичи продемонстрировал, что он финансовый гений.
Этот бессарабский еврейчик бежал в 1925-голу из Румынии, ибо там евреев начали лишать гражданства. Так он оказался в Париже. С ним была жена Хава — впрочем, она для него в жизни мало что значила, как видно. Встречались они не так уж часто.
В Париже у Хавы был кузен по фамилии Круг. Был этот Круг старьевщиком, как видно довольно преуспевавшим. Он ввел Жоановичи в свой бизнес, вернее для начала взял к себе в ученики. Жозеф, а точнее Йоська, довольно-таки быстро слопал и Круга и весь его бизнес.
Жоановичи стал истинным королем парижских старьевщиков. Уже года через четыре его зарегистрированный капитал равнялся пятидесяти тысячам франков. А через десять лет, примерно к 39-му году, то бишь к войне, он увеличился аж в 120 раз. Немыслимо, но это так.
Ай да Жоано (так его еще называли)!
Ну, а при немцах доходы Жоановичи стали увеличиваться просто с бешеной, нереальной даже скоростью.
Впоследствии, когда во время одного из судов обвинитель спросил у Жоановичи, сколько он заработал во время войны, и тот ответил, что около двадцати пяти миллионов, в зале раздался единогласный грохот публики. Все знали, что Жоановичи зарабатывал таковую сумму примерно за одну неделю.
Нашлись сильно любопытствующие парижане и решили подсчитать, сколько же примерно месье Жоано заработал во время войны. И пришли к выводу, что никак не менее четырех миллиардов франков. По тем временам сумма была совершенно невероятная, ибо счет основных крупнейших состояний велся тогда на миллионы, а отнюдь не на миллиарды, как нынче.
Ну, ясное дело, за точность этих подсчетов ручаться никто не может, но особое экономическое могущество месье Жоано в те годы было абсолютно неоспоримо, как я думаю.
Да. Существовал в Париже грандиозный черный рынок, немцами же и инспирированный во многом. Там те, кто сотрудничал с немцами, делали какие-то грандиозные состояния. Но фигура месье Жоано при этом стоит особо, отдельно. Но об этом я еще поведаю, как надеюсь.
А пока хотя бы немного (совсем чуть-чуть) расскажу о себе в связи с Жоановичи.
Мы оба как будто из разных, абсолютно непересекающихся миров (я — Рюрикович, выпускник Кембриджа, а он — бессарабская голь, не учившийся нигде и никогда), но вот эмиграция как-то свела нас. Более того, мы оба смотрели друг на друга с интересом и симпатией.
ГЛАВА ВТОРАЯ
СПАС И ЛЮСИ ЖЕЛЕЗО
В общем, когда мне становилось совсем уж невмоготу без табака и мыла, я шел к Жоановичи, к «Спасу», как его называли многие в Париже, то есть к спасителю. Причем называли именно по-русски: «Спас». И не только французы, но и немцы. Сам он, кстати, говорил на какой-то языковой мешанине, путая французские, русские, румынские слова плюс еврейский жаргон. Но на самом деле это была чистая игра. Со мною Жоановичи говорил на очень неплохом русском или же вдруг переходил на французский, вполне приличный. Однако на публике он вел себя совершенно иначе, а с немцами вообще предпочитал еврейский жаргон, который он выдавал за немецкий язык, с вкраплением французских словечек. Между тем он и немецкий знал неплохо: он ведь торговал с Германией давно, как минимум с 37 – 38 гг.
Приятелями мы никогда не являлись, друзей у нас общих тоже не было. Познакомились мы совершенно случайно в ресторане «Две кастрюльки» («Deux Cocottes», а вернее «Две кокотки» (так, кажется, будет точнее), что на авеню Ниель.
Однако когда бы я ни являлся к нему, Спас мне не отказывал никогда. Я неизменно уходил из его особняка с портфелем, битком набитым пачками отборного английского табака и брусками мыла.
Правда, секретарша его Люси Шмидт, исполнявшая одновременно роль домоправительницы, кухарки, прислуги и швейцара, осматривала меня строго, придирчиво и даже критически (и даже с презрением), но при этом она беспрекословно исполняла все распоряжения, сделанные на мой счет Спасом.
Между прочим, это была весьма интересная и даже привлекательная особа. Она была высокая, стройная, стремительная, только взгляд громадных голубых глаз явно отдавал непроницаемым льдом. Только когда она взглядывала на Жоановичи, лед тут же исчезал, начинало в нем сквозить нескрываемое обожание, но как только Люси отворачивалась от Жоановичи, опять появлялся лед.
Прозвище этой женщины было интересное, её все знали как Люси Фер, то бишь Люцифер или Люси Железо. Последнее даже точнее, ведь в ней, в ее личности было железо, и она помогала Жоановичи торговать железом, самым настоящим. Говорят, что без этой Люси гениальные финансовые операции Жоановичи вряд ли были бы осуществлены. Это она вела все счетные книги великого парижского старьевщика.
Внешне они совершенно не подходили друг другу. Она была высокая, статная, изящная, а он был маленький, неповоротливый, набитый жиром, облаченный в какой-то безобразный полосатый халат (дома во всяком случае), но взгляд его потрясающе пронзительных и одновременно буквально пропитанных лукавством зеленых глаз искупал все.
Люси Фер была в Жоановичи влюблена без памяти и навсегда, на все была готова ради него (это было видно всякому), что же касается самого Жоановичи, не знаю, любил ли он кого-нибудь вообще кроме своих грандиозных сделок, но без Люси жизнь его была просто невозможна. Он сам, кстати, сказал мне как-то: Люси — самая соблазнительная часть моей личности, которая во всем остальном безобразна».
Кстати, и превосходнейший английский табак (он был у нас тогда невероятным дефицитом), который не раз презентовал мне Спас (он и сам поведал об этом), доставался как раз через Люси Фер.
Это именно она со своими подружками прятала у себя английских летчиков, от которых как раз и получали упаковки с английском табаком, целые залежи которого постепенно скапливались на пятом этаже особняка Жоановичи на бульваре Мальзерб. Спас раздавал его потом весьма многим, знакомым и не очень, резистантам и даже немцам, даже кровопийцам из СС и СД. От английского табака просто невозможно отказаться.
А знал ли, скажем, Бемельбург из IV отдела (гестапо) или сам Кнохен, возглавлявший всю сеть германских спецслужб в Париже, откуда у месье Жоановичи англйиский табак и в таком еще количестве?! Думаю, что вполне знали. Преспокойненько брали у него табачок и всласть покуривали. А трогать Жоановичи не трогали и не смели даже тронуть — уж слишком важная это была персона для Третьего Рейха. Он выискивал металлическое сырье, и от этого в некотором роде зависело будущее Германии. Да и вообще Жоановичи действовал весьма открыто и не думал даже скрывать своих связей с сетями резистантов.
Но вот что тут необходимо прояснить. Да, он был один из больших игроков черного рынка и при этом принципиально отличался от остальных игроков. Те наживались и только, ни о чем ином и не помышляя. Наш же жирный коротышка действовал иначе. Он наживался и как еще наживался, но часть получаемых доходов тратил на то, чтобы вызволять некоторых резистантов из кровавых лап гестапо или хотя бы делал так, чтобы каких-то из арестованных не пытали. Он даже сумел вызволить какое-то количество людей из лагерей (что-то около 150 человек). Я самолично слышал во время одного из процессов над ним.
Как же Жоановичи все это проворачивал? А очень просто и главное — открыто. Он устраивал самый настоящий торг, давал немцам взятки. И те в основном брали, не могли не брать, ибо Жоановичи расплачивался миллионами франков. Тут, как понимаете, устоять было крайне сложно.
Действовал открыто. Да. Но при этом с поразительной хитрецой и с точнейшим пониманием и использованием человеческих слабостей. Мне известен, например, такой случай.
Прошу помнить, что Жоановичи был великий, непревзойденный игрок в покер; игрок, что называется, от бога.
Как-то в ресторане «Две кокотки» лейтенант Келлер из гестапо, что на улице Флорантен (так называемое корсиканское гестапо), проиграл ему весьма крупную сумму. Хитрец Жоановичи «забыл» об этом долге, за что Келлер был ему ужасно благодарен и проникся к величайшему старьевщику огромной симпатией. Через некоторое время Жоановичи подъехал к нему с просьбой освободить одну невинную душу, по чистой случайности оказавшуюся в застенках гестапо. И Келлер не устоял, тем более, что Жоановчи отблагодарил его аж парой миллиончиков, плюс саквояжик, набитый английским табаком. Так что Спас действовал просто как будто и открыто, и при этом он выступал уже даже не как карточный игрок, а скорее как шахматист: разыгрывал своего рода шахматные комбинации, незамысловатые лишь с виду, а на самом-то деле весьма хитроумные. И в большинстве случаев одерживал верх.
Вышеприведенный случай с лейтенантом Келлером произошел, думаю, году в 43-м примерно, когда авторитет Жоановичи у немецких властей был уже совершенно непререкаем, но авторитет этот утвердился отнюдь не сразу. Спасу пришлось пройти чрез кой-какие испытания.
В 1941-м году Жоано вступил в крупнейшую сеть Резистанса «Турма месть», которую создали три врача — Виктор Дюпон, Раймон Шанель и Ватервольд. Дюпон занимался разведкой, Ватервольд — терактами, а Шанель — побегами. Жоано вошел в подчинение Раймона Шанель и стал в «Турма Месть» секретным агентом P 1.
Отослав жену с дочками, брата Мордехая( Мишеля) и племянника Азраила в Ла-Рошель, Жоано открыл там филиал компании «Братья Жоановичи. Рекуперация и сортировка». Под прикрытием этого филиала зафрахтовал в Ла-Рошели яхту и через посредничество племянника организовал отправку в Англию бежавших из лагерей французов. В 1942-м Азраил был арестован, а в Париже арестовали и самого Жоано. Тогда он дал сигнал неутомимой и безмерно преданной ему Люси Фер принять меры. И она передала чуть ли не самому штандартенфюреру Гельмуту Книрхену никак не менее пяти миллионов франков, после чего племянник Жоановичи получил всего лишь несколько лет заключения, а сам Жоано был отпущен на свободу незамедлительно.
Больше немцы никогда уже не смели его арестовывать. Он стал слишком важной птицей. Человеком совершенно незаменимым.
Жоано получил спасительную корочку от гестапо. Компания же «Фирма братьев Жоановичи. Рекуперация и сортировка» стала истинно процветать, баснословно даже процветать.
Последнее стало возможно именно благодаря теснейшим связям обитателя особняка на Мальзерб, 205 с немецкими спецслужбами. Ну, и некоторую толику от полученных неисчерпаемых доходов он возвращал потом в виде взяток за некоторых арестантов — узников гестапо и абвера. В спецслужбах все более были месье Жоано довольны и, соответственно, еще более ему покровительствовали.
Все это способствовало в итоге исключительно сольному процветанию бизнеса великого, даже, пожалуй, величайшего парижского старьевщика (моя супруга называла его не иначе, как «гениальным мусорщиком» и была, как я считаю, не так уж и неправа).
Кое-кто из резистантов, правда, стеснялся, что их вызволил из застенков мусорщик, месье Жоано, Йоська из Бессарабии и старался сей факт стыдливо закамуфлировать или даже вовсе скрыть. Один, помнится, — это был, кстати, Анри Тетжен, ставший впоследствии министром юстиции — даже рассказывал совершенно фантастическую историю, как он проломил крышу вагона в поезде, везшем его в Аушвиц, и сбежал. А между тем, спас сего стыдливого деятеля никто иной, как наш Жоановичи, уплатив за него в гестапо на авеню Фош несколько миллионов франков. Спас сам мне об этом случае рассказал, и я ему верю.
Но некоторые, более честные, менее щепетильные и еще способные на благодарность, поистине боготворили Жоановичи и иначе как своим Спасом (Спасителем) не называли. Ручаюсь за это. Я слышал многократно такого рода признания, в том числе и во время судебных процессов, которыми была отравлена жизнь Жоановичи, начиная с 1947-го года.
И я уверен, что таковых признаний могло бы быть гораздо больше, но люди, видимо, побаивались что ли идти наперекор властям, ибо знали, что сверху организована самая настоящая травля величайшего старьевщика Франции всех времен.
Сам я буквально преклоняюсь пред сею уникальною личностию, но при этом, как мне кажется, отнюдь не идеализирую ее.
Да, Жоановичи спасал людей от пыток и казней, безо всякого сомнения, но при этом в первую очередь он думал о продвижении своей мусорной империи. Давая деньги и вызволяя из застенков гестапо французов и своих единоплеменников, он совершал благое дело, конечно, но для него особенно важным при этом было то, что он повышал тем самым заинтересованность в нем со стороны немецкого начальства, которое, чем больше дело шло к концу, тем острее было озабочено своим обогащением.
Отдавая миллионы, Жоановичи получал гарантию скорейшего их приращения. И он, как ему виделось, — даже и такой потрясающий ум оказался наивным, — получал еще одну гарантию, а именно ту, что после того, как Третий Рейх падет, спасенные им жертвы режима помогут устоять и ему и его мусорной империи. Не помогло: империя пала, а точнее была захвачена и съедена без остатка. Но это я забежал вперед.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ЖОАНО — БОГ ПАРИЖСКИХ ПОЛИЦЕЙСКИХ
Итак, месье Жоано был секретным агентом сети резистантов «Турма месть» и одновременно имел корочку от гестапо, что дозволяло ему беспрепятственно курсировать по всей захваченной нацистами Европе. Но это еще не все.
Про него с удивительным упорством распространялись слухи, что он в 1925-м году был заслан в Париж как агент Коминтерна. Но я в последнее не верю совершенно. В беседах со мной он ругал большевиков нещадно, хотя, конечно, это еще ничего не означает. В общем, я никоим образом не верю, что он агент Коминтерна и связан с коммунистическим подпольем.
А вот что бесспорно и крайне интересно.
Жоановичи не просто входил в одну из крупных сетей раннего Резистанса (это было в первый период оккупации в 1940-м и 41-м годах), потом он еще содержал целые сети Резистанса, содержал на свои «грязные» деньги, добытые в результате торгового сотрудничества с немцами. Каково, а ?!! Мне кажется, сильно.
И прежде всего он целиком и полностью содержал мощнейшую сеть «Честь полиции»,
Должен сказать, что Жоано всегда неровно дышал по отношению к полиции, чего даже и не пробовал скрывать. Под его опекой долгие годы находились весьма многие инспекторы и комиссары.
Он любил частенько повторять, сопровождая эти слова своей незабываемой ухмылкою: «Запах комиссариата меня возбуждает». В общем, нет ничего удивительного в том, что сеть «Честь полиции» полностью была на его содержании. Более того, он был одним из боссов этой подпольной организации. Говорят, без его согласия они не выходили ни на одну акцию.
И ежели бы Жоано на рассвете 19-го августа 1944-го года не доставил к парижской префектуре транспорт, бензин, оружие, то восстание просто не смогло бы начаться. И когда Жоана, смеясь, говорил впоследствии: «Это не генерал Леклерк взял Париж, а я», — то в этой шутке была явная доля истины. Тем не менее (а точнее благодаря этому), когда до сведения генерала де Голля довели это bon mot великого мусорщика, тот был в бешенстве.
Когда же немцы ушли из Парижа, штаб «Чести полиции» разместился в особняке Жоановичи на бульваре Мальзерб, а сам он находился под неусыпной охраной бойцов «Чести полиции» вплоть до своего исчезновения из Парижа в марте 1947-го года. Но Жоановичи навсегда для ветеранов «Чести полиции» остался абсолютным авторитетом.
Когда в феврале 1965-го года Жоановичи не стало, на его могилу был возложен громадный венок с надписью: «Нашему товарищу — от «Чести полиции», от благодарных друзей».
Конечно, надпись на траурном венке ровно ничего не доказывает, но в Париже упорно и довольно-таки долго поговаривали, что если бы не Спас, то не было бы и никакой «Чести полиции». И я сам такого же точно мнения.
Но, в общем-то, история возникновения «Чести полиции» не так уж и простая, там много темных и даже загадочных пятен, а сам Жоановичи предстает в довольно двойственном свете. Но тут еще необходимо помнить вот что.
25-го августа 1944-го года в Париж вошла дивизия Леклерка. А 30-го августа на ферме Базоши были арестованы Анри Лафон и Пьер Бони — главные заправилы французского гестапо (один — бывший уголовник, другой — бывший полицейский инспектор).
И «сдал» этих двух странных личностей, за которыми тянулись обильные кровавые следы, никто иной, как Жоановичи.
Данного обстоятельства те из громил французского гестапо, которым удалось выжить, не простили ему никогда, и они, в частности, пытались всячески опорочивать личность Спаса, что сказалось и на тех версиях касательно возникновения «Чести полиции», которые циркулировали во Франции в послевоенные годы. Будем об этом обстоятельстве помнить.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«ЧЕСТЬ ПОЛИЦИИ»
Сеть Резистанса «Честь полиции» возникла в ноябре 1943-го года. Безо всякого сомнения, поздновато. Шел ведь уже третий год оккупации. Что же это наши доблестные полицейские никак раньше не определились в своем отношении к захватчикам? Чего, собственно, ждали?
Думаю, поначалу были уверены в полной и окончательной победе фюрера. Вот и сидели тихо, не рыпались. Даже когда в мае 1942-го года в Париж прибыл личный представитель Гиммлера генерал СС Карл Оберг, и все пошло очень жестко, даже чересчур жестко: не спрашивая одобрения французской полиции, немцы начали расстрелы заложников, и в больших количествах. Но флики тем не менее все еще продолжали помалкивать. Это только Сталинград их, видимо, вразумил. Так или иначе, но решились соорганизоваться и выступить лишь в конце 1943-го года.
Однако начало деятельности «Чести полиции» оказалось мало удачным и страшным, даже трагическим.
Учредительный съезд этой подпольной организации состоялся в уютном подвальном зальчике шикарного, стильного брассри «Зиммер».
Было выбрано именно это помещение. Случайные посетители туда не спускались. Как правило и то, о чем говорилось, наверху никак не могло быть слышно. В общем, в этом зальчике можно было обо всем поговорить, не страшась посторонних глаз и ушей. Правда, выбраться из этого зальчика можно было лишь по узенькой винтовой лестнице. Так что в некотором роде это была западня, о чем устроители не подумали.
Короче говоря, все участники учредительного съезда «Чести полиции» были схвачены на месте, бежать ни у кого не было возможности. Часть из них была тут же и расстреляна, а остальных отправили прямиком во французское гестапо, в том числе и комиссара Дубена, который должен был стать председателем «Чести полиции».
Да, это была катастрофа. Однако через короткое время полицейские собрались опять, в другом совершенно месте, и сеть резистантов «Честь полиции» все же начала действовать. Председателем организации был избран бригадир Андре Фурнье, а секретарем его стал Пьеднуар, полицейский-велосипедист. Оба они были близкими знакомцами месье Жуано, и вместе все они отлично сработались.
Да, а расправу над первым учредительным съездом «Чести полиции» устроил Поль Клавье. Это бы страшный человек: убийца и садист. И он был племянник еще более страшного человека — Лафона, главы французского гестапо.
Так вот бывшие сотрудники Лафона, те что выжили, рассказывали следующее.
Поль Клавье явился будто к Жоановичи и стал жаловаться, что дядюшка не дает ему интересных розыскных дел, ибо хочет сам единолично проводить интересные, выигрышные расследования. И будто бы тогда Жоановичи поведал племяннику Лафона о готовящемся учредительном съезде «Чести полиции». Тогда Клавье, прихватив знаменитого футболиста Виллеплана (он работал у Лафона, во французском гестапо) и еще несколько головорезов, к назначенному времени бросился к брассри «Зиммер». В результате и был захвачен весь первый состав учредительного съезда.
По утверждению бывших гестаповцев Жоановичи «сдал» полицейских во главе с комиссаром Дубеном, ибо последний совершенно не доверял великому старьевшику и не хотел иметь с ним общих дел.
По версии бывших гестаповцев Жоановичи хотел во что бы то ни стало «провести» в председатели организации послушного ему Фурнье, у которого, пока был жив комиссар Дубен, не было никаких шансов.
Я лично лафоновцев презираю безмерно и в их версию не верю ни на йоту, почитаю ее чистейшей клеветой, но все же не могу не изложить сейчас, для полноты картины.
Да, Жоановичи и Фурнье на ниве «Чести полиции» отлично сработались, но при этом нет абсолютно никаких оснований утверждать, что великий мусорщик передал целую группу отборных французских полицейских в руки французского гестапо.
То была явная месть этих страшных бандитов и убийц за кошмарного Лафона, который, благодаря Жоановичи, не сбежал в Испанию, как планировал, а был предан в руки французского правосудия. В общем, Жоановичи, Спаса фашисты, а точнее именно гестаповцы, сами густо замаранные кровью, решили «опустить» — им не терпелось превратить его в изменника.
Но ежели история возникновения сети резистантов «Честь полиции» чрезвычайно запутанна и очень темна роль в этой истории Жоановичи, то совершенно бесспорна практически последняя акция «Чести полиции».
Восстание 19-го августа открыла ведь префектура Парижа. Вообще у восставших было совсем немного оружия. Всю префектуру, как я уже говорил в своем месте, вооружил один Жоановичи, он даже доставил туда еще и трехцветные повязки. В общем, ежели бы не Спас, восстание, судя по всему, так бы и не состоялось, даже, может, и не началось бы, ведь сигнал к выступлению подан был как раз из префектуры..
Обычно этот факт у нас, то бишь во Франции, стараются, насколько я могу судить, начисто игнорировать, а между тем он ведь совершенно очевиден и совсем немаловажен. Подчеркиваю: не случайно забыли, а именно стараются игнорировать, и делается это преднамеренно, дабы вычеркнуть Жоановичи из движения Резистанса. Кое-кто наверху как видно считает, что он слишком не комильфо, что он слишком уж нарушает благостность общей картины.
Но из песни, как мы, русские, говорим, — слова не выкинешь. Человек из гестапо содержал мощную сеть Резистанса. Так было. И он при этом никого никогда не сдавал в гестапо, а только вызволял оттуда. Между прочим, впоследствии, на одном из многочисленных процессов, против него развязанных, когда обвинитель спросил : «Как вам не стыдно? Как это вы удосужились продаться гестаповцам?», — то Спас, с присущей ему незабываемой ухмылкой отвечал: «Как это я продался?! Это они продались мне, это ведь я им платил! Я, старый еврей, платил им, и они, безупречные арийцы, таки брали у меня».
И ежели бы не этот человек, мусорщик, имевший корочку от гестапо, то парижское восстание было бы совершенно невозможно. Кстати, эта презренная корочка 19-го августа 1944-го очень даже помогла и даже более того — спасла, обеспечила то обстоятельство, что восстание все-таки началось.
Как рассказывал мне потом сам Спас, когда на рассвете того августовского дня он вез оружие в префектуру, его остановил эсэсовский патруль, и он предъявил свой документ из гестапо, после чего и был незамедлительно и беспрепятственно пропущен далее по набережной Сены, к префектуре, где уже были наготове бойцы «Чести полиции».
Кстати, с этим оружием, вышла целая история, а точнее — грандиозный скандал, который деголлевские агенты и пропагандисты раздували потом целые десятилетия, дабы вконец очернить Спаса.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ДЕЛО РОБЕРТО СКАФФА
Оружие для «Чести полиции» Жоановичи доставил заблаговременно — ровно за месяц до начала восстания, а именно 19-го июля 1944-го года. На рассвете того необычайно жаркого дня он в сопровождении Пьеднуара, помощника директора «Чести полиции» Армана Фурнье, отправился на Сену-и-Марну, в направлении городка Мелун, в окрестностях которого был расположен монастырь Броссе-Монсо. Был еще с ними Роберто Скаффа, который как раз и явился потом для Жоановичи источником многолетних несчастий.
Этот Роберто Скаффа, по кличке Боб, был восемнадцатилетний юнец. Его буквально навязала в эту поездку настырная его мамаша — булочница мадам Скаффа, дама экзальтированная, страстная и необычайно настырная. Она ходила в любовницах у одного офицера гестапо, но сына «отдала» в Резистанс, утверждая, что ее ненаглядный Роберто страстно мечтает бить захватчиков до той поры, пока они не покинут территорию Франции. Она буквально набросилась на Роберта Ликура, бывшего потом не раз министром юстиции. Сей Ликур курировал несколько сетей Резистанса, в том числе и «Честь полиции». И мальчика таки взяли.
В общем, в громадном черном ситроене Жоановичи оказались в то утро сам хозяин, Пьеднуар и Роберто Скаффа. По пути к ним присоединились представители ФФИ (французские внутренние силы) на Сене-и-Марне полковник Массне и капитан Дюбуа: впоследствии они исчезли; как видно, были уничтожены немцами.
Настоятель монастыря Святой Марии, расположенного у Мелуна, отец Симон, был извещен о прибытии «гостей» запиской Роберта Ликура, своего приятеля. С Жоановичи он был лично знаком и в первую очередь к нему и обращался, остальных приехавших воспринимая как часть его свиты.
Отец Симон вызвал отца-эконома, тот в свою очередь повел Жоановичи и прибывших с ним к шести монахам (все они потом погибли), которые отвели их на старое монастырское кладбища, где в нескольких пустых могилах было спрятано оружие. Жоановичи отвез его под Париж, в Нейи, спрятав в одном доме, ему принадлежавшем.
Но уже через несколько дней все монахи, участвовавшией в этиой акции, оказались в гестапо Сены-и-Марны. Гауптшурмфюрер Вильгельм Корф, возглавлявший службу гестапо на Сене-и-Марне допрашивал арестованных жестко, с пристрастием, но они никого не выдали. Роберто Скаффа предложил «Чести полиции» напасть на отделение гестапо, что на Сене-и-Марне и отбить монахов. Фурньен отказал решительным образом, а Жоановичи добавил, что это чистая провокация, которую, видимо, придумал гестаповский офицер, любовнк мадам Скаффа.
Однако на этом дело не закончилось. 27-го июля у Шатильонских ворот, в лесу, Пьеднуар застрелил Роберто Скаффа, объяснив это тем, что мальчишка работал на гестапо. Там же в лесу видели желтый ситроен, колеса которого были выкрашены в желтый цвет. Вообще у Жоановичи был свой автопартк, и вее его транспортные средства выделял один знак — колеса выкрашивались в желтый цвет. Возможно, в тот день у Шатильонских ворот находился сам Жоановичи, но не исключено, что и нет. Но автомобиль принадлежал ему.
Сначала Фурнье хотел наказать своего помощника за самоуправство, но потом согласился с тем, что Скаффа был связан с гестапо. Но затем последовало продолжение, и весьма затянувшоеся.
Война закончилась, и мадам Скаффа развила бурную деятельность по реабилитации своего сына и очернению Жоановичи. Она нашла людей в окружении де Голля (один из них полковник Реми), и они с упорством и агрессией стали доказывать, что убийство Роберто Скаффа организовал сам Жоановичи, который вел будто бы грязную двойную игру, и что это никто иной как Жоановичи сдал монахов в гестапо. Мальчик будто бы догадался об этой двойной игре, за что Жоановичи как раз и расправился над ним.
Эта версия, прямо направленная против Жоановичи, делавшая из него врага Резистанса, не только заполнила столбцы газет. Она стала темой для судебных исков против Спаса. И состоялась целая череда процессов. А репутацию ему очернили навсегда.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В СВОБОДНОМ ПАРИЖЕ НЕ ВСЕМ ДЫШИТСЯ ЛЕГКО
Когда Париж был очищен от немцев, особняк Жоановичи день и ночь охраняли бойцы из «Чести полиции», уже совершенно открыто. Правда, домой он успевал попадать в общем-то не так уж и часто. Префект Парижа Луизе (он, понятное дело, был выкормыш «Чести полиции») наградил его медалью и выделил в здании префектуры отдельный кабинет. Правда, на все эти благодеяния по отношению к старьевщику кое-кто наверху смотрел косо. Луизе отправили в отставку по болезни (все из-за нашего Жоановичи), а потом послали губернатором в Африку, где вскорости он и умер. Правда, и новый префект Парижа, Зивес, был из «Чести полиции» и также благоволил к Жоановичи.
Наш же герой всерьез не принимал сгущавшиеся над ним тучи. Был настроен чрезвычайно бодро и решительно. Он в своем кабинете в префектуре, коим чрезвычайно гордился, вершил громадные дела, заключая контракты с американским военным командованием.
Что касается недругов, то Жоано уверен был тогда, что рано или поздно всех их одолеет. Он тогда еще не хотел признать, что с ним воюют даже не столько личности, сколько сама французская республика. Но думаю, что когда в марте 1947-го он бежал из своего кабинета в префектуре (об этом эпизоде я еще буду говорить), ему уже многое было понятно. Именно после того случая как раз и уволили префекта Луизе: уволили как видно за то, что он дал возможность Спасу исчезнуть. А ведь префект Парижа — это очень серьезный пост, чтобы его покинуть, нужны весьма веские основания. Значит, поддержку, которую он оказывал месье Жоано, наверху сочли весьма серьезным проступком и даже преступлением. Оказывается, поддерживать Жоано государственные чиновники просто не имели права. Если же они это делали, их по-настоящему наказывали, вплоть до увольнения.
А борьба с Жоановичи, кстати, началась практически сразу же после освобождения Парижа. Тут же, можно сказать. Даже то, что он «сдал» главарей французского гестапо, не возымело никакого действия на власть придержащих. Хотя, если бы не Жоано, Лафон и Бони явно утекли бы в Испанию и избегли бы смертной казни, которую так заслуживали. То же, что Жоано в 1943–44-х годах самым активнейшим образом субсидировал сеть «Честь полиции», об этом в окружении генерала де Голля и вспоминать более никак не хотели.
Спас мне показал как-то копию одного интереснейшего документа. Это письмо дивизионного комиссара Армана Фурнье, шефа движения «Честь полиции». Письмо датировано первым декабря 1945-го года. И представляет оно собой оправдание-реабилитацию Жозефа Жоановичи.
В письме шефа «Чести полиции» засвидетельствовано, что это именно никто иной, как месье Жоановичи вызволил из застенков гестапо мадам Ирен Демарто, секретаря движения «Libération Nationale», а также мадам Компинчи, члена сети «Ajax», что это Жоановичи разоблачил сотрудника парижского гестапо Плаке, который вел радиоигру с лондонской разведкой и т.д.
Это письмо, как поведал мне Спас, Фурнье разослал по разным инстанциям. И что же? Никто так и не прореагировал. Позитивная информация о Жоановичи так и не была никем замечена, и она не была замечена, ибо не была нужна.
И тут же со всею неизбежностью возникают вопросы.
Так что же происходило? Кто и за что так сильно невзлюбил Спаса в освобожденной от немцев Франции?
А невзлюбил Жоановичи даже не отдельный человек, а целая структура, и весьма мощная: внутренняя французская разведка (ДСТ). Причем, решение о ее создании было принято уже в августе 1944-го года, то есть уже через несколько дней после взятия Парижа.
И как только служба ДСТ была создана, во Франции сразу же и началась бешеная травля Жоано, которая проводилась с истинно государственным размахом.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ДСТ = ГПУ
С моей личной точки зрения, ДСТ есть прямой аналог большевистсткого ГПУ. Это служба, организованная для слежки за своими же гражданами: Управление по наблюдению за территорий.
Возглавил эту новейшую для Франции структуру 32-летний молодой человек, некий Роже Вибо (настоящая фамилия Варен). Он прибыл в августе 1944-го года в Париж и обладал уже своеобразным опытом.
В Лондоне, в деголлевской разведке (БСРА) Вибо возглавлял отдел контрразведки: завел там картотеку на всех членов Резистанса, культивировал доносы, применял пытки (самолично пытал). На Вибо после одного скандала пожаловался сам Черчилль, и де Голль услал его с боевым заданием за пределы Англии. А как только Париж был освобожден, Вибо появился там и тут же предложил создать внутреннюю французскую разведку. И в ноябре 1944-го года уже учреждается ДСТ. И Вибо, первый директор Управления по наблюдению за территорией, тут же нацеливает эту службу на охоту за Жоановичи.
В чем же дело? Зачем Вибо вдруг столь остро понадобился Спас?
В точности не знаю, но предположения могу высказать. Во-первых Вибо был страстный, неутомимый гонитель евреев. Слышал я, например, о таком случае. Де Голль в Лондоне будто бы как-то сказал о Вибо: «Да он меня хочет втянуть во второе дело Дрейфуса».
И еще надо упомянуть хотя бы кагуляров, что в данном случае просто необходимо.
Это — тайная фашистская организация, которая в 1937 году устроила во Франции кучу теорристических актов. Возглавлял ее инженер Делонкль, который потом, когда пришли немцы, очень с ними сотрудничал и организовал в Париже взрывы синагог. Так вот секретарем этого Делонкля по кагулярской организации был полковник Пасси. Именно полковник Пасси в 1940-м году и возглавил разведку де Голля (БСРА), именно он и взял к себе в заместители Роже Вибо.
Я не знаю в точности, был ли сам Роже Вибо кагуляром. Но евреев он ненавидел, полковник Пасси к нему благоволил, и Вибо явно потом пропитался кагулярскими идейками.
И ключ к пониманию того, зачем в 1944-47 гг. была устроена травля Жозефа Жоановичи, как мне кажется, лежит как раз в кагулярстве, для которого еврейство неизменно было врагом Франции номер один.
Вообще кагуляры — весьма большие доки в области всяких мерзких провокаций, в том числе и антиеврейских. Я знавал лично одного из них, он был из славян (хохол) — Пьер Фурко.
Он поведал он мне раз, будучи сильно выпивши, о нескольких кагулярских каверзах. А они не только самым зверским образом убивали евреев, но всячески опорочивали во Франции всяких деятелей еврейского происхождения. Использовались при этом любые средства.
Фурко сказал мне: «Все средства хороши, дабы поднять против них общество». Между прочим, этот самый Фурко был помощником полковника Пасси, и это именно он как раз и привлек Вибо в деголлевскую разведку.
Так или иначе, но Роже Вибо, став во главе ДСТ, сразу же сделал Жоановичи одной из главных своих мишеней. А когда Спас 5-го марта 1947-го года, не выдержав преследований, исчез из своего кабинета в парижской префектуре, то именно Вибо организовал его чрезвычайно масштабную травлю во французской прессе. Некоторые из моих весьма осведомленных знакомцев говорили даже, что это травля вызывает прямые ассоциации с делом Дрейфуса. Только в том случае пресса разделилась на дрейфусарскую и антидрейфусарскую, а в нашей истории имела место единая массированная атака, шквал, обрушившийся на Спаса..
Ну, может быть и так. Аналогия с делом Дрейфуса, кажется, и в самом деле вполне законна. Хотя, надо признать, делалось все еще более жестко и последовательно. Защитников Жоановичи я лично что-то не припоминаю. Впрочем, может, память меня подводит, старика.
Но что совершенно очевидно и не подлежит даже обсуждению, так это то, что травля Спаса во французской прессе имела несомненнейший антисемитский душок, и даже весьма сильный. И эта травля ведь уже изначально представляла собою абсолютно заказную кампанию.
Все разыгрывалось буквально как по нотам. И непосредственно дирижировал, безо всякого сомнения, сам Роже Вибо.
А одним из наиболее усердных исполнителей, таким цепным псом, явился, кстати, небезызвестный полковник Реми. Теперь-то он строчит дешевые кинокомедии на тему Резистанса («Атлантический вал» видели?), сам даже стал сниматься. А начинал он с того, что оказался первым агентом, которого заслал в оккупированную Францию полковник Пасси, когда возглавил в Лондоне разведку де Голля. После же войны полковник Реми стал деголлевским пропагандистом, очень ярым, и в еженедельнике «Перекресток», газетке «Освобожденный парижанин» и других изданьицах усиленно поливал грязью «гестаповца» Жоановичи.
Так что письмо дивизионного комиссара Армана Фурнье, представлявшее заслуги Жоановичи как резистанта, тут никак не подходило. Вот на это письмо практически никто и не обратил у нас внимания, как я понимаю.
Выделялся, подчеркивался, усиливался, даже гиперболизировался тогда совершенно иной аспект, который можно определить так: «еврей-гестаповец».
А то, что этот удивительный гестаповец не сдал в гестапо ни одного человека, но зато вызволил из гестапо множество людей, это, кажется, никого ни в малейшей степени не интересовало. Более того, такого рода информация была совершенно не нужна и даже опасна, ибо надо ведь было подготовить общественное мнение республики к целому каскаду процессов против Жоановичи. Над этим работала вся внутренняя разведка республики и, увы, работала с успехом. Вот и подготовили. И таки в конце концов засудили к нашему всеобщему позору бывшего благодетеля «Чести полиции».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
НЕСКОЛЬКО РАЗЪЯСНЕНИЙ КАСАТЕЛЬНО ТОГО,
ЧТО ПРЕДСТАВЛЯЛО СОБОЙ БЮРО ОТТО
Итак, все силы ДСТ были брошены на дискредитацию одного человека, который мог рассчитывать лишь немножко на брата, но в основном только на верную Люси Фер. Поговаривали, что голова Жоановичи есть счетное устройство, работающее бесперебойно. Но все-таки даже с помощью своей Люси внутреннюю разведку ему было не одолеть.
Какие же цели преследовал Роже Вибо, объявив войну великому, но все-таки старьевщику? Тут ведь на одну лишь ненависть к евреям дело не спишешь. Какие конкретные цели ставил перед своей службой глава ДСТ?
Ну, прежде всего следует назвать финансовый фактор. Все громадное состояние Жоановичи, как тогда говорили, было украдено у Франции. И его следовало вернуть назад, Франции. Так многие тогда говорили и даже писали. Это было общее место. Так же, я уверен, считал сам Роже Вибо.
И у Жоановичи все отобрали. Буквально все. Умирал он в нищете, находясь на полном содержании у Люси Фер, в ее крошечной квартирке. Отобрать-то отобрали, но на этом отнюдь не успокоились. Шквал атак на Спаса все равно продолжал нарастать. Выходит, была еще какая-то причина? Думаю, что была, и мне кажется, что я знаю, в чем она заключалась. Попробую сейчас ответить.
Я вынужден начать издалека, а именно с перемирия Гитлера с маршалом Петэном, заключенного 22-го июня 1940-го года. Как рассказывал мне месье Жоано, ссылавшийся при этом на рассказ штандартенфюрера Гельмута Кнохена, по условиям этого перемирия Франция брала полностью на себя содержание немецких войск на территории Франции. Это — 20 миллионов рейхсмарок в сутки (что-то около 400 миллионов франков).
Но однако же этого фюреру показалось недостаточно. На одном из совещаний, посвященных становлению во Франции нового порядка, он орал: «Они должны расплатиться за все и сполна». И тогда хитроумный адмирал Канарис разработал план, как выжать из Франции все, что только мыслимо и немыслимо.
Канарис прислал в Париж экономиста капитана Вильгельма Радеке, и тот смоделировал разветвленную модель черного рынка. Из ежесуточных двадцати миллионов рейхсмарок часть отправлялась в Германию, часть шла на содержание войск, расквартированных во Франции, но оставалась еще одна часть. Она должна была идти на то, чтобы расплачиваться с французами, которые одовременно были и агентами абвера и торговцами. Последние скупали (на французские же деньги, на то, что оккупационной администрацией было получено от Петэна, немцы не вкладывали ни пфенинга) золото, серебро, сталь, ртуть, медь, каучук, духи, вина, которые и отправлялись в Германию.
Так что вся Франция пошла на продажу, которую осуществляли граждане Франции на французские деньги.
Капитан Радеке в парижском отделении абвера сформировал так называемое Бюро Отто, поставил во главе его капитана же Германа Брандла, низкорослого, Пухлого, но чрезвычайно пронырливого толстяка (я встречал его несколько раз у Спаса) и тот покрыл Париж и окрестности целой сетью закупочных контор, через которые как раз и шла бешеная торговля, приводившая к бешеным обогащениям. Я знаю, что несколько скупочных контор были на площади Буа де Булонь, но это далеко не все.
Спас говорил мне (а у него были свои закупочные конторы), что у бюро Отто было не менее пятисот торговых агентов, а еще ведь были посредники и клиенты. В общем, куча народу дико обогащалась, именно дико. Причем, многие из этих торговых агентов, считаясь сотрудниками абвера и СД, имели право арестовывать и вести допросы, то есть фактически они ловили под видом резистантов разных лиц, пытали их, выжимали еще дополнительные средства. Эти закупочные конторы были одновременно такими самопальными отделами гестапо. Немцы это тлько поощряли, ибо прибыль текла не реками, а океанами.
Вот такая была спланирована милая системка, имевшая целью раздеть донага Францию руками французов. Большинство всех этих торговых агентов и по совместительству гестапистов после войны уцелело. Процессы против них, если изредка и начинались, то быстро потом прикрывались, дабы не было лишнего шуму.
Отыграться было решено на одном лишь Жоановичи. И как раз эту операцию и осуществила внутренняя французская разведка (ДСТ), которая и занялась всесторонней дискредитацией великого старьевщика.
Затем была устроена целая серия процессов над ним, и весь мир узнал в итоге об отвратительном еврее, который сотрудничал с немцами и грабил безбожно Францию. А ведь это бы ЕДИНСТВЕННЫЙ из многочисленных сотрудников бюро ОТТО, который часть добытых деньжищ тратил на поддержку Резистанса.
Отсидев, хоть и не до конца, последний свой срок, Жозеф Жоановичи был наконец-то отпущен на свободу. Произошло это в конце 1962-го года. Но был отпущен — подчеркиваю — по болезни. Его Де Голль отказался помиловать.
А Жоановичи, сидя в тюрьме, писал обширные послания президенту (так выяснилось, что он вполне владеет французской грамотой), не прося даже помилования, а требуя над собою нового суда: Спас был уверен, что сумеет оправдаться. Однако ни нового суда, ни помилования он так и не сумел дождаться.
Кстати, в это же примерно время генерал Де Голль по необъяснимым для меня и для многих парижан причинам помиловал и отпустил двух немаловажных и страшных даже персон, замешанных в весьма многих пытках и расстрелах, а именно — штандартенфюрера СС Гельмута Кнохена, ведавшего всеми силами СД на территории Франции, включая гестапо, и обергруппенфюрера СС Карла Оберга, подписавшего все без исключения приказы о казни десятков тысяч заложников, об отправке евреев и резистантов в лагеря смерти.
Сначала этим двум убийцам заменили смертную казнь на пожизненное заключение, под новый год (31-го декабря 1959-го года) пожизненное заключение де Голль заменил им на двадцатилетний срок – отличный подарочек для преступников, не так ли?
Но это еще не все. 28 ноября 1962-го года де Голль их помиловал, и рождество Оберг и Кнохен встретили у себя дома, в кругу своих семей.
Они оба, приговоренные к смертной казни сначала британским, а затем и французским трибуналом, затем оказались непостижимым образом, совершенно беспричинно вдруг достойны помилования, а вот секретный агент P 1, спасший от гибели немало евреев и резистантов, оказался отчего-то помилования не достоин, и также беспричинно, как я полагаю.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ
О СУДЬБЕ СПАСА, И НЕМНОЖКО ОПЯТЬ О ЛЮСИ ФЕР
Интересно, не правда ли? Да, крайне интересно, как представляется, но при этом одновременно судьба Жозефа Жоановичи навевает ужасную грусть — во всяком случае, на меня. Ничего не попишешь: французская республика оказалась исключительно неблагодарной по отношению к великому мусорщику, к уникальному — надо наконец-то признать — финансовому и политическому деятелю времен оккупации.
Меня лишь бесконечно утешает одно обстоятельство, и вот какое именно: с Жоано до самого конца оставалась его Люси Фер, несколько со временем располневшая, осевшая что ли, но все такая же безраздельно преданная своему боготворимому шефу. Да, истинная Люси Фер, но сохранившаяся без малейших налетов ржавчины.
Выходит, получается, что Люси Фер гораздо надежнее, справедливее, симпатичнее, чем французская республика. Впрочем, может быть всему виной мой безрадостный, чисто эмигрантский взгляд на вещи. Я ведь, хоть и родился в Париже и прожил там всю свою долгую жизнь (теперь я ее уже доживаю), до сих пор ощущаю себя чужим, беженцем.
И Жоановичи был тут неискоренимо чужим, что как раз нас, кстати, и сближало, нас —князя Рюриковича и бессарабского еврея, родители которого, кажется, погибли во время погрома 1904 года, когда ему было несколько лет всего.
Это беженство Спаса я все время остро чувствовал. Собственно, он был в Париже чужим даже тогда, когда был тут очень даже необходим весьма и весьма многим, когда столь активно пользовались его услугами, опытом, его даром гениального дельца. И эта чуждость Жоановичи французскому миру только неуклонно нарастала со временем, все более приобретая истинно трагедийный накал.
И если бы не верная Люси Фер, его, безо всякого сомнения, ждала бы в Париже судьба клошара. Увы, я ничуть не преувеличиваю, высказываясь подобным образом.
Жоановичи не просто ограбили и бросили. Его подло вышвырнули! И вышвырнули прямиком на улицу: решили по миру пустить, как видно, в самом прямом смысле этого слова.
Государство ведь забрало не только все его состояние — и буквально до самого последнего франка! — забрало не только пятиэтажный особняк на бульваре Мальзерб, но даже и убогую квартирку на улице Праздников, в Клиши.
Да благословит Господь Люси Фер за преданность ее своему великому господину! Да оценит Господь по заслугам ветеранов из «Чести полиции», как мне ведомо, навещавших Спаса до последнего дня его жизни! А я вот, каюсь, не навещал его в 1963–65-м годах, побаивался осуждения со стороны окружающих — со стыдом, но все же признаюсь в этом на самом склоне дней своих.
Понимаете, из него ведь специально сделали такую скандально известную, постыдную, клейменую фигуру, которая должна была прикрыть собою страшный грех — тех многочисленных французов, что сотрудничали со спецслужбами третьего рейха.
И вот многие во Франции страшились в 63–65 годы даже приблизиться к Жоановичи. Причем, боялись они при этом не только общественного осуждения, но еще и неприятностей от ДСТ, и неприятностей весьма и весьма реальных. И я был в числе таких же. Да, увы, был.
Мне, эмигранту, внимание со стороны разведки не сулило ничего хорошего. Быть обвиненным в сообщничестве с печально знаменитым Жоановичи — это было очень даже опасно по тем временам. А меня вполне могли обвинить, кабы прознали, что я в оккупационное время наведывался не раз на бульвар Мальзерб, 205. Роже Вибо и его звери мне бы уж спуску не дали. Я не оправдываюсь, просто честно говорю, как было.
Но хоть я и не навещал Спаса в последние, особенно сложные годы его жизни, я полностью при этом осознавал, что из Спаса грязные, нечестные люди наверху, преследуя грязные свои цели, просто решили сделать козла отпущения.
Внутренно я глубоко сочувствовал Жоановичи. Я симпатизировал ему. Просто не мог себе позволить выражать это публично.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Да, о Спасе, безо всякого сомнения, можно рассказать всякое и по-всякому. В самом деле, он имел корочку от гестапо, сотрудничал в экономической сфере с абвером. Но вместе с тем это был единственный — как минимум, из множества сотен — французский делец, который использовал свои связи с новой властью не только ради личного своего обогащения, но и ради спасения своих сограждан. Я знаю, что мне возразят: он это делал на тот случай, если немцы вдруг проиграют, это был запасной вариант, припасенный умелым игроком.
Может быть, не знаю. Мотивы поступков наших — это вообще чрезвычайно сложная субстанция. Но совершенно очевидно одно: Жоановичи спасал людей — давал гестапо грандиозные взятки и спасал.
Да, были и остаются на его репутации очень даже темные пятна, я отнюдь не пытаюсь это обстоятельство отрицать. Однако дело все в том, что спасенные им человеческие жизни, — это такой аргумент, которому противопоставить просто нечего!
Разве не так? Или это мне только кажется? Или, может, я просто перешел уже в фазу старческого слабоумия? И все-таки я непоколебимо убежден, что добрые дела Спаса едва ли не полностью перечеркивают все его делишки.
Я уверен, что когда-нибудь гнуснейший антисемитизм, позорно господствовавший в деголлевской разведке, еще будет по-настоящему разоблачен, и непростая, сложная фигура Жозефа Жоановичи получит наконец-то свое историческое оправдание.
Настоящие же заметки — это всего лишь пристрастные свидетельства очевидца. Прошу этого не забывать.
(Мне уже 91-й год, я почти не вижу. Записывала под диктовку моей внучки Эвелин Жак. Город Венсен. 10-го августа 2014 года.)
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #8(177)август2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=177
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer8/Kurganov1.php
