(продолжение. Предыдущие главы см. в № 7/2014 и сл.)
Глава 5
Чем мы рискуем
Отсутствие Бога при последовательном утверждении и
тщательном обосновании предвещает гибель человека в той мере,
в которой уничтожается и лишается смысла все, что было признано
нами за сущность человеческого бытия: поиск истины,
различение добра и зла, притязание на достоинство, на создание чего-то,
что выдерживает равнодушную разрушительность времени.
Лешек Колаковский[1]
Когда я был студентом, мой друг, ортодоксальный еврей, потерявший веру, решил провести научный эксперимент, чтобы доказать, раз и навсегда, существует Бог или нет. Он дождался субботы, когда евреям запрещено выключать и включать электроэнергию, и затем включил свет в своей комнате. Бог, к облегчению моего друга, не поразил его. Ничего не произошло, кроме того, что комната осветилась. Так он доказал к своему удовлетворению, что Бог не существует.
Впоследствии он вернулся к своей вере, поняв, что все не так просто. Потеря веры не сопровождается внезапным взрывом света или тьмы. Мир продолжает идти своим обычным путем. Небо не падает. Солнце светит. Жизнь продолжается. И все-таки что-то теряется, что-то важное, что придает жизни целостность, глубину и чувство цели; что дает вам ощущение участия в чем-то огромном и имеющем значение.
Когда мы теряем Бога, что мы теряем еще? Что мы теряем лично и вместе? Таков вопрос следующих глав.
Потеря не очевидна немедленно, но ценность человеческого существования сразу же начинает уменьшаться. Политики ценят нас за наши голоса, экономисты за наши доходы, рекламодатели за наши покупки, люди искусства и антрепренёры за готовность отдать им время нашего досуга. Вне религии нет альтернативного в своей безусловности источника ценности человеческого существования, которая на Западе укоренена в признании каждого из нас образом Бога. Многие пытались предложить секулярную альтернативу, но никто не преуспел в этом.[2] Ни у одной такой попытки не оказалось прочного фундамента, что было продемонстрировано в Новое время четырьмя экспериментами по созданию социального порядка на секулярных основаниях: французской революцией, сталинской Россией, нацистской Германией и коммунистическим Китаем. Когда святыни горят на костре, гибнут люди.
Мы вряд ли пойдем по этому пути в обозримом будущем, но цивилизация может закончиться не взрывом, а тлением. Она может умирать так медленно, что очень немногие заметят ее умирание. Когда религиозная вера исчезает, пять вещей исчезают, постепенно и незаметно.
Первое. Вера в человеческое достоинство и святость жизни. Это не очевидно, потому что новый порядок представляет себя защитником человеческого достоинства. Он превозносит ценность индивидуальности, свободы выбора и прав человека. Он создает культуру индивидуализма. Так что в начале нового порядка человеческое достоинство, как кажется, находит лучшую почву именно в секулярной культуре по сравнению с религиозной.
Но с течением времени люди обнаруживают, что в новом социальном порядке они более уязвимы и одиноки. Браки распадаются. Общины стареют и ослабевают. Исчезают надежная, устойчивая структура поддержки людей. Они становятся членами безличной толпы или электронного стада. Они плывут на волне моды, одеваются и думают, как ни странно, в единообразном стиле. Теперь требуется гораздо больше мужества для того, чтобы противостоять расхожим мнениям, чем тогда, когда достоинство совести охранялось верой. Куда ни глянь: в искусстве, в музыке, в поэзии, в том, как люди проводят свое свободное время, жизнь кажется менее глубокой, чем раньше. Она стала игрой банальностей. В конечном счете, сама жизнь становится случайным событием, буднично прерываемым абортом и эвтаназией. Таков первый предупреждающий сигнал конца цивилизации.
Второе. Отказ от «политики завета», от идеи общества как места, где мы принимаем на себя коллективную ответственность за общее благо. Гражданство в таком обществе имеет моральное измерение. Оно включает в себя лояльность и готовность жертвовать ради друг друга. Политика завета имеет глубокий религиозный фундамент, хотя он почти никогда не виден на поверхности. Когда этот фундамент разрушается, политику завета замещает политика контракта. Государство превращается в поставщика услуг в обмен на налоги, и политические партии борются между собой, рекламируя лучшее обслуживание за более низкую цену. Люди становятся циниками по отношению к политикам, все менее заботятся о политике и все больше только о личной жизни. Общество распадается на корпоративные группы давления и все меньше обусловливает нашу идентичность. Быть англичанином, французом или итальянцем все больше определяется местом вашего пребывания, нежели тем, что вы подставляете из себя.
Третье. Потеря нравственности. Это не означает, что все становятся аморальными. Есть безнравственнее люди и среди верующих, и среди атеистов, но у большинства людей, будь они религиозные или нет, есть нравственное сознание. Я не верю, что вы должны быть верующим, чтобы быть моральным. Противоположное мнение я воспринимаю как клевету на человечество. Однако слова, которые когда-то были наполнены важным для нас значением: долг, обязанность, почет, честность, лояльность и доверие, начинают терять свою силу. Вы можете что-то сделать и получить вознаграждение за свой поступок, но не совершите его, потому что это непорядочно или предательство или просто потому, что «так не поступают порядочные люди». Но другие люди, тем не менее, поступят так и отнесутся к вам как к странному существу. Люди, возможно, будут уважать вас, но будут думать о вас как о пережитке старых времен.
Четвертое. Разрушение брака. Взаимоотношения между людьми в секулярном обществе больше не освящаются. Они становятся просто разными формами дружбы, которые можно разорвать и создать заново без особых эмоциональных переживаний. Все труднее поддерживать идею брака как обязательство и лояльность на самом глубоком уровне нашего сознания. Все меньше людей вступают в брак, все больше браков заканчиваются разводами, все меньше людей, особенно среди мужчин, сохраняют пожизненную связь со своими детьми, и связь между поколениями становится все слабее. Сравните сонеты о любви семнадцатого-девятнадцатого веков с лирикой современной поп-музыки о сексе, и различие между ними поразит вас. Те, кто живет в мире этой музыки, возможно, с трудом понимает, о чем писали поэты раньше.
Пятое. Возможность жить осмысленно. Под этим я не имею в виду жизнь как личный проект. Это доступно для нас и в сегодняшней светской культуре. Я имею в виду жизнь со смыслом, который задается нам извне как вызов, призвание, миссия. Вы можете быть полностью светским человеком и все-таки испытывать чувство призвания: учить, лечить, бороться с несправедливостью или с бедностью. Но здесь присутствует какой-то трансцендентный момент, потому что жизнь как таковая не зовет к исполнению какого-либо долга. Вселенная молчит. Природа не слышит. Жизнь не требует чего-либо от нас. Понятие «быть призванным» является одним из последних осадков религиозного сознания в пределах секулярной культуры. Полностью секуляризированная культура не найдет смысла в нем и места для него.
Следуя сказанному мною во Введении, я не обсуждаю признаки умирания цивилизации в плане абсолютной дихотомии или/или. Есть атеисты, живущие счастливо, целеустремленно и, более того, совершающие альтруистические и героические действия. Человеческая доброта распространена широко, и у меня нет никакого уважения к религиозным людям, которые не видят этого. Есть также религиозные люди, чья жизнь несчастна и полна чувства вины. Есть светские сообщества, в которых много больше свободы, чем в иных религиозных общинах. И, действительно, даже в двадцать первом веке религиозное общество может быть репрессивным, отрицающим права индивида, жестоким режимом, и у меня нет никаких слов в защиту таких обществ. Они нарушают принцип веры Авраама: религия никогда не должны стремиться к власти. Религия, как я объясняю дальше, в тринадцатой главе, является принципиальным противостоянием воли к власти. Вера открывает нам формы милосердного сосуществования, отказывающегося от использования власти.
Нам нужен определенный баланс: общественное пространство, в котором достоинство каждого из нас не зависит от вероисповедания или отсутствия такового, и разнообразное, вместе с тем энергичное гражданское общество с крепкими семьями, общинами, ассоциациями, жилищными районами, школами, связывающими нас друг с другом. Все это часто, хотя и не всегда, держится религиозными связями и возникает там, где мы чувствуем сияние божественного присутствия, благословляющего нашу жизнь вместе и соединяющего нас во времени и пространстве с поколениями каждой веры. Это те места, где открывается смысл жизни, где мы вступаем в священное пространство, где «я» встречает «другого» в божественном объятии.
Западу потребовалось много времени на развитие этого баланса, но нам грозит опасность забвения того, что происходит, пусть в долгосрочной перспективе, когда этот баланс разрушается.
Фридрих Ницше был самым честным атеистом современности. Он был одним из немногих, кто по-настоящему понял, сколь судьбоносным событием для европейской цивилизации станет потеря ее духовной основы, на которой она строилась с момента обращения императора Константина в 312 г. в христианство. В известном месте «Веселой науки» сумасшедший впервые и с ужасом произносит слова «Бог умер»:
«Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц! Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами — кто смоет с нас эту кровь? Какой водой можем мы очиститься? Какие искупительные празднества, какие священные игры нужно будет придумать? Разве величие этого дела не слишком велико для нас? Не должны ли мы сами обратиться в богов, чтобы оказаться достойными его?»[3]
Здесь ясно слышится эхо «Макбета» и, как Леди Макбет, Ницше не избежал сумасшествия и прожил последние одиннадцать лет своей жизни под надзором. Он опубликовал «Веселую науку» в 1882 году, когда многие видные интеллектуалы уже утратили веру: в Великобритании среди них были Джордж Элиот и Мэтью Арнольд, а также человек, глубоко повлиявший на Ницше, хотя он не хотел признаться в этом, Чарльз Дарвин.[4]
Ницше считал, что англичане совершенно не поняли всю серьезность происходящего. Он назвал Джорджа Элиота «английской тупицей» за непонимание того, что потеря христианской веры неизбежно ведет к потере христианской морали. «Если из христианства выломаешь главное понятие, веру в Бога, то разрушаешь этим также и целое: ничего обязательного в руках больше не остаётся».[5] Европа, полагал Ницше, не будет иметь реального выбора, кроме возвращения к греко-дионисийской этике, которую он трактовал именно как волю к власти.
Ницше – очень значительная фигура в истории европейской мысли. Он был безусловно самым пророческим моралистом, или анти-моралистом, современности. Мой научный руководитель Бернард Уильямс восхищался им чрезвычайно и говорил, что хотел бы цитировать Ницше каждые двадцать минут. Никто не понимал лучше последствий отказа от христианской этики, и Ницше без колебаний сделал дарвиновский вывод. Сильные должны устранить слабых. Христианский принцип заботы о слабых противоречит природе и логике власти. Христианская идея универсальной любви к человечеству означает на практике «предпочтение недужных, обделённых, выродившихся; она действительно низвела и ослабила силу человечества, его ответственность, высокий долг приносить людей в жертву».[6]
В «Воле к власти», написанной в 1888 г., есть ужасающие слова: «Библейская заповедь «не убий!» сущая наивность в сравнении с непреложностью запрета на продолжение жизни для декадентов: «не зачинайте!»... Сама жизнь не желает знать и признавать никакой солидарности, никаких «равных прав» между живыми и вырождающимися частями организма: последние надобно вырезать — иначе весь организм погибнет. Сострадание к декадентам, равные права и для неудавшихся — это была бы глубочайшая аморальность, это была бы сама противоприрода под видом морали!»[7]
После элиминации христианской совести люди будут принуждены стать жестокими, безжалостными, бесчувственными. Они будут навязывать свою волю другим, будут уничтожать инвалидов и тех, кто видится им недочеловеками, и установят царство насилия, которое так долго ослаблялось христианским состраданием.
У Ницше было предчувствие великой трагедии, которая разыграется в Германии как только все следствия смерти христианства будут реализованы. Он писал: «Когда-нибудь с моим именем будет связываться воспоминание о чём-то чудовищном – о кризисе, какого никогда не было на земле, о самой глубокой коллизии совести, о решении, предпринятом против всего, во что до сих пор верили, чего требовали, что считали священным. Я не человек, я динамит».[8]
Если такое видение будущего было бы только у него, можно было бы сказать, что оно было продуктом безумия, несмотря на то, что оно действительно свершилось. Однако самые «сумасшедшие» места в трудах Ницше оказались самыми пророческими. Но другой гений, поэт Генрих Гейне, предвидел то же самое еще в 1843 году, за сорок пять лет до Ницше. В одном из самых пророческих произведений когда-либо написанных предсказывалось: христианство «несколько ослабило... грубую германскую воинственность, но искоренить ее не смогло, и если когда-либо сломится обуздывающий талисман, крест, то вновь вырвется наружу дикость древних бойцов, бессмысленное берсеркерское неистовство, о котором так много поют и рассказывают северогерманские певцы... Тогда из забытого мусора восстанут старые каменные боги, протрут глаза, засыпанные тысячевековой пылью, и, наконец, поднимется на ноги Тор со своим исполинским молотом и разгромит готические соборы... Немецкий гром... не особенно подвижен и приближается с некоторой медлительностью; но он грянет, и тогда, услышав грохот, какой никогда еще не гремел во всемирной истории, знайте: немецкий гром попал, наконец, в цель... В Германии будет разыграна пьеса, в сравнении с которой французская революция покажется лишь безобидной идиллией». [9]
Хотя во взглядах Гейне и Ницше не было ничего общего, здесь они совпали: когда христианская этика теряет свою силу, люди перестают слышать божественное: «Ты не должен».
Несомненно, религия принесла много зла. Здесь я полностью согласен с атеистами. Этот факт должен беспокоить каждого верующего, и его нельзя затушевывать. Однако Европа пережила ужасы и варварство 20 века, не имеющие прецедента или параллели в истории. Они произошли не случайно, но именно по слову самого глубокого антирелигиозного мыслителя. Конечно, Ницше не был нацистом. Он осудил антисемитизм. Он порвал с Вагнером из-за антисемитизма последнего. Все это верно и важно. Но Ницше вместе с Шопенгауэром, кто, действительно, был ярым антисемитом, дал нацизму интеллектуальное основание. Это не должно быть забыто теми, кто заботится о будущем человечества.
Мы вряд ли пойдем точно по тому же пути еще раз. Есть и другие, менее трагические пути цивилизации к ее смерти. Но цивилизации умирают. Историки Уильям и Ариэль Дюрант, муж и жена, посвятили сорок лет между 1935 и 1975 годами созданию фундаментальной, заслужившей широкое признание «Истории цивилизации». И они сделали вывод: «Великая цивилизация не завоевывается извне до тех пор, пока она не уничтожила себя изнутри». В пятом томе своего труда они мастерски подытожили анализ динамики роста и гибели цивилизаций описанием повторяющейся парадигмы этой динамики:
«Определенная напряженность между религией и обществом характеризует высокие ступени развития каждой цивилизации. Религия начинает с предложения магической помощи изнуренным и ошеломленным людям. Ее высшим достижением становится то единство морали и веры, которое, как кажется, чрезвычайно полезно для государственной деятельности и для искусства. Но потом религия начинает самоубийственную борьбу за свое потерянное положение в прошлом. Знание растет и постоянно изменяется, в результате чего оно сталкивается с мифологией и теологией, изменяющимися с геологической медлительностью. Священнический контроль над искусством и образованием становится тяжелыми кандалами и ненавистной клеткой. Интеллектуальная история приобретает характер конфликта между наукой и религией. Функции, исполнявшиеся ранее духовенством: закон и наказание, образование и воспитание, брак и развод начинают выходить из-под священнического контроля и становятся светскими, возможно, богоборческими. Интеллектуальные группы отходят от традиционной теологии и после некоторого колебания от морального кодекса, связанного с ней. Литература и философия становятся антиклерикальными. Освободительное движение возносится до исступленного поклонения разуму и падает вместе с парализующим разочарованием в каждой догме и в каждой идее. Поведение, лишенное поддержки религии, вырождается в эпикурейский хаос. И сама жизнь, лишенная религиозной надежды, становится тяжелым грузом подобным унизительной нищете или пресыщенному богатству. В конце концов, общество и его религия имеют тенденцию падать вместе, подобно телу и душе, в единой общей смерти. Тем временем среди угнетенных возникает новый миф, дающий новую форму человеческой надежде, новую энергию человеческим стремлениям, и после столетий хаоса возникает новая цивилизация».[10]
Это наблюдение над жизнью цивилизаций является тем более примечательным, что У.Дюрант в молодости думал стать священником, но потом потерял свою веру.
Я боюсь за будущее Запада, если и он потеряет свою веру. Вы не можете защитить западную свободу на основе нравственного релятивизма – единственной морали, которая остается, когда мы теряем наши корни в священной почве или бого-человеческом завете. Секулярная мораль подчинилась нацистскому режиму в Германии и сталинскому режиму в России. Никакая секулярная мораль сегодня не имеет силу противостоять выдержанному натиску безжалостного религиозного экстремизма. Ни рыночная экономика, ни либеральная демократия не сохраняют силу вдохновлять людей на жертвы ради общего блага. В мульткультурных национальных государствах современной Европы становится все труднее понять, остается ли какая-либо убедительная ценность в идее «общего блага».
Иудео-христианская этика не является единственным путем организации общества и частной жизни. Но это единственный путь, который оказался, в конечном счете, успешным на Западе, единственный путь на котором получили независимость наука и промышленная революция, парламентская демократия и свобода совести. На этом пути развилась единственная общественная система, которая соединила сильный индивидуализм с социальной совестью и высокой гражданской активностью. Мы потеряем многое вместе с потерей этой этики. Мы потеряем наше чувство человеческого достоинства, нашу уникальную политику общего блага, нашу этику обязательств и ответственности, наше уважение к браку и отцовству как к освященным Заветом связям. Мы потеряем нашу лучшую надежду на осмысленную жизнь. Защите этого утверждения посвящены следующие пять глав.
(продолжение следует)
[1] Leszek Kolakowski, Religion, London, Fontana, 1982, p. 215.
[2] Наиболее очевидно Иммануил Кант с его принципом: «относись к разумному существу как к цели в самом себе». (См. Кант И. Основы метафизики нравственности.) При этом, как я подчеркнул в предшествующей главе, Кант придерживался злостных антисемитских взглядов. Характерно, что Адольф Эйхман, часто называемый «архитектором Холокоста», представлял себя кантианцем. Эмиль Факенгейм заметил, что Эйхман следовал двум главным принципам кантовский этики: незаинтересованности намерений и универсальности. Он был «послушным идеалистом и вместе с тем массовым убийцей, а не просто садистом или оппортунистом». Императивом его действий было «сделать так, чтобы через его собственную волю воля Фюрера стала универсальным законом» (Emil Fackenheim, To Mend the World: Foundations of Post-Holocaust Jewish Thought, Bloomington, Indiana University Press, 1994, p. 270.) Кантовский принцип достоинства человека обнаруживает свою несостоятельность при эмпирической проверке в критических ситуациях
[3] Friedrich Nietzsche, The Gay Science: With a Prelude in Rhymes and an Appendix of Songs, trans. Walter Kaufmann, New York, Vintage, 1974, Book III, para. 125, p. 181. («Веселая наука»)
[4] О влиянии Дарвина на Ницше см.John Richardson, Nietzsche’s New Darwinism, Oxford, Oxford University Press, 2004. О потере веры среди английских интеллектуалов в 19-м веке см. A. N. Wilson, God’s Funeral, New York, W. W. Norton & Co., 1999.
[5] Friedrich Nietzsche, et al., Twilight of the Idols, New York, Penguin Books, 1990, p. 81. («Сумерки богов»)
[6] Friedrich Nietzsche, The Will to Power, trans. Walter Kaufmann, New York, Random House, 1967, para. 246, p. 142. («Воля к власти»)
[7] Ibid., para. 734, p. 389.
[8] Friedrich Nietzsche, Ecce Homo, ‘Why I Am a Destiny’, p. 1.
[9] Heinrich Heine, ‘Zur Geschichte von Religion und Philosphie im Deutschland’, Sämtliche Schriften, vol. 3, p. 505. (См. Генрих Гейне, Собрание сочинений, Т.6, Гос. изд. худ. лит., 1958, стр.137-138.)
[10] Will Durant, The Story of Civilization V: The Renaissance, New York, Simon & Schuster, 1954, 1.71 (italics added).
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #8(177)август2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=177
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer8/Dynin1.php
