Первые поездки в Европу0

Щель в железном занавесе
(вместо вступления)

В великой стране СССР, занимавшей шестую часть суши, первый куплет самой известной песни втихаря напевали на иной лад:

Широка... тюрьма моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек...

Выехать за ее пределы было очень сложно, даже, если ты был «политически грамотен, идеологически выдержан и морально устойчив». Эти выражения взяты из характеристики–рекомендации, которая должна была быть подписана «треугольником» – директором учреждения, секретарем партийной организации и председателем профкома, а потом еще утверждена выездной комиссией райкома партии.

Поэтому миллионы людей ограничивались путешествиями внутри страны, а чтобы оказаться за ее пределами, включали телевизор, когда передавали «Клуб кинопутешествий».

Некоторым ученым иногда удавалось получить приглашения на научные съезды или симпозиумы из–за рубежа. В состоянии эйфории они размахивали ими перед чиновниками в международных отделах, подкрепляя справками о полной благонадежности. Но лишь счастливчики или стукачи попадали «в обойму» и выезжали за границу.

Неудачники, которые оказывались в абсолютном большинстве, дали повод для включения в программы всякого рода форумов неофициального пункта, который именовался «русский перекур».

Зарубежные конференции или симпозиум шли по накатанному плану, пока в программе не появлялись фамилии советских ученых.

– Доктор N? – вопрошал председатель. Наступала пауза, и объявлялся перерыв до начала следующего доклада.

Участившиеся случаи вынужденного отсутствия советских ученых на международных совещаниях иногда беспокоили и чиновников в СССР.

– Зачем вы посылаете свои доклады за границу, если знаете, что все равно не поедете? – гневно вопрошали они.

– А на каком основании нас не пускают? – спрашивали самые смелые.

– Денег нет, валюты.

– Но принимающая сторона подтверждает, что оплатит все расходы.

– Правда? Что–то иностранцы проявляют к вам повышенный интерес! Но раз прислали приглашение, откажитесь. Напишите, что заболели. Наконец, мы можем послать от вашего института заместителя директора. Он тоже знает английский и может прочитать ваш доклад. Надо быть бдительным и не связываться с этими реваншистами и сионистами!

Но время шло. К власти пришел Михаил Горбачев, и неизвестное ранее русское слово «перестройка» с акцентом повторяли во многих странах. Первые трещины в железном занавесе появились еще до разрушения Берлинской стены, и сквозь них на Запад и в США стали проникать первые сталкеры. Среди них были и ученые.

– Профессор N,– провозглашал председатель. Сначала в аудитории возникала пауза, затем скрип новых ботинок, и на трибуне появлялся живой N из Казани или Перми. Он был потным и небритым, со скошенным на бок галстуком. От Москвы пробирался на Запад три дня «на перекладных»: сначала на третьей полке скорого поезда, потом на сидячих местах в вагонах второго класса. Он был бомжем, поскольку не забронировал места в гостинице и голодным, так как не смог до начала заседания обратиться к спонсорам за деньгами. Проглотив полстакана минеральной воды, он стал хриплым голосом на плохом английском читать свой доклад. Дважды председатель помогал ему справиться со слайдами и с указкой. Но он попал на Запад, и после доклада председатель ему сказал:

– Спасибо за интересное сообщение. Мы рады, что вы теперь с нами!

Прошел день–другой, и отдохнувший, гладко выбритый N, перехватывая во время перерыва в заседаниях лишний бутерброд, на ломаном английском уже солидно объяснял зарубежным коллегам, что такое перестройка и какая разница между Горбачевым и Ельциным.

На третий день он стал отыскивать «окна» в программе симпозиума, чтобы познакомиться с достопримечательностями города, в который попал. Не имея денег на транспорт, бродил по улицам пешком, забивался в туристические автобусы, предназначенные для жен участников симпозиума, норовил бесплатно проникнуть в музеи среди толп туристов. Бледный и обессиленный он старался отдышаться на винтовых лестницах, ведущих на крышу Миланского собора или на башню какой–нибудь крепости.

Иногда его выручали встречные коллеги из республик СССР, и тогда они вместе закусывали и выпивали, используя домашние припасы.

Возвращаясь на родину в сидячем вагоне, он лихорадочно перелистывал записную книжку и тасовал визитные карточки зарубежных коллег, решая к кому обратиться за приглашением на следующую конференцию.

Увы, ему и тысячам учёным из бывшего СССР было невдомек, что научные фонды вскоре перестанут выдавать гранты для подобных поездок, а зарубежным коллегам наскучат многочисленные попрошайки из бывшей великой тюремной державы. Что опустится новый железный занавес, охраняемый не жандармами, а банками и кредитными счетами.

... И я оказался на время в роли доктора N, и когда железный занавес чуть–чуть приподнялся, поднатужился, подтянулся и смог, несмотря на свои пятьдесят шесть лет и брюшко пролезть в другую цивилизацию. Об этом и мои рассказы...

Не скрою, в первых поездках на Запад мои туристические интересы превалировали над научными. Я тщательно изучал будущие маршруты по атласам, книгам: «Города и музеи мира», художественным альбомам по живописи, архитектуре и истории искусств.

Первые поездки были авантюрными: без денег (за счёт приглашающей стороны – своего рода подаяние), навыков поведения в чужих по образу жизни странах с незнакомыми телефонами–автоматами, транспортом, гостиницами. С плохим знанием языка – только английского.

Потом дважды я ездил, получив по конкурсу международные научные гранты. В Турции у меня был заключён контракт на чтение лекций.

Мне было уже пятьдесят шесть лет, когда я попал на свой первый конгресс в Брюсселе, и я мало верил в свои творческие способности. Но после первой поездки английский язык, который я знал с детства, окреп, и я свободно общался с коллегами. Постепенно мой туризм становился научным, общение с известными учёными стало более раскованным, и научные интересы стали преобладающими.

Первый конгресс (Брюссель)

…Это была не первая поездка за границу, но первая командировка на Запад в настоящую капстрану. Без конвоя туристической группы. Не в дружественную Чехословакию в пределах одного огражденного соцлагеря. Впервые я чувствовал себя беглым без охраны, даже без оброка и с деньгами. Первый случай в моей жизни, когда мне выдали валюту. Как я ее получил – это отдельный рассказ. В нем многочисленные приглашения за рубеж, письма, планы, ходатайства, обращения к президенту Украинской академии наук.

Выдавая валюту, бухгалтер напутствовала: «Эту сумму можете потратить на гостиницу, столько–то вам на прокорм. Можете проехать на транспорте, но такси и метро не оплачиваются. Все расходы должны быть подтверждены, а остаток валюты вы обязаны вернуть»

Вот самолет подруливает к зданию аэровокзала. Я спускаюсь по трапу. Удары сердца слева отражает застегнутый на молнию карман, в котором пачка новых бельгийских франков и гербастый синий советский паспорт. И мышление у меня советское. Как у нас встречают участников международных конгрессов? Большими плакатами, эмблемами, лозунгами, а рядом дежурят автобусы или ЗИЛы.

Здесь тоже встречали многих, но не меня. Через полчаса сиротливого ожидания у входа, я понял, что в жестоком капиталистическом обществе каждый отвечает сам за себя, и это довольно просто, когда у тебя есть деньги. Другие участники и неучастники съездов и конференций, священники, военные и дамы с собачками знаком подзывали такси, которые мягко подкатывали к автоматическим дверям аэровокзала. Но на такси для меня наложен запрет. Да и самому жалко было тратить эту хрустящую пружинистую валюту.

С тоской размениваю первую купюру. В металлическую чашку перед окошечком с надписью «Обмен», строгий юноша в галстуке выбрасывает несколько мелких купюр и монет. Теперь надо научиться обращаться с брюссельским телефоном–автоматом. Его не так просто найти. Все на улицах как сумасшедшие говорят сами с собой (я не сразу понял, что у них мобильники). Не было у меня и опыта использования кредитных карт.

Наконец, дозваниваюсь до оргкомитета конгресса. Называю себя и спрашиваю, как добраться до гостиницы. В этот момент связь прерывается. Надо снова кормить этого монстра. Уже другой голос в трубке называет гостиницу и объясняет, что проще всего взять такси... Решаю пробиваться своим ходом.

В окошке с надписью «Информация» мне вручают карту Брюсселя и отмечают место, где находится маленькая гостиница «Сан–Кэтрин» Надо ехать поездом, метро и добираться пешком. Взваливаю на плечо тяжелую сумку, в которой пара банок консервов, колбаса и печенье, и тащу за ремешок чемодан на колесиках. Шесть остановок на поезде. Прячу квитанцию. На метро поеду за свой счет. Вежливый полицейский подводит меня к нужному эскалатору и подносит мой чемодан. Ему не понятно, почему мсье с таким грузом предпочитает подземный транспорт такси. По–видимому, это мудрость чудака. Но вот, нужная станция, которая, как и гостиница называется «Сан–Кэтрин».

Огибаю старую площадь, мощенную брусчаткой, и, повесив сумку на плечо, двумя руками волочу чемодан. Через полчаса принимаю душ в маленьком номере гостиницы. Сегодня я одержал первую победу. Я уже здесь на Западе. И деньги мои еще здесь, почти нетронутые, в левом кармане.

Вряд ли стоит говорить о соблазнах и искушениях, подстерегающих советского человека, попадающего на Запад. Желтый дьявол может найти доступ к каждому. Привлечь меня дорогими магазинами он не мог. Витрины быстро наскучили, и остался лишь утилитарный интерес к дешевым раскладкам под открытым небом, где можно было купить недорогие подарки для домашних. Но туристические экскурсии, музеи, овощные лавки и бесстыдно выставленные наружу обнаженные столики с яствами, многочисленные кафе, забегаловки!

Во второй половине дня узкие улицы, соединявшие маленькую площадь «Сан–Кэтрин» с ратушной, превращались в один нескончаемый ресторан. Нет, меня не привлекали лангусты, омары и устрицы, обложенные зеленью и кубиками льда, груды мяса на вертелах, вращающиеся карусели подрумяненных кур и поросят, причудливые фаршированные рыбы и розовые мозаики колбас, ветчин и беконов. Но дьявол издевательски предлагал мне всего за десять франков жареную сосиску «хот–дог», посыпанную салатом из зелени и тушеного лука, смазанную горчицей и вложенную в хрустящую свежую булку. А гамбургеры с тонким ломтиком жареного мяса, салатом и чесночным соусом. И всего за 15 франков!

Первые полдня я крепился. Потом купил гамбургер, сел за столик на улице, и понял, что в меня вошел Сатана и изгнать его будет очень трудно. Пришлось бороться с собой и выходить на улицы, наевшись одесской колбасы, российского сыра и закусив вафлями «Ягодка».

Во время этой поездки Бог сжалился надо мной. На конгрессе начались банкеты и приемы. В последний день я нашел способ посрамить дьявола. Взяв с собой оставшуюся банку мясной тушенки, уселся за столик и заказал фритюр – нарезанный соломкой картофель, прожаренный в оливковом масле. Впервые за этим столиком я почувствовал себя полноценным членом европейского сообщества. Как и все, спокойно наблюдал жизнь улицы, заедал эти впечатления русской говядиной, брюссельским картофелем и всасывал космополитическую кока–колу через красную соломинку.

На следующий день дьявол возник передо мной в лице крепкого немолодого мужчины с румяным лицом и неестественно черными волосами. Он стоял за стойкой маленького туристического бюро в центе Брюсселя. За его спиной мелом на грифельной доске были выписаны маршруты путешествий и цены, которые я мысленно переводил в рубли по официальному тогдашнему курсу.

Нет, туристические поездки мне были не по карману.

Бог знает, какие расходы ещё ждут меня впереди! Я грустно покачал головой: «Мерси, мсье, советский образ жизни приучил меня к честности...» За мной никто не следил в этот момент, но страх был в хромосомах. Перерасход валюты! Санкции!

Однако начнем по порядку. Впервые мне дали возможность выступить на большом международном конгрессе в 1989 году. Он открылся в Брюсселе в зале дворца Эгмон. Вначале было непонятно, как организаторы международного научного объединения – Европейского института экологии и рака смогли пробиться в столь престижное место. Там обычно заседает Совет НАТО и проходят торжественные церемонии, связанные с Европейским Сообществом.

Внимательно ознакомившись с программой, я узнал, что патроном нашего конгресса является король Бельгии Бодуэн.

Воистину: «с корабля на бал!»

Меня потряс роскошный мраморный зал с огромными бархатными креслами, десятком хрустальных люстр и микрофонами перед каждым из участников.

Заседание шло своим чередом, и неотвратимо наступал момент, когда и мне необходимо будет выступить. Стараясь справиться с ударами сердца и проглатывая вставшие поперек горла английские слова, я погрузился в омут научной дискуссии. Но первых слов никто не услышал, так как дрожащая рука не сразу нашла кнопку включения микрофона. Мне помогла соседка, изящная молодая черноволосая женщина с орлиным профилем. Пауза пошла на пользу. Я спокойнее все повторил, сделал пару спасительных вдохов и через пять минут почувствовал, что уже плыву и неплохо держусь на воде.

Пятым по счёту был мой доклад. Над ним в Киеве я тщательно поработал, используя не словарь, а английские статьи по той же теме. Поэтому язык был не корявым. Произношение – удовлетворительным. Кроме того, все выступающие читали заранее написанный текст. Но волновала дискуссия, смогу ли я понять вопросы и ответить на них. В горле пересохло, но я не увидел стоявшего рядом стакана минеральной воды.

Заданные мне вопросы оказались простыми, и выяснилось, что на хорошем английском говорил только председатель конгресса, известный американский онколог, профессор Эдгар Моран.

В конце после аплодисментов он пожал мне руку и произнёс сакраментальную фразу: «Благодарю вас. Мы рады, что вы теперь с нами!»

После перерыва со шведским столом, я почувствовал себя уверенней, и настроение улучшилось. Появилось желание задавать вопросы.

Перед моей соседкой на столе стояла табличка. Профессор Мария Моралес Суарес Валера. «Такая молодая и уже профессор, да еще с таким количеством имен» – подумал я. Тогда мне было невдомек, что профессорами во многих странах зовут преподавателей любого ранга, а обилие имен – явление испанское. Это смесь имени, данного при рождении с именами родителей и мужа.

Супруг Марии профессор фармакологии Августин Лопес–Суарес не принимал участия в заседании, но находился в конце зала. Невысокий, коренастый с окладистой бородой и большими ушами, он показался мне Санчо Пансой с кинокамерой и сумкой через плечо.

Заседание шло своим чередом, и выяснилось, что не один я чувствую себя неуютно в этом роскошном зале. Моя соседка нервничала, постоянно заглядывала в свой конспект, бормотала что–то по–английски. Готовилась к выступлению. Перед тем как председатель назвал ее фамилию, она подвинула ближе ко мне свое кресло:

– Профессор, круг наших интересов достаточно близок, но, пожалуйста, если можно, не задавайте мне вопросов. Мы ведь соседи и можем все обсудить без микрофона.

Произнеся эту длинную фразу на плохом английском, Мария покраснела и виновато улыбнулась, а я был обезоружен такой студенческой непосредственностью.

Мы еще не раз сталкивались на заседаниях и во время многочисленных застолий, и расстались добрыми друзьями.

Участие в конгрессе дало мне необычайно много. Мои коллеги из многих стран были врачами разного профиля, изучающими роль экологических факторов в возникновении рака у человека. Но канцерогенные факторы, которыми многие из нас занимались, воздействуют и на другие живые организмы. Биологический подход открывал новые возможности понимания причин возникновения рака. Поэтому исследования нашей лаборатории вызвали интерес, и меня начали приглашать на научные симпозиумы и для чтения лекций в разных странах.

Париж, который всегда со мной

Я получил приглашение в город, о котором мечтал всю жизнь. Пригласил меня известный французский онколог, иммунолог и химик профессор Тран Ба Лок – парижанин вьетнамского происхождения. Он оплачивал все расходы, и прилетел я в Париж с двадцатью франками в кармане. Рейс был вечерним, но в аэропорту Шарль де Голль меня должна была встретить приятельница – бывшая москвичка, человек очень надежный.

Попрощавшись с учителями, летевшими в том же самолете на стажировку во Францию, я безмятежно вышел на привокзальную площадь. Увы, там меня никто не встречал. Такой чертовщины я не ожидал. Время для Парижа уже ночное. Неизвестно где гостиница и как до нее добираться, а главное – нет денег. Ринувшись обратно в здание аэропорта, я обменял купюру на монеты и бросился к автомату. Квартирный телефон Софьи не отвечал. Прерывистые гудки раздавались, и когда я набирал номер парижского профессора. Снова бросился к выходу в надежде, что меня ожидают в другом месте. Но все уже разошлись, и только издевательски подмигивали зеленые глаза скучающих такси. Теряя надежду, я обратился к единственному стоящему рядом мужчине и спросил по–английски:

– В этом месте обычно встречают прилетающих?

– Да, если встречают – ответил он мне по–русски.

– А как отсюда добраться до центра?

– Не знаю, кажется, скоростная линия метро сейчас не работает. Забастовка. Я приехал на машине.

После разговора он попытался отвернуться, но я задал еще один вопрос, который оказался спасительным.

– Вы не обратили внимания, уехала ли группа русских учителей. Может быть, они помогут мне добраться до центра?

– Я их проводил двадцать минут назад.

Мозг заработал лихорадочно. Он их встречал. Советский. Официальное лицо с машиной. Может помочь. Надо отрекомендоваться и объяснить ситуацию.

Пока я говорил, на его бровастом лице с крупным носом и отставленной нижней губой последовательно сменялись выражения скуки, отвращения и досады.

– Куда же в центр вам надо? Париж большой, – процедил он сквозь зубы. Я назвал гостиницу, обозначенную в приглашении, присланном три месяца назад.

– Господи, неужели вы думаете, что я могу знать все гостиницы Парижа? Ладно, садитесь. Подвезу вас, а там посмотрим.

Вместе с чемоданом я плюхнулся на заднее сидение, и машина легко тронула. По дороге мой спаситель развернул карту Парижа, какой–то справочник и с трудом отыскал нужное место.

– Есть такая гостиница, – с досадой произнес он. – В Париж надо приезжать днем, а не ночью. Ведь есть же дневной рейс из Москвы!

Совершив этот первый акт благотворительности, он начал оттаивать и даже разговорился. Оказалось, что это советник по культуре при советском посольстве.

Между тем, перед нами разворачивалась панорама великого города. Вдали показалась иллюминированная Эйфелева башня, сверкающий купол Дома Инвалидов, Опера. Потом мы сворачивали в какие–то переулки. По дороге останавливались, сверяли путь с картой. Пока не подрулили к маленькой гостинице. Вышли из машины и начали прощаться.

Да, Господь послал мне его в качестве ангела–хранителя. В момент расставания, когда я уже перестал рассыпаться в благодарностях, в его глазах отразилось сочувствие, и он вдруг сказал:

– «Давайте зайдем!»

В маленькой гостинице портье безуспешно искал мою фамилию в толстой книге и нажимал клавиши компьютера. Он не слышал ни про меня, ни про профессора Тран Ба Лока, ни про оргкомитет симпозиума по онкологии.

– Так куда, собственно говоря, вы приехали? – спросил мой благодетель. – Покажите ваши бумажки!

Дрожащей рукой я протянул книжку с телефонами. Взяв остаток моих монет, он стал звонить в кабине, обитой розовым плюшем. Номера не отвечали, и советник чертыхался по–русски и по–французски. Наконец, через застекленную дверь кабины я увидел, что разговор состоялся. Он вышел, утер лоб носовым платком и прошипел в ярости: «В другом конце Парижа!».

Остаток пути до следующей гостиницы проехали молча, но он не бросил меня пока не убедился, что номер забронирован. Второй раз мы пожимали друг другу руки с искренней сердечностью. Я обрел кров над головой и ночлег. Он избавился от меня и понял, что теперь я не попрошу политического убежища у другого государства, и не потребую поставить на ночь раскладушку в советском посольстве.

Ночь я прекрасно проспал, приняв порцию снотворного. Проснулся в восьмом часу и вспомнил, что приехал на конгресс, который должен был состояться на Крыше Большой Арки. Оставалось лишь выяснить, где находится эта арка и как до нее добраться, не имея ни франка в кармане. У меня была моральная поддержка – приятельница в Париже нашлась. Она опоздала в аэропорт на час из–за забастовки в метро. Но была далеко – в другом конце города.

Портье в маленьком вестибюле знал фамилию Тран Ба Лока – «Мсье, который оплатил номер», но понятия не имел о конгрессе и об арке. К счастью, в голову пришла спасительная идея, и я попросил список приезжих, поселившихся накануне. Среди них оказался профессор Бойланд из Шотландии, один из основоположников учения о канцерогенах. Мы познакомились три месяца назад в Брюсселе. Я позвонил ему, и мы решили вместе отправиться на конгресс. Старик неплохо знал Париж.

На станции метро Бойланд купил два билета, удлиненных с ферромагнитной полосой посредине. Предстояли пересадки. Маленький юркий старик с длинным носом неплохо ориентировался в сложном переплетении линий парижского метро. Внезапно один из автоматов на переходе не сработал. Не долго думая, профессор нагнулся и пролез под турникетом. Жестом предложил и мне сделать то же самое – ему не хотелось платить за двоих лишние 18 франков.

Но вот длинный эскалатор при выходе из метро. Во время подъема Бойланд вытаскивает программу конгресса и протягивает её мне. Читаю и покрываюсь холодным потом – мои доклады третий и седьмой по счету, а мы уже опаздываем. Нет времени полюбоваться прекрасным районом небоскребов Дефанс.

Устремляемся к огромной арке на возвышении. В одном из залов на ее крыше уже началось заседание конгресса. Сначала преодолеваем многоступенчатую лестницу. У подножья арки толпятся туристы, которых делит на группы молодой лифтер в форменной фуражке, как у полицейского. В прозрачной шахте поднимаются и опускаются два огромных лифта. Во время подъема можно любоваться Парижем. Мне сейчас не до этого. Перед входом в лифты выставлена цена – 50 франков. Старику платить 100 франков не хочется. Он не теряет присутствия духа и не торопится. Из опустившегося лифта выходит высокая дама в форменной одежде. Бойланд стремительно бросается к ней и, глядя снизу вверх, что–то объясняет. Дама сочувственно кивает и делает знак лифтеру, который отодвигает сбоку турникет. Мы в лифте и через десять минут были в зале заседаний.

Конгресс уже начался, но с опозданием. Теперь надо было отдышаться и мобилизовать себя. Через 20 минут мой доклад.

После него – перерыв. В состоянии эйфории беседую с элегантными и приветливыми дамами и господами и не успеваю подойти к столику со скромной закуской – тартинками, кексами, конфетами и напитками. Да и аппетита перед следующим выступлением что–то нет. Настоящее чувство голода появляется к концу симпозиума. В помещении арки прекрасные кафе и закусочные. Напротив Мак Дональдс. Но денег нет.

В центре зала улыбающийся, сгибающийся в изящных азиатских поклонах и сверкающий фарфоровыми вставными зубами наш хозяин и спонсор – профессор Тран Ба Лок. Он очень доброжелателен и оживлен. Но годы есть годы, и склероз, да и понять человеку из цивилизованного мира очень трудно, что профессор из великой страны не имеет минимальной суммы в 15 франков, чтобы зайти в Мак Дональдс и съесть бутерброд.

На конгрессе у меня два товарища по несчастью. Доктор Юлюс Пташекас из Литвы – маленький, с длинными усами в мешковатом костюме, и высокий элегантный еще не старый, но седовласый профессор Николов из Софии. Мы оказались в одной гостинице, где утренний завтрак состоял из маленькой сдобной булочки и чашечки кофе величиной в наперсток. Они на таких же птичьих правах как и я, но считают, что мои шансы получить деньги на еду у Тран Ба Лока предпочтительнее. Я старше, и как они утверждают, солиднее. Кроме того наш институт уже пригласил Тран Ба Лока в Киев, где оплатят все расходы.

Невольно выплыло из памяти наставление Остапа Бендера, адресованное Кисе Воробьянинову – протяни руку, иначе протянешь ноги. В гениальном произведении Ильфа и Петрова есть и подходящая фраза, причем по–французски: «Мсье же не манж па де жур». «Я не ел два дня». Пришлось обращаться к нашему спонсору.

И вот в одном из наиболее престижных мест Парижа на Крыше Большой Арки в районе Дефанс разыгралась сцена типичная для русских забегаловок и проходных дворов возле гастрономов, где обычно «соображают на троих». Краснея и запинаясь, я пытался объяснить Тран Ба Локу сложившуюся ситуацию, а два других представителя соцлагеря, высокий и маленький, как Пат и Паташон голодными взорами следили издали за моими действиями.

На обычно непроницаемой азиатской физиономии парижского профессора, обтянутой желтой кожей со складками, вначале появляется выражение непонимания, а затем растерянности и стыда. Он краснеет и, засунув руку во внутренний карман, извлекает купюру в 100 франков.

– Простите, – лепечет он, – я не подумал и не взял денег. Но завтра утром, разумеется... Простите меня.

Пат и Паташон внимательно изучают мой опыт. Завтра им предстоит сыграть ту же роль. Сегодня же у нас было достаточно денег, чтобы на метро вернуться в гостиницу. Нашим проводником был Николов, не раз бывавший в Париже. На одном из переходов он ошибся, и это стоило мне 27 франков.

Но вот мы подкрепляемся в гостинице. Отдаю коллегам остатки киевского печенья и колбасы. Сегодняшний вечер я проведу с Софьей и ее друзьями. Юлюс добирался в Париж из Вильнюса поездом почти три дня и по дороге съел свои припасы, а Николов легкомысленно захватил с собой только несколько бутылок коньяка.

– Толкни коньяк – учим мы его. Он прекрасно говорит по–русски, но в первое время не смог понять значение слова «толкни». Потом понял и очень оживился. Таким способом он путешествовал по Польше.

На следующий вечер великодушный Тран Ба Лок пригласил нас в роскошный китайский ресторан, где соцлагерь пополнился еще двумя голодными поляками. За столом мы дружно «хвалили» социализм, а Тран Ба Лок загадочно улыбался. Он во время, еще ребенком уехал из Вьетнама.

Я не стыдился получить подаяние, так как знал, что Европа мне нужна как жизнь, а Париж, как известно, стоил мессы.

Несмотря на моё отсутствие участники симпозиума, состоявшегося в следующем 1994 году, выбрали меня вице–президентом Европейского института экологии и рака (INEC).

Валенсия

Профессор Мария Моралес не забыла нашего знакомства на конгрессе в Брюсселе, и через полтора года я получил из Испании новогоднюю открытку с репродукцией картины Диего Риверы – «Мария». В конверте содержалось и официальное приглашение прочесть пять лекций по экологической онкологии в старинном университете города Валенсия.

И вот я впервые на испанской земле. Мне предстоит пересечь страну и, вылетев из Мадрида, приземлиться на побережье Средиземного моря.

Билет из Мадрида в Валенсию ожидает меня в бюро информации национального аэропорта. С тележкой для чемоданов пересекаю огромный одноэтажный международный аэропорт «Барахес». Предъявляю паспорт и получаю удлиненный желто–зеленый авиабилет. До вылета остается часов пять. Решаю осмотреть город моих грез – Мадрид.

Сначала надо освободиться от чемодана. Щеголеватый улыбающийся полицейский в камере хранения просматривает мои вещи:

– Нет ли бомбы, синьор?

Без вещей налегке за двадцать минут оказываюсь в центре Мадрида. Огромная площадь с небоскребами, величественными памятниками, массой прыгающих, сверкающих ярче солнца реклам. Смотрю по карте. Недалеко музей Прадо. Неизвестно где остановка рейсового автобуса и продажа билетов. Нет терпения всё это выяснять. Устремляюсь вперед, озадачивая прохожих двумя ключевыми словами: «Музей Прадо»! Меня понимают, указывают направление, и я несусь вперед по широчайшей магистрали наперегонки с очумелым транспортом. Мимо грандиозного парка, зданий, каждое из которых на полквартала, бесчисленных магазинов и щитов с объявлениями об очередной корриде.

Через полчаса впереди появляется квадратная громада музея Прадо. С четырех сторон перед ним скульптуры Веласкеса, Гойи, Мурильо и Эль Греко. С восторгом (сбылась мечта!) поднимаюсь по огромной лестнице.

Бессмысленно пытаться осмотреть Прадо за пару часов. Устремляюсь к знаменитым испанским художникам. Даже лучшие репродукции не передают изумительное свечение полотен Веласкеса, импрессионистский фон пейзажей Гойи, а скульптурная выразительность вытянутых фигур Эль Греко! Это надо видеть «в натуре!»

В состоянии эйфории перевожу стрелки часов на местное время – на два часа назад, хотя сделал это еще в самолете.

Выхожу из музея и беззаботно брожу по Мадриду, но постепенно в душу закрадывается тревога: солнце явно клонится к закату, а на часах только пять. Решаю вернуться в аэропорт. В автобусе электронное табло высвечивает на дисплее время моего вылета из Мадрида. Покрываюсь холодным потом, и задаю соседу нелепый вопрос:

– Правильно ли идут эти часы? Он отвечает утвердительно.

Кидаюсь в камеру хранения, выхватываю вещи и несусь к зданию аэропорта. Путь от международного к местному аэровокзалу на этот раз нескончаем. Вечер. Пассажиров мало, и многие эскалаторы стоят. Карабкаться вверх по лестницам с чемоданом уже нет сил. Редкие в этот час служители аэропорта нажимают кнопки, и эскалаторы оживают. Шатаясь, бегу по движущимся лентам и, боясь перепутать направление, задаю единственный вопрос: – «Валенсия?»

Очередной эскалатор не включен, а идти я уже не могу. Сажусь на ступени, и ощущаю только удары сердца. По эскалатору медленно поднимается высокий мужчина с ребенком на руках.

– Помогите мне... Валенсия! – шепчу пересохшим ртом.

Он не знает английского, но все понимает. Опускает сына и хватает мои вещи. Вместе добегаем до одного из выходов на летное поле. Без сил опускаюсь на кресло у входа.

– Ваш билет, синьор. Самолет в Валенсию вылетел сорок минут назад.

– Что делать? У меня нет денег на другой билет и на гостиницу.

– Не волнуйтесь, мы посадим вас бесплатно на последний рейс в Валенсию. Самолет улетает через час двадцать минут. Отдохните, а потом сможете туда позвонить. Переговорный пункт рядом.

Телефонистка такая же приветливая, как дежурная.

– Назовите, пожалуйста, ваш номер в Валенсии. Я вам помогу.

Она набирает номер, произносит две фразы по–испански, и объясняет, что информацию записал автоответчик. В состоянии эйфории делюсь своими переживаниями с сидящей рядом супружеской парой из Бирмингема.

– Не волнуйтесь, – успокаивает меня англичанка. – Мы летим тем же самолетом. Если вас не встретят, поедем вместе на такси и найдем ваших друзей.

Постепенно прекращается сердцебиение, теплеют руки и главное – становится легко на душе. В эти моменты я, пришелец из совкового мира, впервые понял, что нахожусь в другой цивилизации, где к человеку относятся не так, как у нас.

Всю жизнь я приходил на вокзал за час до отхода поезда, а в аэропорт – за два часа до вылета. Гены отъездной лихорадки я унаследовал от отца, и Бог решил меня малость проучить за чрезмерную осторожность. Но не так уже и сурово. Ведь я опоздал не на последний рейс!

Пузатый желто–красный лайнер «Иберия» с одним салоном мест на сто пятьдесят стремительно пронзает потемневшее небо. Далеко внизу остаются огни огромного города. Через двадцать минут после взлета самолет проваливается вниз. Вынужденная посадка? Что–то стряслось? Нет, просто мы уже подлетаем к Валенсии.

Возле эскалатора Мария кокетливо подставляет для поцелуя правую щеку, Августин похлопывает по плечу, а приветливые англичане издали машут руками. Плюхаюсь на заднее сидение, Мария резко включает газ, и мы мчимся к несущимся навстречу ярким огням Валенсии.

Супруги были обескуражены, когда меня не оказалось на борту предыдущего самолета, вернулись домой, включили автоответчик и снова помчались встречать меня в аэропорт.

Но вот Мария сбрасывает скорость, и мы кружим по ярко освещенным улицам очаровательного города. Перед нами его центр – Королевская площадь с огромным собором. Свет фар упирается в стену высокого дома. Августин с переднего сидения направляет на него свой мобильник. Нажимает кнопку, стена раздвигается, и мы совершаем несколько крутых виражей по подземному гаражу. Глохнет мотор. Мы возле двери подземного лифта и через минуту взлетаем на шестой этаж.

Меня поселяют в небольшой комнате, панели которой отделаны деревом, а у изголовья кровати – икона девы Марии с младенцем. Демонстрируют гостю «места общего пользования». Как и у нас, во многих квартирах здесь «совмещенный санузел». В центре ванна из белого мрамора с прожилками, где могут разместиться три человека. Прочие аксессуары. Целый гардероб купальных принадлежностей. Полка с разными сортами мыла и косметикой непонятного назначения.

Робко спрашиваю, какие полотенца мои.

– Это все ваше, профессор, и комната тоже. В квартире есть другая ванная.

Первую ночь в Испании я проспал без сновидений и утром отправился в ванную. Панорама из окон потрясла меня. Лучи восходящего солнца освещали белоснежный средневековый город. Это была тыльная сторона домов Королевской площади, которых не коснулась рука архитекторов и реставраторов.

Обновленными фасадами я любовался во время завтрака, на балконе–веранде шестого этажа под звуки мелодичной музыки. Меня угощали какой–то экзотической рыбой, напоминавшей угря, посыпанной пахнущей зеленью. Потом я почувствовал облегчение, когда подали знакомые свиные отбивные, красное вино и апельсины. Их здесь не едят, но с помощью электрической выжималки превращают в сок.

Нашу трапезу прервал мощный колокольный звон соседнего кафедрального собора. Выяснилось, что начинается важный праздник поминовения патрона Валенсии, наиболее почитаемого здесь святого.

Мария нас покинула и присоединилась к молящимся в храме, а мы с Августином вооружились. Я – фотоаппаратом, он – видеокамерой и стали ожидать начала шествия. Ровно в двенадцать раскрылись мощные кованые металлом ворота старого храма, и начался праздник. На моих глазах оживали старинные гравюры из книг, посвященных средневековой Испании.

Шествие открыли конные гвардейцы в старинных мундирах и шлемах с плюмажем. За ними двигались сотни людей в разнообразных нарядах – дамы в черных и белых кружевных мантильях и вуалях, шуты в разноцветных трико, священники в расшитых золотом одеждах и высоких митрах. Затем двенадцать священников пронесли на огромных носилках фигуру святого, а за ним старинные знамена и хоругви.

Процессия, совершив большой круг по центру города, вернулась в храм. Гвардейцы спешились и отправились пропустить по рюмочке в ближайшие кафе.

И это потрясающее представление происходило на моих глазах. Трудно было поверить, что наяву!

Полгода в Киеве я работал над подготовкой лекций и их переводом на английский. И вот завтра первая лекция! Студенты нуждались в переводе, и мне помогала коллега профессор Мария Моралес. Я взял конспект, вышел на трибуну. На десятках молодых очаровательных лиц было написано любопытство, ожидание, лёгкая ирония. С интересом и улыбками они ждали начала. Сильно забилось сердце. Комок в горле мешал мне начать. Я со страхом понял, что не смогу оторвать глаз от конспекта. Для успеха лекции нужно, чтобы студенты почувствовали раскованную речь, сопровождаемую улыбкой, пантомимой. Почувствовали темперамент, артистизм лектора, ведь передо мной были не учёные, а молодые люди, к тому же почти не знающие английского.

Я отбросил конспект и заговорил, забыв о переводчице. Ей пришлось мягко останавливать меня. Студенты, улыбаясь, стали внимательно вслушиваться в перевод. Контакт состоялся. В конце лекции раздались дружные аплодисменты. Мне задавали вопросы. Два студента пытались это сделать по–английски. Их сбои в языке вызывали смех, но мои ответы слушали внимательно.

На следующий день передо мной были знакомые лица, дружеские улыбки, с каждой лекцией число слушателей увеличивалось.

В конце моего приезда состоялся семинар, на который были приглашены учёные из других городов Испании. Из уважения ко мне рабочим языком был английский. Мария была очень довольна, а её муж помог мне совершить поездку по Андалузии.

Старинный университет в Павии

Два звучных имени оказались знаменательными для меня в Италии. Первое – «Сантамария». Не святая Дева Мария и не знаменитая церковь Браманте в Милане – Санта Мария дель Грациа.

Так звали старого профессора, который пригласил меня в Италию.

Второе – «Павия». Итальянцы произносят название этого старинного города с ударением на втором слоге. Но при таком произношении и смещении звука «а» в «о» получается украинское – «повия», обозначающее женщину легкого поведения.

Услышав вполне невинное название этого городка, некоторые мои друзья усмехались, и говорили, что понимают мой особый интерес к Италии.

Забегая вперед, замечу, что в университетском городе не было ничего легкомысленного, и, наоборот, несмотря на молодость многих обитателей, чувствовалась солидность и элементы истеблишмента. Но все же мне казалось, что не только в названии «Павия», но и в самом облике города прослеживалось женское начало. (А в Киеве, наоборот – мужское.)

Профессор Санта– Мария имел много общего с моим учителем академиком Шабадом. Будучи патолого–анатомом, видным клиницистом, он интересовался антиканцерогенезом – подавлением возникавших опухолей с помощью некоторых витаминов.

Приехал я в семь вечера после утомительного перелёта из Москвы в Милан, а потом поездки в Павию. Усталый, небритый, в старом плаще – «болонье», с чемоданом, в котором лопнула молния. Позвонил профессору Сантамария. Через десять минут в дверь вокзала впорхнула очаровательная блондинка с голубыми глазами, похожая на звезду итальянского кино Сандрелли.

Секретарша профессора усадила меня в маленькую машину, и мы покатили по улицам.

– Вы, как раз во время, – щебетала бомбина. – Профессор пригласил участников симпозиума на прием в семь вечера. Нам надо поторопиться.

– Какой приём? Я ведь только что с поезда, очень устал, не одет и не успел побриться. Пожалуйста, отвезите меня хотя бы на полчаса в отель.

– Это невозможно. Отель в Павии, а профессор живет в другом городе. Кроме того, нам надо еще заехать за доктором из Китая, который тоже приглашён на прием.

Деваться некуда. Лихорадочно скручиваю в жгут старую болонью и пытаюсь засунуть ее в чемодан, из которого вываливаются на сиденье машины все мои скромные пожитки. Бомбина с сочувствием медсестры помогает собрать вещи, листы лекций и слайды.

Дорога к дому профессора занимает не более десяти минут. Сантамария приветливо встречает меня на лужайке перед двухэтажной виллой с двумя гаражами. Седой и красивый, он с нескрываемым удовольствием смотрит на секретаршу, которая что–то щебечет ему на ухо, скосив глазки в мою сторону. Профессор кивает и через пять минут спускается по лестнице с белоснежным полотенцем в руках.

Оставляю в прихожей развалившийся чемодан и поднимаюсь в ванную, стараясь прошмыгнутъ незамеченным мимо гостей. Они подъезжают к дому в разноцветных машинах, и перед входом их встречает чета Сантамария. Форма одежды у всех парадная. Преобладают черные фраки, белоснежные манишки, дамы в жемчугах и колье.

Убрав с помощью электробритвы часть седой щетины и напялив помятую в чемодане рубаху, я с робостью спускаюсь в большую гостиную. Все гости расположились в пяти комнатах нижнего этажа. Среди них преобладали скандинавы и американцы. Вместе с женами они сбились в маленькие группки, и обсуждали путешествия по Италии.

Профессор Сантамария представил меня гостям. Услышав мою фамилию, все дружно воскликнули «Оооо» – так, как будто, слышали когда–нибудь раньше обо мне.

В центре одной из комнат располагался огромный стол, заполненный паштетами, колбасами и бутылками с вином и водкой. На почётном месте был огромный телячий окорок, от которого официант во фраке с помощью передвижного ножа отрезал кусочки мяса.

Хотелось отвлечься от светской беседы ради замечательной трапезы, но спокойно поесть мне не давали. Надо было отвечать на поставленные вопросы и глотать всё стоя. Рассказывать о перестройке. Сравнивать Горбачёва с Ельциным.

Утром, просыпаясь в колледже Кордано я вдыхал свежий аромат настоянный на запахах трав и реки. Из окна четвёртого этажа была видна река Тицино, огибающая Павию, а внизу по окружной дороге мчались автомобили.

В колледже были удобные комнаты, залы для занятий, снаружи теннисные корты, окруженные зелеными лужайками. Студенты были веселы и доброжелательны.

Вот и знаменитый университет – один из древнейших в Европе, основанный в средине 14 века. Он достиг расцвета в семидесятых годах восемнадцатого века под патронажем императрицы Марии Терезии. Профессорами здесь были Вольта (знаменитая вольтова дуга), Спаланццани, Камилло Гольджи и другие.

Главное здание состоит из двенадцати замкнутых двориков, с романскими колоннами, мраморными лестницами, лоджиями и бюстами выдающихся ученых. Впечатляют некоторые памятники, например, мраморный портрет физика Вольта.

Поднимаемся в зал, где скоро начнется симпозиум по онкологии. Красивые плафоны, старинные гобелены и портреты на центральной стене. Огромные кресла с позолотой, канделябры. Этот парадный зал для торжеств видел папу Бонифация IX, Людовика Моро и даже властительницу Австро–Венгерской империи Марию Терезию. Современный симпозиум не очень сочетался с таким великолепием, но мы успешно занялись своими делами.

После окончания симпозиума мы с профессором Сантамария наметили совместную программу дальнейших исследований.

Он был перегружен работой и обрадовался когда узнал о моём желании познакомиться с Италией.

Четыре прочитанных мной лекции имели успех у студентов и оканчивались аплодисментами.

Он сразу вручил мне все деньги, положенные на моё содержание – полмиллиона лир, пробормотав:

– Это, конечно, небольшая сумма на две недели. Но если денег не хватит, дадите мне знать...

Имея полмиллиона в кармане, чувствуешь себя наполовину миллионером, но, присмотревшись к витринам, через полчаса начинаешь понимать, что на эти деньги можно купить три пары хорошей обуви, два костюма или съесть восемь приличных обедов.

Я решил распорядиться ими по–другому: съездить в Венецию и Флоренцию. Но простой расчет сразу показал, что от обедов придется отказаться полностью. Дневной рацион надо будет ограничить двумя бутербродами и бутылкой кока–колы. Без ложной скромности скажу, что за две недели в Италии я стал лучшим экспертом по бутербродам, а кока–колу для экономии покупал литровыми бутылками и носил с собой. Полуголодная диета стимулировала энергию, снижала сонливость и индуцировала пешеходную активность, что дополнительно позволяло не тратить лир на автобус.

Я твердо решил, что проведу два дня и ночи во Флоренции, посмотрю скульптуры Микельанжело в четырех музеях и галерею Уффици... Пришлось отказаться от божественного Рафаэля в галереи Питти, заменить два бутерброда дешёвым батоном, а кока–колу – ледяной родниковой водой на площади Синьории.

Вернувшись голодным и поджарым, я доел в своей комнате в колледже Кардано остатки киевской колбасы, сыра и консервов. Деньги оставались только на покупку хлеба. Кроме того, я начал бороться за свои права.

В программе моего пребывания в Павии значилось посещение симпозиума и чтение лекций. Сантамария вызвал своего ассистента, толстоватого Роберто, напоминавшего персонажа из пьесы Эдуардо де Филиппо. Выяснилось, что вопрос о чтении мной лекций не согласован с администрацией университета, они не включены в план, а значит, у студентов не будет возможности их слушать.

Я был очень огорчён, так как стремился расширить свой профессорский опыт, приобретенный в Валенсии. Добрый Сантамария, размахивая руками, выговаривал Роберто. Тот столь же темпераментно защищался.

Внезапно оба перешли на английский: Роберто в наказание отдаст мне своё лекционное время.

Я подумал, что это для него будет не наказанием, а праздником, но выяснилось, что Сантамария обязал его переводить мои лекции на итальянский.

Мне показалось, что итальянские студенты менее прилежны, чем испанские, но слушали они внимательно. Недостаток темперамента и пантомиму великолепно дополнял Роберто. Впоследствии выяснилось, что ему очень понравился мой рассказ о новом научном направлении – экологической онкологии. Поэтому он не просто переводил, а и комментировал моё сообщение.

Днём профессор Сантамария мне сообщил, что в мою пользу отказались от лекций ещё четыре преподавателя кафедры. Все они присутствовали на следующей лекции во главе со вторым профессором – супругой шефа Амалией Бланко. Последующие лекции посещал и сам Сантамария.

Профессор несколько раз пытался мне «одолжить» деньги на еду, но я в деньгах не нуждался. Рано утром в колледже я выпивал свою бесплатную чашечку кофе с маленькой булочкой. К десяти утра приходил в институт, где сотрудники с завтрака начинали утреннюю разминку. После лекции сам Леонида Сантамария или преподаватели наперебой приглашали меня на «лёгкий» ланч в ресторан, накачивая местными яствами.

После отдыха и дневного сна я отправлялся на вечернюю прогулку по берегу реки Тисино, мимо романской церкви Сан–Кашель, моста Понта – Веккио и мрачного замка Висконти, украшавших некогда средневековую Павию – столицу одного из итальянских королевств. Потом по опустевшим улицам я доходил до шумного латинского квартала, освещённого жёлтыми фонарями.

Из–за столиков кафе вскакивали знакомые студенты и настойчиво предлагали разделить их застолье. Потом гурьбой или парочками они через весь город провожали меня до колледжа Кардано.

С Сантамарией мы впоследствии встречались неоднократно, подружились, и он требовал, чтобы я называл его на русский лад: «Леонид».

В качестве Президента Европейского института экологии и рака (INEC) он открыл в Киеве организованную мной Украинскую секцию этого института, принял участие в наших симпозиумах.

Мы с ним составили совместный проект в рамках международной научной программы „Коперникус“

Преждевременная смерть этого замечательного человека глубоко огорчила наших коллег во всех странах.

«Высокогорный» университет

Задолго до поездок на Запад и в Турцию я получил звание профессора, не занимаясь педагогической деятельностью. К тому времени я был опытным докладчиком и лектором, а учёное звание получил за подготовку кадров. Десяток моих учеников стали кандидатами наук. После „боевого крещения“ в Испании и Италии впервые профессором я почувствовал себя в Турции, где прочёл три цикла лекций по экологической онкологии.

Прилетев на хлипком самолетике АН–24 вместе с группой «челноков» в Стамбул, я был ошарашен шумом и хаосом на автобусной станции. Надежда провести несколько часов в Стамбуле сразу отпала. Разобраться в автобусном расписании не удавалось.

Когда я называл университетский город «Бурса», аборигены радостно кивали головами, указывая на целую вереницу автобусов, сгрудившихся на остановке, как слоны на водопое.

Неожиданно подняв глаза, я замираю в восторге: передо мной медленно разворачивается роскошный, поблескивающий черно–красным лаком двухэтажный автобус, на боку которого написано «Улу Даг» («Высокая гора»), а внизу меньшими буквами «Бурса». С детства я мечтал покататься на верхотуре такого гиганта. Изящная газель с кондукторской сумкой и помощник водителя, похожий как две капли воды на индийского актера Раджа Капура, на ходу втаскивают меня с чемоданом в автобус.

В этот момент я не знал, что Аллах явил свою первую милость, отвратив меня от опасной попытки самостоятельно путешествовать по Стамбулу.

И вот на втором этаже огромного туристического автобуса я совершаю трансконтинентальный бросок из Европы в Азию по парящему над Босфором подвесному мосту.

В Турцию я прилетел через два месяца после возвращения из Европы. Зимой там царили красота, гармония и полная рациональность. Преобладала мягкая палитра цветов поздней осени, а здесь в основном их два – грязносерый и белый. И небо такое же белесое с солнцем, пробивающимся сквозь пелену смога. «Бардачные» строения вытеснили с холмов участки чахлой осенней зелени. Но великий хаос тоже впечатляет, особенно, когда на его фоне проплывают панорамы Золотого Рога и Босфора, набережных, минаретов и огромного цепного моста, связывающего Европу с Азией.

Наш автобус медленно и солидно, как слон осторожно передвигается среди юрких желтеньких такси, полосатых полицейских машин, каких–то странных фургонов и неимоверного числа других машин, среди звукового хаоса сигналов, скрипа тормозов и полицейских свистков. Все это называется по–английски «трэфик», жуткое движение очумелых дорожно–транспортных средств.

Но и Стамбул постепенно кончался, за окнами исчезали некрасивые здания, и с холма открывалась панорама Мраморного моря. Сейчас, когда солнце лишь угадывается сквозь дымку тумана, оно, действительно, казалось не синим, а серым, мраморным. Оно ласково покачивало разноцветные суденышки и среди них большой паром (феррибот). Его чрево жадно проглатывало десятки машин, в том числе и наш автобус.

Можно было расслабиться, выйти на верхнюю палубу и полюбоваться отплытием. Нам повезло: появилось яркое солнце, море сразу посинело и все пространство покрылось белыми лепестками чаек. Палубы заполнились пассажирами. Многие женщины в национальных костюмах – длинных плащах, накидках, шароварах, изредка в черной парандже. Крикливые официанты разносят крепкий чай в вогнутых стаканчиках, кофе, напитки и сладости. Хотелось бы продлить морское путешествие, но стремительно приближается другой берег, и наш автобус выкатывается по металлическому настилу, покидая паром.

После моря картина за окном автобуса резко меняется – появились небольшие горы с зелеными склонами, цветущие кусты и деревья, дорога напоминала серпантин на южном берегу Крыма. Часа через четыре мы медленно подъезжаем к автобусной станции в Бурсе, где на маленьком пятачке выстроились автобусы всех видов и размеров, демонстрируя всевластие монополизма: в стране нет железной дороги.

Пригласившего меня профессора Фарука Мемика, я мысленно называл «сыном турецкого подданого». Определение навеяно воспоминаниями об Остапе Бендере.

Высокий стройный изящный профессор Мемик, с аккуратно подстриженными усами и хитринкой во взгляде, по–моему, напоминал этого персонажа. Соответствовал он и советскому определению: «лицо кавказской национальности».

Фарук семь лет проработал в США, много путешествовал по Европе, усвоив особенности европейской культуры, стал известным в Турции клиницистом – гастроэнтерологом. Живость ума и энергия позволили ему одновременно заниматься экологией человека.

Познакомились мы во время конгресса в Брюсселе, где он был удостоен медали Европейского института экологии и рака.

Комплекс зданий университета расположен в двадцати километрах от Бурсы, и к «горному гнезду», где располагался дом профессора, пешком добираться было трудно. Поэтому в первые дни Фаруку приходилось накатывать по 40 км, чтобы пригласить меня домой, а потом отправить в служебную гостиницу. Правда, в дальнейшем я пользовался автобусами или маршрутными такси.

Жил я в апартаментах, состоящих из гостиной с телевизором, мягкими креслами, круглым столом для занятий или приема гостей, кухни и спальни.

Утром я просыпался от пения соловьев и выходил на один из двух балконов. С одной стороны открывалась панорама гор и снежного Улу Дага, с другой – вид на равнину с желтыми цветами и маленькими кипарисами, которые станут взрослыми только через много лет.

Погода в горах весной неустойчивая, и можно было любоваться ее переменами – от тумана и дождя на горных склонах, до яркого солнца и всех оттенков зелени.

Мое финансовое положение оказалось двойственным. Университет оплачивал апартаменты и перелет в Турцию, а кормить и заботиться о госте Фарук должен был сам.

Срок немалый для серьезно занятого человека, обремененного больными, лекциями и административными обязанностями руководителя самого крупного клинического отдела в университетском госпитале.

Мой спонсор был человеком небедным. Самостоятельно без посторонней помощи он «выбился в люди», стал известным в стране специалистом и построил свой мир: дом–замок на окраине Бурсы, виллу в горах и охотничий домик на взморье. Оттуда он отправлялся в зависимости от времени года стрелять дичь или рыбачить на моторной лодке. Дом его стерегли две свирепые мохнатые собаки, напоминавшие кавказских овчарок.

– Что поделать, – объяснял Фарук, – залезли однажды ко мне воры и украли изделий из золота, килограмма на полтора! С тех пор и кормлю этих страшилищ.

Думаю, что мое питание обходилось ему значительно дешевле, и он нисколько не скупился. Мой холодильник был всегда наполнен разнообразными продуктами, во время поездок он не забывал притормаживать возле булочных и покупать горячий подрумяненный хлеб. Обеды в его доме, где царствовала его жена Ойя были изысканы, и он умел создать приятную обстановку при любом застолье. При этом он старался использовать мое пребывание в доме в целях пропагандистских, демонстрируя сыновьям, до чего коммунизм может довести хорошего профессора.

Если во время ланча мы оказывались вместе, то меня превосходно кормили в дорогих ресторанах, студенческих кафе или уютных забегаловках на берегу Босфора.

Вместе с тем богатый «сын турецкого подданного» не любил бросать деньги на ветер. Раз в неделю он бережно вынимал из внутреннего кармана денежную банкноту с физиономией Ататюрка. Этой суммы хватало на оплату городского автобуса и на жетоны для телефона – автомата. Выданная сумма надежно оберегала меня от каких–либо иных соблазнов.

Иногда Фарук сокращал расходы на мое кормление. Мы останавливались возле дорожного ресторана, из которого на дорогу стремительно выскакивал владелец.

– Это мой дорогой друг, профессор с Украины, – говорил Фарук.

На лице хозяина выражение радости сменялось благоговением. Чувствовалось, что он готов поднять меня на руки, приласкать и накормить до отвала. С мольбой во взгляде он просил не отказываться от десерта в конце, отведать черного кофе, а главное – не покидать как можно дольше его заведение.

– Этому человеку я сильно помог, почти спас жизнь, – скромно замечал Фарук. – Он никогда не берет с меня денег. В Турции так принято.

На следующий день после приезда в Бурсу Фарук повел меня в ректорат университета. Нас принял его президент – очень немолодой мужчина генеральского вида с желтой кожей и фарфоровыми вставными зубами. По обе стороны от его огромного кресла–трона стояли свернутые знамена, а над ним парил портрет человека с суровым лицом и остекленевшим взглядом – Кемаля Ататюрка.

Изображения первого президента Турции Кемаля Ататюрка более настойчиво преследуют каждого, чем в свое время в СССР портреты Ленина или Сталина. В помещениях они обязательно присутствуют не только во всех общественных местах, но и в кабинетах любого чиновника или профессора, а на открытых местах – в виде конных статуй, бюстов из камня, бронзы или дерева.

В тот же день состоялась моя первая лекция. Фарук взял на себя роль переводчика и комментатора. Он явно нервничал, интересовался, не забыты ли слайды и текст доклада и был обескуражен, узнав, что читаю я, не заглядывая в конспект. Когда лекция окончилась аплодисментами и поздравлениями, Фарук явно повеселел, да и я понял, что кормить здесь меня будут до последнего дня.

В дальнейшем все шло по нарастающей, и шестую, заключительную лекцию посетил ректор со свитой профессоров. В конце они выстроились в узких проходах расположенной амфитеатром аудитории и спускались по одному, чтобы пожать мне руку.

Через два года я был приглашен по контракту для чтения большого курса лекций для профессоров и студентов. Над их подготовкой я основательно потрудился. В других странах они касались в основном канцерогенных веществ. В Бурсе я приводил примеры комплексного загрязнения среды вредными, в том числе радиоактивными веществами. Турция пострадала после Чернобыльской аварии, а я располагал интересными данными о последствиях этого загрязнения.

Переводчиком стал выпускник медицинского факультета врач–психиатр Толга Танели. Он в свое время с блеском окончил английский колледж в Турции и готовился к стажировке в США. Знал английский он значительно лучше меня и после нескольких прогонов прекрасно разобрался в слайдах и содержании лекций. Теперь я позволял себе расслабиться: голос Толги уверенно превращал мой несовершенный английский в прекрасный турецкий. Наш дуэт имел большой успех, и на лекции приходили слушатели разных факультетов и приезжали специалисты разного профиля из Бурсы. Привлекли они внимание прессы и телевидения.

После каждой лекции меня ожидали слушатели с кучей вопросов, иногда просили оказать помощь, связанную с информацией, освоением некоторых методов. К декану медицинского факультета и Фаруку обращались представители экологического, ветеринарного, технологического факультетов с просьбой, чтобы я прочёл по одной лекции и у них. После окончания устраивались застолья, на которых меня чествовали почётные люди факультета.

Хозяев огорчало, что из турецких напитков я признавал только айран, зато от закусок я не отказывался.

Никогда ни до, ни после Турции я не был окружён столь искренним вниманием и теплом, которое и меня не оставляло равнодушным.

Мы стали большими друзьями с Толгой и его другом Юсуфом. По образованности, широте интересов и интеллекту такие молодые люди, несомненно, могли бы составить элиту любой нации. Профессия психиатра была для Толги наследственной – его родители, преподаватели университета, стажировались по психиатрии в Германии.

Турция страна изощренного бюрократизма, особенно когда дело касается выплаты денег. Я приступил к выполнению контракта с опозданием на пять дней, и из–за этого потребовалось новое разрешение из Анкары. Прошло полтора месяца, я уже кончал работу в университете, из которого каждые два дня поступали просительные депеши в Анкару. Бедный Фарук сильно нервничал и, скрепя сердце, постоянно одалживал мне деньги на жизнь, а ответа из министерства всё не было.

– Не беспокойтесь, моя мама все устроит, – сказал Толга. Она хорошо знает нового ректора и декана, но главное – она очень хороший психиатр.

На следующий день декан извинился передо мной, а новый молодой ректор при встрече меня обнял и заверил, что выплатит необходимую сумму из директорского фонда. Так я и не знаю, было ли получено положительное решение из Анкары.

В свободное время, которого было немного, я бродил по гористым улицам древней Бурсы, которая была когда–то столицей Отоманской империи. Вдыхал ароматы восточных базаров и уличных забегаловок, разглядывал сувениры, покупал хрустящие бублики, посыпанные душистыми семенами. Ступая натруженными ногами по мягкому ковру, восхищался архитектурой главной Отоманской мечети – Ула Джами, в центре которой под стеклянной крышей журчит фонтан. Всё пространство её многокупольного свода покрыто затейливой каллиграфией арабских выдержек из Корана. Посещал мавзолеи, где покоятся вечным сном отоманские властители и их жёны. Удивлялся загадочным белым памятникам на кладбищах, полным неразгаданной до конца символики, раскрывающей сведения о покойных и даже причины их смерти.

Я старался выбрать часы для прогулок, когда замолкали голоса муэдзинов и мечети освобождались от согнутых тел молящихся.

Моему спонсору Фаруку в Бурсе не приходилось специально меня развлекать. Достаточно было просто находиться в его большом служебном кабинете при госпитале. Обычно я там отдыхал в промежутках между лекциями. В первые дни Фарук зазывал «на меня» коллег – профессоров, говоривших по–английски. Мы вместе завтракали, и меня приглашали в другие университетские клиники. Но время шло, я перестал быть «инородным телом» и мозолить глаза, и превратился в почти невидимого наблюдателя, способного судить о спектакле только на основе пантомимы, озвученной непонятным языком.

В кабинете популярного врача за эти дни побывали десятки разных людей – бывших пациентов, их родственников, юристов, чиновников университета и муниципалитета и других неопознанных лиц разного возраста и достатка. Некоторым наиболее почтенным он меня представлял, а иногда кратко описывал визитёров.

Вот в его кабинет ворвался полицейский в высоких сапогах с ботфортами и палочкой регулировщика, которая с успехом могла бы заменить дубинку. Он опустился на одно колено, потом встал, поцеловал Фарука в плечо и вручил корзинку непонятного назначения.

– Это Селим, смотритель автостоянки. Я два года назад спас его мать, и старушка до сих пор жива. Он пришел меня поблагодарить и просит записать её на прием. Хороший человек. Уже два года я спокоен, что мою машину не украдут со стоянки.

– Это большой человек в министерстве сельского хозяйства, между прочим, в прошлом генерал. Видишь, какая у него выправка. Он приедет на твою лекцию на ветеринарный факультет.

– Познакомься, пожалуйста, с женой мэра Бурсы. Она работает доцентом на химическом факультете. Ты хочешь, чтобы тебя представили мэру?

Некоторых посетительниц Фарук встречал с повышенной приветливостью и пожимал им руки, выгибая свой торс в поклоне. Когда они уходили, он подмигивал и говорил: «Шикарная дама, и, между прочим, незамужняя. Может быть, дать тебе ее телефон?».

Несколько раз у меня брали интервью журналисты. Меня фотографировали, тщательно записывали все, что я говорю, но в публикациях подлинной оказывалась только моя фотография. Остальное носило характер свободных импровизаций.

Журналисты старались не затрагивать главный мой вывод о необходимости снижения загрязнения окружающей среды вредными веществами. Это особенно актуально для Бурсы. Нижняя часть города постоянно покрыта черно–серой пеленой густого смога из–за промышленных выбросов и чудовищного количества автомобилей. Но тема эта оказалась запретной, и журналисты решались писать в основном о Чернобыле, стихийном бедствии, затронувшем и Турцию. Так одно из интервью со мной было названо: «Черное море спасло Турцию». На первое место оказалось выдвинутым предположение, что море послужило естественным экраном воздушных выбросов поврежденной атомной станции.

Воодушевленный успехом лекций, я однажды предложил Фаруку подготовить для Министерства здравоохранения регламенты, ограничивающие загрязнение среды вредными веществами, как это принято для многих стран. Он выслушал меня с большим вниманием, поскучнел и сказал:

– Хороший проект, но если меня из–за него убьют, то некому будет пригласить тебя в Турцию в следующий раз.

Гигиена оказалась слишком честной девушкой для этой страны...

Накануне моего отъезда в Киев Фарук и его жена Ойя собрали в доме всю семью. Старший сын испёк трёх огромных рыб, которых за три часа до пиршества поймал в Мраморном море. Такие рыбы теперь крайне редко попадаются на крючок, и все сочли это знаком расположения ко мне Аллаха.

Ранним утром следующего дня я мирно дремал и просыпался, щурясь от красных лучей восходящего солнца, и не подозревал, что главному испытанию Аллах подвергнет меня на обратном пути из Бурсы.

С потяжелевшим чемоданом я высадился возле «Терминала С» – аэропорта для чартерных рейсов.

Перед автоматической дверью выстроилась огромная очередь людей, говорящих по–русски. Рядом громоздились тюки, прямоугольные картонные ящики, гигантские чемоданы и прочий груз на тележках. Казалось, эти габаритные грузы невозможно продвинуть в отверстие аппарата для контроля грузов. Но пропихивали и проталкивались в зал регистрации.

Надо было быть на чеку при входе. Когда груз оказался на конвейере, а я в объятиях ощупывающих меня полицейских, малейшая задержка могла привести к потере вещей. Но не все были столь удачливы. Мафия не дремала, и по радио часто объявляли о пропавших вещах, а некоторые «челночницы» растерянно сновали по залу с заплаканными глазами.

В первом зале, доверху загруженном, иногда приходилось ожидать много часов, пока объявят регистрацию, сдашь багаж, пройдешь паспортный контроль. Стульев не было, сидели на тюках, ящиках, на чем попало. Заедали розоватое украинское сало пушистым турецким батоном, прикладываясь к высоким литровым бутылкам с импортными напитками. Огромная стихийная масса людей, лишенная какой–либо информации, терпеливо ждущая крика: «Пора, девоньки, пора !»

Но вот за барьером регистрации пассажиров появилась голубая табличка «Авиалинии Украины». Главную роль здесь играла бойкая Ирина. Она кокетливо на плохом английском беседовала с турками, улыбалась шуткам молодых людей гангстерского вида, её отводили в сторону, о чем–то договаривались.

Спотыкаясь о гигантские ящики и тюки, я с трудом пробрался к регистрационной стойке. Равнодушно взглянув на билет, Ирина вернула его вместе с моим синим служебным паспортом:

– Сейчас такого рейса нет, его заменили.

– Что же мне оставаться в Стамбуле?

– Есть другие авиалинии.

– Но я заплатил за этот билет, и вы обязаны предоставить мне место. Иначе, вернувшись в Киев, я подам в суд на вашу авиакомпанию.

В голосе Ирины появился металл:

– Я вам ничем не обязана. Не я заменяю рейсы. Мы в первую очередь обслуживаем туристов, а вы без группы. Самолеты перегружены. Если останется место, я вас посажу.

Стоящие возле стойки два «челнока» с лицами профессиональных гангстеров ждали с нетерпением окончания разговора.

– Ладно, дед. Тебе все хорошо объяснили. Занимай очередь в хвосте. Здесь все равны.

Прижимая чемодан и сумку, я с трудом пробрался к телефону–автомату и позвонил в Стамбул одному из слушателей моих лекций. Через 40 минут он приехал на своей машине и зашел в службу регистрации полетов.

– Все в порядке, – сказал он просветленно. Здесь работает очаровательная девушка Ирина. Она сказала, что все будет о кей.

И действительно, с грациозностью акробатки, балансируя на тюках и чемоданах, ко мне приближалась Ирина, кокетливо собирая восхищенные взгляды челноков:

– Где же вы, профессор,– ласково прощебетала она. Пора, пора! Дайте, я отмечу ваш билетик!

Но вот, наконец, объявили посадку. Автобус подкатил к киевскому АН–24. Вышли пилоты и бортпроводница, вынесли напольные весы.

– Самолет перегружен. Посадки не будет, пока не перевесим багаж. Чей этот ящик?».

Громкие возгласы: «Мы уже заплатили доллары при регистрации!»

– Кто это сказал? Ваш груз негабаритный и не может быть помещен в авиасалон. Так что, решайте, будете платить или останетесь со своим грузом в Стамбуле.

Торговля с пилотами продолжалась более двух часов, и, наконец, разъяренная группа «туристов» заняла места в самолете. Три передних сидения и даже проход были загромождены вещами, и пилоты и бортпроводницы каждый раз перелезали через них, чтобы попасть в отсек управления.

Бедный старенький АН–24, который больше четверти века соединял областные центры Украины, стал теперь «международным авиалайнером». Но старик давно заслужил «заслуженный отдых». В салоне габаритными грузами были ободраны все сидения. Многие уже не опускались или не поднимались. Не закреплялись привязные ремни.

Наш рейс оказался неудачным. Возможно, это спасло нам жизнь.

Бортпроводница хриплым голосом объявила:

– Самолет сильно перегружен. Во время полета не вставать, особенно с задних сидений. Старайтесь без крайней надобности не ходить в туалет. Курение в салоне запрещено.

В ответ раздался мат. Салон был пропитан винными парами: заливали огорчение, вызванное добавочной уплатой за багаж.

Надсадно заревел мотор, самолётик разогнался, бойко выскочил на беговую дорожку и, там мотор заглох. Нас пересадили в автобус, вернули в здание аэропорта, где мы прождали сутки до прилёта исправного самолёта из Киева.

Ровно в полночь на следующий день старая колымага коснулась земной тверди. Навстречу с бешеной скоростью неслись киевские огни. Аллах по–прежнему меня хранил...

Солнечный Альбион

Надежда на поездку в Англию много недель оставалась туманной как этот заманчивый и далекий остров, а порой просто исчезала.

Приезд планировался в рамках обмена специалистами между Английской и Украинской Академиями Наук, и я приложил немало усилий, чтобы в Киев приехал химик, редактор и издатель доктор Мервин Ричардсон. Но мой ответный визит никак не складывался. Я получил вежливое письмо от руководителя международного отдела Английского Королевского Общества (так именует себя Академия Наук в Англии). Мистер Чесон Кларк сообщал, что запрос на поездку в Англию поступил поздно, конкуренция велика, и трудно гарантировать положительное решение.

Когда я почти потерял надежду, произошло чудо. В день отъезда Ричардсона из Киева был получен ФАКС, а в нем всего одна фраза: «Хорошая новость от мистера Кларка». Прочитав послание, Мервин заулыбался, похлопал меня по плечу и сказал:

– Вот видите, Борис, никогда не надо терять надежду. Мы, англичане, всегда были и остаемся оптимистами, и вы должны верить в лучшее, если собираетесь посетить нашу страну.

Мистер Ричардсон – шестидесятилетний мужчина с седыми бакенбардами и длинным носом, не казался оптимистом. Он скорее напоминал человека в состоянии тревоги, который вечно торопится куда–то, рассчитывая свою жизнь по часам.

Вдобавок, он был изрядным педантом. Я имел неосторожность сказать откровенно, что наряду с научной работой, мне хотелось посетить Лондон. Это его привело в ужас. Он стал объяснять, что Лондон опасный город, в котором иностранцу нельзя ходить одному, особенно по вечерам. Что в стране много преступников из бывших колоний. Но самый страшный человек в Англии это мистер Кларк. Если он узнает, что я намерен отклоняться от намеченной программы, то моя поездка может не состояться. Короче говоря, стало ясно, что в Англии контроль надо мной будет жестким.

Меньше всего я думал об этом, подлетая к Лондону. Самолет австрийской авиакомпании, спускаясь, прорезал подушки облаков и стал медленно парить над Темзой. Тень его, расширяясь, поплыла над квадратами полей, лесов, озер. На этой огромной картине кубистов боковые лучи заходящего солнца освещали черепичные крыши домов, рождая всплески бликов и радуг. Тумана не было и в помине. Альбион встречал меня солнечной улыбкой.

Улыбка не сходила и с лица толстого пограничника, проверявшего мой паспорт. Меня заранее предупредили, что англичанам нужны доказательства скорого возвращения из их страны. Поэтому я заранее подготовился к ответу:

– Единственная моя просьба, – сказал я пограничнику, – сохранить для меня такую же погоду на две недели, поскольку в моем кармане обратный билет на такое–то июля.

– Да, конечно, постараемся, сэр, – сказал он, просияв, и шмякнул по моему паспорту увесистой печатью. Через три минуты эскалатор выбросил меня наружу прямо на улыбающегося Ричардсона, который ждал возле лимузина размером поменьше нашего «Запорожца», но побольше божьей коровки.

Ощущая неспортивность по сравнению с Ричардсоном, я с трудом втиснулся в узкую коробочку на колесах и чуть не раздавил с налету респектабельную седую даму, его жену Бэрил. Я плохо понимал ее изысканный английский, и чтобы поддерживать светскую беседу, старался говорить сам:

– Надеюсь, ваш кар ест мало бензина? – О, да. Это самая экономичная машина.

– Эта дорога ведет к центру Лондона? – Как раз наоборот, мы едем в деревню.

Через полчаса мы оказались в местности, называемой Мэпл Кросс и остановились у миниатюрного домика. Хозяин загнал Божью Коровку в гараж под лестницу, и мы перешли в маленькую гостиную. После легкого ужина компьютер выдал программу моего пребывания в Англии. Увы, Лондон в ней фигурировал только в часы приезда и отъезда. У меня вытянулось лицо, но ожидавший вопросов Ричардсон произнес:

– Не волнуйтесь, Борис, завтра вы побываете и в Лондоне, в обществе Бэрил. Она радостно закивала.

На следующий день Мервин подвёз нас к Трафальгарской площади, вручил карту города, на которой был красным фломастером обозначен будущий маршрут. Посмотрев на часы, он строго приказал:

– Вы должны быть на этом месте ровно через два с половиной часа.

– Через три, – взмолился я.

– Это невозможно. Мы будем возвращаться в час пик, окажемся дома поздно вечером, а в полшестого утра я должен быть на ногах – надо подготовиться к конференции, ради которой вы, Борис, сюда приехали.

Маршрут прогулки был составлен квалифицированно. Но Берил попыталась прошмыгнуть мимо Вестминстерского аббатства, что было нарушением моих прав. Кроме того, она не умела обращаться с картой. Это дало мне возможность пробыть в Лондоне дополнительных полтора часа сверх указанного деспотом срока.

На следующий день утром мы отправились в маленький старинный городок Сан–Албанс, где в помещении роскошного бизнес центра проходила международная конференция: «Окружающая среда–94».

Перед докладом я очень нервничал, и начал с заранее заученной фразы:

«Дамы и господа, я не раз читал лекции по–английски, но впервые делаю это в Англии. В других странах я притворялся, что говорю по–английски, и слушатели делали вид, что понимают ваш язык. Сейчас мне трудно притворяться. Надеюсь, что вы меня поймёте и простите».

Зал доброжелательно хмыкнул, но ехидный председатель (Мервин потом сказал, что он лорд) тут же заметил:

–Не волнуйтесь, дорогой профессор. Мы привыкли и к не такому! Вам повезло. На железной дороге забастовка, и в зале присутствуют не все докладчики. Поэтому я даю вам для доклада не жалких двадцать минут, а целый час. Порадуйте нас своим докладом и своим английским!

Я продлил свой доклад и сносно ответил на заданные вопросы. Между присутствующими возникла дискуссия, в которую я энергично включился. Час пролетел незаметно. В конце были аплодисменты. Энергичнее всех бил в ладоши Мервин .

Когда мой запас адреналина истощился, и я решил, не ожидая перерыва расслабиться в кафе, Мервин яростно бросился за мной из зала заседаний. Напомнил, что я не турист, а представитель Украины на конференции, которого намерены представить члену парламента, будущему министру окружающей среды. Кроме того, я должен буду участвовать в дискуссиях во время ланча и в перерывах между заседаниями.

Последнее я воспринял как грубое нарушение своих прав:

– В цивилизованной стране, Мервин, перерыв существует для отдыха, ланч для принятия пищи, а член парламента от оппозиции может еще не стать министром, и я не смогу ему в этом помочь.

– Вы недооцениваете ситуацию. От этого человека сейчас зависит приезд других украинских ученых в Англию. Кроме того, вас хотел видеть Президент конгресса.

Навстречу, действительно, двигался седенький старичок, выглядевший героем «Пиквикского клуба»:

– Вас беспокил английский? – ехидно заметил он.– Выложу всё как есть. Говорите вы резво, много ошибок, но всё понятно.

– Пожалуйста, спасите меня от этого деспота! Ведь я не могу уехать, не познакомившись с вашим знаменитым кафедральным собором, – обратился я к коллегам из Сан Албанса.

Мы вместе осмотрели знаменитую церковь, которую по значению сравнивают с Нотр Дамом в Париже. Шедевр английской готики с потрясающей ажурной резьбой по камню, изумительными витражами 13 века, оригинальными фресками и скульптурами.

После заседания, утомленный, развалившись в кресле возле своего чемодана, я ожидал приезда доктора Джона Хоскина, моего нового «хозяина», который должен был сменить Ричардсона и отвезти меня в город Лестер для работы в токсикологическом центре.

– Господи, – молился я про себя, – хоть бы он не оказался таким же занудой, как Мервин.

Точно в назначенное время вертящаяся дверь вытолкнула высокого, крепко скроенного мужчину лет под пятьдесят с бакенбардами, резкой линией профиля и орлиным носом. Мне почему–то показалось, что у него внешность английского шкипера. Нехватало только посасывания трубки. Он представился, улыбнулся, и я сразу почувствовал, что мне будет проще с ним общаться, чем с Ричардсоном.

Мы уселись в машину и, ослепляемые закатным солнцем, помчались на запад в сторону Лестера и через два часа подкатили к квадратному зданию из стекла и бетона. Джон вставил визитную карточку со своей фотографией в отверстие у ворот, и они медленно распахнулись. Мы оказались в Токсикологическом центре университета города Лестер.

Дежурный (у нас когда–то таких называли «вохровцы») вручил мне жетон, на котором было написано «Посетитель». Его нужно было носить постоянно и сдавать под расписку.

Забегая вперед, отмечу, что в подобном «режимном» учреждении раньше я не бывал. Здание разделено на многие блоки, и ни в один из них, включая виварий, лабораторные помещения, буфет и т.д. нельзя войти без визитки, которую вставляют в каждую дверь. Причин столь строгой секретности я так и не выяснил до конца.

– Даже в закрытой стране, где я прожил всю жизнь, не было таких запоров. За исключением тюряги, – съехидничал я.

Ответ был неожиданным:

– К нам в институт уже не раз врывались борцы против вивисекции, били стекла и старались освободить животных из вивария.

Не уверен, что причина была только в этом.

Поселили меня в небольшой гостинице в викторианском стиле. Звякнул колокольчик, открылась тяжелая резная дверь из дуба, и я оказался в Англии Диккенса. Нижний этаж виллы, построенной в начале восьмидесятых годов девятнадцатого века, не перестраивался. В узкой прихожей, пол которой покрыт цветными плитами, теснилась маленькая конторка администратора. На столе регистрационная книга в старинном переплете, засушенный букетик цветов, чучело ежика. На стене гравюра с изображением виллы до ее перестройки в гостиницу.

Столовую превратили в своеобразный музей, экспонатами которого служили старинные вазы с изображением экипажей, охоты, лошадей и пейзажей старой Англии. На стенах разнообразные кукольные шляпки и старинные гравюры.

По скрипучей винтовой лестнице попадаешь в миниатюрные номера с гравюрами на стенах и Библией возле кроватей со стегаными перинами.

Меня встретила высокая полная дама с приветливой улыбкой и ямочками на щеках – Анжел, хозяйка гостиницы:

– Если профессор будет в чем–либо нуждаться, достаточно нажать на эту кнопку.

– Спасибо, при наличии Библии и ангела – хозяйки, я буду чувствовать себя как в раю.

Я был в полном восторге, оказавшись на короткое время в «викторианской» эпохе, и не мог знать, что на две недели мне придётся выкинуть из головы все туристические бредни. Что приезд в Лестер заставит меня в шестьдесят лет сдать самый сложный в жизни экзамен на профессионализм.

До приезда в Англию никакими сведениями о Токсикологическом центре в Лестере я не располагал. Сама «токсикологическая» вывеска мало, что говорила мне – специалисту по канцерогенности. Поэтому я не понял, почему Ричардсон включил его в программу. Но этот педант действовал всегда рационально и хорошо знал свое дело. С помощью компьютера он познакомился с моими работами и определил, что для меня важно будет поработать именно в Лестере. Заранее составленная программа точно соответствовала моим научным интересам и неукоснительно выполнялась.

В первый день я был обескуражен перечнем отделов, которые должен посетить. В них работали видные специалисты по канцерогенным веществам, а главным куратором моего посещения оказался сотрудник Международного агентства по изучению рака (МАИР) доктор Питер Фарбер. Я был в страхе – к встрече с такими учёными следовало подготовиться заранее.

Успокаивало то, что я окажусь в роли слушателя, обучаемого. Покажут информационные материалы, достижения института, новые методы. Моя роль при этом может быть и пассивной.

Страшила необходимость выступить в последний день с собственным докладом, к которому я не был готов. Мои лекции не были рассчитаны на узких специалистов столь высокого ранга.

Мне удалось найти выход из положения. Я попросил своего первого знакомого в институте – доктора Хоскина помочь найти и открыть файл, посвящённый последним публикациям Токсикологического центра. Я заранее ознакомился с последними работами сотрудников каждого отдела, что для меня не составило труда. Выслушивал собеседника, задавал вопросы и вступал в дискуссию. Это производило хорошее впечатление на моих коллег. Некоторые даже стали прислушиваться к моим замечаниям.

Через пару дней интуиция мне подсказала, что и сотрудники подготовлены к моему приходу. Непонятно было, каким образом. К тому времени кроме монографий мной было опубликовано 120 статей, из них только две на английском. Мне не давали возможности печататься за рубежом.

Во время ланча одна из сотрудниц, знакомящая меня с новым методом изучения опухолей, упомянула одну из моих работ.

– Откуда вы её знаете? – спросил я.

Элисон с улыбкой нашла в компьютере файл с моей фамилией. Это был переведенный на английский список восьми моих работ, с резюме переведенными в Англии.

– Разве у вас нет компьютера, с сочувствием спросила она?

Мы в институте тогда как раз получили первый жалкий «Амстрад», но мне не приходило в голову, что за границей могли интересоваться моими работами и составить их резюме на английском.

Огромным сюрпризом для меня был перевод на английский моей книги: «Питание, канцерогены и рак».

Неотвратимо приближался день предстоящего доклада. Утопающий хватается за соломину. Мне удалось её найти. В Лестере сотрудники института занимались канцерогенезом, то есть изучением особенностей возникновения опухолей под действием канцерогенов. Я решил рассказать в докладе о действии тех же канцерогенов на природные сообщества живых организмов. Эта экологическая тема была для них новой. В качестве иллюстраций можно было использовать имеющиеся у меня слайды.

Доклад продолжался один час, вызвал много вопросов и оживлённую дискуссию.

О своём английском языке во время доклада я на этот раз не думал.

Успех меня окрылил, и я позволил себе прочесть улыбающейся аудитории маленький стихотворный экспромт:

You treated me kindly
And my work was not hard,
So I live here in Lester,
Little piece of a heart. *

(* „Вы хорошо отнеслись ко мне, работа была нетрудной, и я оставил в Лестере частицу своего сердца“.)

После окончания заседания Питер Фармен, попросил меня задержаться:

– Ваш приезд был приятен для нас. Поверьте, это не пустые слова. Мы посоветовались и решили заплатить вам гонорар за сегодняшнее выступление. Обычно после семинаров это не делается.

Он попросил расписаться и вручил мне банкноту в 100 фунтов.

Питер Фармен больше других сотрудников соответствовал понятию «типичный англичанин». Сдержанный, вежливый, ироничный, мало склонный к душевным излияниям. Несмотря на это наши беседы вначале сугубо научные, постепенно приобрели дружеский характер. Я читал ему наизусть на английском отрывки из Байрона.

В последний день он показал мне подготовленное для главного куратора из Лондона мистера Чесона Кларка заключение, в котором говорилось, что Токсикологический центр считает целесообразным продолжить наше сотрудничество.

Потом подвёл меня к своему книжному шкафу:

– Здесь могут быть книги, полезные для вашей нынешней работы. Они публиковались небольшими тиражами и распространялись МАИР избирательно.

Я опешил. В шкафу были издания, которые могли помочь мне закончить новую монографию.

Потом Фармер познакомил меня с текущей коллективной программой МАИР и предложил представить от нашего института заявку на участие в ней.

Поездка в Лестер навсегда осталось в моей памяти. Это был последний ответственный экзамен по специальности, который я благополучно сдал.

Увы, все хорошее всегда быстро проходит, и на шестнадцатый день вечером Джон привез меня в дом Ричардсонов.

В последний вечер Мервин не казался мне прежним сухарем, он был щедр на комплименты и старался скрасить воспоминания о своём излишнем педантизме, проявленном в Сан Альбансе.

Берил как всегда была доброжелательной и подкармливала меня вкусными бутербродами. Но час был поздний, а на рассвете надо было успеть в аэропорт Хитроу. Я поблагодарил супружескую чету, чей дом оказался для меня воротами Англии, а они на память вручили мне изящное изделие «Веджвуд», фирмы столь же известной в Англии, как у нас Палех или Хохлома.

За полтора часа до нужного времени осторожный Ричардсон привез меня в аэропорт, помахал на прощанье, и его Божья Коровка скрылась в потоке машин. У меня в голове звучали строки старого стихотворения: «Farwell to the England, farwell to the North...» Прощай, Англия!». Но как бы хотелось сказать, до свидания!

Немецкий «аквариум» ( Гиссен, Гейдельберг)

Германия страна зоопарков и аквариумов. Созерцать жителей подводных глубин можно в Берлине, Гамбурге, Кёльне и других городах. Но этот «научный аквариум» прославил немецкую генетику.

В конце восьмидесятых я познакомился в Киеве с известным немецким генетиком – онкологом профессором Фрицем Андерсом и его женой Анной– Розой.

Многолетние исследования Андерсов позволили путём скрещивания вывести новую разновидность рыб–меченосцев с удивительным свойством реагировать на вредные вещества. Если их вносили в аквариумы, то на теле рыб развивались чёрные опухоли — меланомы. Рыбы могли стать индикаторами опасности, грозящей человеку и животным, потребляющим воду из таких водоёмов.

После знакомства с этими исследованиями у меня возникла идея – изучить, как на рыб влияют низкие дозы радиации в сочетании с канцерогенными веществами.

Может быть, возникновение меланом на теле рыб можно будет использовать в качестве показателя загрязнения водоёмов в зонах, пострадавших от аварии на Чернобыльской атомной станции?

В девять утра лифтом я поднимался на третий этаж большого серого здания – Института генетики в городе Гиссен, созданного профессором Андерсом.

Каждый день, открывая тяжелую металлическую дверь, я чувствовал себя опаздывающим студентом. Профессор и фрау Андерс начинали свой рабочий день в семь утра. На пороге кабинета профессора меня радостно встречал виляющий хвостом бархатный кофейного цвета коккер–терьер Эльфи, который тыкался холодным носом в мои колени. Профессор, отрываясь от рукописей, приветливо улыбался и предлагал выпить чашечку своего любимого растворимого кофе «Перуджино». Коридор и стены лаборатории были увешаны фотографиями рыб и схемами генетических экспериментов.

Рядом с кабинетом профессора располагалось сердце лаборатории – большой зал с десятками тысяч рыб, которые носились, метались и трепетали в сотнях аквариумов.

В зале поддерживалась постоянная температура – 30 градусов и от испарений казалось, что ты находишься в огромной бане. Среди аквариумов суетилась хрупкая немолодая женщина с крашеными волосами и слегка вздернутым носом – известный генетик фрау Андерс. Общаясь с ней, я вспоминал выдающихся ученых женщин. Тот же гигантский подвижнический труд во имя науки. Каждое утро независимо от выходных и праздников она приходила кормить и наводить порядок в невероятно сложном рыбьем царстве.

Фрау Андерс доброжелательно и терпеливо пыталась растолковать мне генетические приемы разведения рыб. К сожалению, я плохо усваивал ее уроки, нервничал и по–ученически всё записывал в тетрадь. Увы, когда я учился в университете, генетика была под запретом, а извилины наших мозгов искусственно заполняли различной биологической и марксистской чепухой.

– Неправда, что Маугли, выросший среди волков, станет нормальным человеком.

– Вы не Маугли,– смеялись Андерсы, и вам не надо становиться генетиком. Надо только обучить своих сотрудников разведению меченосцев.

Фрау Андерс в свое время сама косвенно пострадала от Лысенко. Будучи студенткой университета в Потсдаме, она вступила в спор с одним из его сподвижников, приехавших в ГДР. За что подверглась гонениям, которые завершились бегством в Западную Германию.

Супруги были неизменно тактичными, доброжелательными и старались, чтобы я не чувствовал своей ущербности по части генетики. Но я ощущал её постоянно.

Возле аквариумов по пятам за фрау Андерс ходил некрасивый, но очень симпатичный рыжий мальчик Рамин.

– Покажи профессору золотистых гибридов рыб, – говорила фрау Андерс. Рамин мгновенно с помощью сачка вылавливал нужную рыбку и вежливо по–английски объяснял её признаки. А я, как второгодник, с завистью смотрел на отличника.

Ровно без четверти час в комнату, где я томился за письменным столом, входил Андерс.

– Шнель, шнель, профессор Рубенчик, – говорил он с ударением на последнем слоге. – Моя жена уже ждет, надо идти домой на ланч.

Ланч продолжался недолго, затем профессор исчезал ровно на тридцать минут, и посвежевший и отдохнувший в сопровождении Эльфи отправлялся в институт, где обычно работал до позднего вечера.

Супруги Андерсы возлагали на меня определённые надежды. В их институт я попал, выиграв по конкурсу престижный международный грант Всемирного ракового союза. Андерсы были теоретиками, а я надеялся использовать их тесты на меченосцах для обследования украинских водоёмов, загрязненных после Чернобыльской аварии. Эта работа могла бы иметь важное значение для изучения здоровья населения этих мест.

Увы, наши надежды не оправдались, но об этом будет отдельный рассказ.

Перед моим возвращением в Киев профессор Андерс организовал для своих коллег из разных городов Германии научный семинар. В повестке дня был только мой доклад, посвящённый экологической онкологии.

В одной из аудиторий университета были расставлены длинные столы, за которыми расселось десятка четыре слушателей.

На это раз я не волновался, поскольку не в первый раз рассказывал о знакомых мне проблемах.

После окончания доклада, я поблагодарил участников и повернулся спиной к аудитории, чтобы собрать рассыпанные слайды. Внезапно меня ошеломил непонятный грохот: почти минуту все участники заседания, улыбаясь, стучали по полу ногами.

Потом было много вопросов. В конце Андерс объяснил, что в Германии такая форма «аплодисментов» в университетах традиционна с давних времён.

Потом столы были покрыты скатертями. Появились бутылки белого и розового рейнского вина, вареные сосиски, жареная картошка, салаты.

«Отмечали» совсем, как у нас на работе, весело переходя с немецкого на английский, когда тосты и шутки во время застолья относились и ко мне.

Перед отъездом я посетил немецкий город Гейдельберг.

Ночь я провёл в уютной маленькой гостинице – пансионе. В самую рань, сбросив знойность перины, я распахнул окно, вдохнул запахи уходящей ночи и полюбовался в предрассветных сумерках панорамой мансард и черепичных крыш. Медленно спустился по скрипучей деревянной лестнице мимо сухих рождественских веночков к тяжёлой дубовой двери.

Спящий город будили громкие голоса мусорщиков, в воздухе были растворены запахи кофе и свежей сдобы, а на рыночной площади зажглись фонарики над столиком зеленщицы. Старинные дома на ещё тёмных улицах озарялись жёлтым светом фонарей. Из мрака возникали затейливые гербы, изображения кренделей, корон, эмблем сапожников, аптекарей и представителей других профессий. На маленьких площадях и в переулках просыпались скульптуры святых, рыцарей, нимф, драконов, а рядом ещё дремали громады соборов.

И хлебник, немец аккуратный, в бумажном колпаке не раз, уж отворял свой васисдас ( А. С. Пушкин)

Впереди заблестели воды реки Некар, и показались две полосатые башни ворот старинного моста, напоминающие кайзерские шлемы. С моста я ещё успел полюбоваться прелестными особняками, виллами на правом берегу реки и сплошными линиями автомобильных фар. Потом, поднявшись в гору, дошёл до Палантина и постоял у развалин крепости.

Мне повезло. Тучи рассеялись, и город проводил меня солнечной улыбкой.

* * *

« И больше века длится день…» «Открытие мира», звёздный час для меня продолжался шесть лет. Знакомство с Европой сочеталось с познанием самого себя.

Я познал радость общения со студентами. Мне принесли успех научные доклады, и я узнал, что исследования моих лабораторий, достаточно скромные, всё же известны за границей.

Для меня открылась возможность публикаций в хороших зарубежных изданиях.

Прогресс в английском и доброжелательность коллег позволили мне преодолеть природную скованность.

Открылась возможность сотрудничать с лучшими учёными в рамках Международного агентства по раку (МАИР) и Европейского института экологии и рака.

Вместе с тем я пришёл к убеждению, что многие мои коллеги в Советском Союзе по своим способностям не уступали иностранцам. Более низкий профессионализм и знания были результатами закрытости нашего общества, дефицита с оборудованием и реактивами.

Я не могу словесно определить своих радостных чувств, связанных с «открытием» мира. Поэтому окончу банально – они тот праздник, который навсегда останется со мной.

К большому сожалению, кризис СССР в конце прошлого века не дал мне возможности продолжать заниматься наукой.

Вскоре мы с женой эмигрировали в Германию.vЩель в железном занавесе
(вместо вступления)

В великой стране СССР, занимавшей шестую часть суши, первый куплет самой известной песни втихаря напевали на иной лад:

Широка... тюрьма моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек...

Выехать за ее пределы было очень сложно, даже, если ты был «политически грамотен, идеологически выдержан и морально устойчив». Эти выражения взяты из характеристики–рекомендации, которая должна была быть подписана «треугольником» – директором учреждения, секретарем партийной организации и председателем профкома, а потом еще утверждена выездной комиссией райкома партии.

Поэтому миллионы людей ограничивались путешествиями внутри страны, а чтобы оказаться за ее пределами, включали телевизор, когда передавали «Клуб кинопутешествий».

Некоторым ученым иногда удавалось получить приглашения на научные съезды или симпозиумы из–за рубежа. В состоянии эйфории они размахивали ими перед чиновниками в международных отделах, подкрепляя справками о полной благонадежности. Но лишь счастливчики или стукачи попадали «в обойму» и выезжали за границу.

Неудачники, которые оказывались в абсолютном большинстве, дали повод для включения в программы всякого рода форумов неофициального пункта, который именовался «русский перекур».

Зарубежные конференции или симпозиум шли по накатанному плану, пока в программе не появлялись фамилии советских ученых.

– Доктор N? – вопрошал председатель. Наступала пауза, и объявлялся перерыв до начала следующего доклада.

Участившиеся случаи вынужденного отсутствия советских ученых на международных совещаниях иногда беспокоили и чиновников в СССР.

– Зачем вы посылаете свои доклады за границу, если знаете, что все равно не поедете? – гневно вопрошали они.

– А на каком основании нас не пускают? – спрашивали самые смелые.

– Денег нет, валюты.

– Но принимающая сторона подтверждает, что оплатит все расходы.

– Правда? Что–то иностранцы проявляют к вам повышенный интерес! Но раз прислали приглашение, откажитесь. Напишите, что заболели. Наконец, мы можем послать от вашего института заместителя директора. Он тоже знает английский и может прочитать ваш доклад. Надо быть бдительным и не связываться с этими реваншистами и сионистами!

Но время шло. К власти пришел Михаил Горбачев, и неизвестное ранее русское слово «перестройка» с акцентом повторяли во многих странах. Первые трещины в железном занавесе появились еще до разрушения Берлинской стены, и сквозь них на Запад и в США стали проникать первые сталкеры. Среди них были и ученые.

– Профессор N,– провозглашал председатель. Сначала в аудитории возникала пауза, затем скрип новых ботинок, и на трибуне появлялся живой N из Казани или Перми. Он был потным и небритым, со скошенным на бок галстуком. От Москвы пробирался на Запад три дня «на перекладных»: сначала на третьей полке скорого поезда, потом на сидячих местах в вагонах второго класса. Он был бомжем, поскольку не забронировал места в гостинице и голодным, так как не смог до начала заседания обратиться к спонсорам за деньгами. Проглотив полстакана минеральной воды, он стал хриплым голосом на плохом английском читать свой доклад. Дважды председатель помогал ему справиться со слайдами и с указкой. Но он попал на Запад, и после доклада председатель ему сказал:

– Спасибо за интересное сообщение. Мы рады, что вы теперь с нами!

Прошел день–другой, и отдохнувший, гладко выбритый N, перехватывая во время перерыва в заседаниях лишний бутерброд, на ломаном английском уже солидно объяснял зарубежным коллегам, что такое перестройка и какая разница между Горбачевым и Ельциным.

На третий день он стал отыскивать «окна» в программе симпозиума, чтобы познакомиться с достопримечательностями города, в который попал. Не имея денег на транспорт, бродил по улицам пешком, забивался в туристические автобусы, предназначенные для жен участников симпозиума, норовил бесплатно проникнуть в музеи среди толп туристов. Бледный и обессиленный он старался отдышаться на винтовых лестницах, ведущих на крышу Миланского собора или на башню какой–нибудь крепости.

Иногда его выручали встречные коллеги из республик СССР, и тогда они вместе закусывали и выпивали, используя домашние припасы.

Возвращаясь на родину в сидячем вагоне, он лихорадочно перелистывал записную книжку и тасовал визитные карточки зарубежных коллег, решая к кому обратиться за приглашением на следующую конференцию.

Увы, ему и тысячам учёным из бывшего СССР было невдомек, что научные фонды вскоре перестанут выдавать гранты для подобных поездок, а зарубежным коллегам наскучат многочисленные попрошайки из бывшей великой тюремной державы. Что опустится новый железный занавес, охраняемый не жандармами, а банками и кредитными счетами.

... И я оказался на время в роли доктора N, и когда железный занавес чуть–чуть приподнялся, поднатужился, подтянулся и смог, несмотря на свои пятьдесят шесть лет и брюшко пролезть в другую цивилизацию. Об этом и мои рассказы...

Не скрою, в первых поездках на Запад мои туристические интересы превалировали над научными. Я тщательно изучал будущие маршруты по атласам, книгам: «Города и музеи мира», художественным альбомам по живописи, архитектуре и истории искусств.

Первые поездки были авантюрными: без денег (за счёт приглашающей стороны – своего рода подаяние), навыков поведения в чужих по образу жизни странах с незнакомыми телефонами–автоматами, транспортом, гостиницами. С плохим знанием языка – только английского.

Потом дважды я ездил, получив по конкурсу международные научные гранты. В Турции у меня был заключён контракт на чтение лекций.

Мне было уже пятьдесят шесть лет, когда я попал на свой первый конгресс в Брюсселе, и я мало верил в свои творческие способности. Но после первой поездки английский язык, который я знал с детства, окреп, и я свободно общался с коллегами. Постепенно мой туризм становился научным, общение с известными учёными стало более раскованным, и научные интересы стали преобладающими.

Первый конгресс (Брюссель)

…Это была не первая поездка за границу, но первая командировка на Запад в настоящую капстрану. Без конвоя туристической группы. Не в дружественную Чехословакию в пределах одного огражденного соцлагеря. Впервые я чувствовал себя беглым без охраны, даже без оброка и с деньгами. Первый случай в моей жизни, когда мне выдали валюту. Как я ее получил – это отдельный рассказ. В нем многочисленные приглашения за рубеж, письма, планы, ходатайства, обращения к президенту Украинской академии наук.

Выдавая валюту, бухгалтер напутствовала: «Эту сумму можете потратить на гостиницу, столько–то вам на прокорм. Можете проехать на транспорте, но такси и метро не оплачиваются. Все расходы должны быть подтверждены, а остаток валюты вы обязаны вернуть»

Вот самолет подруливает к зданию аэровокзала. Я спускаюсь по трапу. Удары сердца слева отражает застегнутый на молнию карман, в котором пачка новых бельгийских франков и гербастый синий советский паспорт. И мышление у меня советское. Как у нас встречают участников международных конгрессов? Большими плакатами, эмблемами, лозунгами, а рядом дежурят автобусы или ЗИЛы.

Здесь тоже встречали многих, но не меня. Через полчаса сиротливого ожидания у входа, я понял, что в жестоком капиталистическом обществе каждый отвечает сам за себя, и это довольно просто, когда у тебя есть деньги. Другие участники и неучастники съездов и конференций, священники, военные и дамы с собачками знаком подзывали такси, которые мягко подкатывали к автоматическим дверям аэровокзала. Но на такси для меня наложен запрет. Да и самому жалко было тратить эту хрустящую пружинистую валюту.

С тоской размениваю первую купюру. В металлическую чашку перед окошечком с надписью «Обмен», строгий юноша в галстуке выбрасывает несколько мелких купюр и монет. Теперь надо научиться обращаться с брюссельским телефоном–автоматом. Его не так просто найти. Все на улицах как сумасшедшие говорят сами с собой (я не сразу понял, что у них мобильники). Не было у меня и опыта использования кредитных карт.

Наконец, дозваниваюсь до оргкомитета конгресса. Называю себя и спрашиваю, как добраться до гостиницы. В этот момент связь прерывается. Надо снова кормить этого монстра. Уже другой голос в трубке называет гостиницу и объясняет, что проще всего взять такси... Решаю пробиваться своим ходом.

В окошке с надписью «Информация» мне вручают карту Брюсселя и отмечают место, где находится маленькая гостиница «Сан–Кэтрин» Надо ехать поездом, метро и добираться пешком. Взваливаю на плечо тяжелую сумку, в которой пара банок консервов, колбаса и печенье, и тащу за ремешок чемодан на колесиках. Шесть остановок на поезде. Прячу квитанцию. На метро поеду за свой счет. Вежливый полицейский подводит меня к нужному эскалатору и подносит мой чемодан. Ему не понятно, почему мсье с таким грузом предпочитает подземный транспорт такси. По–видимому, это мудрость чудака. Но вот, нужная станция, которая, как и гостиница называется «Сан–Кэтрин».

Огибаю старую площадь, мощенную брусчаткой, и, повесив сумку на плечо, двумя руками волочу чемодан. Через полчаса принимаю душ в маленьком номере гостиницы. Сегодня я одержал первую победу. Я уже здесь на Западе. И деньги мои еще здесь, почти нетронутые, в левом кармане.

Вряд ли стоит говорить о соблазнах и искушениях, подстерегающих советского человека, попадающего на Запад. Желтый дьявол может найти доступ к каждому. Привлечь меня дорогими магазинами он не мог. Витрины быстро наскучили, и остался лишь утилитарный интерес к дешевым раскладкам под открытым небом, где можно было купить недорогие подарки для домашних. Но туристические экскурсии, музеи, овощные лавки и бесстыдно выставленные наружу обнаженные столики с яствами, многочисленные кафе, забегаловки!

Во второй половине дня узкие улицы, соединявшие маленькую площадь «Сан–Кэтрин» с ратушной, превращались в один нескончаемый ресторан. Нет, меня не привлекали лангусты, омары и устрицы, обложенные зеленью и кубиками льда, груды мяса на вертелах, вращающиеся карусели подрумяненных кур и поросят, причудливые фаршированные рыбы и розовые мозаики колбас, ветчин и беконов. Но дьявол издевательски предлагал мне всего за десять франков жареную сосиску «хот–дог», посыпанную салатом из зелени и тушеного лука, смазанную горчицей и вложенную в хрустящую свежую булку. А гамбургеры с тонким ломтиком жареного мяса, салатом и чесночным соусом. И всего за 15 франков!

Первые полдня я крепился. Потом купил гамбургер, сел за столик на улице, и понял, что в меня вошел Сатана и изгнать его будет очень трудно. Пришлось бороться с собой и выходить на улицы, наевшись одесской колбасы, российского сыра и закусив вафлями «Ягодка».

Во время этой поездки Бог сжалился надо мной. На конгрессе начались банкеты и приемы. В последний день я нашел способ посрамить дьявола. Взяв с собой оставшуюся банку мясной тушенки, уселся за столик и заказал фритюр – нарезанный соломкой картофель, прожаренный в оливковом масле. Впервые за этим столиком я почувствовал себя полноценным членом европейского сообщества. Как и все, спокойно наблюдал жизнь улицы, заедал эти впечатления русской говядиной, брюссельским картофелем и всасывал космополитическую кока–колу через красную соломинку.

На следующий день дьявол возник передо мной в лице крепкого немолодого мужчины с румяным лицом и неестественно черными волосами. Он стоял за стойкой маленького туристического бюро в центе Брюсселя. За его спиной мелом на грифельной доске были выписаны маршруты путешествий и цены, которые я мысленно переводил в рубли по официальному тогдашнему курсу.

Нет, туристические поездки мне были не по карману.

Бог знает, какие расходы ещё ждут меня впереди! Я грустно покачал головой: «Мерси, мсье, советский образ жизни приучил меня к честности...» За мной никто не следил в этот момент, но страх был в хромосомах. Перерасход валюты! Санкции!

Однако начнем по порядку. Впервые мне дали возможность выступить на большом международном конгрессе в 1989 году. Он открылся в Брюсселе в зале дворца Эгмон. Вначале было непонятно, как организаторы международного научного объединения – Европейского института экологии и рака смогли пробиться в столь престижное место. Там обычно заседает Совет НАТО и проходят торжественные церемонии, связанные с Европейским Сообществом.

Внимательно ознакомившись с программой, я узнал, что патроном нашего конгресса является король Бельгии Бодуэн.

Воистину: «с корабля на бал!»

Меня потряс роскошный мраморный зал с огромными бархатными креслами, десятком хрустальных люстр и микрофонами перед каждым из участников.

Заседание шло своим чередом, и неотвратимо наступал момент, когда и мне необходимо будет выступить. Стараясь справиться с ударами сердца и проглатывая вставшие поперек горла английские слова, я погрузился в омут научной дискуссии. Но первых слов никто не услышал, так как дрожащая рука не сразу нашла кнопку включения микрофона. Мне помогла соседка, изящная молодая черноволосая женщина с орлиным профилем. Пауза пошла на пользу. Я спокойнее все повторил, сделал пару спасительных вдохов и через пять минут почувствовал, что уже плыву и неплохо держусь на воде.

Пятым по счёту был мой доклад. Над ним в Киеве я тщательно поработал, используя не словарь, а английские статьи по той же теме. Поэтому язык был не корявым. Произношение – удовлетворительным. Кроме того, все выступающие читали заранее написанный текст. Но волновала дискуссия, смогу ли я понять вопросы и ответить на них. В горле пересохло, но я не увидел стоявшего рядом стакана минеральной воды.

Заданные мне вопросы оказались простыми, и выяснилось, что на хорошем английском говорил только председатель конгресса, известный американский онколог, профессор Эдгар Моран.

В конце после аплодисментов он пожал мне руку и произнёс сакраментальную фразу: «Благодарю вас. Мы рады, что вы теперь с нами!»

После перерыва со шведским столом, я почувствовал себя уверенней, и настроение улучшилось. Появилось желание задавать вопросы.

Перед моей соседкой на столе стояла табличка. Профессор Мария Моралес Суарес Валера. «Такая молодая и уже профессор, да еще с таким количеством имен» – подумал я. Тогда мне было невдомек, что профессорами во многих странах зовут преподавателей любого ранга, а обилие имен – явление испанское. Это смесь имени, данного при рождении с именами родителей и мужа.

Супруг Марии профессор фармакологии Августин Лопес–Суарес не принимал участия в заседании, но находился в конце зала. Невысокий, коренастый с окладистой бородой и большими ушами, он показался мне Санчо Пансой с кинокамерой и сумкой через плечо.

Заседание шло своим чередом, и выяснилось, что не один я чувствую себя неуютно в этом роскошном зале. Моя соседка нервничала, постоянно заглядывала в свой конспект, бормотала что–то по–английски. Готовилась к выступлению. Перед тем как председатель назвал ее фамилию, она подвинула ближе ко мне свое кресло:

– Профессор, круг наших интересов достаточно близок, но, пожалуйста, если можно, не задавайте мне вопросов. Мы ведь соседи и можем все обсудить без микрофона.

Произнеся эту длинную фразу на плохом английском, Мария покраснела и виновато улыбнулась, а я был обезоружен такой студенческой непосредственностью.

Мы еще не раз сталкивались на заседаниях и во время многочисленных застолий, и расстались добрыми друзьями.

Участие в конгрессе дало мне необычайно много. Мои коллеги из многих стран были врачами разного профиля, изучающими роль экологических факторов в возникновении рака у человека. Но канцерогенные факторы, которыми многие из нас занимались, воздействуют и на другие живые организмы. Биологический подход открывал новые возможности понимания причин возникновения рака. Поэтому исследования нашей лаборатории вызвали интерес, и меня начали приглашать на научные симпозиумы и для чтения лекций в разных странах.

Париж, который всегда со мной

Я получил приглашение в город, о котором мечтал всю жизнь. Пригласил меня известный французский онколог, иммунолог и химик профессор Тран Ба Лок – парижанин вьетнамского происхождения. Он оплачивал все расходы, и прилетел я в Париж с двадцатью франками в кармане. Рейс был вечерним, но в аэропорту Шарль де Голль меня должна была встретить приятельница – бывшая москвичка, человек очень надежный.

Попрощавшись с учителями, летевшими в том же самолете на стажировку во Францию, я безмятежно вышел на привокзальную площадь. Увы, там меня никто не встречал. Такой чертовщины я не ожидал. Время для Парижа уже ночное. Неизвестно где гостиница и как до нее добираться, а главное – нет денег. Ринувшись обратно в здание аэропорта, я обменял купюру на монеты и бросился к автомату. Квартирный телефон Софьи не отвечал. Прерывистые гудки раздавались, и когда я набирал номер парижского профессора. Снова бросился к выходу в надежде, что меня ожидают в другом месте. Но все уже разошлись, и только издевательски подмигивали зеленые глаза скучающих такси. Теряя надежду, я обратился к единственному стоящему рядом мужчине и спросил по–английски:

– В этом месте обычно встречают прилетающих?

– Да, если встречают – ответил он мне по–русски.

– А как отсюда добраться до центра?

– Не знаю, кажется, скоростная линия метро сейчас не работает. Забастовка. Я приехал на машине.

После разговора он попытался отвернуться, но я задал еще один вопрос, который оказался спасительным.

– Вы не обратили внимания, уехала ли группа русских учителей. Может быть, они помогут мне добраться до центра?

– Я их проводил двадцать минут назад.

Мозг заработал лихорадочно. Он их встречал. Советский. Официальное лицо с машиной. Может помочь. Надо отрекомендоваться и объяснить ситуацию.

Пока я говорил, на его бровастом лице с крупным носом и отставленной нижней губой последовательно сменялись выражения скуки, отвращения и досады.

– Куда же в центр вам надо? Париж большой, – процедил он сквозь зубы. Я назвал гостиницу, обозначенную в приглашении, присланном три месяца назад.

– Господи, неужели вы думаете, что я могу знать все гостиницы Парижа? Ладно, садитесь. Подвезу вас, а там посмотрим.

Вместе с чемоданом я плюхнулся на заднее сидение, и машина легко тронула. По дороге мой спаситель развернул карту Парижа, какой–то справочник и с трудом отыскал нужное место.

– Есть такая гостиница, – с досадой произнес он. – В Париж надо приезжать днем, а не ночью. Ведь есть же дневной рейс из Москвы!

Совершив этот первый акт благотворительности, он начал оттаивать и даже разговорился. Оказалось, что это советник по культуре при советском посольстве.

Между тем, перед нами разворачивалась панорама великого города. Вдали показалась иллюминированная Эйфелева башня, сверкающий купол Дома Инвалидов, Опера. Потом мы сворачивали в какие–то переулки. По дороге останавливались, сверяли путь с картой. Пока не подрулили к маленькой гостинице. Вышли из машины и начали прощаться.

Да, Господь послал мне его в качестве ангела–хранителя. В момент расставания, когда я уже перестал рассыпаться в благодарностях, в его глазах отразилось сочувствие, и он вдруг сказал:

– «Давайте зайдем!»

В маленькой гостинице портье безуспешно искал мою фамилию в толстой книге и нажимал клавиши компьютера. Он не слышал ни про меня, ни про профессора Тран Ба Лока, ни про оргкомитет симпозиума по онкологии.

– Так куда, собственно говоря, вы приехали? – спросил мой благодетель. – Покажите ваши бумажки!

Дрожащей рукой я протянул книжку с телефонами. Взяв остаток моих монет, он стал звонить в кабине, обитой розовым плюшем. Номера не отвечали, и советник чертыхался по–русски и по–французски. Наконец, через застекленную дверь кабины я увидел, что разговор состоялся. Он вышел, утер лоб носовым платком и прошипел в ярости: «В другом конце Парижа!».

Остаток пути до следующей гостиницы проехали молча, но он не бросил меня пока не убедился, что номер забронирован. Второй раз мы пожимали друг другу руки с искренней сердечностью. Я обрел кров над головой и ночлег. Он избавился от меня и понял, что теперь я не попрошу политического убежища у другого государства, и не потребую поставить на ночь раскладушку в советском посольстве.

Ночь я прекрасно проспал, приняв порцию снотворного. Проснулся в восьмом часу и вспомнил, что приехал на конгресс, который должен был состояться на Крыше Большой Арки. Оставалось лишь выяснить, где находится эта арка и как до нее добраться, не имея ни франка в кармане. У меня была моральная поддержка – приятельница в Париже нашлась. Она опоздала в аэропорт на час из–за забастовки в метро. Но была далеко – в другом конце города.

Портье в маленьком вестибюле знал фамилию Тран Ба Лока – «Мсье, который оплатил номер», но понятия не имел о конгрессе и об арке. К счастью, в голову пришла спасительная идея, и я попросил список приезжих, поселившихся накануне. Среди них оказался профессор Бойланд из Шотландии, один из основоположников учения о канцерогенах. Мы познакомились три месяца назад в Брюсселе. Я позвонил ему, и мы решили вместе отправиться на конгресс. Старик неплохо знал Париж.

На станции метро Бойланд купил два билета, удлиненных с ферромагнитной полосой посредине. Предстояли пересадки. Маленький юркий старик с длинным носом неплохо ориентировался в сложном переплетении линий парижского метро. Внезапно один из автоматов на переходе не сработал. Не долго думая, профессор нагнулся и пролез под турникетом. Жестом предложил и мне сделать то же самое – ему не хотелось платить за двоих лишние 18 франков.

Но вот длинный эскалатор при выходе из метро. Во время подъема Бойланд вытаскивает программу конгресса и протягивает её мне. Читаю и покрываюсь холодным потом – мои доклады третий и седьмой по счету, а мы уже опаздываем. Нет времени полюбоваться прекрасным районом небоскребов Дефанс.

Устремляемся к огромной арке на возвышении. В одном из залов на ее крыше уже началось заседание конгресса. Сначала преодолеваем многоступенчатую лестницу. У подножья арки толпятся туристы, которых делит на группы молодой лифтер в форменной фуражке, как у полицейского. В прозрачной шахте поднимаются и опускаются два огромных лифта. Во время подъема можно любоваться Парижем. Мне сейчас не до этого. Перед входом в лифты выставлена цена – 50 франков. Старику платить 100 франков не хочется. Он не теряет присутствия духа и не торопится. Из опустившегося лифта выходит высокая дама в форменной одежде. Бойланд стремительно бросается к ней и, глядя снизу вверх, что–то объясняет. Дама сочувственно кивает и делает знак лифтеру, который отодвигает сбоку турникет. Мы в лифте и через десять минут были в зале заседаний.

Конгресс уже начался, но с опозданием. Теперь надо было отдышаться и мобилизовать себя. Через 20 минут мой доклад.

После него – перерыв. В состоянии эйфории беседую с элегантными и приветливыми дамами и господами и не успеваю подойти к столику со скромной закуской – тартинками, кексами, конфетами и напитками. Да и аппетита перед следующим выступлением что–то нет. Настоящее чувство голода появляется к концу симпозиума. В помещении арки прекрасные кафе и закусочные. Напротив Мак Дональдс. Но денег нет.

В центре зала улыбающийся, сгибающийся в изящных азиатских поклонах и сверкающий фарфоровыми вставными зубами наш хозяин и спонсор – профессор Тран Ба Лок. Он очень доброжелателен и оживлен. Но годы есть годы, и склероз, да и понять человеку из цивилизованного мира очень трудно, что профессор из великой страны не имеет минимальной суммы в 15 франков, чтобы зайти в Мак Дональдс и съесть бутерброд.

На конгрессе у меня два товарища по несчастью. Доктор Юлюс Пташекас из Литвы – маленький, с длинными усами в мешковатом костюме, и высокий элегантный еще не старый, но седовласый профессор Николов из Софии. Мы оказались в одной гостинице, где утренний завтрак состоял из маленькой сдобной булочки и чашечки кофе величиной в наперсток. Они на таких же птичьих правах как и я, но считают, что мои шансы получить деньги на еду у Тран Ба Лока предпочтительнее. Я старше, и как они утверждают, солиднее. Кроме того наш институт уже пригласил Тран Ба Лока в Киев, где оплатят все расходы.

Невольно выплыло из памяти наставление Остапа Бендера, адресованное Кисе Воробьянинову – протяни руку, иначе протянешь ноги. В гениальном произведении Ильфа и Петрова есть и подходящая фраза, причем по–французски: «Мсье же не манж па де жур». «Я не ел два дня». Пришлось обращаться к нашему спонсору.

И вот в одном из наиболее престижных мест Парижа на Крыше Большой Арки в районе Дефанс разыгралась сцена типичная для русских забегаловок и проходных дворов возле гастрономов, где обычно «соображают на троих». Краснея и запинаясь, я пытался объяснить Тран Ба Локу сложившуюся ситуацию, а два других представителя соцлагеря, высокий и маленький, как Пат и Паташон голодными взорами следили издали за моими действиями.

На обычно непроницаемой азиатской физиономии парижского профессора, обтянутой желтой кожей со складками, вначале появляется выражение непонимания, а затем растерянности и стыда. Он краснеет и, засунув руку во внутренний карман, извлекает купюру в 100 франков.

– Простите, – лепечет он, – я не подумал и не взял денег. Но завтра утром, разумеется... Простите меня.

Пат и Паташон внимательно изучают мой опыт. Завтра им предстоит сыграть ту же роль. Сегодня же у нас было достаточно денег, чтобы на метро вернуться в гостиницу. Нашим проводником был Николов, не раз бывавший в Париже. На одном из переходов он ошибся, и это стоило мне 27 франков.

Но вот мы подкрепляемся в гостинице. Отдаю коллегам остатки киевского печенья и колбасы. Сегодняшний вечер я проведу с Софьей и ее друзьями. Юлюс добирался в Париж из Вильнюса поездом почти три дня и по дороге съел свои припасы, а Николов легкомысленно захватил с собой только несколько бутылок коньяка.

– Толкни коньяк – учим мы его. Он прекрасно говорит по–русски, но в первое время не смог понять значение слова «толкни». Потом понял и очень оживился. Таким способом он путешествовал по Польше.

На следующий вечер великодушный Тран Ба Лок пригласил нас в роскошный китайский ресторан, где соцлагерь пополнился еще двумя голодными поляками. За столом мы дружно «хвалили» социализм, а Тран Ба Лок загадочно улыбался. Он во время, еще ребенком уехал из Вьетнама.

Я не стыдился получить подаяние, так как знал, что Европа мне нужна как жизнь, а Париж, как известно, стоил мессы.

Несмотря на моё отсутствие участники симпозиума, состоявшегося в следующем 1994 году, выбрали меня вице–президентом Европейского института экологии и рака (INEC).

Валенсия

Профессор Мария Моралес не забыла нашего знакомства на конгрессе в Брюсселе, и через полтора года я получил из Испании новогоднюю открытку с репродукцией картины Диего Риверы – «Мария». В конверте содержалось и официальное приглашение прочесть пять лекций по экологической онкологии в старинном университете города Валенсия.

И вот я впервые на испанской земле. Мне предстоит пересечь страну и, вылетев из Мадрида, приземлиться на побережье Средиземного моря.

Билет из Мадрида в Валенсию ожидает меня в бюро информации национального аэропорта. С тележкой для чемоданов пересекаю огромный одноэтажный международный аэропорт «Барахес». Предъявляю паспорт и получаю удлиненный желто–зеленый авиабилет. До вылета остается часов пять. Решаю осмотреть город моих грез – Мадрид.

Сначала надо освободиться от чемодана. Щеголеватый улыбающийся полицейский в камере хранения просматривает мои вещи:

– Нет ли бомбы, синьор?

Без вещей налегке за двадцать минут оказываюсь в центре Мадрида. Огромная площадь с небоскребами, величественными памятниками, массой прыгающих, сверкающих ярче солнца реклам. Смотрю по карте. Недалеко музей Прадо. Неизвестно где остановка рейсового автобуса и продажа билетов. Нет терпения всё это выяснять. Устремляюсь вперед, озадачивая прохожих двумя ключевыми словами: «Музей Прадо»! Меня понимают, указывают направление, и я несусь вперед по широчайшей магистрали наперегонки с очумелым транспортом. Мимо грандиозного парка, зданий, каждое из которых на полквартала, бесчисленных магазинов и щитов с объявлениями об очередной корриде.

Через полчаса впереди появляется квадратная громада музея Прадо. С четырех сторон перед ним скульптуры Веласкеса, Гойи, Мурильо и Эль Греко. С восторгом (сбылась мечта!) поднимаюсь по огромной лестнице.

Бессмысленно пытаться осмотреть Прадо за пару часов. Устремляюсь к знаменитым испанским художникам. Даже лучшие репродукции не передают изумительное свечение полотен Веласкеса, импрессионистский фон пейзажей Гойи, а скульптурная выразительность вытянутых фигур Эль Греко! Это надо видеть «в натуре!»

В состоянии эйфории перевожу стрелки часов на местное время – на два часа назад, хотя сделал это еще в самолете.

Выхожу из музея и беззаботно брожу по Мадриду, но постепенно в душу закрадывается тревога: солнце явно клонится к закату, а на часах только пять. Решаю вернуться в аэропорт. В автобусе электронное табло высвечивает на дисплее время моего вылета из Мадрида. Покрываюсь холодным потом, и задаю соседу нелепый вопрос:

– Правильно ли идут эти часы? Он отвечает утвердительно.

Кидаюсь в камеру хранения, выхватываю вещи и несусь к зданию аэропорта. Путь от международного к местному аэровокзалу на этот раз нескончаем. Вечер. Пассажиров мало, и многие эскалаторы стоят. Карабкаться вверх по лестницам с чемоданом уже нет сил. Редкие в этот час служители аэропорта нажимают кнопки, и эскалаторы оживают. Шатаясь, бегу по движущимся лентам и, боясь перепутать направление, задаю единственный вопрос: – «Валенсия?»

Очередной эскалатор не включен, а идти я уже не могу. Сажусь на ступени, и ощущаю только удары сердца. По эскалатору медленно поднимается высокий мужчина с ребенком на руках.

– Помогите мне... Валенсия! – шепчу пересохшим ртом.

Он не знает английского, но все понимает. Опускает сына и хватает мои вещи. Вместе добегаем до одного из выходов на летное поле. Без сил опускаюсь на кресло у входа.

– Ваш билет, синьор. Самолет в Валенсию вылетел сорок минут назад.

– Что делать? У меня нет денег на другой билет и на гостиницу.

– Не волнуйтесь, мы посадим вас бесплатно на последний рейс в Валенсию. Самолет улетает через час двадцать минут. Отдохните, а потом сможете туда позвонить. Переговорный пункт рядом.

Телефонистка такая же приветливая, как дежурная.

– Назовите, пожалуйста, ваш номер в Валенсии. Я вам помогу.

Она набирает номер, произносит две фразы по–испански, и объясняет, что информацию записал автоответчик. В состоянии эйфории делюсь своими переживаниями с сидящей рядом супружеской парой из Бирмингема.

– Не волнуйтесь, – успокаивает меня англичанка. – Мы летим тем же самолетом. Если вас не встретят, поедем вместе на такси и найдем ваших друзей.

Постепенно прекращается сердцебиение, теплеют руки и главное – становится легко на душе. В эти моменты я, пришелец из совкового мира, впервые понял, что нахожусь в другой цивилизации, где к человеку относятся не так, как у нас.

Всю жизнь я приходил на вокзал за час до отхода поезда, а в аэропорт – за два часа до вылета. Гены отъездной лихорадки я унаследовал от отца, и Бог решил меня малость проучить за чрезмерную осторожность. Но не так уже и сурово. Ведь я опоздал не на последний рейс!

Пузатый желто–красный лайнер «Иберия» с одним салоном мест на сто пятьдесят стремительно пронзает потемневшее небо. Далеко внизу остаются огни огромного города. Через двадцать минут после взлета самолет проваливается вниз. Вынужденная посадка? Что–то стряслось? Нет, просто мы уже подлетаем к Валенсии.

Возле эскалатора Мария кокетливо подставляет для поцелуя правую щеку, Августин похлопывает по плечу, а приветливые англичане издали машут руками. Плюхаюсь на заднее сидение, Мария резко включает газ, и мы мчимся к несущимся навстречу ярким огням Валенсии.

Супруги были обескуражены, когда меня не оказалось на борту предыдущего самолета, вернулись домой, включили автоответчик и снова помчались встречать меня в аэропорт.

Но вот Мария сбрасывает скорость, и мы кружим по ярко освещенным улицам очаровательного города. Перед нами его центр – Королевская площадь с огромным собором. Свет фар упирается в стену высокого дома. Августин с переднего сидения направляет на него свой мобильник. Нажимает кнопку, стена раздвигается, и мы совершаем несколько крутых виражей по подземному гаражу. Глохнет мотор. Мы возле двери подземного лифта и через минуту взлетаем на шестой этаж.

Меня поселяют в небольшой комнате, панели которой отделаны деревом, а у изголовья кровати – икона девы Марии с младенцем. Демонстрируют гостю «места общего пользования». Как и у нас, во многих квартирах здесь «совмещенный санузел». В центре ванна из белого мрамора с прожилками, где могут разместиться три человека. Прочие аксессуары. Целый гардероб купальных принадлежностей. Полка с разными сортами мыла и косметикой непонятного назначения.

Робко спрашиваю, какие полотенца мои.

– Это все ваше, профессор, и комната тоже. В квартире есть другая ванная.

Первую ночь в Испании я проспал без сновидений и утром отправился в ванную. Панорама из окон потрясла меня. Лучи восходящего солнца освещали белоснежный средневековый город. Это была тыльная сторона домов Королевской площади, которых не коснулась рука архитекторов и реставраторов.

Обновленными фасадами я любовался во время завтрака, на балконе–веранде шестого этажа под звуки мелодичной музыки. Меня угощали какой–то экзотической рыбой, напоминавшей угря, посыпанной пахнущей зеленью. Потом я почувствовал облегчение, когда подали знакомые свиные отбивные, красное вино и апельсины. Их здесь не едят, но с помощью электрической выжималки превращают в сок.

Нашу трапезу прервал мощный колокольный звон соседнего кафедрального собора. Выяснилось, что начинается важный праздник поминовения патрона Валенсии, наиболее почитаемого здесь святого.

Мария нас покинула и присоединилась к молящимся в храме, а мы с Августином вооружились. Я – фотоаппаратом, он – видеокамерой и стали ожидать начала шествия. Ровно в двенадцать раскрылись мощные кованые металлом ворота старого храма, и начался праздник. На моих глазах оживали старинные гравюры из книг, посвященных средневековой Испании.

Шествие открыли конные гвардейцы в старинных мундирах и шлемах с плюмажем. За ними двигались сотни людей в разнообразных нарядах – дамы в черных и белых кружевных мантильях и вуалях, шуты в разноцветных трико, священники в расшитых золотом одеждах и высоких митрах. Затем двенадцать священников пронесли на огромных носилках фигуру святого, а за ним старинные знамена и хоругви.

Процессия, совершив большой круг по центру города, вернулась в храм. Гвардейцы спешились и отправились пропустить по рюмочке в ближайшие кафе.

И это потрясающее представление происходило на моих глазах. Трудно было поверить, что наяву!

Полгода в Киеве я работал над подготовкой лекций и их переводом на английский. И вот завтра первая лекция! Студенты нуждались в переводе, и мне помогала коллега профессор Мария Моралес. Я взял конспект, вышел на трибуну. На десятках молодых очаровательных лиц было написано любопытство, ожидание, лёгкая ирония. С интересом и улыбками они ждали начала. Сильно забилось сердце. Комок в горле мешал мне начать. Я со страхом понял, что не смогу оторвать глаз от конспекта. Для успеха лекции нужно, чтобы студенты почувствовали раскованную речь, сопровождаемую улыбкой, пантомимой. Почувствовали темперамент, артистизм лектора, ведь передо мной были не учёные, а молодые люди, к тому же почти не знающие английского.

Я отбросил конспект и заговорил, забыв о переводчице. Ей пришлось мягко останавливать меня. Студенты, улыбаясь, стали внимательно вслушиваться в перевод. Контакт состоялся. В конце лекции раздались дружные аплодисменты. Мне задавали вопросы. Два студента пытались это сделать по–английски. Их сбои в языке вызывали смех, но мои ответы слушали внимательно.

На следующий день передо мной были знакомые лица, дружеские улыбки, с каждой лекцией число слушателей увеличивалось.

В конце моего приезда состоялся семинар, на который были приглашены учёные из других городов Испании. Из уважения ко мне рабочим языком был английский. Мария была очень довольна, а её муж помог мне совершить поездку по Андалузии.

Старинный университет в Павии

Два звучных имени оказались знаменательными для меня в Италии. Первое – «Сантамария». Не святая Дева Мария и не знаменитая церковь Браманте в Милане – Санта Мария дель Грациа.

Так звали старого профессора, который пригласил меня в Италию.

Второе – «Павия». Итальянцы произносят название этого старинного города с ударением на втором слоге. Но при таком произношении и смещении звука «а» в «о» получается украинское – «повия», обозначающее женщину легкого поведения.

Услышав вполне невинное название этого городка, некоторые мои друзья усмехались, и говорили, что понимают мой особый интерес к Италии.

Забегая вперед, замечу, что в университетском городе не было ничего легкомысленного, и, наоборот, несмотря на молодость многих обитателей, чувствовалась солидность и элементы истеблишмента. Но все же мне казалось, что не только в названии «Павия», но и в самом облике города прослеживалось женское начало. (А в Киеве, наоборот – мужское.)

Профессор Санта– Мария имел много общего с моим учителем академиком Шабадом. Будучи патолого–анатомом, видным клиницистом, он интересовался антиканцерогенезом – подавлением возникавших опухолей с помощью некоторых витаминов.

Приехал я в семь вечера после утомительного перелёта из Москвы в Милан, а потом поездки в Павию. Усталый, небритый, в старом плаще – «болонье», с чемоданом, в котором лопнула молния. Позвонил профессору Сантамария. Через десять минут в дверь вокзала впорхнула очаровательная блондинка с голубыми глазами, похожая на звезду итальянского кино Сандрелли.

Секретарша профессора усадила меня в маленькую машину, и мы покатили по улицам.

– Вы, как раз во время, – щебетала бомбина. – Профессор пригласил участников симпозиума на прием в семь вечера. Нам надо поторопиться.

– Какой приём? Я ведь только что с поезда, очень устал, не одет и не успел побриться. Пожалуйста, отвезите меня хотя бы на полчаса в отель.

– Это невозможно. Отель в Павии, а профессор живет в другом городе. Кроме того, нам надо еще заехать за доктором из Китая, который тоже приглашён на прием.

Деваться некуда. Лихорадочно скручиваю в жгут старую болонью и пытаюсь засунуть ее в чемодан, из которого вываливаются на сиденье машины все мои скромные пожитки. Бомбина с сочувствием медсестры помогает собрать вещи, листы лекций и слайды.

Дорога к дому профессора занимает не более десяти минут. Сантамария приветливо встречает меня на лужайке перед двухэтажной виллой с двумя гаражами. Седой и красивый, он с нескрываемым удовольствием смотрит на секретаршу, которая что–то щебечет ему на ухо, скосив глазки в мою сторону. Профессор кивает и через пять минут спускается по лестнице с белоснежным полотенцем в руках.

Оставляю в прихожей развалившийся чемодан и поднимаюсь в ванную, стараясь прошмыгнутъ незамеченным мимо гостей. Они подъезжают к дому в разноцветных машинах, и перед входом их встречает чета Сантамария. Форма одежды у всех парадная. Преобладают черные фраки, белоснежные манишки, дамы в жемчугах и колье.

Убрав с помощью электробритвы часть седой щетины и напялив помятую в чемодане рубаху, я с робостью спускаюсь в большую гостиную. Все гости расположились в пяти комнатах нижнего этажа. Среди них преобладали скандинавы и американцы. Вместе с женами они сбились в маленькие группки, и обсуждали путешествия по Италии.

Профессор Сантамария представил меня гостям. Услышав мою фамилию, все дружно воскликнули «Оооо» – так, как будто, слышали когда–нибудь раньше обо мне.

В центре одной из комнат располагался огромный стол, заполненный паштетами, колбасами и бутылками с вином и водкой. На почётном месте был огромный телячий окорок, от которого официант во фраке с помощью передвижного ножа отрезал кусочки мяса.

Хотелось отвлечься от светской беседы ради замечательной трапезы, но спокойно поесть мне не давали. Надо было отвечать на поставленные вопросы и глотать всё стоя. Рассказывать о перестройке. Сравнивать Горбачёва с Ельциным.

Утром, просыпаясь в колледже Кордано я вдыхал свежий аромат настоянный на запахах трав и реки. Из окна четвёртого этажа была видна река Тицино, огибающая Павию, а внизу по окружной дороге мчались автомобили.

В колледже были удобные комнаты, залы для занятий, снаружи теннисные корты, окруженные зелеными лужайками. Студенты были веселы и доброжелательны.

Вот и знаменитый университет – один из древнейших в Европе, основанный в средине 14 века. Он достиг расцвета в семидесятых годах восемнадцатого века под патронажем императрицы Марии Терезии. Профессорами здесь были Вольта (знаменитая вольтова дуга), Спаланццани, Камилло Гольджи и другие.

Главное здание состоит из двенадцати замкнутых двориков, с романскими колоннами, мраморными лестницами, лоджиями и бюстами выдающихся ученых. Впечатляют некоторые памятники, например, мраморный портрет физика Вольта.

Поднимаемся в зал, где скоро начнется симпозиум по онкологии. Красивые плафоны, старинные гобелены и портреты на центральной стене. Огромные кресла с позолотой, канделябры. Этот парадный зал для торжеств видел папу Бонифация IX, Людовика Моро и даже властительницу Австро–Венгерской империи Марию Терезию. Современный симпозиум не очень сочетался с таким великолепием, но мы успешно занялись своими делами.

После окончания симпозиума мы с профессором Сантамария наметили совместную программу дальнейших исследований.

Он был перегружен работой и обрадовался когда узнал о моём желании познакомиться с Италией.

Четыре прочитанных мной лекции имели успех у студентов и оканчивались аплодисментами.

Он сразу вручил мне все деньги, положенные на моё содержание – полмиллиона лир, пробормотав:

– Это, конечно, небольшая сумма на две недели. Но если денег не хватит, дадите мне знать...

Имея полмиллиона в кармане, чувствуешь себя наполовину миллионером, но, присмотревшись к витринам, через полчаса начинаешь понимать, что на эти деньги можно купить три пары хорошей обуви, два костюма или съесть восемь приличных обедов.

Я решил распорядиться ими по–другому: съездить в Венецию и Флоренцию. Но простой расчет сразу показал, что от обедов придется отказаться полностью. Дневной рацион надо будет ограничить двумя бутербродами и бутылкой кока–колы. Без ложной скромности скажу, что за две недели в Италии я стал лучшим экспертом по бутербродам, а кока–колу для экономии покупал литровыми бутылками и носил с собой. Полуголодная диета стимулировала энергию, снижала сонливость и индуцировала пешеходную активность, что дополнительно позволяло не тратить лир на автобус.

Я твердо решил, что проведу два дня и ночи во Флоренции, посмотрю скульптуры Микельанжело в четырех музеях и галерею Уффици... Пришлось отказаться от божественного Рафаэля в галереи Питти, заменить два бутерброда дешёвым батоном, а кока–колу – ледяной родниковой водой на площади Синьории.

Вернувшись голодным и поджарым, я доел в своей комнате в колледже Кардано остатки киевской колбасы, сыра и консервов. Деньги оставались только на покупку хлеба. Кроме того, я начал бороться за свои права.

В программе моего пребывания в Павии значилось посещение симпозиума и чтение лекций. Сантамария вызвал своего ассистента, толстоватого Роберто, напоминавшего персонажа из пьесы Эдуардо де Филиппо. Выяснилось, что вопрос о чтении мной лекций не согласован с администрацией университета, они не включены в план, а значит, у студентов не будет возможности их слушать.

Я был очень огорчён, так как стремился расширить свой профессорский опыт, приобретенный в Валенсии. Добрый Сантамария, размахивая руками, выговаривал Роберто. Тот столь же темпераментно защищался.

Внезапно оба перешли на английский: Роберто в наказание отдаст мне своё лекционное время.

Я подумал, что это для него будет не наказанием, а праздником, но выяснилось, что Сантамария обязал его переводить мои лекции на итальянский.

Мне показалось, что итальянские студенты менее прилежны, чем испанские, но слушали они внимательно. Недостаток темперамента и пантомиму великолепно дополнял Роберто. Впоследствии выяснилось, что ему очень понравился мой рассказ о новом научном направлении – экологической онкологии. Поэтому он не просто переводил, а и комментировал моё сообщение.

Днём профессор Сантамария мне сообщил, что в мою пользу отказались от лекций ещё четыре преподавателя кафедры. Все они присутствовали на следующей лекции во главе со вторым профессором – супругой шефа Амалией Бланко. Последующие лекции посещал и сам Сантамария.

Профессор несколько раз пытался мне «одолжить» деньги на еду, но я в деньгах не нуждался. Рано утром в колледже я выпивал свою бесплатную чашечку кофе с маленькой булочкой. К десяти утра приходил в институт, где сотрудники с завтрака начинали утреннюю разминку. После лекции сам Леонида Сантамария или преподаватели наперебой приглашали меня на «лёгкий» ланч в ресторан, накачивая местными яствами.

После отдыха и дневного сна я отправлялся на вечернюю прогулку по берегу реки Тисино, мимо романской церкви Сан–Кашель, моста Понта – Веккио и мрачного замка Висконти, украшавших некогда средневековую Павию – столицу одного из итальянских королевств. Потом по опустевшим улицам я доходил до шумного латинского квартала, освещённого жёлтыми фонарями.

Из–за столиков кафе вскакивали знакомые студенты и настойчиво предлагали разделить их застолье. Потом гурьбой или парочками они через весь город провожали меня до колледжа Кардано.

С Сантамарией мы впоследствии встречались неоднократно, подружились, и он требовал, чтобы я называл его на русский лад: «Леонид».

В качестве Президента Европейского института экологии и рака (INEC) он открыл в Киеве организованную мной Украинскую секцию этого института, принял участие в наших симпозиумах.

Мы с ним составили совместный проект в рамках международной научной программы „Коперникус“

Преждевременная смерть этого замечательного человека глубоко огорчила наших коллег во всех странах.

«Высокогорный» университет

Задолго до поездок на Запад и в Турцию я получил звание профессора, не занимаясь педагогической деятельностью. К тому времени я был опытным докладчиком и лектором, а учёное звание получил за подготовку кадров. Десяток моих учеников стали кандидатами наук. После „боевого крещения“ в Испании и Италии впервые профессором я почувствовал себя в Турции, где прочёл три цикла лекций по экологической онкологии.

Прилетев на хлипком самолетике АН–24 вместе с группой «челноков» в Стамбул, я был ошарашен шумом и хаосом на автобусной станции. Надежда провести несколько часов в Стамбуле сразу отпала. Разобраться в автобусном расписании не удавалось.

Когда я называл университетский город «Бурса», аборигены радостно кивали головами, указывая на целую вереницу автобусов, сгрудившихся на остановке, как слоны на водопое.

Неожиданно подняв глаза, я замираю в восторге: передо мной медленно разворачивается роскошный, поблескивающий черно–красным лаком двухэтажный автобус, на боку которого написано «Улу Даг» («Высокая гора»), а внизу меньшими буквами «Бурса». С детства я мечтал покататься на верхотуре такого гиганта. Изящная газель с кондукторской сумкой и помощник водителя, похожий как две капли воды на индийского актера Раджа Капура, на ходу втаскивают меня с чемоданом в автобус.

В этот момент я не знал, что Аллах явил свою первую милость, отвратив меня от опасной попытки самостоятельно путешествовать по Стамбулу.

И вот на втором этаже огромного туристического автобуса я совершаю трансконтинентальный бросок из Европы в Азию по парящему над Босфором подвесному мосту.

В Турцию я прилетел через два месяца после возвращения из Европы. Зимой там царили красота, гармония и полная рациональность. Преобладала мягкая палитра цветов поздней осени, а здесь в основном их два – грязносерый и белый. И небо такое же белесое с солнцем, пробивающимся сквозь пелену смога. «Бардачные» строения вытеснили с холмов участки чахлой осенней зелени. Но великий хаос тоже впечатляет, особенно, когда на его фоне проплывают панорамы Золотого Рога и Босфора, набережных, минаретов и огромного цепного моста, связывающего Европу с Азией.

Наш автобус медленно и солидно, как слон осторожно передвигается среди юрких желтеньких такси, полосатых полицейских машин, каких–то странных фургонов и неимоверного числа других машин, среди звукового хаоса сигналов, скрипа тормозов и полицейских свистков. Все это называется по–английски «трэфик», жуткое движение очумелых дорожно–транспортных средств.

Но и Стамбул постепенно кончался, за окнами исчезали некрасивые здания, и с холма открывалась панорама Мраморного моря. Сейчас, когда солнце лишь угадывается сквозь дымку тумана, оно, действительно, казалось не синим, а серым, мраморным. Оно ласково покачивало разноцветные суденышки и среди них большой паром (феррибот). Его чрево жадно проглатывало десятки машин, в том числе и наш автобус.

Можно было расслабиться, выйти на верхнюю палубу и полюбоваться отплытием. Нам повезло: появилось яркое солнце, море сразу посинело и все пространство покрылось белыми лепестками чаек. Палубы заполнились пассажирами. Многие женщины в национальных костюмах – длинных плащах, накидках, шароварах, изредка в черной парандже. Крикливые официанты разносят крепкий чай в вогнутых стаканчиках, кофе, напитки и сладости. Хотелось бы продлить морское путешествие, но стремительно приближается другой берег, и наш автобус выкатывается по металлическому настилу, покидая паром.

После моря картина за окном автобуса резко меняется – появились небольшие горы с зелеными склонами, цветущие кусты и деревья, дорога напоминала серпантин на южном берегу Крыма. Часа через четыре мы медленно подъезжаем к автобусной станции в Бурсе, где на маленьком пятачке выстроились автобусы всех видов и размеров, демонстрируя всевластие монополизма: в стране нет железной дороги.

Пригласившего меня профессора Фарука Мемика, я мысленно называл «сыном турецкого подданого». Определение навеяно воспоминаниями об Остапе Бендере.

Высокий стройный изящный профессор Мемик, с аккуратно подстриженными усами и хитринкой во взгляде, по–моему, напоминал этого персонажа. Соответствовал он и советскому определению: «лицо кавказской национальности».

Фарук семь лет проработал в США, много путешествовал по Европе, усвоив особенности европейской культуры, стал известным в Турции клиницистом – гастроэнтерологом. Живость ума и энергия позволили ему одновременно заниматься экологией человека.

Познакомились мы во время конгресса в Брюсселе, где он был удостоен медали Европейского института экологии и рака.

Комплекс зданий университета расположен в двадцати километрах от Бурсы, и к «горному гнезду», где располагался дом профессора, пешком добираться было трудно. Поэтому в первые дни Фаруку приходилось накатывать по 40 км, чтобы пригласить меня домой, а потом отправить в служебную гостиницу. Правда, в дальнейшем я пользовался автобусами или маршрутными такси.

Жил я в апартаментах, состоящих из гостиной с телевизором, мягкими креслами, круглым столом для занятий или приема гостей, кухни и спальни.

Утром я просыпался от пения соловьев и выходил на один из двух балконов. С одной стороны открывалась панорама гор и снежного Улу Дага, с другой – вид на равнину с желтыми цветами и маленькими кипарисами, которые станут взрослыми только через много лет.

Погода в горах весной неустойчивая, и можно было любоваться ее переменами – от тумана и дождя на горных склонах, до яркого солнца и всех оттенков зелени.

Мое финансовое положение оказалось двойственным. Университет оплачивал апартаменты и перелет в Турцию, а кормить и заботиться о госте Фарук должен был сам.

Срок немалый для серьезно занятого человека, обремененного больными, лекциями и административными обязанностями руководителя самого крупного клинического отдела в университетском госпитале.

Мой спонсор был человеком небедным. Самостоятельно без посторонней помощи он «выбился в люди», стал известным в стране специалистом и построил свой мир: дом–замок на окраине Бурсы, виллу в горах и охотничий домик на взморье. Оттуда он отправлялся в зависимости от времени года стрелять дичь или рыбачить на моторной лодке. Дом его стерегли две свирепые мохнатые собаки, напоминавшие кавказских овчарок.

– Что поделать, – объяснял Фарук, – залезли однажды ко мне воры и украли изделий из золота, килограмма на полтора! С тех пор и кормлю этих страшилищ.

Думаю, что мое питание обходилось ему значительно дешевле, и он нисколько не скупился. Мой холодильник был всегда наполнен разнообразными продуктами, во время поездок он не забывал притормаживать возле булочных и покупать горячий подрумяненный хлеб. Обеды в его доме, где царствовала его жена Ойя были изысканы, и он умел создать приятную обстановку при любом застолье. При этом он старался использовать мое пребывание в доме в целях пропагандистских, демонстрируя сыновьям, до чего коммунизм может довести хорошего профессора.

Если во время ланча мы оказывались вместе, то меня превосходно кормили в дорогих ресторанах, студенческих кафе или уютных забегаловках на берегу Босфора.

Вместе с тем богатый «сын турецкого подданного» не любил бросать деньги на ветер. Раз в неделю он бережно вынимал из внутреннего кармана денежную банкноту с физиономией Ататюрка. Этой суммы хватало на оплату городского автобуса и на жетоны для телефона – автомата. Выданная сумма надежно оберегала меня от каких–либо иных соблазнов.

Иногда Фарук сокращал расходы на мое кормление. Мы останавливались возле дорожного ресторана, из которого на дорогу стремительно выскакивал владелец.

– Это мой дорогой друг, профессор с Украины, – говорил Фарук.

На лице хозяина выражение радости сменялось благоговением. Чувствовалось, что он готов поднять меня на руки, приласкать и накормить до отвала. С мольбой во взгляде он просил не отказываться от десерта в конце, отведать черного кофе, а главное – не покидать как можно дольше его заведение.

– Этому человеку я сильно помог, почти спас жизнь, – скромно замечал Фарук. – Он никогда не берет с меня денег. В Турции так принято.

На следующий день после приезда в Бурсу Фарук повел меня в ректорат университета. Нас принял его президент – очень немолодой мужчина генеральского вида с желтой кожей и фарфоровыми вставными зубами. По обе стороны от его огромного кресла–трона стояли свернутые знамена, а над ним парил портрет человека с суровым лицом и остекленевшим взглядом – Кемаля Ататюрка.

Изображения первого президента Турции Кемаля Ататюрка более настойчиво преследуют каждого, чем в свое время в СССР портреты Ленина или Сталина. В помещениях они обязательно присутствуют не только во всех общественных местах, но и в кабинетах любого чиновника или профессора, а на открытых местах – в виде конных статуй, бюстов из камня, бронзы или дерева.

В тот же день состоялась моя первая лекция. Фарук взял на себя роль переводчика и комментатора. Он явно нервничал, интересовался, не забыты ли слайды и текст доклада и был обескуражен, узнав, что читаю я, не заглядывая в конспект. Когда лекция окончилась аплодисментами и поздравлениями, Фарук явно повеселел, да и я понял, что кормить здесь меня будут до последнего дня.

В дальнейшем все шло по нарастающей, и шестую, заключительную лекцию посетил ректор со свитой профессоров. В конце они выстроились в узких проходах расположенной амфитеатром аудитории и спускались по одному, чтобы пожать мне руку.

Через два года я был приглашен по контракту для чтения большого курса лекций для профессоров и студентов. Над их подготовкой я основательно потрудился. В других странах они касались в основном канцерогенных веществ. В Бурсе я приводил примеры комплексного загрязнения среды вредными, в том числе радиоактивными веществами. Турция пострадала после Чернобыльской аварии, а я располагал интересными данными о последствиях этого загрязнения.

Переводчиком стал выпускник медицинского факультета врач–психиатр Толга Танели. Он в свое время с блеском окончил английский колледж в Турции и готовился к стажировке в США. Знал английский он значительно лучше меня и после нескольких прогонов прекрасно разобрался в слайдах и содержании лекций. Теперь я позволял себе расслабиться: голос Толги уверенно превращал мой несовершенный английский в прекрасный турецкий. Наш дуэт имел большой успех, и на лекции приходили слушатели разных факультетов и приезжали специалисты разного профиля из Бурсы. Привлекли они внимание прессы и телевидения.

После каждой лекции меня ожидали слушатели с кучей вопросов, иногда просили оказать помощь, связанную с информацией, освоением некоторых методов. К декану медицинского факультета и Фаруку обращались представители экологического, ветеринарного, технологического факультетов с просьбой, чтобы я прочёл по одной лекции и у них. После окончания устраивались застолья, на которых меня чествовали почётные люди факультета.

Хозяев огорчало, что из турецких напитков я признавал только айран, зато от закусок я не отказывался.

Никогда ни до, ни после Турции я не был окружён столь искренним вниманием и теплом, которое и меня не оставляло равнодушным.

Мы стали большими друзьями с Толгой и его другом Юсуфом. По образованности, широте интересов и интеллекту такие молодые люди, несомненно, могли бы составить элиту любой нации. Профессия психиатра была для Толги наследственной – его родители, преподаватели университета, стажировались по психиатрии в Германии.

Турция страна изощренного бюрократизма, особенно когда дело касается выплаты денег. Я приступил к выполнению контракта с опозданием на пять дней, и из–за этого потребовалось новое разрешение из Анкары. Прошло полтора месяца, я уже кончал работу в университете, из которого каждые два дня поступали просительные депеши в Анкару. Бедный Фарук сильно нервничал и, скрепя сердце, постоянно одалживал мне деньги на жизнь, а ответа из министерства всё не было.

– Не беспокойтесь, моя мама все устроит, – сказал Толга. Она хорошо знает нового ректора и декана, но главное – она очень хороший психиатр.

На следующий день декан извинился передо мной, а новый молодой ректор при встрече меня обнял и заверил, что выплатит необходимую сумму из директорского фонда. Так я и не знаю, было ли получено положительное решение из Анкары.

В свободное время, которого было немного, я бродил по гористым улицам древней Бурсы, которая была когда–то столицей Отоманской империи. Вдыхал ароматы восточных базаров и уличных забегаловок, разглядывал сувениры, покупал хрустящие бублики, посыпанные душистыми семенами. Ступая натруженными ногами по мягкому ковру, восхищался архитектурой главной Отоманской мечети – Ула Джами, в центре которой под стеклянной крышей журчит фонтан. Всё пространство её многокупольного свода покрыто затейливой каллиграфией арабских выдержек из Корана. Посещал мавзолеи, где покоятся вечным сном отоманские властители и их жёны. Удивлялся загадочным белым памятникам на кладбищах, полным неразгаданной до конца символики, раскрывающей сведения о покойных и даже причины их смерти.

Я старался выбрать часы для прогулок, когда замолкали голоса муэдзинов и мечети освобождались от согнутых тел молящихся.

Моему спонсору Фаруку в Бурсе не приходилось специально меня развлекать. Достаточно было просто находиться в его большом служебном кабинете при госпитале. Обычно я там отдыхал в промежутках между лекциями. В первые дни Фарук зазывал «на меня» коллег – профессоров, говоривших по–английски. Мы вместе завтракали, и меня приглашали в другие университетские клиники. Но время шло, я перестал быть «инородным телом» и мозолить глаза, и превратился в почти невидимого наблюдателя, способного судить о спектакле только на основе пантомимы, озвученной непонятным языком.

В кабинете популярного врача за эти дни побывали десятки разных людей – бывших пациентов, их родственников, юристов, чиновников университета и муниципалитета и других неопознанных лиц разного возраста и достатка. Некоторым наиболее почтенным он меня представлял, а иногда кратко описывал визитёров.

Вот в его кабинет ворвался полицейский в высоких сапогах с ботфортами и палочкой регулировщика, которая с успехом могла бы заменить дубинку. Он опустился на одно колено, потом встал, поцеловал Фарука в плечо и вручил корзинку непонятного назначения.

– Это Селим, смотритель автостоянки. Я два года назад спас его мать, и старушка до сих пор жива. Он пришел меня поблагодарить и просит записать её на прием. Хороший человек. Уже два года я спокоен, что мою машину не украдут со стоянки.

– Это большой человек в министерстве сельского хозяйства, между прочим, в прошлом генерал. Видишь, какая у него выправка. Он приедет на твою лекцию на ветеринарный факультет.

– Познакомься, пожалуйста, с женой мэра Бурсы. Она работает доцентом на химическом факультете. Ты хочешь, чтобы тебя представили мэру?

Некоторых посетительниц Фарук встречал с повышенной приветливостью и пожимал им руки, выгибая свой торс в поклоне. Когда они уходили, он подмигивал и говорил: «Шикарная дама, и, между прочим, незамужняя. Может быть, дать тебе ее телефон?».

Несколько раз у меня брали интервью журналисты. Меня фотографировали, тщательно записывали все, что я говорю, но в публикациях подлинной оказывалась только моя фотография. Остальное носило характер свободных импровизаций.

Журналисты старались не затрагивать главный мой вывод о необходимости снижения загрязнения окружающей среды вредными веществами. Это особенно актуально для Бурсы. Нижняя часть города постоянно покрыта черно–серой пеленой густого смога из–за промышленных выбросов и чудовищного количества автомобилей. Но тема эта оказалась запретной, и журналисты решались писать в основном о Чернобыле, стихийном бедствии, затронувшем и Турцию. Так одно из интервью со мной было названо: «Черное море спасло Турцию». На первое место оказалось выдвинутым предположение, что море послужило естественным экраном воздушных выбросов поврежденной атомной станции.

Воодушевленный успехом лекций, я однажды предложил Фаруку подготовить для Министерства здравоохранения регламенты, ограничивающие загрязнение среды вредными веществами, как это принято для многих стран. Он выслушал меня с большим вниманием, поскучнел и сказал:

– Хороший проект, но если меня из–за него убьют, то некому будет пригласить тебя в Турцию в следующий раз.

Гигиена оказалась слишком честной девушкой для этой страны...

Накануне моего отъезда в Киев Фарук и его жена Ойя собрали в доме всю семью. Старший сын испёк трёх огромных рыб, которых за три часа до пиршества поймал в Мраморном море. Такие рыбы теперь крайне редко попадаются на крючок, и все сочли это знаком расположения ко мне Аллаха.

Ранним утром следующего дня я мирно дремал и просыпался, щурясь от красных лучей восходящего солнца, и не подозревал, что главному испытанию Аллах подвергнет меня на обратном пути из Бурсы.

С потяжелевшим чемоданом я высадился возле «Терминала С» – аэропорта для чартерных рейсов.

Перед автоматической дверью выстроилась огромная очередь людей, говорящих по–русски. Рядом громоздились тюки, прямоугольные картонные ящики, гигантские чемоданы и прочий груз на тележках. Казалось, эти габаритные грузы невозможно продвинуть в отверстие аппарата для контроля грузов. Но пропихивали и проталкивались в зал регистрации.

Надо было быть на чеку при входе. Когда груз оказался на конвейере, а я в объятиях ощупывающих меня полицейских, малейшая задержка могла привести к потере вещей. Но не все были столь удачливы. Мафия не дремала, и по радио часто объявляли о пропавших вещах, а некоторые «челночницы» растерянно сновали по залу с заплаканными глазами.

В первом зале, доверху загруженном, иногда приходилось ожидать много часов, пока объявят регистрацию, сдашь багаж, пройдешь паспортный контроль. Стульев не было, сидели на тюках, ящиках, на чем попало. Заедали розоватое украинское сало пушистым турецким батоном, прикладываясь к высоким литровым бутылкам с импортными напитками. Огромная стихийная масса людей, лишенная какой–либо информации, терпеливо ждущая крика: «Пора, девоньки, пора !»

Но вот за барьером регистрации пассажиров появилась голубая табличка «Авиалинии Украины». Главную роль здесь играла бойкая Ирина. Она кокетливо на плохом английском беседовала с турками, улыбалась шуткам молодых людей гангстерского вида, её отводили в сторону, о чем–то договаривались.

Спотыкаясь о гигантские ящики и тюки, я с трудом пробрался к регистрационной стойке. Равнодушно взглянув на билет, Ирина вернула его вместе с моим синим служебным паспортом:

– Сейчас такого рейса нет, его заменили.

– Что же мне оставаться в Стамбуле?

– Есть другие авиалинии.

– Но я заплатил за этот билет, и вы обязаны предоставить мне место. Иначе, вернувшись в Киев, я подам в суд на вашу авиакомпанию.

В голосе Ирины появился металл:

– Я вам ничем не обязана. Не я заменяю рейсы. Мы в первую очередь обслуживаем туристов, а вы без группы. Самолеты перегружены. Если останется место, я вас посажу.

Стоящие возле стойки два «челнока» с лицами профессиональных гангстеров ждали с нетерпением окончания разговора.

– Ладно, дед. Тебе все хорошо объяснили. Занимай очередь в хвосте. Здесь все равны.

Прижимая чемодан и сумку, я с трудом пробрался к телефону–автомату и позвонил в Стамбул одному из слушателей моих лекций. Через 40 минут он приехал на своей машине и зашел в службу регистрации полетов.

– Все в порядке, – сказал он просветленно. Здесь работает очаровательная девушка Ирина. Она сказала, что все будет о кей.

И действительно, с грациозностью акробатки, балансируя на тюках и чемоданах, ко мне приближалась Ирина, кокетливо собирая восхищенные взгляды челноков:

– Где же вы, профессор,– ласково прощебетала она. Пора, пора! Дайте, я отмечу ваш билетик!

Но вот, наконец, объявили посадку. Автобус подкатил к киевскому АН–24. Вышли пилоты и бортпроводница, вынесли напольные весы.

– Самолет перегружен. Посадки не будет, пока не перевесим багаж. Чей этот ящик?».

Громкие возгласы: «Мы уже заплатили доллары при регистрации!»

– Кто это сказал? Ваш груз негабаритный и не может быть помещен в авиасалон. Так что, решайте, будете платить или останетесь со своим грузом в Стамбуле.

Торговля с пилотами продолжалась более двух часов, и, наконец, разъяренная группа «туристов» заняла места в самолете. Три передних сидения и даже проход были загромождены вещами, и пилоты и бортпроводницы каждый раз перелезали через них, чтобы попасть в отсек управления.

Бедный старенький АН–24, который больше четверти века соединял областные центры Украины, стал теперь «международным авиалайнером». Но старик давно заслужил «заслуженный отдых». В салоне габаритными грузами были ободраны все сидения. Многие уже не опускались или не поднимались. Не закреплялись привязные ремни.

Наш рейс оказался неудачным. Возможно, это спасло нам жизнь.

Бортпроводница хриплым голосом объявила:

– Самолет сильно перегружен. Во время полета не вставать, особенно с задних сидений. Старайтесь без крайней надобности не ходить в туалет. Курение в салоне запрещено.

В ответ раздался мат. Салон был пропитан винными парами: заливали огорчение, вызванное добавочной уплатой за багаж.

Надсадно заревел мотор, самолётик разогнался, бойко выскочил на беговую дорожку и, там мотор заглох. Нас пересадили в автобус, вернули в здание аэропорта, где мы прождали сутки до прилёта исправного самолёта из Киева.

Ровно в полночь на следующий день старая колымага коснулась земной тверди. Навстречу с бешеной скоростью неслись киевские огни. Аллах по–прежнему меня хранил...

Солнечный Альбион

Надежда на поездку в Англию много недель оставалась туманной как этот заманчивый и далекий остров, а порой просто исчезала.

Приезд планировался в рамках обмена специалистами между Английской и Украинской Академиями Наук, и я приложил немало усилий, чтобы в Киев приехал химик, редактор и издатель доктор Мервин Ричардсон. Но мой ответный визит никак не складывался. Я получил вежливое письмо от руководителя международного отдела Английского Королевского Общества (так именует себя Академия Наук в Англии). Мистер Чесон Кларк сообщал, что запрос на поездку в Англию поступил поздно, конкуренция велика, и трудно гарантировать положительное решение.

Когда я почти потерял надежду, произошло чудо. В день отъезда Ричардсона из Киева был получен ФАКС, а в нем всего одна фраза: «Хорошая новость от мистера Кларка». Прочитав послание, Мервин заулыбался, похлопал меня по плечу и сказал:

– Вот видите, Борис, никогда не надо терять надежду. Мы, англичане, всегда были и остаемся оптимистами, и вы должны верить в лучшее, если собираетесь посетить нашу страну.

Мистер Ричардсон – шестидесятилетний мужчина с седыми бакенбардами и длинным носом, не казался оптимистом. Он скорее напоминал человека в состоянии тревоги, который вечно торопится куда–то, рассчитывая свою жизнь по часам.

Вдобавок, он был изрядным педантом. Я имел неосторожность сказать откровенно, что наряду с научной работой, мне хотелось посетить Лондон. Это его привело в ужас. Он стал объяснять, что Лондон опасный город, в котором иностранцу нельзя ходить одному, особенно по вечерам. Что в стране много преступников из бывших колоний. Но самый страшный человек в Англии это мистер Кларк. Если он узнает, что я намерен отклоняться от намеченной программы, то моя поездка может не состояться. Короче говоря, стало ясно, что в Англии контроль надо мной будет жестким.

Меньше всего я думал об этом, подлетая к Лондону. Самолет австрийской авиакомпании, спускаясь, прорезал подушки облаков и стал медленно парить над Темзой. Тень его, расширяясь, поплыла над квадратами полей, лесов, озер. На этой огромной картине кубистов боковые лучи заходящего солнца освещали черепичные крыши домов, рождая всплески бликов и радуг. Тумана не было и в помине. Альбион встречал меня солнечной улыбкой.

Улыбка не сходила и с лица толстого пограничника, проверявшего мой паспорт. Меня заранее предупредили, что англичанам нужны доказательства скорого возвращения из их страны. Поэтому я заранее подготовился к ответу:

– Единственная моя просьба, – сказал я пограничнику, – сохранить для меня такую же погоду на две недели, поскольку в моем кармане обратный билет на такое–то июля.

– Да, конечно, постараемся, сэр, – сказал он, просияв, и шмякнул по моему паспорту увесистой печатью. Через три минуты эскалатор выбросил меня наружу прямо на улыбающегося Ричардсона, который ждал возле лимузина размером поменьше нашего «Запорожца», но побольше божьей коровки.

Ощущая неспортивность по сравнению с Ричардсоном, я с трудом втиснулся в узкую коробочку на колесах и чуть не раздавил с налету респектабельную седую даму, его жену Бэрил. Я плохо понимал ее изысканный английский, и чтобы поддерживать светскую беседу, старался говорить сам:

– Надеюсь, ваш кар ест мало бензина? – О, да. Это самая экономичная машина.

– Эта дорога ведет к центру Лондона? – Как раз наоборот, мы едем в деревню.

Через полчаса мы оказались в местности, называемой Мэпл Кросс и остановились у миниатюрного домика. Хозяин загнал Божью Коровку в гараж под лестницу, и мы перешли в маленькую гостиную. После легкого ужина компьютер выдал программу моего пребывания в Англии. Увы, Лондон в ней фигурировал только в часы приезда и отъезда. У меня вытянулось лицо, но ожидавший вопросов Ричардсон произнес:

– Не волнуйтесь, Борис, завтра вы побываете и в Лондоне, в обществе Бэрил. Она радостно закивала.

На следующий день Мервин подвёз нас к Трафальгарской площади, вручил карту города, на которой был красным фломастером обозначен будущий маршрут. Посмотрев на часы, он строго приказал:

– Вы должны быть на этом месте ровно через два с половиной часа.

– Через три, – взмолился я.

– Это невозможно. Мы будем возвращаться в час пик, окажемся дома поздно вечером, а в полшестого утра я должен быть на ногах – надо подготовиться к конференции, ради которой вы, Борис, сюда приехали.

Маршрут прогулки был составлен квалифицированно. Но Берил попыталась прошмыгнуть мимо Вестминстерского аббатства, что было нарушением моих прав. Кроме того, она не умела обращаться с картой. Это дало мне возможность пробыть в Лондоне дополнительных полтора часа сверх указанного деспотом срока.

На следующий день утром мы отправились в маленький старинный городок Сан–Албанс, где в помещении роскошного бизнес центра проходила международная конференция: «Окружающая среда–94».

Перед докладом я очень нервничал, и начал с заранее заученной фразы:

«Дамы и господа, я не раз читал лекции по–английски, но впервые делаю это в Англии. В других странах я притворялся, что говорю по–английски, и слушатели делали вид, что понимают ваш язык. Сейчас мне трудно притворяться. Надеюсь, что вы меня поймёте и простите».

Зал доброжелательно хмыкнул, но ехидный председатель (Мервин потом сказал, что он лорд) тут же заметил:

–Не волнуйтесь, дорогой профессор. Мы привыкли и к не такому! Вам повезло. На железной дороге забастовка, и в зале присутствуют не все докладчики. Поэтому я даю вам для доклада не жалких двадцать минут, а целый час. Порадуйте нас своим докладом и своим английским!

Я продлил свой доклад и сносно ответил на заданные вопросы. Между присутствующими возникла дискуссия, в которую я энергично включился. Час пролетел незаметно. В конце были аплодисменты. Энергичнее всех бил в ладоши Мервин .

Когда мой запас адреналина истощился, и я решил, не ожидая перерыва расслабиться в кафе, Мервин яростно бросился за мной из зала заседаний. Напомнил, что я не турист, а представитель Украины на конференции, которого намерены представить члену парламента, будущему министру окружающей среды. Кроме того, я должен буду участвовать в дискуссиях во время ланча и в перерывах между заседаниями.

Последнее я воспринял как грубое нарушение своих прав:

– В цивилизованной стране, Мервин, перерыв существует для отдыха, ланч для принятия пищи, а член парламента от оппозиции может еще не стать министром, и я не смогу ему в этом помочь.

– Вы недооцениваете ситуацию. От этого человека сейчас зависит приезд других украинских ученых в Англию. Кроме того, вас хотел видеть Президент конгресса.

Навстречу, действительно, двигался седенький старичок, выглядевший героем «Пиквикского клуба»:

– Вас беспокил английский? – ехидно заметил он.– Выложу всё как есть. Говорите вы резво, много ошибок, но всё понятно.

– Пожалуйста, спасите меня от этого деспота! Ведь я не могу уехать, не познакомившись с вашим знаменитым кафедральным собором, – обратился я к коллегам из Сан Албанса.

Мы вместе осмотрели знаменитую церковь, которую по значению сравнивают с Нотр Дамом в Париже. Шедевр английской готики с потрясающей ажурной резьбой по камню, изумительными витражами 13 века, оригинальными фресками и скульптурами.

После заседания, утомленный, развалившись в кресле возле своего чемодана, я ожидал приезда доктора Джона Хоскина, моего нового «хозяина», который должен был сменить Ричардсона и отвезти меня в город Лестер для работы в токсикологическом центре.

– Господи, – молился я про себя, – хоть бы он не оказался таким же занудой, как Мервин.

Точно в назначенное время вертящаяся дверь вытолкнула высокого, крепко скроенного мужчину лет под пятьдесят с бакенбардами, резкой линией профиля и орлиным носом. Мне почему–то показалось, что у него внешность английского шкипера. Нехватало только посасывания трубки. Он представился, улыбнулся, и я сразу почувствовал, что мне будет проще с ним общаться, чем с Ричардсоном.

Мы уселись в машину и, ослепляемые закатным солнцем, помчались на запад в сторону Лестера и через два часа подкатили к квадратному зданию из стекла и бетона. Джон вставил визитную карточку со своей фотографией в отверстие у ворот, и они медленно распахнулись. Мы оказались в Токсикологическом центре университета города Лестер.

Дежурный (у нас когда–то таких называли «вохровцы») вручил мне жетон, на котором было написано «Посетитель». Его нужно было носить постоянно и сдавать под расписку.

Забегая вперед, отмечу, что в подобном «режимном» учреждении раньше я не бывал. Здание разделено на многие блоки, и ни в один из них, включая виварий, лабораторные помещения, буфет и т.д. нельзя войти без визитки, которую вставляют в каждую дверь. Причин столь строгой секретности я так и не выяснил до конца.

– Даже в закрытой стране, где я прожил всю жизнь, не было таких запоров. За исключением тюряги, – съехидничал я.

Ответ был неожиданным:

– К нам в институт уже не раз врывались борцы против вивисекции, били стекла и старались освободить животных из вивария.

Не уверен, что причина была только в этом.

Поселили меня в небольшой гостинице в викторианском стиле. Звякнул колокольчик, открылась тяжелая резная дверь из дуба, и я оказался в Англии Диккенса. Нижний этаж виллы, построенной в начале восьмидесятых годов девятнадцатого века, не перестраивался. В узкой прихожей, пол которой покрыт цветными плитами, теснилась маленькая конторка администратора. На столе регистрационная книга в старинном переплете, засушенный букетик цветов, чучело ежика. На стене гравюра с изображением виллы до ее перестройки в гостиницу.

Столовую превратили в своеобразный музей, экспонатами которого служили старинные вазы с изображением экипажей, охоты, лошадей и пейзажей старой Англии. На стенах разнообразные кукольные шляпки и старинные гравюры.

По скрипучей винтовой лестнице попадаешь в миниатюрные номера с гравюрами на стенах и Библией возле кроватей со стегаными перинами.

Меня встретила высокая полная дама с приветливой улыбкой и ямочками на щеках – Анжел, хозяйка гостиницы:

– Если профессор будет в чем–либо нуждаться, достаточно нажать на эту кнопку.

– Спасибо, при наличии Библии и ангела – хозяйки, я буду чувствовать себя как в раю.

Я был в полном восторге, оказавшись на короткое время в «викторианской» эпохе, и не мог знать, что на две недели мне придётся выкинуть из головы все туристические бредни. Что приезд в Лестер заставит меня в шестьдесят лет сдать самый сложный в жизни экзамен на профессионализм.

До приезда в Англию никакими сведениями о Токсикологическом центре в Лестере я не располагал. Сама «токсикологическая» вывеска мало, что говорила мне – специалисту по канцерогенности. Поэтому я не понял, почему Ричардсон включил его в программу. Но этот педант действовал всегда рационально и хорошо знал свое дело. С помощью компьютера он познакомился с моими работами и определил, что для меня важно будет поработать именно в Лестере. Заранее составленная программа точно соответствовала моим научным интересам и неукоснительно выполнялась.

В первый день я был обескуражен перечнем отделов, которые должен посетить. В них работали видные специалисты по канцерогенным веществам, а главным куратором моего посещения оказался сотрудник Международного агентства по изучению рака (МАИР) доктор Питер Фарбер. Я был в страхе – к встрече с такими учёными следовало подготовиться заранее.

Успокаивало то, что я окажусь в роли слушателя, обучаемого. Покажут информационные материалы, достижения института, новые методы. Моя роль при этом может быть и пассивной.

Страшила необходимость выступить в последний день с собственным докладом, к которому я не был готов. Мои лекции не были рассчитаны на узких специалистов столь высокого ранга.

Мне удалось найти выход из положения. Я попросил своего первого знакомого в институте – доктора Хоскина помочь найти и открыть файл, посвящённый последним публикациям Токсикологического центра. Я заранее ознакомился с последними работами сотрудников каждого отдела, что для меня не составило труда. Выслушивал собеседника, задавал вопросы и вступал в дискуссию. Это производило хорошее впечатление на моих коллег. Некоторые даже стали прислушиваться к моим замечаниям.

Через пару дней интуиция мне подсказала, что и сотрудники подготовлены к моему приходу. Непонятно было, каким образом. К тому времени кроме монографий мной было опубликовано 120 статей, из них только две на английском. Мне не давали возможности печататься за рубежом.

Во время ланча одна из сотрудниц, знакомящая меня с новым методом изучения опухолей, упомянула одну из моих работ.

– Откуда вы её знаете? – спросил я.

Элисон с улыбкой нашла в компьютере файл с моей фамилией. Это был переведенный на английский список восьми моих работ, с резюме переведенными в Англии.

– Разве у вас нет компьютера, с сочувствием спросила она?

Мы в институте тогда как раз получили первый жалкий «Амстрад», но мне не приходило в голову, что за границей могли интересоваться моими работами и составить их резюме на английском.

Огромным сюрпризом для меня был перевод на английский моей книги: «Питание, канцерогены и рак».

Неотвратимо приближался день предстоящего доклада. Утопающий хватается за соломину. Мне удалось её найти. В Лестере сотрудники института занимались канцерогенезом, то есть изучением особенностей возникновения опухолей под действием канцерогенов. Я решил рассказать в докладе о действии тех же канцерогенов на природные сообщества живых организмов. Эта экологическая тема была для них новой. В качестве иллюстраций можно было использовать имеющиеся у меня слайды.

Доклад продолжался один час, вызвал много вопросов и оживлённую дискуссию.

О своём английском языке во время доклада я на этот раз не думал.

Успех меня окрылил, и я позволил себе прочесть улыбающейся аудитории маленький стихотворный экспромт:

You treated me kindly
And my work was not hard,
So I live here in Lester,
Little piece of a heart. *

(* „Вы хорошо отнеслись ко мне, работа была нетрудной, и я оставил в Лестере частицу своего сердца“.)

После окончания заседания Питер Фармен, попросил меня задержаться:

– Ваш приезд был приятен для нас. Поверьте, это не пустые слова. Мы посоветовались и решили заплатить вам гонорар за сегодняшнее выступление. Обычно после семинаров это не делается.

Он попросил расписаться и вручил мне банкноту в 100 фунтов.

Питер Фармен больше других сотрудников соответствовал понятию «типичный англичанин». Сдержанный, вежливый, ироничный, мало склонный к душевным излияниям. Несмотря на это наши беседы вначале сугубо научные, постепенно приобрели дружеский характер. Я читал ему наизусть на английском отрывки из Байрона.

В последний день он показал мне подготовленное для главного куратора из Лондона мистера Чесона Кларка заключение, в котором говорилось, что Токсикологический центр считает целесообразным продолжить наше сотрудничество.

Потом подвёл меня к своему книжному шкафу:

– Здесь могут быть книги, полезные для вашей нынешней работы. Они публиковались небольшими тиражами и распространялись МАИР избирательно.

Я опешил. В шкафу были издания, которые могли помочь мне закончить новую монографию.

Потом Фармер познакомил меня с текущей коллективной программой МАИР и предложил представить от нашего института заявку на участие в ней.

Поездка в Лестер навсегда осталось в моей памяти. Это был последний ответственный экзамен по специальности, который я благополучно сдал.

Увы, все хорошее всегда быстро проходит, и на шестнадцатый день вечером Джон привез меня в дом Ричардсонов.

В последний вечер Мервин не казался мне прежним сухарем, он был щедр на комплименты и старался скрасить воспоминания о своём излишнем педантизме, проявленном в Сан Альбансе.

Берил как всегда была доброжелательной и подкармливала меня вкусными бутербродами. Но час был поздний, а на рассвете надо было успеть в аэропорт Хитроу. Я поблагодарил супружескую чету, чей дом оказался для меня воротами Англии, а они на память вручили мне изящное изделие «Веджвуд», фирмы столь же известной в Англии, как у нас Палех или Хохлома.

За полтора часа до нужного времени осторожный Ричардсон привез меня в аэропорт, помахал на прощанье, и его Божья Коровка скрылась в потоке машин. У меня в голове звучали строки старого стихотворения: «Farwell to the England, farwell to the North...» Прощай, Англия!». Но как бы хотелось сказать, до свидания!

Немецкий «аквариум» ( Гиссен, Гейдельберг)

Германия страна зоопарков и аквариумов. Созерцать жителей подводных глубин можно в Берлине, Гамбурге, Кёльне и других городах. Но этот «научный аквариум» прославил немецкую генетику.

В конце восьмидесятых я познакомился в Киеве с известным немецким генетиком – онкологом профессором Фрицем Андерсом и его женой Анной– Розой.

Многолетние исследования Андерсов позволили путём скрещивания вывести новую разновидность рыб–меченосцев с удивительным свойством реагировать на вредные вещества. Если их вносили в аквариумы, то на теле рыб развивались чёрные опухоли — меланомы. Рыбы могли стать индикаторами опасности, грозящей человеку и животным, потребляющим воду из таких водоёмов.

После знакомства с этими исследованиями у меня возникла идея – изучить, как на рыб влияют низкие дозы радиации в сочетании с канцерогенными веществами.

Может быть, возникновение меланом на теле рыб можно будет использовать в качестве показателя загрязнения водоёмов в зонах, пострадавших от аварии на Чернобыльской атомной станции?

В девять утра лифтом я поднимался на третий этаж большого серого здания – Института генетики в городе Гиссен, созданного профессором Андерсом.

Каждый день, открывая тяжелую металлическую дверь, я чувствовал себя опаздывающим студентом. Профессор и фрау Андерс начинали свой рабочий день в семь утра. На пороге кабинета профессора меня радостно встречал виляющий хвостом бархатный кофейного цвета коккер–терьер Эльфи, который тыкался холодным носом в мои колени. Профессор, отрываясь от рукописей, приветливо улыбался и предлагал выпить чашечку своего любимого растворимого кофе «Перуджино». Коридор и стены лаборатории были увешаны фотографиями рыб и схемами генетических экспериментов.

Рядом с кабинетом профессора располагалось сердце лаборатории – большой зал с десятками тысяч рыб, которые носились, метались и трепетали в сотнях аквариумов.

В зале поддерживалась постоянная температура – 30 градусов и от испарений казалось, что ты находишься в огромной бане. Среди аквариумов суетилась хрупкая немолодая женщина с крашеными волосами и слегка вздернутым носом – известный генетик фрау Андерс. Общаясь с ней, я вспоминал выдающихся ученых женщин. Тот же гигантский подвижнический труд во имя науки. Каждое утро независимо от выходных и праздников она приходила кормить и наводить порядок в невероятно сложном рыбьем царстве.

Фрау Андерс доброжелательно и терпеливо пыталась растолковать мне генетические приемы разведения рыб. К сожалению, я плохо усваивал ее уроки, нервничал и по–ученически всё записывал в тетрадь. Увы, когда я учился в университете, генетика была под запретом, а извилины наших мозгов искусственно заполняли различной биологической и марксистской чепухой.

– Неправда, что Маугли, выросший среди волков, станет нормальным человеком.

– Вы не Маугли,– смеялись Андерсы, и вам не надо становиться генетиком. Надо только обучить своих сотрудников разведению меченосцев.

Фрау Андерс в свое время сама косвенно пострадала от Лысенко. Будучи студенткой университета в Потсдаме, она вступила в спор с одним из его сподвижников, приехавших в ГДР. За что подверглась гонениям, которые завершились бегством в Западную Германию.

Супруги были неизменно тактичными, доброжелательными и старались, чтобы я не чувствовал своей ущербности по части генетики. Но я ощущал её постоянно.

Возле аквариумов по пятам за фрау Андерс ходил некрасивый, но очень симпатичный рыжий мальчик Рамин.

– Покажи профессору золотистых гибридов рыб, – говорила фрау Андерс. Рамин мгновенно с помощью сачка вылавливал нужную рыбку и вежливо по–английски объяснял её признаки. А я, как второгодник, с завистью смотрел на отличника.

Ровно без четверти час в комнату, где я томился за письменным столом, входил Андерс.

– Шнель, шнель, профессор Рубенчик, – говорил он с ударением на последнем слоге. – Моя жена уже ждет, надо идти домой на ланч.

Ланч продолжался недолго, затем профессор исчезал ровно на тридцать минут, и посвежевший и отдохнувший в сопровождении Эльфи отправлялся в институт, где обычно работал до позднего вечера.

Супруги Андерсы возлагали на меня определённые надежды. В их институт я попал, выиграв по конкурсу престижный международный грант Всемирного ракового союза. Андерсы были теоретиками, а я надеялся использовать их тесты на меченосцах для обследования украинских водоёмов, загрязненных после Чернобыльской аварии. Эта работа могла бы иметь важное значение для изучения здоровья населения этих мест.

Увы, наши надежды не оправдались, но об этом будет отдельный рассказ.

Перед моим возвращением в Киев профессор Андерс организовал для своих коллег из разных городов Германии научный семинар. В повестке дня был только мой доклад, посвящённый экологической онкологии.

В одной из аудиторий университета были расставлены длинные столы, за которыми расселось десятка четыре слушателей.

На это раз я не волновался, поскольку не в первый раз рассказывал о знакомых мне проблемах.

После окончания доклада, я поблагодарил участников и повернулся спиной к аудитории, чтобы собрать рассыпанные слайды. Внезапно меня ошеломил непонятный грохот: почти минуту все участники заседания, улыбаясь, стучали по полу ногами.

Потом было много вопросов. В конце Андерс объяснил, что в Германии такая форма «аплодисментов» в университетах традиционна с давних времён.

Потом столы были покрыты скатертями. Появились бутылки белого и розового рейнского вина, вареные сосиски, жареная картошка, салаты.

«Отмечали» совсем, как у нас на работе, весело переходя с немецкого на английский, когда тосты и шутки во время застолья относились и ко мне.

Перед отъездом я посетил немецкий город Гейдельберг.

Ночь я провёл в уютной маленькой гостинице – пансионе. В самую рань, сбросив знойность перины, я распахнул окно, вдохнул запахи уходящей ночи и полюбовался в предрассветных сумерках панорамой мансард и черепичных крыш. Медленно спустился по скрипучей деревянной лестнице мимо сухих рождественских веночков к тяжёлой дубовой двери.

Спящий город будили громкие голоса мусорщиков, в воздухе были растворены запахи кофе и свежей сдобы, а на рыночной площади зажглись фонарики над столиком зеленщицы. Старинные дома на ещё тёмных улицах озарялись жёлтым светом фонарей. Из мрака возникали затейливые гербы, изображения кренделей, корон, эмблем сапожников, аптекарей и представителей других профессий. На маленьких площадях и в переулках просыпались скульптуры святых, рыцарей, нимф, драконов, а рядом ещё дремали громады соборов.

И хлебник, немец аккуратный, в бумажном колпаке не раз, уж отворял свой васисдас ( А. С. Пушкин)

Впереди заблестели воды реки Некар, и показались две полосатые башни ворот старинного моста, напоминающие кайзерские шлемы. С моста я ещё успел полюбоваться прелестными особняками, виллами на правом берегу реки и сплошными линиями автомобильных фар. Потом, поднявшись в гору, дошёл до Палантина и постоял у развалин крепости.

Мне повезло. Тучи рассеялись, и город проводил меня солнечной улыбкой.

* * *

« И больше века длится день…» «Открытие мира», звёздный час для меня продолжался шесть лет. Знакомство с Европой сочеталось с познанием самого себя.

Я познал радость общения со студентами. Мне принесли успех научные доклады, и я узнал, что исследования моих лабораторий, достаточно скромные, всё же известны за границей.

Для меня открылась возможность публикаций в хороших зарубежных изданиях.

Прогресс в английском и доброжелательность коллег позволили мне преодолеть природную скованность.

Открылась возможность сотрудничать с лучшими учёными в рамках Международного агентства по раку (МАИР) и Европейского института экологии и рака.

Вместе с тем я пришёл к убеждению, что многие мои коллеги в Советском Союзе по своим способностям не уступали иностранцам. Более низкий профессионализм и знания были результатами закрытости нашего общества, дефицита с оборудованием и реактивами.

Я не могу словесно определить своих радостных чувств, связанных с «открытием» мира. Поэтому окончу банально – они тот праздник, который навсегда останется со мной.

К большому сожалению, кризис СССР в конце прошлого века не дал мне возможности продолжать заниматься наукой.

Вскоре мы с женой эмигрировали в Германию.

Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #8(177)август2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=177

Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer8/Rubenchik1.php