ПРО ТАПОЧКИ
1
Мать каким-то чудом скопила аж три рубля, и мы с Наташкой, пробегав пол-лета босиком, отчаянно надеялись на новые тапочки. Мои шансы были чуточку выше: Наташка в школу еще не ходила, а мне, второкласснице, тапочки как раз бы пришлись к школе. По знойному дрожащему мареву мать отправилась в магазин возле вокзала – «железнодорожный». Вернулась скоро и, увы, без тапочек, да не одна: привела с собой безбилетника, ссаженного со скорого поезда бдительной линейной милицией. Безбилетником был дедушка в черной суконной гимнастерке, штанах в едва заметную полоску и пыльных кирзовых сапогах. Никакого чемодана или там узелка у него не было. Мать сразу посадила его есть. Дедушка, чуть подрагивая седой головой, аккуратно ел нашу нехитрую снедь, но было видно: голодный очень, и давно. Меня почему-то забыли выгнать из кухни, и я услышала, что ехал дедушка из Кульдура, где жил у сына, позвавшего его, уже вдовца, нянчиться с внучкой. Сын скоро выгнал отца, и вот дедушка добирался до своей деревеньки, где даже дома у него уже не было: продал, а деньги, конечно, сыну отдал. «А куда еще ехать-то?» Дедушка старался не плакать, но получалось у него плохо. Потом он сказал: «Спасибо, дочка», – и пошел на вокзал. Мать минут пять металась по двору, а потом сунула мне в ладошку три рубля и сказала только: «Догони».
Я мчалась голыми пятками по горячущей гальке железнодорожной насыпи и боялась только одного: дедушка уже сел в проходящий товарняк, я не успею, и произойдет что-то страшное, названия чему по детству своему я тогда не знала. «Де-е-да-а-а!» – с истошным воплем я воткнулась головёнкой в черную гимнастерку и («Успела, успела!») протянула дедушке деньги…
… А с матерью мне повезло.
2
В моем детстве дети летом обуви не носили. И не то чтобы от желания приблизиться к природе. Но нищеты своей мы не осознавали и были счастливы. Особенно тогда, когда подсыхали после дождя большие лужи, а в них – первосортная блестящая сметанообразная грязь. Если поставить свою ногу в цыпках в эту грязь, во‑первых, нога значительно меньше чешется. А в‑главных, – на ноге появляется лаковый сапожок неописуемой красоты. Правда, зараза, быстро подсыхает и отваливается кусками. Но у ребят из соседнего дома своей лужи не было ваще! А нам повезло.
3
Однажды мы с Наташкой нашли на шоссейке несколько монет. Сумма составилась огромная – рубль двадцать. И вознамерились тайно от матери купить себе тапочки. Пусть и одни на двоих. (Это летом-то, гедонистки!) Но мать нас, чахнущих над златом, застукала и велела отнести деньги «туда, где взяли». Стеная и обещая уйти к другой мамке, мы расстались с богатством…
Теперь у меня тапочек – завались. Мне повезло.
4
«Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни», которые сейчас, кажется, помнят только историки, делали нашу деревеньку значительным местом идеологического воспитания. У нас, например, проходили районные пионерские слеты. И однажды на меня свалилась огромная радость: меня назначили КОМАНДУЮЩИМ СЛЕТОМ! От гордости распирало. Гордость-то гордостью, а приличной обувки нет. Синие парусиновые тапки, доставшиеся по наследству от кого-то из старших, предательски сползали после нескольких шагов. Не помогали и шнурки, затянутые туго-туго. Видок у командующего слетом был еще тот: белая кофтенка, голубая марлевая юбка (правда, это мы такую форму своему отряду придумали – не от хорошей жизни) и, конечно, проклятые тапочки. Гордо шагая по деревне впереди огромной колонны юных пионеров, я мучительно думала только об одном: хоть бы они не сползли с ног, эти тапочки. Но мне трижды пришлось отбегать от колонны и надевать это спадавшее с ног мучение и позор. Мы-таки поднялись на нашу легендарную сопку, где в гражданскую войну полегло несметное количество людей и где я гордо, прижав к каменистой земле тапочки, принимала рапорты пионерских дружин («Рапорт сдан!» – «Рапорт принят!»). И тут девочка Оля из Смидовича, с очень красивыми настоящими капроновыми бантами в белокурых волосах, явно презирая меня вместе с тапочками, громко, отчетливо и торжественно предварила свой рапорт словами «Слушай, Родина, слушай, народ, наша дружина рапорт сдает!» Такого вселенского масштаба нашего слета я не выдержала: по щекам потекли слезы. Слет проникся торжественностью момента и затих. Про тапочки все забыли. Мне повезло.
ОТЕЦ
1
В детстве всегда четко знаешь, кто тебя любит, а кто нет. Отец меня не любил. Да оно и понятно: старшую сестру как не любить? Она большая, вот ей одежки и нужнее. Брат у нас тоже один-единственный. Ему и лобзик положен, и гармошка на последние деньги. А Наташка самая маленькая, потому она конфеты делит и ее по голове гладят. А меня за что любить: уродилась посерединке, волосы не как у всех – белые, «сметанная башка», одним словом. Пельмени есть как люди не могу, а выпендриваюсь: поедаю только «шкурки», а мясо отцу отдаю, а прошлой зимой вообще одну тыкву ела и смотрела на всех желтыми глазами на желтой рожице. По врачам родителям со мной ходить некогда желтизну эту показывать, хорошо – отец накатал под кровать тыкв, на всю зиму хватило. Ну, и стакан сахара заставили сразу съесть, чтоб уж точно полечить основательно. Потому как сахар от желтухи – первое дело… Оказалось – любит отец. Мне повезло.
2
Помню: в нашей всегда промозглой казарме тепло-тепло. Мы, все четверо, мал-мала меньше, сидим на коричневой в белую клетку суконной шали, которая брошена на пол, как ковер. Отец, смеясь, катает по шали крашеные пасхальные яйца. Мы с ним играем не помню в какую игру, но солнечные зайчики, тепло, колючесть шалюшки и смех отца – помню. Потом эту шаль мама разрежет надвое и в лютые морозы будет закутывать ее половинками нас с Наташкой, отправляя в школу. Нам было тепло. Повезло.
3
Отец стал рассказывать кое-что из своей жизни, когда мне было хорошо за сорок. Матери у него не стало, едва ему исполнилось четырнадцать. Отчим растворился в просторах родины сразу после похорон, оставив пасынка с семерыми младшими детьми на произвол судьбы. Он растил их («тянул не знаю как»), пока не пошел в армию, один, на семирублевую зарплату водовоза и на подножном корму. Школьная учительница, сама падая от голода, давала ему половину лепешки, печенной прямо на плите. Отец всю жизнь помнил ее имя – Наталья Петровна, и, оказывается, Наташку назвал в ее честь. Дети выжили все – в детских домах. Встретились однажды после войны.
За несколько дней до смерти отца мы проговорили с ним всю ночь. И он сказал: «Я в двадцать лет и подумать не мог, что у меня будет свой дом, хлеба досыта и – это уж совсем ни в какие ворота – мясо, да еще дочь-профессор, тут, понимаешь, на полу возле меня валяется». Нам повезло…
4
Отец пил. Лет в сорок я узнала почему. А в детстве было страшно и обидно. Во хмелю папаня был жесток, метал в нас тарелки и вилки и всякий раз в выражениях недостойных требовал селедки. (Один раз до войны он пробовал иваси – «Такой теперь нет!» – и всю жизнь, думаю, искал вкус этого довоенного лакомства). Еще он пел «На зеленом ковре мы сидели, целовала Наташа меня». Но особенно жалостливо выходило другое – «Как умру, похоронят, похоронят ме-еня-а-а, и родные не узнают, где могилка моя…» – за сим отец всегда рыдал. Тут уж мы подхватывали – от страха, тоски и жалости к участи отца – и случался хоровой рыдёж. Мать такого единения не выдерживала и пыталась нас куда-нибудь увести. В шестьдесят отец пить перестал – «Ты скажи, как отрезало!» – и прожил еще 26 трезвых лет. Нам опять повезло.
5
Про селедочную страсть отца мы никогда между собой не говорили, но, став взрослыми, всегда привозили или присылали ему самую лучшую селедку, какую только удавалось найти. И, конечно, иваси. И, конечно, всегда «спасибо» и «хорошая», но «не то, что до войны». Ну, это-то понятно. А я вот думаю о другом: как мы – все четверо! все очень разные! – смогли, не сговариваясь, эту отцовскую страсть отделить от того невыносимого, в чем она проявлялась?! И – простить. Повезло, что ли…
6
Однажды, когда отец был пьян в уматинушку и начал совсем уж неизящно высказываться в адрес всех ближних и дальних окружающих, мы с Натахой взяли по ботинку и вознамерились его, лежачего, вопреки российским принципам, отколотить: а не матерись! Мать, конечно, и тут взялась ниоткуда. Она так страшно на нас поглядела, что мы окаменели. И, не раз битая отцом, сказала: «Не сметь, ненавистные! Не сметь на отца руку подымать!»
… Я ж говорю, с мамкой мне повезло.
7
Наташке шесть лет:
– Мам, ну давай отца, пьяницу этого, выгоним.
– Так он же под забором умрет. Ну, он-то ладно. А мы-то как жить будем, зная, что отца погубили?
…Отец умер в 86 лет в своем «домичке» у меня на руках. До меня около него были брат и сестра. Я помню его, пьющего, но не ощущаю своего детского горя, боли, обиды – все осозналось и потому простилось. А настоящего отца – умного, мудрого, кающегося за свою былую озлобленность на разливанное море несправедливости в мире, – я узнала за неделю до его ухода. И вот с чувством вины перед отцом расстаться не могу. Мне повезло.
СТАРИКИ
1
Старики абсолютно беззащитны в нынешней когда-то легендарной Волочаевке. Беззащитны от проезжающих в дорогих машинах, подхватывающих, бывает, с табуреток выставленные стариками на продажу ведерки с картошкой или пару только что сорванных огурцов. Беззащитны от бомжей и не найденных доблестными сыскарями преступников, которые отбирают у стариков деньги в день выплаты крошечных пенсий и обещают подпалить непокорных.
Старая наша собака Барсик облаяла одного такого бомжа. Бомж церемониться не стал. Сходил за обрезом, выстрелил в собаку, а потом – без перерыва – в отца, вышедшего посмотреть, с чего вдруг дико воет старый беззубый пес. Отец, прошедший фронт, единственный тогда оставшийся в живых в деревне фронтовик, плакал от унижения. Бомж в отца не попал и со второго выстрела. Отцу повезло…
2
Родительский дом весь обшарпался, штукатурка кое-где отвалилась. С упрямством своим, доставшимся мне от отца, ничего не планируя заранее, в почти сорокаградусную жару начинаю ремонт: господи, пусть хоть в конце жизни поживут по-человечески! Краска-шпаклевка, побелка-стирка и даже рубанок и линолеум. От жары плохо соображаю, но руки трудовое детство помнят. Процесс идет, благо дом небольшой, но ни мать, ни отец, даже трогая свежевыкрашенные рамы и глядя, как я шпаклюю пол, в происходящее не верят. Через три недели все сверкает. Я даже умудрилась обтянуть кожимитом старые стулья. Отец, всегда называвший свое жилье хатой, говорит: «Ишь, какой стал домичек… Мать, иди в домичек!» Уезжаю через два дня. В пространстве и времени ориентируюсь плохо. Зато похудела на пять килограммов. Скажете, не повезло!?
3
Закончились деревенские поминки. Бабы в кои-то веки никуда не спешат: зима, а что ночь и темень, так брат всех обещал развести по домам. Тетя Дуся Коренкевич хочет объяснить мне что-то, что и сама, родимая, не вполне понимает: «Знаешь, вот мы с голоду подыхали, а Анатолий взял меня на работу. Так я ему по гроб свой благодарная».
Знаешь ли, дочь моя Ириша, за какую работу она твоего деда благодарит? Ты и представить себе не можешь, что такое шлакоуборщица. (Вот и компьютер, тупое создание, красным это слово подчеркивает). Эти женщины по восемь часов в день на носилках оттаскивали шлак, который выбрасывали паровозы, от железнодорожного полотна. Беспрерывно восемь часов. И зимой, и летом. Воровать и отбирать, как современные их односельчане-бомжи, они не могли. И они искренне уверены, что тогда им повезло.
