Каурая лошадка Галёрка трусила по едва видимому санному следу, подрагивая ушами и фыркая, везла не седоков – охотников. Ёе светло-рыжая окраска кроющих волос с посветлением на конце морды, вокруг глаз, под грудью и животом и потемнением на ногах – осеребрились. В блестках невесомого инея были также до этого красно-рыжие: челка, грива и хвост лошади. Хорошая маскировка! В легких санках с металлическими лентами-подрезами на полозьях, резной спинкой и с ивовым белого прута постельником, добротно сработанным местным плетуханом для бригадира по прозвищу Зашитво, жившего в Савино, где всех аборигенов звали «азюками», нас двое. Я прихватил сегодня с собой бобыля Никитку Волкова, крепенького мужичка лет шестидесяти, надутого и чопорного, со словно подпаленной бородкой и морщинистым лбом, видным из-под солдатского треуха с легкой синцой ворсом, с вдавлением от кокарды. Головной убор ему явно мал, и одно ухо, как у собаки, трепыхается и бьет шнурком с железкой по бронзовой щеке, а второе заправлено за отворот. «Зипунок» (кто-то подарил укороченную дембельскую шинель с оторванным воротником и без пуговиц этому горе-охотнику, любящему выпить на халяву) его подпоясан сыромятным ремешком, сзади за который засунут топорик. Засаленные стеганые штаны цвета хаки заправлены в седые высокие валенцы с небольшими загибами на голенищах и дерматиновыми заплатами на изгибах. В правом валенце торчит нож, но мне видна лишь наборная, из разноцветного плексигласа, красивая рукоять. Но клеймом он мне хвалился. Это три шестерки в круге, причем одна циферка на двух верхом! По кругу внизу ничего не говорящие латинские буквы: SANLIU. На концах надписи под «S» и «U» какие-то иероглифы. В глазах дедка – то ли усмешка, то ли хитринка, сразу и не поймешь! Взгляд какой-то волчий, звериный. Разговаривает с тобой, а смотрит в сторону. Руки спрятаны в меховые, с белой овчинной опушкой-оторочкой, рукавицы. Указательный палец на правой рукавичке в свободном плавании и как на военной, прошит белым капроном отдельно, видать, уверенной еще дедовской рукой. Ружье он давно пропил.
…Деревня Волково, откуда Никита, носит таковое название потому, что вплоть до конца сороковых годов ХХ века поодаль от нее находилось некое урочище Волчье. На краю отгибка урочища, от которого мало чего осталось – несколько кривоногих березок, да жидкие кустари, притулились рубленые домики, подкосившиеся от времени. Они с оплывшими стеклами, в гнилых рамах и крыты шифером прямо по дранке. Выселки в народе имеют название – Вшивая Горка. Да и в основной части деревни – лишь несколько хат из красного кирпича и под железом. Сараюшки сплошь крыты соломой и так низки, как будто специально в помощь жадному и глупому волку. Остальные из трухлявого дерева. Ткни пальцем – проткнешь! Появилось здешнее поселение давно, еще до царя Гороха. По тогдашним законам, коли человек, самовольно построил дом, самостоятельно выбрал место для его постройки, сложил в доме печь и затопил ее, то домушко автоматически считался законным. Жили в деревеньке, которая даже и сельцом прозывалась, одно время, так как в ней работала в свое время мечеть, но снесло служительницу культа беспощадное время, а все татары на заработки в столицу перебрались, крайне бедно во все времена здесь людишки жили. Потомки когда-то давно благоденствующего здесь племени мещеряков, имевшего даже свой язык, и, говорят, свою письменность, будучи колонизированы Россией, оскудели до такой степени, что напрочь забыли свою культуру, но при этом плохо постигли и русскую цивилизацию. Народ этот, пусть небольшой, в прошлом своем, довольно самостоятельнейший, стал умещаться в пределах единственного селения. Промышляли – чем Бог пошлет, как говорится, в том числе и охотой, но какой!…
Естественная граница урочища, природная межа – овраг заросший реденьким березняком и непролазными кустарями краснотальной вербы и ивы. Вдали за болотистой поймой и заливными лугами – серебристая Ока, за которой прямо – бесконечный сосновый бор, темный и угрюмый под белесым покрывалом, издревле славившийся обилием волков. Тем более – зимой, когда естественная преграда скована льдом, и хищникам перебраться из бора к Волкову особого труда не стоило. Охотиться на волков собирались со всей округи люди – побогаче, да познатнее. Будь у мещеряка ружье – промыслил бы он ценную волчью шкуру, да снес бы на торжище, но жизнь оставляла лишь один потенциал для выживания – выть! Выражаясь по-охотницки, быть подвывальщиком: подманивать волка, а то и целую стаю, на ружейный выстрел, а то и ближе к себе, дабы дать охотнику сделать добрый «пистолетный» выстрел, как говорится, наверняка, из засады. Среди подвывальщиков при царе были и знаменитые. Вот, например прадед Никиты Волкова. Возможно, этот последний из местных подвывальщиков и есть потомок тех знаменитых мещеряков – думал я, понукая кобылку.
…Дорога кажется бесконечной и мне, то и дело дергающему вожжами и криками: «Но!» – подгоняющего неторопкую лошадку, вспомнился вдруг рассказ этого осерженного на жизнь бирюка о своем предке. Как-то по пьянке в сельмаге местным товаркам прошлепанный самим Никитою, он, рассказ, быстро распространился по всей округе. В общем, научи дурака на собак брехать, как говорится. Вот он во всех деталях.
Поговаривали старые люди, что купцы из Касимова старались не приезжать на тройках с погремками к Никите Волкову, – а это имя и фамилия передавались из поколения в поколение – без штофа водки. Нет, это не «пол-литра» – можно представить себе бутыль в одну десятую ведра! И без «синенькой» (царской купюры в 5 рублей с подписью Шитова и других) мужичок к себе и на ружейный выстрел никого не подпускал. Потому, видать, что после охоты с Никитой, каждый из купчиков гарантированно вез домой три-четыре волчьих шкуры. Так вот однажды охотнички явились в Волково зимой, после сильного недорода. Крестьянин Никита, гол как турецкий святой, голодовал сам, пухли с голода и его дети мал мала меньше. (Останется в живых лишь один. Его свезут в приют в город. В родной дом он все же вернется). Жена, Трындычиха, – смельчашка, до этого на волков с мужем ходившая – имела уже недуг. Время от времени – лаяла, как собака. А еще имела привычку собирать по куриным гнездам тухлые яйца-подклады и тут же их съедала. Кур в хозяйстве давно уже волки всех передавили, не говоря о другой более крупной животине. Диких копытных в наших лесах тогда почти не было – баре перевели косуль, лосей. Необходимость добывать корм для своего голодного выводка делала и волков предприимчивыми, более смелыми и хитрыми нежели в баснях старика Крылова. Неожиданно подвернувшейся охоте, мужик был рад как полуутопленник, брошенной ему соломинке. Негоцианты, а среди них были и узкоглазые, устроили небольшой той (праздник). Даже пару шкаликов не тяпнул с гостями Никита, а сразу же подвязал красные из вяза выходные лапти, и за дырявую онучу сунул остро отточенный нож и молча, шагнул в ночь. Купчишки, достав ружья, потянулись тягунком за ним.
Мороз не крепчал, а скорее смилостивившись к люду, отдавал свои права. Торговцы плелись, стараясь попасть след в след, но у них это мало получалось, в отдалении, позади Никиты, который терпеливо шел к лишь одному ему знакомому местечку. Все косолапившие от зеленого змия участники охоты знали, там, в урочище, вблизи Волково, он будет выть в темь неба, может час, может и два, пока под самый рассвет не затрещат хохотом кустари и не зыркнут из тьмы, совсем рядом пылающие волчьи глаза. Вой его был непередаваемым. Со многими разновидностями и оттенками, какой-то, прямо, художественный! Возможно, мужик действительно был не от мира сего и мог выть так, что его слышали и понимали не только люди, но и серые хищники!
И когда Никита издал вой, все охотники переполошились и невольно остопорились. Потому что подобного никогда и слыхом не слыхивали. Все нотки, какие-то отчаянные хриплые, дикие. Кто-то из молодых коммерсантов сдуру или от принятого на грудь горячительного (пьяных в ломотину не было) вдруг решил, что это настоящий волк, и трахнул на голос из ружьишка. Вой исчез. Сквозь начинающуюся снежную замятуху, купцы ринулись вперед наперегонки по рыхлому молодому снежку, и увидели, что перед ними действительно лежит матерый Серый, пристреленный наповал. А самого подвывальщика и след простыл – ищи-свищи! Пять минут спустя поднялась такая завируха-метель, что давай Бог ноги! И не до опытного проводника стало.
…Завывала поземка. Стало смеркаться. Никогда я не предполагал, что мне придется стрелять волка из засидки. В соседей Поповке случилось несчастье – матерый волчара, вырвав вымя у козы, унес убоину из бабкиного сарая, проделав лаз в соломенной крыше. Ох, и слез было – в фартук не уместятся. К главе администрации поселения ходила Марфа жаловаться. Но Василиса Кузьминична лишь руками развела. А спустя неделю, из монастырского загона пропал сразу десяток овец. Нашли их неподалеку. Туши доедали пара овчарок. Хозяев собак нашли и оштрафовали на приличную сумму в 30 тысяч рублей каждого за загубленную животину. Тут уж Кузминишна постаралась заработать очки для предстоящих выборов. Мужички обратились к егерям с просьбой помочь восстановить справедливость. Но «флажки» не удались. Егеря не нашли следов. И вот мы с Никитой Волковым, которого мне предложили в пару, и подрядились помочь обиженным владельцам собак за ящик водки на двоих. Я не пью, но зарплату не платят уже полгода – сторожу имущество обанкротившегося предприятия. Водка же – у нас та же «валюта», которую быстро можно реализовать. Утром следующего дня я вышел на окраину деревни и встретился с колхозным конюхом Степанычем. Он пообещал мне запрячь Галерку, пока Зашитво слиняет в город, и санки, разъездные бригадирские, тоже будут свободными. А еще подсказал: бабы, мол, в магазине шептались, что волки почти каждую ночь приходят в овраг, в который с монастырского подсобного хозяйства выбрасывают тушки мертвых ягнят. Конюх посоветовал появиться там во втором часу ночи, когда взойдет луна, и выбрать местечко, чтобы видно было, как волки по льду Оки со стороны бора входят в устье оврага. И Никитку Волкова – тоже присоветовал прихватить в напарники: «Волки чуют следы человека, поэтому – он тебя и в салаш подвезет и лошадь отгонит подале, и повоет коли не придуть». Сказав, дедок снял треух, и, почесав лысину на затылке, нахлобучил головной убор глубже на взборозденый лоб.
Поповка на другой также обрывистой стороне Оки супротив, как тут говорят, Волкова. Недалече, так как простым глазом хорошо виден купол часовни, крытый нержавейкой. Но из-за дымившихся полыней ехать пришлось далеко в объезд. Погодка совсем не климатила. Вот и выехали с дедом завидно. В постельник я загрузил два ружья. Новое помповое «ИЖ» с пистолетной рукояткой, которое выкупил на работе. Кассира, когда в банк за зарплатой ездили, с ним охраняли. И уже пожалел о скороспешности покупки. Для охоты ружьецо совсем не годилось. Разве волка или ворон с грачами, которые теперь вне закона и питаются лишь по помойкам, да яблоками в наших садах, так как поля в большинстве давно не паханы – шугнуть. Ненадежное ружьецо потому, что постоянно из-за заводского брака летят бойки. Приспособился точить их сам на школьном маленьком токарном станке, который в конце 80-х за пару пузырей привез мне Зашитво на своей рессорной бричке. Школы в селах давно позакрывали – нет детей. Свели все учебные заведения в одну. Возят на желтых «пазиках» и «кавзиках» с надписями: «Дети» и системами «ГЛОНАСС» за семь верст киселя хлебать, деток мучают: в 5 часов надобно вставать. Колхоз-то, сохраненный ушлой председательницей, существует и поныне под прежним названием: «им. Ленина». А вот половину земель некогда хозяйства-миллионера монастырь женский, что в Поповке, оттяпал. Закаливал мне боёчки кузнец Иван Кузьмич в колхозной кузне. Пробовал по-всякому. Нагревал в горне до определенного цвета выточенные мной заготовки, прихватывал по одному губками щипцов и в бадью с водой окунал. Лопались после первого выстрела. Синикалью присыпал – тоже летели напополам. Мужики-охотники посоветовали толкнуться на сетевязальную фабрику в Касимов. Там катушки по очень крепким осям бегают. Вот из них надо точить. Вынесли под одеждой через проходную за бутылку знакомые рабочие. Резали их чуть ли не алмазными резцами в мастерской местного карьера. Все без толку. И вот двоюродный брат жены на местном номерном заводе сделал мне пару по заводской технологии. Иногда долго ходит такой боёк, а иногда сразу лопается. Толку нет. Поэтому взял еще отцовское «ИЖ-57» (16-го калибра) с горизонтальным расположением стволов. Надежное, проверенное оружие.
Шалаш мы с дедом сделали еще вчера. Сходили к урочищу на широких лыжах. Благо омет полусгнившей соломы был в поле неподалеку от обрыва. За ночь метелица зализала наши следы подчистую. Когда Галерка подошла к припорошенному снежком убежищу, было уже темно и, выглянула предательница луна. Прямо из саней я, застегнув на поясе патронташ и прихватив ружья, выпрыгнул в свое убежище. Взглянув на светящийся от фосфора циферблат старых надежных часов «Маяк», которые, говорят, при испытаниях в стенку кидали, я засек время. Было слегка за полночь, и дед, отогнав лошадь, за час должен возвернуться на лыжах, как мы договорились, и повыть чуть впереди в овраге, нарочито сделав приличный круг. Просунув стволы ружей в примитивную бойницу, я стал ждать. Дабы не замерзнуть, надел я на себя черные новые стеганки, в валенки, мягкие, домашней валки, без добавления картошки, а точнее крахмала, вставил еще свои рыбацкие стельки с подогревом. Под фуфайкой у меня был черный вязаный шерстяной свитер под горло, про лисий малахай и перчатки-самовязки из козьего пуха, до стрельбы, всунутые в рукавицы, я уже и не говорю. Патроны загодя перезарядил картечью. Где-то там внизу дохлые барашки. Час длился долго, но в соломе я чувствовал себя вполне уютно. Дрема пленила объятьями.
…Я иду на работу весной в коротких резиновых сапогах и в пятнистом камуфляже. Неожиданно на меня кидается наша овчарка Ёлка и сразу впивается зубами в икру выше сапога. Я отбиваюсь, не понимая, в чем дело. Рабочие отбивают меня у собаки и везут на стареньком «РАФике» к хирургу в Касимов, зашивать вырванный клок на голени правой ноги. Шеф пьянь, у таких – норов волчий, рвет бюллетень и ставит в табель «палки». Боится за свою шкуру. Выяснилось, что тот, кто топил щенков – тоже был в камуфляже. Вой собаки напоследок поднял мои волосы дыбом.
Вой будит меня. Поперва слышу фырканье и звонкий лай. Затем рычание, клацанье зубами – от которого у меня бегут по спине мурашки. Но все это сменяет визг, скуление. Потом опять взлаивание. После этого раздалось что-то мне близко знакомое. Да, так выла сука мне вслед по щенкам, утопленным в лесном, вырытым бульдозером в глине пруду, на берегах которого в ту весну пробивались острые ростки ландышей. Она звала своих детей по-собачьи. Вот и сейчас звуки эти напоминали мне «ау» – перекликающихся в лесу женщин. Но они, как бы перекувыркнулись: «у-у-у-у-а-а». И здесь продолжительность их была небольшая – всего 5-8, секунд не более. «Ну, дает, дед», – думаю я и беру сразу два ствола наизготовку и всматриваюсь во тьму до боли в глазах. Сладкий запах падали шибает в нос. Ветер сменил направление? Да нет, вой по-прежнему идет в сторону спящей под снегом и льдом реки.
…Матерый опять шел на дело. От козы и пары овец, что он успел притащить волчатам, остались рожки да ножки. Волчица его пропала. Скорее всего, ее отравили какой-то гадостью браконьеры. Матерому надо было чем-то кормить волчат. Единственная на всю округу овчарня километров в 15 от бора, где было их логово. Ему нравилось после гибели волчицы приносить еду малышам и издавать для волчат длительный сложный вой, какой-то нежный, с успокаивающими интонациями. Что-то подобное он услышал вдруг на той стороне Оки. Прислушался и перешел на рысь. А вдруг это его половинка жива и просит о помощи? Притормозив на несколько секунд, волчара ответил подвывале на свой лад, словно зубками клацнул. Скорость набрана быстро. Монастырская баранина была жирной, хватило всем. И с разгона в прыжке летит на вой в овраг. Падает на что-то мягкое, податливое. По инстинкту зубы впиваются в нечто. И вдруг следуют резкие удары по ушам и челюсти разжимаются. В левый бок что-то впивается. Матерый, рвет снег лапами и уходит, оставляя кровь.
…Вой сменяется шумом внутри оврага. Стреляю картечью прямо в овраг из обоих ружей по очереди. Боек, как ни странно, выдерживает, я спускаюсь вниз посмотреть. Темь – глаз коли. Посему возвращаюсь за кобылой. Иначе трофей не достать. А Никитка, как ни кричал я деда, не откликается…
Галерке приходится тяжело. Я везу на рассвете Матерого с оскаленной пастью, застывшего и тяжелого, в санках на подстилке. Мужики ждут на околице, побаивая и покуривая. Одного сразу посылают за водкой. «Да чтоб не паленая была!». «Хорош!». Щупают, разглядывают волка мужики и бабы с ребятишками – вся деревня на улицу высыпала. И вдруг раздается: «А где ж Никита?». Отвечаю, что, кроме воя во тьме, его не видел. Внутри буерака, откуда я едва вытащил Матерого на веревке, привязанной за сани, Никиты не было. Следы затянуло. Снег к утру повалил хлопьями. От этого и за Галеркой ходил долго. Она стояла внутри конюшни. Ринулись на Вшивую Горку. Дом Никиты был не заперт. Его, замок, только и поцеловали.
Так же, как когда-то и деда, Никиту Никитовича нигде не нашли. Даже водолазов вызывали к полыньям. Вода иногда зовет людей. Кинологи с собаками из полиции были. Искали долго и напрасно. По восемь маленьких стаканчиков под каждое блюдо за помин души так никто и не выпил и не запел на поминках. Овчарки обнаружили лишь волчье логово.
Волков извели-таки. Не осталось ни одного. Впрочем, одного волчонка увез полицейский. Но иногда из леса, особенно в морозную ночь, раздается душераздирающий вой.
– Это наш Никитка шалит, – говорят местные жители и снимают шапки…
