Больши сея любве никтоже имать,
да кто душу свою положит за други своя…
Ин, 15:13
Под свист глупца и мещанина смех —
Одна из всех — за всех — противу всех!
Цветаева
Знаменитых покойников надо поминать не сразу. Пусть в душе настоится, уляжется. А то ведь под звуки прощальной литургии просится писать об усопшем, коли любил его при жизни, как о непогрешимом святом, а если ненавидел, - то по закону симметрии, - как об уполномоченном самого дьявола. Точно так произошло и с Валерией Ильиничной Новодворской. Одни в первые дни по ее уходу вспоминали, как страстно любила она свою несчастную родину, другие - как яростно она ее ненавидела. По прошествии же времени вступают в действие таинственные механизмы когнитивного диссонанса: преклонение перед ее памятью и восхищение ею, неотделимое от, как бы это поделикатнее выразиться... от некоторой оторопи.
...Прах ее захоронили там, где "спит в Донском монастыре Русское дворянство". В этом есть высшая справедливость. Не только потому, что она из древнего боярского рода Новодворских, но и потому, что мятежная душа ее обрела вечный покой рядом с лучшими людьми России. С Солженицыным, с Чаадаевым.
В тех неведомых нам мирах, куда "как собеседники на пир" призваны эти трое, Александр Исаевич не удостоил бы ее и словом. Слишком мало, в отличие от него, она - ярый западник, верила в "особый путь" России, желая для нее обычного буржуазного преуспеяния, в основе которого лежит не "соборность", а свобода и независимость личности. Да она и сама бы отвернулась от него. В ее глазах он навсегда замарал себя недостойной порядочного человека близостью к нынешнему Президенту России.
Зато с Чаадаевым они не смогли бы наговориться. Присущий первому русскому денди культ "модной слабости" не помешал бы ему безошибочно опознать в этой нелепой грузной подслеповатой женщине "свою".
Ведь это он сказал когда-то:
"Я предпочитаю бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, только бы ее не обманывать".
Как будто следуя завету Чаадаева, Валерия Ильинична, как умела, всю свою сознательную жизнь "бичевала, огорчала и унижала" свою родину, переводя скорбные максимы Чаадаева на язык своего века. По характерным приметам - оголенная совесть, жертвенность, сочувствие малым народам - она была типичным русским интеллигентом. Только не из тех кротких бабелевских интеллигентов, кто "скандалил за письменным столом и заикался на людях". Она "скандалила" в студенческой аудитории и в тюремной камере, на городских площадях и в телевизионных ристалищах, на страницах своих блестящих публицистических книг и в бесчисленных интервью. Слово у нее было разящее, и ее до шока дерзкие и беспощадные обвинения своему народу звучали куда как оскорбительней и обиднее чаадаевских:
"В России 5% русских, варягов, викингов, европейцев, носителей скандинавской традиции. Остальные - пресмыкающиеся, амебы и инфузории-туфельки".
"Я абсолютно не могу себе представить, как можно любить русского за его леность, за его ложь, за его бедность, за его бесхребетность, за его рабство".
Уже не спросишь, но неужто она и впрямь думала, что, не уставая клеймить своих соотечественников тупостью, ленью и неискоренимой приверженностью рабству, она подвинет их к столь дорогому ее сердцу гражданскому неповиновению?
Сегодняшнюю Россию, где каждый второй проводит отпуск в "дальнем зарубежье", где Солженицына и Набокова "проходят" в школе, где Валерия Новодворская - открытый враг действующего режима - годами не сходила с экрана телевизора и со страниц оппозиционной масс-медиа, где восстановлены церкви и открыто действуют гейские ночные клубы, эту новую страну она упорно путала с мрачным советским зазеркальем - страной своей юности, откуда, как из вражеского оцепления, никому не было исхода. На свою беду в плане индивидуальных прав и свобод Россия все еще заметно уступала, скажем, Швейцарии, что практически навечно закрепляло за ней в непримиримых глазах Валерии Новодворской статус "империи зла". У нее была юношеская болезнь "нетерпения сердца". А население несчастной и, может быть, именно от этого пронзительно любимой ею страны, как назло, не торопилось приобретать уровень гражданского самосознания, присущего - раз уж мы выбрали именно эту аналогию - жителям швейцарских кантонов. Валерия Новодворская справедливо считалась олицетворением русского "правого" либерализма. Непостижимо, но при этом, в пылу митингов и пикетов, она умудрилась не заметить фундаментальной смены декораций на мировой сцене, где на первые "отрицательные" роли давно выбились пираты джихада, они же - бесстрашные штурмовики в куфиях.
У нее был застарелый синдром русской интеллигенции - всегда находиться в противостоянии действующей власти. ВСЕГДА. Даже тогда, когда быть заодно с властью не позорно, а напротив - добродетельно и благоразумно. Ее вера в то, что дома в 1999-м взрывали спецслужбы, была неколебима. "Беслан" она без лишних раздумий "повесила" не на обустроивших его бородатых исчадий ада, а на Путина. И захват заложников в театре на Дубровке - тоже на него. Ну в том смысле, что власти неправильно и малоэффективно реагировали на действия "народных мстителей", что, разумеется, большее преступление, чем сами "действия" по захвату заложников среди первоклассников или взятие в таковые целого зрительного зала. Чеченцы в то время находились под нежнейшей защитой русских либералов. Кажется, среди писательско-художественной элиты вменяемый голос Василия Аксенова был тогда единственным.
Имя Аксенова дает повод к небольшому отступлению. Так же, как и он, она давно могла уехать. Феноменальное знание античной, русской, мировой истории, истории литературы, знание трех европейских языков давали ей верный шанс, получив полного профессора, зажить, наконец, припеваючи, в покое и комфорте университетского городка, где-нибудь в центре Европы или Америки. В конце концов, она могла стать российским культурологом и публицистом с легким оппозиционным акцентом а-ля Дмитрий Быков. В энциклопедической образованности, в великолепном литературном даре точного афористичного слова она ничуть ему не уступала. Но сделай она такой выбор, она не была бы Валерией Новодворской. Говорят, что имена отъезжающих на Запад соратников по борьбе и просто друзей, независимо от их известности и ранга, она навсегда вычеркивала из записной книжки. Нам остается только молча поклониться ей, сожалея, что она успела написать только одну книгу о "храме великой русской литературы". Называется она "Поэты и цари". Это ее неоценимый вклад в развитие отечественной словесности.
В последнее время ее "заносило" все чаще и чаще - подводил не стихающий, как это бывает с унылым большинством, а напротив, усиливающийся с годами радикализм. Он толкал ее на простые решения очень непростых уравнений со многими неизвестными, таких, к примеру, как гражданская война на юго-востоке Украины. Из уважения к ее памяти не хочется вспоминать детали... Ну, разве что припомнить об одной, самой безобидной ее выходке. На одном из своих home video с Константином Боровым она, по-детски радуясь своей проделке, красуется в футболке со слоганом, обращенным к женщинам Украины: "Не дай русскому". Откровенно нестандартные очертания ее фигуры не помешали ей прикинуть на себя этот рисковый слоган, предназначенный юным длинноногим тушкам! Нет, воистину, она была "one of a kind"! Полное презрение "к свисту глупцов и смеху мещан", в глазах которых она никогда не боялась показаться смешной, придавало любой ее фронде какой-то хулигански-обаятельный оттенок.
Да и вообще, невозможно не признать, что обаяния она была беспримерного. И ни возраст, ни астма, ни диоптрии, ни нелепейшие крепдешиновые платья, в которых она, тяжело преодолевая три невысокие ступеньки, поднималась к "К барьеру", были над этим обаянием не властны. Наблюдать ее на этом всероссийском теле-ринге было истинным наслаждением - один ее неповторимый и потому так легко пародируемый на эстраде голос чего стоил! Никто из ее тогдашних оппонентов не мог сравниться с ней в язвительном остроумии, неправдоподобной эрудиции, поразительной памяти, спонтанной быстроте и точности реакций, т.е. в завидной интеллектуальной харизме. Качество, прямо скажем, не лишнее, чтобы быть лидером политической партии. А она возглавляла "Дем. Союз" в течение 20 лет.
Было бы лицемерием не отметить, что ее сограждане в основном демонстрировали огромный и годами неутихающий интерес не столько к политическим воззрениям Валерии Ильиничны, сколько к сакраментальному вопросу о ее девственности. Лет 10 назад она наповал сразила своих компатриотов, дав интервью русскому "Playboy", где с обезоруживающей откровенностью рассказала о себе то, что, вообще говоря, никого не должно касаться. "Меня просто не волнует эта сторона человеческой жизни. Видимо, я как раз то, что называется "старая дева", потому что величать меня "девушкой" в 50 лет как-то уже неудобно. Я чувствую себя идиоткой, когда начинаю объясняться на эту тему.... К тому же для этого надо безумно влюбиться, венчаться - для меня отношения в другом ключе невозможны. А я не встретила человека, который смог бы меня терпеть... Я живу с мамой и котом Стасиком и он никогда не мешает мне спать". Очевидно, к вещам для нее, в отличие от большинства женщин, малосущественным она относилась с насмешливым равнодушием. А вопросы о ее маритальном статусе или особенностях ее женского устройства принадлежали именно к этой категории. Для "нормальных" же обывателей это звучало откровением юродивой.
Наберусь окаянства предположить, что в России (ну, разве что за маргинальным исключением подписчиков сайта "Грани.ру") Валерию Новодворскую держали за безвредную и потешную юродивую - "городскую сумасшедшую", наподобие Моисейки из "Палаты номер 6".
Между тем, мало кто из действовавших в последнее время на российской сцене персоналий мог бы сказать своему народу - "Вы не свои, ибо вы куплены дорогою ценою" - с большим основанием, чем она.
Вот об этой "цене", заплаченной Валерией Ильиничной за право говорить своему народу все, что она о нем думала, и пойдет у нас дальше речь. Для начала предоставим слово ей самой.
"Мне еще предстояло узнать, что рожденный свободным рождается и чужим. Но я, наверное, производила на взрослых престранное впечатление. (Дети со мной просто не общались.) Говорила на равных, делала только то, что хотела. Наверное, только уровень знаний спасал меня от исключения из школы. Я ни разу не мыла класс, я не дежурила, я не проходила школьную практику, не ездила на сельхозработы, не занималась производственным обучением (в аттестате у меня прочерк). Я не играла на переменках, не научилась танцевать, занималась по университетским учебникам. Списывать, правда, давала, но с видом крайнего презрения. Ни один Онегин или Печорин не был таким лишним человеком, каким росла я. Меня ненавидели пламенно и страстно, но мне это даже нравилось. Мое царство было не от мира сего. ...Пять томов мушкетерской эпопеи Дюма были зачитаны до дыр, а французскую экранизацию я смотрела 25 (25!) раз. Где-то в 1965 году на экраны вышел американский фильм "Спартак". Его я смотрела 15 раз. Уже в 15 лет у меня не было сомнений: надо или сражаться с гвардейцами кардинала, или поднять восстание рабов. Естественно, что, когда я в 17 лет узнала, что у власти в моей собственной стране как раз гвардейцы кардинала, а вокруг одни сплошные рабы, я не стала проливать слезы, а сочла это подарком судьбы".
Итак, с отрочества - чувство обостренной личной ответственности за то, что не касается ее лично. Любимая героиня - Жанна д'Арк. Неудовлетворенная жажда самопожертвования. Русские танки в Праге. "Прага преследовала меня как наваждение". "Стыдно быть советской". 125 листовок, веером пущенных юной студенткой Иняза с бельэтажа в партер Дворца Съездов, где в тот день давали премьеру оперы "Октябрь". На листовках - длинное стихотворение собственного сочинения, в котором в числе прочих были такие строчки:
Спасибо, партия, тебе
За рабский полдень двоедушия,
За ложь, измену и удушие
Спасибо, партия, тебе!
Спасибо, партия, тебе
За все доносы и доносчиков,
За факелы на пражской площади
Спасибо, партия, тебе!
Любой, кому в 1969-ом было больше 14 лет, припомнит, что в то время каждая строфа такой "благодарности" тянула на солидный срок. Вначале был триумф: 80 листовок зрители сохранили, не отдали по требованию дежуривших на премьере гэбэшников. Значит не зря! Надо было изготовить вдвое больше! Арест. "Лефортово - как преддверие Ада". Распространение антисоветской листовки в Лефортовской тюрьме. Помещение в одиночную камеру. Неосуществленное желание самоубиться.
Диалог на выходе из лефортовского узилища:
"- Ну вот, Валерия Ильинична, могли бы учиться в престижном вузе, а вместо этого в лагерь поедете...”
- А у вас восстания в лагерях были?
- Ничего не слышал об этом.
- Ну скоро услышите!
Я знала, что в лагере не выживу, но это была возможность умереть достойно и пристойно, да еще среди товарищей".
Вместо лагеря - институт судебной медицины им. Сербского. Признание невменяемой. "Я не знала, что нормального человека могут признать невменяемым, и доказывала свою нормальность, как теорему, добавляя в свой диагноз пункты: "реформаторский бред", "философская интоксикация", "плохая социальная адаптация". Этапирование в Казанскую спецпсихбольницу (СПБ). Поезд, конвой, собаки. С тех пор не могла видеть овчарок. Казань. Гестаповские пытки. Сверление здоровых зубов, кислород подкожно и т. д. Резкое ухудшение здоровья. Мечты о лефортовской одиночке, как о несбыточном рае.
"Самой криминальной была моя манера делить роскошные передачи и посылки на всех политических заключенных отделения. Там это совсем не было принято, Нина Ж. даже вначале отказывалась брать. Я вносила в Казань этику политических! "
Встреча в Казанской СПБ с диссидентом и поэтом Натальей Горбаневской. Разочарование в диссидентах, считавших подрывную деятельность вредной для их общего дела. Осознание одиночества. Тупик. Безысходность. Отчаяние.
"Мне ни разу не посчастливилось найти на прогулке кусок стекла. Покончить с собой в Казани так же невозможно, как и в Лефортове. О свободе в Казани не мечтают: будущего нет. В него перестаешь верить через 3-4 месяца. Перестаешь даже надеяться и мечтать. Ничего нет и не будет, кроме этой Преисподней. Как там у Булгакова? "И обвиснешь на цепях, и ноги погрузишь в костер..." Я была похожа на тень из Аида, ходила уже с трудом. Впечатляли и полуседые волосы (в 21 год)".
С 1969 по 1990 год ее арестовывали и сажали в тюрьмы и психбольницы бессчетное количество раз. Только во время горбачевской перестройки - "17 арестов, 17 голодовок по 15 суток -- это моя личная маленькая ленинградская блокада, более восьми месяцев". В 80-х она несколько раз вставала на сухую голодовку. На это решались только самые отчаянные из политических, и все они были мужчинами. Тюремщики острогов, приходя на службу, брали с нее слово, что она не умрет от голода во время их дежурства.
Вот такую немереную мученическую цену заплатила Валерия Ильинична Новодворская за каждую свою фразу о вожделенно, неустанно и страстно взыскуемой ею для себя и для своего народа СВОБОДЕ.
Рамки короткого очерка не позволяют рассказать о всех девяти кругах ада, через которые выпало ей пройти в брежневское и ранне-перестроечное время. Страна ее и вправду была тогда огромным заколдованным царством, где правили наследники палачей, связанные кровавой тайной, лишь на вершок приоткрытой во время хрущевской "оттепели". Царство это держалось на насилии, на всеобщем страхе и лжи. "Над пропастью во лжи" - так назовет она потом одну из своих книг.
Прежде чем поставить последнюю точку, вернемся ненадолго к тому, с чего начали. К кладбищу Донского монастыря. К Чаадаеву.
Хорошо известно, что философ, публицист, друг и корреспондент Пушкина, Петр Яковлевич Чаадаев за свое знаменитое "Философическое письмо", о котором Герцен позже скажет, что оно было подобно "выстрелу в темную ночь", был признан Николаем I сумасшедшим и отдан под надзор царских психиатров для ежедневного освидетельствования . К несчастью, в те стародавние времена в Москве еще не существовало Института карательной психиатрии им. Сербского, и Чаадаев был вынужден принимать царского эскулапа непосредственно у себя на Новой Басманной. На "Басманного философа" возникла мода, так что по четвергам гостиная его флигеля не могла вместить лучших людей высшего московского круга, желающих провести время в обществе "государственного сумасшедшего".
Однако, мало кто знает, что у этой славной истории есть продолжение. "Гордый красавец, прославленный умом и талантами Чаадаев... не задумался на старости лет, прочитав восторженный отзыв о себе в «Былом и думах» Герцена, написать шефу жандармов Орлову: «Наглый беглец, гнусным образом искажая истину, приписывает нам собственные свои чувства и кидает на имя наше собственный свой позор». Эта выходка была даже не нужна; Жихарев назвал ее «une bassesse gratuite» - «бесплатная низость» - в глаза Чаадаеву, в ответ на что последний, помолчав с полминуты, сказал: «Моn cher, on tient à sa peau» - «своя рубашка ближе к телу»" (Марк Алданов, "Загадка Толстого").
Понятно, к чему клонит автор этих строк. Да, да, в том числе и к тому, что ставить тавро "невменяемый" на лбах самых выдающихся своих сыновей и дочерей - давняя на Руси традиция. Но, главным образом, автор приплел Чаадаева, чтобы еще контрастнее проявились небывалые благородство, чистота, высота и неподкупность той другой "государственной сумасшедшей", его вечной теперь собеседницы за оградой Донского монастыря. У Валерии Ильиничны Новодворской таких этических проколов не было и быть не могло. При всем неуемном революционном задоре, толкавшем ее порой на возмутительно необдуманные заявления, ее личный поведенческий кодекс всегда был и оставался абсолютно безукоризненным. Ее нельзя было ни купить, ни сломить, ни напугать, ни соблазнить "ни платьями ни снедью". Возможно, в отличие от гордого красавца Чаадаева, у нее вовсе не было "своей рубашки".
У главного героя одного из самых блистательных ее эссе, Ильи Эренбурга, есть такие "поздние" стихи:
...В удаче ль дело, в неудаче,
Но мы не можем жить иначе,
Не променяем — мы упрямы —
Ни этих лет, ни этой драмы,
Не променяем нашей доли,
Не променяем нашей роли,—
Играй ты молча иль речисто,
Играй героя иль статиста,
Но ты ответишь перед всеми
Не только за себя — за Время.
Пусть эти строки лягут венком на ее могилу.
Август 2014-го, Сан-Франциско
Соня Тучинская. Родилась в Ленинграде. Последние 25 лет живет в Сан-Франциско. Проза, публицистика, эссе и переводы - "Звезда", "Нева", "22", "Нота Бене", "Панорама".
