Живая речь
Ткань языка жива и горяча
и обо всём бестрепетно судачит,
и, может, стоит не рубить сплеча -
ведь завтра всё увидится иначе.
Язык растёт, меняется, шалит,
цветущего и тленного коснётся,
и что недавно плакало навзрыд -
сегодня острой шпилькой обернётся.
Давайте просто радоваться вслух
потокам речи -
надписи заборной,
словам любви,
ворчанию старух,
и детской песенке,
и рифме беспризорной.
О любви
Котяра, пошли, там сметану дают за углом,
котам всех мастей неизменно полезна сметана,
коту же всего-то и нужен приязненный дом,
и сразу уймётся сердечная горькая рана.
Так мир наш устроен - в нём всякий взыскует любви,
любовь - утешенье колдуньям, котам и поэтам,
Сметаны превыше - Любовь позволяет: живи,
стихи сочиняй, и счастливым останься при этом.
Отвыкло перо
Давно не писалось, отвыкло перо от бумаги,
и знак препинанья - тамбовского волка чужее.
Смешили - смеялась, но как же склонить я боялась
под ласковой дланью свою непокорную шею.
Смущали речами, и строили тайные знаки,
морочили тело соблазны, как душу - надежды.
Бежала печали, легко поднимая плечами
броню до предела застёгнутой зимней одежды.
На землю столкнули, и заперли тяжкие двери,
высокое небо завесили тусклою пылью,
ломали и гнули, пронзили серебряной пулей,
но нежить и небыль смахнули раскрытые крылья.
Всегда - оживая, в беду - изначально не веря,
над всякой обидой летела, не ведая гнева,
сквозь зарево мая, себя про себя называя
нагой Артемидой, никем не обиженной девой.
Во лжи уличали, пытались понять и измерить
великой бедою всю силу и музыку боли.
В конце - как в начале, бессмертье в себе ощущая,
осталась собою, свободной от всякой неволи,
усталость не меря, лицом к неизбежным потерям,
надежной оправой своей непослушной вселенной,
где травы и звери укрыты в надёжнейшей сфере
работницы - правой и всеисцеляющей - левой.
Где горе не тронет того, кто не ведает злобы,
где всякий язык переводится на человечий,
где только ладони - защита от всякой погони,
сияющий лик - оборот убедительный речи.
Любовь и тревога вращают мой маленький глобус,
истёрта рука моя, ночь притаилась в овраге.
Любимый, в дорогу тебе обещаю немного,
но – Вечность, пока не отвыкнет перо от бумаги.
Жизни срок
Жизни срок нам скупо отмерен,
и в трудах от темна до темна
формируется сивый мерин
из арабского скакуна,
очень быстро и очень просто,
как за камешки ни держись,
исчезает в тумане остров
под названием Наша Жизнь.
Даже если Там солнце светит,
мы - прошли световой порог.
Только вот - остаются дети,
непонятно чему
залог.
Осень в Тбилиси
Осень в Тбилиси.
На Пушкинской - жёлтые листья.
Меч Арагвинцев царапает низкое небо.
От большеглазых детей - запах тёплого хлеба.
Чёрный ягненок прижался к груди Пиросмана...
Больно и странно!
Этот сентябрь - как последний на свете, встречаю.
В городе этом - о городе этом скучаю.
Ноги - в тбилисской пыли, а мерещатся - море и краны.
Длинные брови... но руки - как в цепи! - в карманы,
их отпусти - улетят и ко мне не вернутся,
этих бровей, этих скул обожжённых коснутся.
Чьи-то глаза - сквозь усталости дым - улыбнутся.
Милые все, вы напрасно, наверное, ждёте.
Сердце моё ремонтируют докеры в Поти.
Пиросмани
Ухитрились разместиться на простенке у окна
все на свете - звери, птицы, и дома, и письмена,
выпивохи и девицы на клеёнке три на два,
голова моя кружится под весёлые слова:
вот - тур на горе,
вот - пир во дворе,
и вино играет в роге, будто воздух в сентябре.
Не успеешь удивиться - оживающие лица
позовут, и засмеются, и услышишь голоса,
и над Зверем На Ветке,
сквозь Веер Кокетки
засияют золотые Жирафьи глаза.
Обернись в последний раз - может быть, заметит глаз:
ослик на мосту узорном, в дальнем теневом конце,
над речкою горной,
с уздечкою чёрной,
с человечьими глазами и улыбкой на лице.
Атлантида
Мы подземные гулы давно принимали всерьёз,
мы бежали, от пепла детей укрывая руками,
и, на тонком плоту обернувшись, глядели без слёз,
как из бездны морской поднимается тёмное пламя.
Мы - виновны: гневили богов, нарушали закон,
и опоры небес зашатало по этой причине,
и за это - навек - предрассветный мучительный сон,
где прекрасная родина гибнет в огне и пучине.
Массаракш
От новостей насквозь пробивает ток.
В том мире всё наизнанку - свобода, честь,
безгласна совесть, и разума сон глубок.
Надежда - на душу. Слаба. Но она есть.
Вопрос отныне - в одном: сколько лет пройдёт,
и кто доживёт - увидеть опять рассвет.
А может, уже свершён судьбы поворот,
и в этом краю
больше души - нет...
Он
Таю в темноте, в пустоте, одиноким волком.
Эхо гонит вслед вереницу лет. Смолкло.
На чужом снегу больше не могу. Странно,
Смутные дела. Шкура вся цела – внутри рана.
Не успел понять, на кого рычать, за кого молить Бога.
Долго ждал ответ. Было мало лет. Стало много.
В час большой луны ребра сожжены болью острой.
Нету под луной, сгинул в мир иной мой Остров.
Там, в ином краю, серебро пьют из большой чаши,
Там вокруг луны, забывая сны, моя стая пляшет
Срежу поворот — дальше всё пойдёт быстро:
Полетит за мной жаркою волной выстрел.
Мир кричит – Ату! – прячусь в темноту. Таю,
Чтоб в конце пути в звёздную уйти стаю.
Она
Как недавно, казалось, вбегала сюда,
как весенняя травка, была молода,
были смуглыми руки - как ветви у ив,
ах, мой суженый - думалось - будет красив...
Окружила кольцом, обложила гроза,
и на ветер в лицо - обнажила глаза.
И в далеком краю, на чужом языке,
только с детской ладошкой, зажатой в руке,
в заповедном углу - не живя, не дыша -
перестала светиться и плакать душа.
Отказалась от счёта разлук и потерь,
и на сорок замков запечатала дверь.
Сероглазый мальчишка, седые вихры,
я, наверное, вышла из этой поры,
мне, наверно, не следует мчаться во сне
по горячему следу на белом коне,
за твоею спиной укрываться от вьюг.
Будет кто-то иной - твой единственный друг,
станет кто-то беречь от беды твой очаг,
принимать твою речь со свечами в очах,
в ненадёжных отсветах ночного огня
в этом ком-то не следует видеть меня.
Но хамсин обжигает, и губы горчат,
и сургуч оплывает, и тает печать.
Этот Город
Чернота кипарисов и золото каменных плит,
И холодный огонь хирургически бледного солнца.
Я уже далеко – а в глазах этот Город стоит,
И в гортани звучит, как струна, и никак не уймётся.
Осторожная ночь бережёт мой стремительный путь,
Над мостом Калатравы светильник луны зажигая,
И на плечи холмов, на стеною укрытую грудь,
Засыпая, клонится его голова золотая.
Виа Долороза
На Крестном Пути гомонит базар, охватывает кольцом.
В густой тени опустил глаза нищий -
с Его лицом.
Хрипло дыханье высохших губ, звонки монисты баб.
С медным подносом на медном лбу, танцуя, бежит араб.
Зевак разгоняя сипом гудка, нахален и чуть помят,
ювелирно из тупика выруливает фиат.
Над катакомбами - шорох ног, торговля на всех углах.
Всё это ведая - Ты бы смог
вновь
обратиться в прах?
Предательства боль,
распятия бред
своею волей перенести,
чтоб через несколько тысяч лет
кто-то –
как я –
глядел Тебе вслед
В конце Твоего пути?
Этнографический музей
Этнографический музей,
где свиток Торы, крест нательный,
где эллин, копт ли, иудей
глядит с мозаики разбитой...
Кусок эпохи запредельной,
над этим Городом разлитой,
непонятый, полузабытый
привет исчезнувших людей...
В Книге Жизни мы сверстаны на одной полосе -
современники, сверстники, очень разные все.
Хороши или плохи мы - благодетель и вор, -
вместе - облик эпохи мы, разноцветный ковёр
Кто-то станет разгадывать по его узелкам,
в микроскопы разглядывать драгоценнейший хлам,
с изумленьем нашаривать наш далёкий привет -
слой культурный на шарике, исчезающий след.
И одежды - уйдут в музей, тайны - выйдут на свет,
а надежды - в других людей
вселятся...
или нет.
И. Грайфер - уроженка Украины, живет в Израиле с 1990 г. Математик, аналитик. Преподает в колледже, участвует в исследовательских проектах. Публикуется впервые.
