СОНЕТЫ К ДАМЕ
Перевод Анатолия Либермана
Предисловие
В вышедшей в 1609 году книге сонетов Шекспира 154 номера. Последние два по традиции служили виньеткой. Шекспир пересказал в них античный миф о Купидоне и нимфе. ##1-126 адресованы «прекрасному юноше», ##127-152 - «смуглой леди», которая, кстати сказать, нигде не называется ни смуглой, ни леди (ее «цветовой эпитет» - black, черная). Сонеты в какой-то части писались одновременно; любовный треугольник вклинивается в оба цикла.
Принято думать, что все сонеты Шекспира «о любви». Нет ничего ошибочнее этого мнения. О любви, вернее о любовной муке, первый цикл (я исхожу из распространенного сейчас мнения, что ##1-126 обращены только к мужчине, причем одному и тому же). За небольшим ислючением сонеты даме пропитаны ядом. Поэт презирает свою развратную, помыкающую им любовницу и себя за то, что не может порвать с ней связь. Несколько сонетов ошеломляюще непристойны.
Русским переводам сонетов нет числа. Почти все усреднены и сглажены по сравнению с оригиналом. Перевел все собрание и я. Одной из моих задач было сохранить различные интонации между «мужским» и «женским» циклом. Некоторые из моих переводов были опубликованы. Предлагаемая ниже подборка появляется впервые.
127
Что черное не называют белым,
Мир не забыл, но вот какая шутка:
В чести лишь черное! С таким прицелом
Прекрасное произвело ублюдка.
О, как природу мучает гонитель!
Изменит цвет лица, подкрасит жилку,
У красоты, где имя, где обитель?
Оклеветали и загнали в ссылку.
Вот и моя любовь – чернявка тоже.
В глазах, как смоль, к красоткам сожаленье,*
Которые стыдятся смуглой кожи
И, клевеща, хотят почтить творенье.
Да, но глаза так хороши, скорбя,
Что, кто ни взглянет, влюбится в тебя.
_______
*В дошедшем до нас печатном тексте, в строках девятой и десятой, повторяется слово eyes ‘глаза’. Поэтому многие редакторы исправляли одно из них, чаще всего на brows ‘брови’, откуда оно попало в большинство переводов. Наверно, они правы, но я сохранил неудачный (?) вариант и бровей не упомянул.
128
От музыки, о музыка моя,
Я постоянно прихожу в смятенье.
Под пальцами гармонии струя
Колышет нежных струн переплетенье.
Танцуют клавиши! Мореный дуб
Целует драгоценные ладони;
Так жатву для моих иссохших губ
Ворует дерево в лихой погоне.
Губам бы стать – нет, им бы лучше быть
На месте мертвых деревянных клавиш!
Зачем на них ты тратишь пальцев прыть,
А не живым губам ее оставишь?
Пусть пальцы бойкий инструмент берет,
А мне для счастья нужен только рот.
129
Растрата страсти на потребу тела –
Вот похоть в действии; ее игра
Подла, груба, кровава, оголтела,
Жестока, зла, безудержна, хитра;
Утолена – ее мы ненавидим;
Её желаем; получив свое,
Уже жалеем, лишь приманку видим
И вместе с ней глотаем острие;
Стремясь излиться, в буре излиянья,
Изливши страсть – безудержна во всем;
Она восторг и пытка в испытанье;
Приходит счастьем, а уходит сном.
И, все познав, все вновь и вновь спешат
Изведать рай, ведущий в смрадный ад.
130
Ее глаза не солнце среди мглы,
В губах коралла яркость не видна,
Снег бел, да плечи у нее смуглы,
Не золото, а смоль волос копна.
У распустившихся дамасских роз
Белей, красней и ласковей цвета.
Духи порой щекочут слаще нос,
Чем запах у любимой изо рта.
Звук голоса ее мне тоже мил,
Но с флейтой не сравню его никак.
С богинями гулять я не ходил,
Но у любимой, знаю, твердый шаг.
Есть женщины – их славят неуклюже.
Клянусь: моя любовь других не хуже.
131
В тебе тиранство, как у тех красоток,
Чья неприступность – путь, ведущий к славе.
А я так искренне влюблен, так кроток:
Ты в сердце у меня – алмаз в оправе.
Но говорят иные ядовито:
«Лицо такое не исторгнет вздоха».
Хотя не смею спорить я открыто,
Клянусь тебе: они решили плохо.
Верь клятве той. Твое лицо, как вспомню,
Начну стонать и стонов не жалею.
Смугляночка! Скажу тебе: «Оно мне
Всех бледных лиц желанней и милее».
Твои поступки – вот они черны;
Нападки ими лишь порождены.
132
Сквозит в глазах любимых сожаленье
(Не может сердце притвориться плутом!):
Они черны, как скорбь на погребенье.
Сочувственные взгляды так идут им!
Щекам еще бесцветного востока,
Признаюсь, солнце больше не пристало.
Вечерняя звезда горит до срока,
Но западу, тускнея, пользы мало.
Твоим глазам и траур блеск приносит.
Я жалость вижу в них. Быть может, жалость
Проникнет в сердце и его упросит,
Чтоб и оно от сожаленья сжалось,
А для меня бы сделалось бесспорным:
Красивый цвет бывает только черным.
133
Будь ты неладна, раз ты лад изгнала –
Моя и друга горькая судьба.
Терзать меня тебе казалось мало,
И ты к рабу прибавила раба.
Но он во мне! Своим жестоким взглядом
Ты разделила нас, и он в плену.
Из нас троих он сделался закладом –
Три раза по три я наш плен кляну.
Не сердце у тебя – тюрьма. Возьми же
Мое (за друга выкуп из острога),
А то оставь во мне (ведь мне он ближе);
Тогда и ты с тюрьмой не будешь строгой.
Нет, будешь: ведь в тебе я заключен,
И все мое в тебе, а значит, он.
134*
Я признаюсь: теперь твоим он стал:
В тебя я вложен и тобой заложен.
Но он – ведь это я, и капитал
Твоей работой будет преумножен.
Ах, нет: освобождение не близко:
Он добр – ты воплощенная корысть.
Он мой гарант, но что его расписка?
По ней ты нас обоих можешь грызть.
Кредит за красотой – таков итог;
Ты все пускаешь в рост, как ростовщик:
В своей недоброте возьмешь залог,
Засудишь друга, раз он твой должник.
Свободен я, но ты владеешь нами;
Все оплатив, в твоей он сгинет яме.
________
*Во второй строке этого сонета начинается скабрезное обыгрывание слова will (см. сонеты 135 и 136), которое означало не только волю и желание, но и гениталии, как мужские, так и особенно часто женские. Русский слог вил лишен подобных ассоциаций, так что каламбур, который не вызывал у современников Шекспира никаких сомнений, приходится передавать другими способами. В конце сонета невинно написанное слово whole «целый» звучит неотличимо от hole «дыра, дырка, яма», – еще одна заезженная непристойность той эпохи (у Шекспира она встречается во втором акте «Ромео и Джульетты»), так что яма не только долговая.
135*
Кто б где ни вил гнезда, с тобой твой Вилл
И Вилл второй. Ценя того мужчину,
Выкладываюсь я по мере сил:
Всего себя вложил я чин по чину.
Ты все вмещаешь, что в тебя ни вложишь,
И я прошу: откройся для меня.
Ты позже нас почленно подытожишь –
Во мне не меньше, чем в других, огня.
Смотри: вот ливень море оросил
(Его бездонность влагу испросила).
Ты, как развилка: наберешься ль сил
Для вечно докучающего Вилла?
Не надо отвергать того, кто мил,
Но есть один со всеми слитый Вилл.
__________
*См. примечание к предыдущему сонету. Здесь непристойность превосходит всё, что (изредка) мелькает в других сонетах (особенно ср. с 20-м), и отдельные каламбуры типа hell «ад» и «женский половой орган». Здесь will / Will встречается одиннадцать или даже двенадцать раз на пространстве из четырнадцати строк: это и имя поэта (то есть, как надо понимать, самого Шекспира, и имя какого-то друга Вилла, причем не исключено, что во второй строке упомянут и третий Вилл (один из них, - возможно, муж или конкурент-любовник), хотя трех персонажей с одним и тем же именем представить себе трудно. А потом идет каскад из will «мужской орган» (в наши дни он называется dick!), will «женский орган» (так что предполагается один поместить в другой) и will «желание», не считая will вспомогательного глагола будущего времени. На поверхности кажется, что речь и вообще идет только о желании («не соблаговолишь ли ты, чье желание столь широко и объемно, спрятать мое желание в тебе?» – прозрачно, но не более, чем куртуазно); однако никого этот маскарад не обманывал. Такая плотность каламбуров, тем более скабрезных, утомительна, даже если их автор – Шекспир, но манипулирует он значениями остроумно да еще повторяет рифму.
136*
Твой здравый смысл корит меня зазнайством,
А ты скажи: «Да что ты! Это ж Вилл»,
Вильну хвостом, явлюсь со всем хозяйством:
Я так всегда податливость любил!
Своей любовью я тебя наполню.
Один, как перст, живу я среди толп;
Один не воин – знаю я, но помню,
Как ценен в поле одинокий столб.
Пускай стою я, будто единица,
Но даже если для тебя я ноль,
Вдруг и нулем сумеешь ты плениться?
Лишь полюби и мне любить позволь.
Любя любовь, в любви я гнезда вил,
А ты люби того, чье имя – Вилл.
__________
*См. примечания к предыдущим двум сонетам. Здесь та же изощренная игра. Семь раз встречается слово Will / will, и почти каждая фраза – едва замаскированная двусмысленность, а то и чудовищная непристойность. Кроме will многократно варьируется слово one «один» и в сленге того времени, «мужской член». Обыгрывается древняя идея, что один – это ничто, и воспевается огромная «принимающая способность» дамы, в связи с чем упомянуты things «вещи» и «гениталии». В заключительных строках четыре раза употреблено слово love «любовь», «любить». Передать по-русски двусмысленности нетрудно (подходящих слов вроде дать, взять, стоять и член вполне достаточно), но невозможно при этом сохранить желаемую близость к оригиналу, тем более, что главный каламбур связан с именем Will. Но переводить слова, называя will желанием, волей и т.п., бессмысленно. Скабрезности есть и в 137 сонете; однако там они не главное, а в 135-136 – сплошной бурлеск. Последний, ничем не замаскированный всплеск непристойности возникает к концу № 151.
137
Любовь слепа и любит нас слепить.
Боюсь, со зреньем у меня неладно:
Из гадкого прекрасное слепить
Мои глаза умеют безоглядно.
Глаза мне лгут, а я вперяю взор
В залив, где всем разрешена швартовка.
Так почему крючок твой так остер,
Что сердцу там желанна остановка?
И бьется мысль: «Вот пристань для меня»:
А рядом гуща делового порта!
Глаза впотьмах блуждают, возомня,
Что видят ангела на месте черта.
Глаза и сердце – всё здесь невпопад,
Но нет с того крючка пути назад.
138
«О верь мне, верь мне!» Верю поневоле,
Хотя во лжи не сомневаюсь я:
Неопытный мальчишка я ей, что ли,
Не искушенный в тонкостях вранья?
Вдруг сад мерещится ей там, где пустошь,
Хотя известно, что прошел мой срок?
Притворство здесь, подделка там, но пусть уж,
Раз истину мы гоним за порог.
Зачем о верности ей разговоры?
А мне зачем? Мой возраст не секрет.
Любовь в притворстве ищет лишь опоры,
А поздняя любовь не помнит лет.
Лежим с друг другом и друг другу лжем;
Обман забыт, и всё нам нипочем.
139
Откуда взять мне снисхожденья дань?
Мне сердце сдавлено обидой горькой.
Злым языком, а не глазами рань
И будь с бойцом – бойцом, а не актеркой.
Признайся: «Мил не ты», – но не бросай
При мне зазывных взоров на другого.
Зачем хитрить и ранить невзначай?
Я побежден и не скажу ни слова.
Нет, нет, скажу: «Она ведь поняла,
Что прелести ее – мне вражья сила,
И увела их, чтоб избегнуть зла,
И стрелы их к другому обратила».
Не надо! Я ведь при смерти. Уволь:
Добей уж взглядом – сразу стихнет боль.
140
Жестокости дай ум в поводыри;
В молчальнике все от презренья сжалось,
Но вдруг взорвусь от горя – и смотри:
Такая мука может вызвать жалость!
Возьми, прошу, мой здравый смысл взаймы,
Скажи, что любишь. Ведь на смертном ложе
С надеждой на врача взираем мы,
И утешенье правды нам дороже.
Вдруг, обезумев, брошу я укор
И оболгу тебя в словах бездумных;
Так лжив наш мир, что с некоторых пор
Безумцы люди ждут клевет безумных.
Чтоб ты спаслась и все стерпел я сам,
Криви душой – пусть будет взгляд твой прям.
141
Поверь, глазам моим ты не мила:
Их слишком многое в тебе задело,
Но сердце, всё отмывши добела,
К тебе по безрассудству прикипело.
Твой голос музыки не обещает,
От рук твоих я цепенею лежа,
В тебе ни вкус, ни запах не прельщает.
Пир чувственности? Нет, себе дороже.
Решило сердце пренебречь приказом;
Тут десять чувств не сладило б, а пять!
В ничтожестве своем не может разум
Вассалу и рабу свободу дать.
Грешу, но ею награжден за это –
Вот за проклятье звонкая монета.
142
Мою любовь, мой грех ты ненавидишь
Заслуженно: любовь моя греховна.
И все-таки, сравнив нас, ты увидишь,
Что мы поладить можем полюбовно.
Лишь губ твоих улыбки не хочу я:
Их цвет, как блуд, в котором прожила ты –
Пунцовый цвет пустого поцелуя
И лож, где жен лишали честной платы.
Я льну к тебе, а ты к другим, не так ли?
Смотри, какая между нами смежность!
Дай нежности в тебе взрасти по капле –
На нежность и ответом будет нежность.
Но спрятав то, чего так пылко ждешь,
Лишь свой пример в желанном ты найдешь.
143
Петух сбежал у бабы ненароком,
И та его пытается поймать.
Её дитяти это вышло боком:
Не видит слез, не слышит воплей мать.
Дитя за нею, под ноги не глядя,
А бабе лишь бы не ушел петух;
О том забыла, что осталось сзади,
Но кто дороже из сокровищ двух?
Так ты за ним (вот треугольник наш!),
Я – за тобой; гонюсь, от горя воя.
Но если ты поймаешь свой мираж,
То обернись и поцелуй: ведь твой я.
Мечтаю я, чтоб ты вельмож забыла,
А Вила обняла и полюбила.*
___________
*Это третий (и последний) раз, когда в сонете обыгрывается имя Will. Здесь нет необходимости настаивать на скабрезных каламбурах, и я ограничился словом вельможа с его первым слогом созвучным русскому Вил. Следует добавить, что о написании Уилл не может быть и речи. Эти несчастные уи, уа, уо наделали много вреда (Уинстон, Голсуорси, братья Уайты и т.п.). Удивительно, как проскочил Вашингтон (скорее всего, через французское посредничество: иначе быть бы ему Уошингтоном).
144
Люблю двоих я в радости и в горе,
Сражаясь в одиночку против двух.
Есть светлый ангел с добротой во взоре
И черный искуситель, злобный дух.
Чтобы завлечь в свой ад, мой женский дьявол
Хотел бы радость у меня отнять
И ангела белейшего заставил
Не чистоту, а чувственность познать.
И что же, ангел этот к ней приклеен?
Не видно мне, но чем не шутит черт!
Я думаю в отчаянье, что в ней он
И каждый похотью другого горд.
Так будет грызть сомненье мне нутро,
Пока злодейство не спалит добро.
145
Твой ротик, словно у Венеры,
Сказал мне: «Не люблю я, нет».
Меня, страдавшего без меры,
Чуть не убил такой ответ.
Но чудо: гнев сменен на милость;
Ты молвила: «Язык мне враг».
Ведь ей жестокость и не снилась,
И мне она сказла так:
«Я не люблю...» (язык поправил:
Как той поправке был я рад!
День вслед за ночью – будто дьявол
Был сброшен с небосвода в ад):
«Нет, не люблю». Но что за слово!
«Нет, не люблю того, другого».*
__________
*Этот сонет удивителен в двух отношениях: он (единственный у Шекспира) написан четырехстопным, а не пятистопным ямбом, и он поражает своим легкомысленным тоном, особенно в этом цикле. Но не исключено, что, кто бы ни расположил сонеты в дошедшем до нас порядке, мог сознательно вставить комический буфер (баба, петух и ребенок) между потоком непристойностей и цинизма и великим трагическим 146-м сонетом. Сначала возникла жанровая картинка, а потом эта шутка в народном духе. 149-й сонет – частичная вариация на эту же тему, но без счастливого конца, а ключевые слова оригинала (love «любить» и hate «не любить») бесконечно варьируются до самого конца цикла, который заключается 152-м сонетом.
146
Моей земли греховной средоточье,
Душа, попавшая к злым силам в плен!
В нужде, в тюремной тьме, сражаясь ночью,
Зачем тебе краса наружных стен?
С недолгого жильца такая плата!
За что, за рассыпающийся дом?
А то, чем тело было так богато,
Червей, и тех насытит ли с трудом?
Все, что утрачено твоим слугою,
Впрок заготовь, используй, забери.
Купи бессмертье смертной шелухою:
Снаружи тлен – нетленное внутри.
Ты смерть пожрешь, как смерть сама нас жрет,
А без нее живущий не умрет.
147
Моя любовь горячкою во мне
Велит мне пить, усиливая жажду,
И жадно припадает к капле каждой,
Чтоб только быть подольше на огне.
Рассудок, врачевавший мой недуг,
Сердясь на несговорчивость больного,
Меня покинул, и познал я снова,
Что нет лекарства от любовных мук.
Но без рассудка весь смешался я
И сделался безумно-безрассудным;
Бушует пламя, бывшее подспудным,
Туманна мысль и лжива речь моя.
Иначе в той я видел ли бы свет,
Темней которой в преисподней нет?
148
Мои глаза любого озадачат:
Столь странно исказился образ твой;
А если видят правильно, то, значит,
Произошло несчастье с головой.
Глаза в восторге: нет лица светлее,
Но мир-то говорит, что все не так.
Выходит, что глаза, любовь лелея,
Там видят свет, где торжествует мрак.
Ах, кто ж в любви поверить может зренью!
Глаза в слезах, глаза всю ночь не спят;
Не следует дивиться ослепленью:
Ведь тучи даже солнце ослепят.
Любовь хитра: слеза глаза туманит –
Вот мерзкое меня в тебе и манит.
149
Я твой слуга и раб себе во вред.
Неужто же тебя я не люблю?
Не угождая ли тебе, твой бред
Я так давно безропотно терплю?
Твоих врагов я разве не кляну?
Среди тебе немилых, кто мне мил?
Ты злишься на меня – твою вину
Когда потоком слез я не обмыл?
Все, что мою определяет суть,
В твоих ногах. (Не у твоих ли ног?)
И не тебе ли стоит лишь мигнуть,
Чтоб восхвалять я начал твой порок?
Что ж, не люби! Загадок нет с тобой:
Ты любишь зрячих – я ж, увы, слепой.
150
Как получилось, что с сердечной дрожью
Я на твое убожество смотрю,
Любую правду называю ложью
И отрицаю светлую зарю?
Как вышло, что тебя и мерзость красит,
Что отвращенье от нечистых дел
Самоуверенность и наглость гасят,
А я в грязи невинность разглядел?
Усиливает то мое влеченье,
Что может жажду только ослаблять.
В других я этим вызвал отвращенье,
Но знай: меня не надо оскорблять.
Я так стремлюсь к тебе, хоть ты ничтожна,
Что мой порыв отвергнуть невозможно.
151*
Любовь – дитя: ни совести, ни знаний,
Хотя любовью совесть рождена.
Обманная душа! Не жди признаний
Моей вины – в тебе моя вина.
Ты предала меня. В своей заботе
И я все добрые позывы предал.
Нутро сказало озверевшей плоти:
«Труби любовь!» Мой дьявол мне поведал:
«Я сразу встану, чтобы острие
Попало в яблочко. Вперед, не трусь!
Но я слуга. По прихоти ее
То смело вскакиваю, то ложусь».
Учен и совестлив признавший власть,
С которой он готов восстать и пасть.
__________
*В этом сонете каламбуров нет. Все бесстыдно названо своими именами.
152
С тобой нарушил клятвы я сполна,
Но ты, клянясь в любви, гораздо хуже:
Не та постель, и другу не верна,
Забыв о том, об этом и о муже.
Но память, два греха твои кляня,
К ним двадцать ложных клятв моих добавит –
Всё лишь назло тебе; теперь меня
Любой клятвопреступником ославит.
Я клялся: честность ты докажешь делом;
Ты постоянна – даже в том я клялся!
Стремился черное увидеть белым,
Глазами хлопал, слеп и не смеялся.
Клятвопреступник! Мне и кара злая:
Ведь знал, кого любил я, обеляя.
Анатолий Либерман — лингвист, литературовед, поэт, переводчик, критик. Родился в 1937 году в Ленинграде (Санкт-Петербурге). Отец погиб на фронте. Мать преподавала музыку. Окончил английский факультет Педагогического института им. Герцена, работал в сельской школе-интернате, на кафедре иностранных языков в Ленинградском политехническом институте. Защитив кандидатскую и докторскую диссертации, работал в Институте языкознания Академии наук по специальности «Скандинавские языки».
В 1975 г. эмигрировал в США, живёт в Миннеаполисе, профессор Миннесотского университета. Преподавал также в Гарварде, в Германии, в Италии и Японии, выступал с лекциями в ряде университетов Америки и Европы. Автор более 500 публикаций по тематике: общее и историческое языкознание, средневековая германская литература, история науки, история русской литературы. Переводчик английской и исландской поэзии. В Америке к занятиям германистикой добавилась работа с русскими текстами: издание в переводе на английский язык трудов выдающихся филологов Н. С. Трубецкого и В. Я. Проппа, книг поэзии М. Ю. Лермонтова и Ф. И. Тютчева с комментариями переводчика, статей о крупнейшем скандинависте М. И. Стеблин-Каменском и о современных филологах. Был постоянным критиком выходящего в Нью-Йорке «Нового Журнала». Как поэт, эссеист и критик сотрудничает с литературными журналами русского зарубежья — «Мосты» (Франкфурт-на-Майне); «Слово\Word» (Нью-Йорк). Автор поэтического сборника «Врачевание духа» (Нью-Йорк, 1996). Готовит к изданию книгу англоязычных переводов и комментариев поэзии Е. Боратынского.
