(житейская история)
Анечка! Родная моя девочка! Три дня прошло, как мы встретились. Три часа, всего три часа свидания… И то благодаря Маше. Ведь это она позвонила в Зеренду, где я был в командировке. Сказала: как хочешь, на чем сможешь – добирайся. Ты должен быть в городе. Аня приехала. Приехала на могилу к отцу.
Анечка! Родная! Мы не виделись семнадцать лет! Семнадцать долгих, долгих лет… Летом сорок девятого ты уехала на учебу в Казань, а сейчас – сегодня – июль шестьдесят шестого. Это ли не срок?.. Я не могу писать тебе письма в Москву: там твои муж, сын, свекровь. Нарушать их покой – бесчинство. Но писать в эту тоненькую тетрадку ведь могу? Имею право? Хоть так выплеснуть то, что на душе, в сердце. Семнадцать лет каждый день разговаривал с тобой. Не было дня, чтобы не вспоминал. Дня не было. Ты была всегда со мной. Это не слова. Это правда.
Когда, родная, мы с тобой познакомились? Помнишь? Было это в ноябре сорок четвертого. Ещё шла война. Отец мой, учитель русского и литературы, ввёл тебя в класс и сказал: «Вот вам новая ученица». Ты почему-то прямиком направилась к моей парте, хотя были еще свободные места, и спросила: «Мальчик, можно мне с вами сесть?» На «Вы» спросила. Я был поражен. Глаза твои сияли и блестели как две звёздочки, а платье было серенькое с красными кантиками. Ты была очень красивой.
Я подвинулся на самый край, чтобы дать тебе побольше места, но ты тоже как-то поджалась. Начался урок. Я не выдержал и шепнул, что учитель – мой отец. Ты с уважением взглянула на меня.
Домой шли вместе. Дома-то стояли рядом: казахская школа их разделяла. Вам дали комнату в бараке. Крыша была дырявой: небо светилось…
Вы приехали из Айдабула, где отец твой работал на спиртзаводе, а мама – врачом. О том, что мать твоя – прекрасный врач, молва дошла до города, её перевели в областной центр. Вечером, за чаем, уже моя мать об этом объявила. Она ведь была зампредседателя облисполкома и всё знала.
Ах, Анюта, Анюта! Что сделали с нами люди… Или мы сами во всём виноваты? Если бы я не отстал на год в восьмом классе, может, всего бы и не случилось? Хотя вряд ли…
В восьмом классе нашу школу разделили на мужскую и женскую. Девчонок перевели на край города. Топала ты по грязи далеко. Только хуже стало. Девчонки всё-таки нас сдерживали. А ты была храброй кошечкой. Бросалась на жлобов-переростков, – когда они орали: «Бить Каштанку! Бить!» Это Нинку Денисенко. Девка, и верно, блядовитая была, всем давала, но тебе её жалко было. Ты жлобов царапала, а они тебя не трогали – уважали. Ты ведь всегда была отличницей.
Простыл я тогда в восьмом сильно: снял телогрейку, когда лёд на озере под шайбу расчищали. Остался в одной рубахе. Итог: воспаление легких, а потом абсцесс в легком. Тогда, в сорок пятом, не было у нас еще никаких антибиотиков. Твоя мать, Евгения Яковлевна, лечила меня всеми доступными средствами. Температура держалась под сорок. И даже ночевала у нас. Если бы не её старания – отправился бы, наверно, к праотцам. Она отстояла. Не отдала. Вот так, как истинный врач, боролась за больного. А потом отослала на два месяца в Боровое, в санаторий. Я понял: год пропал. Не догнать. Но что было делать? Потому ты школу окончила в сорок девятом, я – в пятидесятом. И всё из-за своей глупости.
Аня, твоя мать была, действительно, прекрасным врачом, и эмвэдешники и эмгэбэшники это прекрасно понимали. Потому и забрали в свою поликлинику, а ведь была она подневольной – сосланной. Их с Александром Ивановичем сослали в сентябре сорок первого – как война началась. Причина – немецкая фамилия, хотя мать твоя была еврейкой, а отец – поляком. Но кто-то по ошибке или по злобе впаял ему в паспорт «немец». И всё пошло-поехало… Тебя до девятнадцати лет не трогали, а после первого курса, на каникулах, тоже схватили. Тоже подписала ты типографскую бумагу: если перейдешь границу города – каторга сроком тридцать лет…
Аня! Аня! Какое же сволочевство творил усатый вместе со своими приспешниками… Какое сволочевство… Потому и прокляли его и проклинают до сих пор.
А меня, Анечка, тоже ведь таскали тогда в наш «белый дом». Спрашивали, о чем толкуют у вас за столом. Я тогда Александра Ивановича предупредил, чтобы при мне молчал, молчал… Господи! Какое же это было страшное время!..
Моя мать была хитрой и коварной. Из казачьей атаманской семьи. Город наш был когда-то казачьей станицей. Как она смогла просунуться в партию и стать зампредседателя облисполкома – в ум не возьму. В войну, когда все голодали, ей по полтуши мяса в мешке приволакивали. Отец возмущался, а что мог поделать? Она орала, отбирала у него все деньги и прятала. Он не был в доме хозяином.
Мать была из местных. У них был очень хороший дом, в котором я и сейчас сижу, а отец – гол, как сокол. Вот она его и терроризировала. Дети уже народились. Не мог он плюнуть и уйти. Интеллигент…
Отец питерский. В город попал в семнадцатом, когда голод и разруха начались. Он из дворянской семьи. Окончил питерский университет по курсу филологии. Очень много читал и был прекрасным рассказчиком. Оттого и подался в учителя. До войны на всех конференциях выступал.
Да ты сама, наверно, помнишь, как прекрасно он вел уроки. И пел хорошо. У меня эта способность, наверно, от него. Отца я всегда очень любил.
В пятидесятом, когда окончил школу, мать увезла меня из города на другой же день. Билеты уже были припасены. Отец только грустно на меня смотрел. Она открыто, при нем, заявила, что не позволит своему сыну жениться на еврейке, да еще дочери сосланных. Мать была ярой антисемиткой. Почему? А черт её знает… Нам с отцом это было мерзко.
Я уже сказал, что все деньги она у отца отбирала. Тёте Люше, отцовой сестре, выдавала на хозяйство копейки. У меня, конечно, не было ни гроша. А куда без денег сунешься?
Увезла в Свердловск. Там жила ее двоюродная сестра. Мне, Аня, в тот момент было всё безразлично. Знаю, это плохо. Но это было так. Сдал приемные с одной тройкой по физике, но… приняли. Парни, наверно, им были нужны. Дали общежитие. И потянулись дни «без божества, без вдохновения». Одно жизнь скрашивало: стал ходить в кружок профессора Портнягина – по хирургии. Читал много. Но вот случился стресс…
На майские праздники девчонки из соседней комнаты позвали к себе. Среди них была и Ирина. Девка – здоровая, видная. Всё обхаживала меня. А мне, Анка, совсем нельзя пить. Отключаюсь. Когда проснулся, пришел в себя, смотрю – лежу на Иркиной кровати и брюки расстегнуты. В ужасе сразу же убежал в свою комнату. А через полтора месяца она зажала меня в углу и говорит: я – беременна. И это от тебя. Если не женишься, пойду в комитет комсомола и ректорат. Тебя вышибут. Скажу – изнасиловал. Это было в пятьдесят пятом. Я на пятом курсе учился. Что было делать? Знал, что она так и поступит, хотя никаких отношений не было.
Двадцать седьмого июля, проклиная всю свою жизнь, повел ее в загс. Она даже взяла мою фамилию. Всё остальное осталось по-прежнему. Только пузо ее росло. Перед тем, как отвезти в роддом, щеткой с мылом оттирал пятки. Черные были. Смотреть было противно.
Из роддома привез в общагу, а через три дня приехали ее родители и забрали девочку. Ребенок родился нормальный, но никаких чувств к нему у меня не было. Потом подсчитал: не могла девочка быть моей. Не могла. Она всё подстроила. Никаких алиментов они с меня не потребовали. Видно, понимали… А девочку регистрировал я. Записал Анной. Никогда больше не видел.
Скажешь – идиот и сволочь. Может быть… Но что должен был делать? Заноза эта проклятая сидит до сих пор. Где они – не знаю. Родители жили под Свердловском. Когда в пятьдесят шестом, после окончания, уехал в Ивдель – был назначен, – знакомые писали, что она, Ирка, совсем стала разгульной. В б… превратилась.
Вот так, Анечка, я повторил путь своего отца, хотя развелся с Ириной через год после регистрации. Она не противилась.
В шестидесятом Юра, старший брат, написал, что, поскольку отца и тети Люши уже нет и мать живет одна, я должен ехать в наш город и «дохаживать» матушку. У девок – сестер – свои семьи, он – человек военный, подневольный. А я могу своих пациентов резать в любом месте. Так я оказался снова в городе.
Но отец все-таки вырвался. За год до смерти уехал в Ленинград к дяде Антону, старшему брату. Тот после смерти жены в блокаду жил один в огромной двадцатипятиметровой комнате и с удовольствием принял брата. Только отец в первую же ленинградскую зиму сильно простудился. Слег. Больше не встал. Тетя Люша, которую он должен был забрать, осталась с матерью, и та её быстренько извела. Теперь я должен был выхаживать эту… Да, простит меня Господь… Не было у меня к ней никакой жалости.
Умирала она тяжело: рак желудка. В больницу не захотела. Я разрывался между дежурствами, операциями и уходом за нею. Стала помогать Маша. Так мы и снюхались…
Маша – очень хороший человек. Очень. Преданный. Прекрасная хозяйка. Пацанов наших – Вовку и Антошку, близнецов, очень правильно воспитывает. Благодарен ей по гроб, но… Но люблю я тебя. Дня не бывает, чтобы с тобой не разговаривал.
Спросишь, почему не писал? А о чем было писать, когда «поезд ушел». Я знал, что ты вышла замуж. Что у тебя хорошие муж и сын. Что переехала в Москву. Защитила диссертацию. Преподаешь. Как мог своей непутевой жизнью тревожить твою устроенную? Разве имел право? Потому и сейчас не письма пишу, а в эту тетрадку. Должен же как-то освободиться от того, что жжет, теснит душу. А потому
Под шум и звон однообразный,
Под городскую суету
Я ухожу, душою праздный,
В метель, во мрак и в пустоту…
Анечка! Ни на какие подвиги и изменения я уже не способен. Только бы поднять пацанов. Их очень люблю. У нас с тобой было прекрасное начало. Мы очень любили друг друга. Если бы это начало могло стать эпилогом моего невыдуманного, истинного, скорбного романа, который я позволил себе назвать «Песнь песней»…
P.S. 10 ноября 1966 года.
Здравствуйте, Аня!
Всего несколько слов. Нет больше Сережи, Сергея Дмитриевича. Нет… Умер. Умер девятого сентября сего года на охоте. Мужики разбрелись, как это бывает, а когда собрались, он лежал тут же, в камышах. Вскрытие показало – инсульт.
Он очень страдал, Аня. Очень любил Вас и помнил. Я узнала о Вас, когда еще только с ним познакомилась. Мы работали вместе: я – операционная сестра. Был он прекрасным специалистом и народ к нему валом валил. Когда хоронили – море людей и море цветов… Нет его больше. Нет… Как жить одной с пацанами – не знаю. Им по пять лет.
Ваш адрес был на обложке тетради, которую нашла в его столе.
Всё. Прощайте… Маша.
Я, Инна Александрова, - старый человек (82 года). Автор 11 книг и журнальных публикаций, в том числе и в «Слово/Word». Филолог, преподавала в школе и в педагогическом университете. Почти тридцать лет проработала редактором. В 1941 г. была репрессирована по политическим мотивам и сослана в Казахстан. В 1956 г. реабилитирована. Сейчас на пенсии.
