Кто же знает, какой процент населения планеты составляют архитекторы? Щедро отпускаю не больше половины процента. Можете меня поправить, если кто точно знает. Я к представителям этой прекрасной профессии не отношусь. Я — рядовой потребитель их товара.
Архитектуру, за редким исключением, не разглядывают, она — для моментального восприятия прохожего, проезжего.
Как у мимолетно спешащего мимо человека (а нас таких много) у меня есть, возможно окостеневшие, даже косные, но дорогие мне предрассудки. Архитектура должна быть антропоморфной (это я так думаю), не пугать и не подавлять наше и без того зачуханное информационным взрывом нервное бытие. Кстати, не сбившиеся, в отличие от нью-йоркских, в маршевый строй небоскребы Бостона, более или менее дружелюбны, некоторые даже прелестны, как корабельные сосны в мелколесье, как неожиданный восклицательный знак в нудном тексте.
Мне не нравятся окна без наличников на плоской краснокирпичной стене, нечто тюремное напоминают. Впрочем, примиряет, если это оплетено плющом.
Всегда смешит обилие скульптур на крыше Зимнего дворца — как будто бригада дворников подрядилась снег сбрасывать.
Я очаровываюсь видом Исакиевского собора, если смотреть на него с Васильевского острова. А если смотреть вблизи — не очаровываюсь. Зато от комплекса строений Смольного монастыря обмираю всегда и в любом ракурсе — и от хрупкого барокко бело-голубого собора, шедевра Растрелли, и от Смольного института — размеренной и выверенной классикой Кваренги в традиционном бело-желтом.
Хотела сразу начать статью про безумного испанского гения Антонио Гауди, но ведь текст живет по своим законам — петляет, увлекается, капризничает, забалтывается. Иногда упирается на полпути. Дело в том, что я не люблю Гауди.
— Ах, как же так! Ты что! — абсолютно все же обожают! — реагируют интеллигентные друзья.
Кроме меня, я еще сталкивалась с двумя такими же белыми воронами, так что наша нелюбовь к Антонио «на троих». Один из них, шапочно знакомый филолог: «мне от него, ну представьте, просто плохо — головокружение». С другой, профессором искусствоведения, дамой уверенной и импозантной, я сидела за одном столом в Москве на какой-то кухонной тусовке. Она лупила по Гауди крупнокалиберно, не жалея патронов, не экономя терминологию.
В наше сознание и подсознание, хотим мы или не хотим, вмонтированы декартовы координаты — горизонталь и вертикаль. Положение предмета в пространстве — будь то антенна, архитектурная деталь или пьяный мужичок — оцениваем по отношению к этому: «прямо» — решаем, или «криво».
Всех туристов обязательно водят любоваться на шедевр Гауди, дом Каса Мила. По-испански метко — «каменоломня». Ни честной вертикали углов, ни чистенькой горизонтали, опереться глазу не на что. Кружится-вертится нагромождение разнообразных выступов, нелепых башенок, пещерообразных отверстий в цоколе, карнизов прочерченных как бы неверной рукой ребенка. И трезвому-то, даже по дневному времени, вход непросто сыскать. Глаз рыскает, ища точку опоры — мучительно.
Приятель-архитектор старался меня переубедить: «Нет, неправа ты! Гауди нам показал, что вот, оказывается, можно и так. Революционер! Старался поломать наше закостенелое восприятие».
Ясное дело, ломать не строить, хотя это к данному случаю неприменимо. И ломал он, и строил. А к революционерам я отношусь с опаской. Эволюционеры милее, но их бьют.
Если этот дом уменьшить в тысячу раз, то он, как родной, смотрелся бы среди фарфоровых пастушек, золоченых пудрениц, коробочек и флаконов на туалетном столике в шелковом будуаре мадам Помпадур. Корсаж, менаж, кураж, шарман, амур, Помпадур. Шарман, мадам, шарман!..
Прославленный и запечатленный во всех туристических проспектах собор Гауди, Саграда Фамилиа — храм Святого Семейства — один из самых известных долгостроев мира. Гауди работал над этим проектом с 1883 года до своей смерти — он по рассеянности попал под трамвай в 1926 году и умер в больнице для бедных — в этом жалком старике не опознали известного зодчего. Этот собор — бесконечный языческий гимн, или, скорее, восторженный вопль обращенный к Создателю. Он рос, как дерево, пуская во все стороны странные и непредсказуемые побеги. Чего там только не увидишь — извилистые балкончики в произвольных местах, на которые нельзя выйти из-за отсутствия дверей, и ангелов обоего пола с музыкальными инструментами, и в изобилии совершенно нехристианского обличья персонажей. Ощериваются ящерами, закручены улитками водосточные трубы. Собор посвящен Святому Семейству. Но насколько я понимаю, оно (Семейство) причастно более к духовным ценностям, чем к акту Сотворения предъявленной на фасаде флоры и фауны, каковое событие произошло, мягко говоря, существенно раньше появления Святого Семейства на мировой сцене. Вместо крестов на псевдоготических шпилях нечто вроде перевернутых ажурных сердечек. А в виде дополнительного шпиля, неплохо вписываясь в общий кавардак, торчит башенный кран, возведенный в надежде достроить это чудо. Но где ж найти второго такого безумного (в прямом медицинском смысле) архитектора?
Испания — страна яростного, мощного солнечного света. Многие дома построены с пониманием и учетом этого дара. Представьте себе: ровная белая стена, даже чуть в синеву, с кружевными балконами из черного чугуна. На перилах керамические вазоны с алой пылающей геранью. И — самое волшебное — от балконов на стену ложится ажурная тень. Как испанский веер черный, веер драгоценный.
Гауди эту игру света и тени просто игнорировал. Свет мучился, рассеивался, дробился в крупу на его фасадах — какая уж тут роскошная графика теней! В глазах рябит. Может быть, в бессолнечном Мурманске или Игарке такое бы развеяло мрачность. Но Гауди в этих краях не водятся.
Невозможно, будучи в Барселоне, не посетить парк Гуэль, задуманный Гауди художественно-финансовый проект (1900-1914 годы). Собственно архитектурная часть: сады и элитное жилье — это Антонио Гауди. А финансовая составляющая — его друга и мецената, богатого текстильного фабриканта Эусеби Гуэля. Шестьдесят два участка на семнадцати гектарах всяких необычайностей. Предполагалось, что каждый хорошо обеспеченный барселонец смог бы в этих домах «почувствовать единение с природой, насладиться пением птиц, привить своим детям чувство прекрасного» и т.д. и т.п. В общем, то, что обычно пишут специальные люди в глянцевых проспектах. Кроме этого, Гуэль считал, что приобретение земли это еще и выгодное вложение денежных средств. Барселонцы, полюбопытствовав, проголосовали кошельками. Из шестидесяти двух участков было куплено — увы! — лишь два.
И понятно: вдруг маленькая Хуанита, еще не пропитавшаяся чувством прекрасного, среди ночи закричит, заплачет — а это ей приснилась гигантская ощеренная ящерица-саламандра — рядом с домом притаилась, дежурит. Вообще-то саламандра красивая, инкрустированная смальтой, я маленькую копию там купила, она в прихожей на комоде живет. Но Хуаните страшно. Или десятилетний Артуро повадится бродить в коллонаде среди громадных каменных слоновьих ног и сочинять какие-то дикие истории, еще писателем станет, сохрани Бог. Скамья длиннющая в форме змеи, тоже украшенная инкрустацией, находится внутри неглубокого бассейна без воды. Не по причине пьянства рабочих и разгильдяйства прораба, а в результате свободного полета фантазии зодчего. Честно сказать, неуютно как-то. Раскрашенные дома-шкатулки с вытребеньками… Побродить в парке — занятно, но жить…
Описывать финансовый крах предприятия неохота, ведь Гауди и Гуэль хотели как лучше, а вышло… ну да.
Я родилась в в городе Горьком, утратившем это имя, в СССР — стране, которой нынче нет. Окончила химический факультет Горьковского университета и аспирантуру в Ленинградском университете. Преподавала химию в политехническом институте. В разные годы печаталась в изданиях по обе стороны океана. Посидела с семьей восемь лет в «отказе». В Бостоне создала журнал «Бостон-Русский Бюллетень». Издала три книги.
