Засуха
Театр начинается с буфета. Мой начался с телефонного звонка.
- Слушаю.
- Мсье Максимов?
Я решительным тоном заявил:
- Спасибо, но я не намерен прерывать мой контракт…
- Какой контракт?
- Ну, вы же сейчас начнете меня агитировать перейти в вашу телефонную компанию.
- Нет, что вы, - хохотнула трубка, - с чего вы так решили?
- Потому что никто другой… кроме всяческих компаний… мне не звонит.
Это была святая правда. При своей привлекательной внешности я практически одинок.
- Я звоню вам, - трубка придала своему тембру значительности, - по вопросу театра.
- Не понял.
- Поясняю. Я хочу пригласить вас в театр.
- В качестве?
- Актерском, - трубка сделала паузу и, перейдя на французский, поинтересовалась, - Comment aimez-vous mon preposison?
- Предложение интересное, - ответил я, - но дело в том, что в данную минуту… я стою возле зеркала… и нахожу в нем довольно невзрачное отражение. Уж точно не артистическое.
Трубка выразила решительное несогласие.
- Разрешите с вами не согласиться. Напротив очень даже артистическое.
- А вы что же, меня видели?
- Да видел. На видео у Веры Яковлевны. Вы играете там поющего солдата.
Я тут же вспомнил новогодний вечер в эмигрантской компании.
- Ах, вот вы о чем. Да такое дело имело место.
- Ну, вот и договорились. Жду с вас, скажем, в воскресенье. После обеда.
- А вы позвольте… поинтересоваться… кто?
Трубка представительно замолчала и затем внушительно представилась:
- Режиссер.
Мое отражение в зеркале удивленно вздыбило бровь. Своим тембром и шепелявеньем голос мог в лучшем случае принадлежать театральному буфетчику, но никак не режиссеру.
Я согласился. В воскресенье. В назначенное время. В новом костюме и начищенных туфлях я прибыл на встречу с режиссером. Теплый ясный день переходил в бодрящие сумерки. На внушительном крыльце серого дома стоял человек.
Белый пиджак, накрахмаленная рубашка с бабочкой, набриолиненный пробор и переброшенный на манер полотенца летний плащ - ни взять ни отнять, буфетчик провинциального, торгующего осетриной второй свежести ресторана.
- Андрей Дмитриевич, - представился человек и добавил, - засуха.
- Да, - согласился я, - жарковато для такой поры.
- Я говорю… фамилия моя… Засуха.
- Ах, простите.
- Ничего, ничего. Давай без этих ахивоков, а по-простому… по театральному… Андрюха.
Пахло от А. Д. Засухи пеной для бритья и «ершом».
- Владислав Максимов. – Отрекомендовался я.
- Здорово, Влад! Как ваще ничего?
- Могло быть и побольше.
- И потолще.
- Я бы сказал объемнее.
- Сработаемся, Влад, - режиссер дружески толкнул меня в бок, - прошу вперед… в наши… Мельпомены.
Мы вошли в здание.
- Иди прямо, - сказал мне Андрей Дмитриевич, - а я пока… отольюсь. Вчера усугубился пивком. Догоняешь?
Режиссер заговорщески подмигнул. Я понимающе кивнул и пошел длинным узким коридором. Вскоре меня догнал Засуха. Мы прошли с ним сотню шагов и остановились у стеклянной двери. Режиссер толкнул ее и барским жестом пригласил меня войти. Я переступил порог и оказался в небольшом интимно освещенном догорающим солнцем зале. На стенах зала висели портреты неизвестных мне лиц, бородами и пронзительными взглядами, однако же, походившие на актеров-мхатовцев старой школы, что придавало залу театральную презентабельность. В мягких креслах сидели люди. В центре зала расположился уставленный кушаньями стол: колбасы, сыры, котлеты, пирожки…
- Знакомься, Влад, это наши актеры! Саша. Толя. Тимур. Надя. Юля и, наконец, Гоша. Андрей Дмитриевич дружески потрепал собаку.
- Ну, что… за знакомство?! - А. Д. Засуха ловко извлек из кармана вместительную фляжку.
Выпив, мы взялись за закуски. Послышалось чавканье, причмокивание, прихлюпывание и не только за столом, но и, как мне показалось, на портретах, висевших над ним.
- Не кислит-с? - Интересовался режиссер, как только я проглатывал очередной, имевший непременно какое-нибудь экзотическое название салат. - Не горчит? Кислоты довольно?
За закусками наступила очередь горячих блюд: пирожки, беляши, кулебяки, чахохбили. Наконец режиссер сытно икнул и, вытерев салфеткой жирные губы, торжественно вымолвил:
- Ну, а теперь от бренного… перейдем к вечному!
Андрей Дмитриевич вытащил из кармана пиджака мятые листы и подвинул их ко мне.
- Пир. Пьеса, - прочел я, и, глядя на опустевший стол, горько произнес, - а реквизит то мы уже съели.
- Не волнуйся, Влад, - успокоил меня Андрей Дмитриевич, - с реквизитом проблем не будет.
…Начались репетиции «Пира»
- Алекс! Алекс, - горячился Засуха, - разве так поднимают рюмку? Дорогой мой, разве так пьют. Где твой посыл!
В Андрее Дмитриевиче явно чувствовалась таганская школа! Хотя посыл из шепелявящих уст режиссера больше напоминал «рассол»
- Рассол. Где рассол, я тебя спрашиваю!
Оставив в покое актера, Андрей Дмитриевич бросался на актрису.
- Наденька! Надя! Надюшенька. К сожалению, мы вынуждены вас огорчить. По правилам этикета, птицу было принято есть руками до тех пор, пока не появились вилки.
- Тимур! Тимур! Разве тебе дан нож, чтобы ты ковырял им в зубах. Что ты этим хочешь донести до зрителя. Каков твой посыл… рассол! Какова сверхзадача. Не знаешь. Так, стоп! Довольно! Сделаем небольшой антракт.
В антрактах мы набрасывались на разносолы: чавкали, чмокали, хрустели, икали, ковырялись в зубах, рвали курицу руками… Самым деликатным из нас в эти минуты являлся пес Андрея Дмитриевича по кличке Гоша…
Дождливым воскресным днем я пришел на очередную репетицию. Возле стеклянных дверей репетиционного зала стоял внушительных форм работник службы безопасности.
Возле него толпились актеры.
- Не велено, - говорил им дядька, - ваш руководитель уже два месяца не платит за аренду зала. Как заплатит, тогда пущу, а сейчас расходитесь! Go home!
Мы вышли во двор выкурили по сигарете, выразили всеобщее сожаление о не съеденном, как обычно, реквизите пьесы «Пир» и разошлись по домам.
Через несколько дней ко мне позвонил актер Тимур:
- Ты знаешь, какой есть наш режиссер?
Тимур относился к представителю народа, который в средней полосе России называют «лица кавказкой национальности», поэтому говорил несколько своеобразно.
- Какой такой?
- Совсем шакал. Вот какой.
- И в чем это проявилось?
- Помнишь еду, которую приносил.
- Да.
- Так вот шакали он ее… совсем… это… в ресторанах, в которых работал развозчиком. Еще и двести баксов… вавайбай… у хорошего человека… моего земляка… слушай… зашакали… шайтан такой, а я за него мазу держал… мне теперь его долги нужно будет отдавать… маму я его имел! Найду, слушай, сделаю из него… этот… брытанский флаг… совсем…
- Ну, зачем уж так, - попытался я успокоить Тимура, - может быть... он… все… же вернет. Он же человек искусства, нравственности, культуры. Режиссер!
- Какой рэжисер, слушай. Он в Москве в театре буфетчиком работал. Там его за растрату повязавлэ. Рэжиссер! Имел я таких рэжиссеров в двадцать одно!
…так и не осуществив постановку пьесы, театр перестал существовать. Ходили слухи, что обремененный долгами режиссер бежал из провинции. Не знаю, но точно могу сказать, что и сегодня нет-нет, а вспоминается мне краденный А. Д. Засухой из ресторанов реквизит пьесы «Пир».
Мария Федоровна
- Влад! Влад, - окликнул меня густой женский контральто, - Влад! Да погоди же ты. Мне за тобой не угнаться.
Я обернулся.
- Ну, наконец-то. Фу… ты… господи… чуть догнала. Ты бежишь, как Карл Льюис. Как дела? Как живешь? - тяжело дыша, поинтересовалась, точь-в-точь Надежда Константиновна Крупская, дама. - Как здорово, что я на тебя наткнулась. Ну, рассказывай.
- Простите… я что-то…
- Вот тебя и на!? Я же Магда. Магдалена из театра Засухи. Я что, так сильно изменилась?
- Нет, просто я никогда не видел вас в шляпе...
- Да какая «вы»! Мы же давно на ты! Ну, привет, Влад, привет, - моя бывшая театральная коллега троекратно облобызала мои давно не бритые щеки, - как живешь-поживаешь, дорогой.
- Ваще живу, а в частности существую. Не жизнь, а плохой цирковой номер.
- Понятно. У меня тот же вариант. Но может стать лучше. Интересней. Веселее. У нас в театре собрались прекрасные люди.
- В театре, - изумился я, - в каком… таком… театре. Что, разве Засуха раздал долги?
- Нет. У нас теперь новый режиссер. Мария Федоровна.
- Императрица что ли? - пошутил я.
- Какая императрица, - недоуменно взглянула на меня Юля, - при чем тут императрица?
- Вдовствующая императрица Мария Федоровна… мать последнего русского императора.
- Да нет, она никакая не императрица. Тем более вдовствующая. У нее сожитель есть, Фадей… и потом она режиссер, - Магдалина подумала и добавила, - замечательный режиссер.
- Такой, как Засуха?
- Засуха вор и мошенник, - загорячилась моя театральная коллега, - а она режиссер от Бога!
…с режиссером от Бога Марией Федоровной я встретился в подвале дома с кокетливо-романистической вывеской Résidence Bel Age. В русском варианте это звучит обреченно-мрачно «Дом престарелых».
Заметив стоящую у двери даму, которую я принял за обитательницу резиденции прекрасного возраста, я поинтересовался:
- Скажите, мадам, вы не в курсе, где здесь размещается театр?
Дама ответила взвизгивающим голосом, упирая на царственное местоимение «мы»:
- Ну, театр это громко сказано. Нам его еще придется воплотить в жизнь. Поэтому… пока… Мы подчеркиваем. Пока. Мы называем его театральная студия «Арабески». А мы ее художественный руководитель Мария Федоровна Дагмар-Романова.
Клянусь, что первым моим желанием - было бухнуться в ноги руководительнице «Арабесок» и бормотать что-то вроде: «Милостиво прошу, ваше Величество… честь имею… не обессудьте… азм есть… пес смердящий». Хотя пахло от меня дорогим французским одеколоном. И упал бы, клянусь Богом, но помешала этому Магда. В этот момент она выпорхнула из комнаты.
- А вот и Влад. Я вам про него рассказывала. Он назвал вас императрицей! А я ему: Да никакая она не императрица! - Магдалена звонко и весело, точно в нее вселились семь бесов, рассмеялась.
Мария Федоровна холодно взглянула на нее и торжественно сказала:
- Императрица-не императрица, но и в наших жилах не водица течет.
Улыбка слетела с уст участницы студии «Арабески», и она, сделав подобострастный реверанс, удалилась.
- Как вас, простите? – обратилась дама ко мне.
- Влад.
- Очень приятно познакомиться, Владислав, - Мария Федоровна улыбнулась, явив миру сверкающую вставную челюсть.
- Я предпочитаю Влад, - сказал я, осторожно пожимая усыпанную кладбищенскими бабочками руку Марии Федоровны. И потупив глаза, смиренно произнес:
- Весьма рад столь замечательному знакомству.
- Прошу вас.
Мария Федоровна указала мне на дверь, ведущую в сумрачную комнату…
Я вошел и увидел сидящих вдоль стола (один в один как на полотне Леонардо Да Винчи «Тайная вечеря») людей.
В центре стола дымился электрический чайник. На окраинах вздымались горки дешевого печенья и холмики копеечных конфет.
Мария Федоровна царственно кашлянула и, тыкая в людей величественным перстом, принялась называть их имена:
- Андрей, Петр, Яков, Семен, Матвей… А где Фадей?
Люди молча пожали плечами.
- Фадей! – крикнула руководительница «Арабесков».
- Тут я, - донеслось из темного угла.
- Ты что там заснул что ли, братец?
- Нет, я тут… слушаю.
- Тогда подай, голубчик, нашему гостю чаю.
…мгновение, и передо мной уже стояла пластиковая чашечка чая, пластмассовая тарелочка, на ней лежали: болезненного вида печенюшка и ядовито красный леденец.
Разнообразием и качеством угощений студия «Арабески» явно уступала театру А. Д. Засухи.
Затем руководительница представила мне женскую половину студии «Арабески»:
- Магдалина, Сусанна, Анна, Марфа и я, Мария, - закончила руководительница арабесок.
Наступила торжественная тишина. Казалась, что вот-вот из темного угла (в которых обычно висят иконы в православных домах) выйдет сам Иисус Христос.
Но вместо этого Мария Федоровна вытащила из своей сумочки пачку листов и бросила их на стол.
- Тень царицы. Пьеса, - прочел я и, покачав на ладони пьесу, сказал, - большая вещь… объемистая.
На что Мария Федоровна провозгласила:
- Мы сюда, дорогой мой, не в бирюльки пришли играть. Мы пришли заниматься делом. Строить театр!
И началось строительство театра. Дважды в неделю оно начиналось с приказа:
- Фадей, принеси- ка нам, братец, чаю!
Дальше следовал монолог Марии Федоровны.
- Прежде чем начинать играть, mes amis, вам нужно научиться дышать. Это очень и очень важно. Я разработала уникальную систему дыхания. Она включает в себя, но прежде я хочу вам рассказать, как я служила в театре… дай Бог памяти каком… так вот тамошний режиссер… дай Бог памяти как его звали… я тогда была так хороша, так обворожительна! Вы представляете, когда я шла по улице, то трамваи сворачивали за мной в переулки и с них падали эти ужасные искрящиеся палки… их еще называли рогами…
- Рога, - осторожно поправлял ее из своего темного угла Фадей, - не у трамваев, а троллейбусов, Мария Федоровна.
- Ах, какая разница и то… и это… дымит и воняет.
- Дымят и воняют, Мария Федоровна, автобусы, а трамваи работают на электричестве, а оно не воняет… оно ничто… эфир.
- Эфир, – задумчиво повторяла Мария Федоровна, - это ты хорошо, братец, сказал. Я была вся эфир! Сама невесомость. Так вот этот самый режиссер… дай Бог памяти как его имя… валялся у моих ног, чтобы я сыграла у него роль Джульетты. Но за это я должна была естественно переспать с ним. Я сказала ему… продать тело можно, но как продать искусство внутри него. А он мне…
Мария Федоровна загоралась и трещала без умолку, пока кто-нибудь не напоминал ей, что на дворе уже стемнело и пора по домам.
- В следующий раз, mes amis, мы поговорим с вами о роли этюда. Попрошу сдать по десять долларов за занятие.
И тотчас же из темного угла с шапкой в руке появлялся Фадей….
- Сегодня, mes amis, мы рассмотрим с вами такой рабочий инструмент актера, как пластика. Этот, на первый взгляд, пустяшный предмет… да я помню, когда я служила в театре. Дай Бог памяти, в каком? Впрочем, это к теме нашего занятия не относится.
Так вот… тамошний режиссер… дай Бог памяти… как его звали?.. за роль Дездемоны предлагал мне вступить с ним в сомнительную связь, а надобно вам сказать, что в те годы я была чертовски хороша собой… Аэропланы в небе, заглядевшись на меня, сбивались с маршрутов….
- На следующем занятии мы поговорим о технике речи. Попрошу сдать по десять долларов за занятие Фадею. - Из темного угла с шапкой в руке появлялся сожитель Марии Федоровны
- Сегодня, mes amis, мы рассмотрим с вами такой рабочий инструмент актера… помнится, меня ангажировали в один модный театр. Дай Бог памяти, какой…так вот тамошний режиссер за роль Клеопатры предлагал мне вступить с ним в связь, а надобно вам сказать, что была я о ту пору…
Я зевнул и стал глядеть в окно. На чахлом дереве сидела ворона. В клюве она держала кусок французской булки. Я представил, как Мария Федоровна рассказывает вороне свою историю о своей службе в авангардном театре. Как же его было название? Там служил режиссер. Дай Бог памяти? Зачарованная ворона открывает клюв и из него выпадает кусок хлеба. Тут же их темного угла выбегает Фадей.
- Отдайте, - требует ворона, - это мой кусок!
- За занятие, - отвечает ей Фадей и бросает кусок в свою бездонную шапку…
- Молодой человек. Молодой человек.
Я открыл глаза и увидел перед собой Фадея.
- Спите?
- Нет, слушаю, а в чем дело?
- С вас десять зеленых за занятие.
- А, вы в этом смысле…
Я вытащил синенькую бумажку. Бросил ее на усеянное мелочью и бумажками дно шапки...
- Влад! Влад! – Окликнул меня густой женский контральто. - Влад! Да погоди же ты. Я же не могу так быстро.
Я обернулся и увидел Магду.
- Уф. Куда же ты пропал, Влад! На репетиции не ходишь! Мария Федоровна сейчас про театр абсурда, в котором она работала, рассказывает… Дай Бог памяти, как он назывался? Но не в этом дело… Она, кстати, тебя вспоминает, говорит… ты талант! Приходи, мы тебя ждем.
- Дорогая Магдалена, - сказал я, - спать я могу и дома, а главное, совершенно бесплатно. Прости, мой автобус.
Я повернулся к Магде спиной и побежал к автобусной остановке.
Непростое решение
Я стал тем айсбергом, в который врезались набирающие обороты «Арабески». Студия дала трещину. Она стала стремительно расширяться, и накануне Рождества ко мне домой явилась добрая половина "Арабесок".
- Можно?
- Прошу.
Арабески вошли в квартиру. Долго и шумно раздевались. Запачкали своими грязными сапогами ковер, а, проходя в гостиную, «Арабеск» Тимур зацепил бедром китайскую вазу. Она качнулась, замерла над пропастью, сорвалась с тумбочки и полетела вниз. Я попытался остановить ее смертельный полет, но ваза, скользнув своей гладкой поверхностью по моей руке, упала на пол и с жутким грохотом разбилась.
- Ничего, дарагой, - поднимая осколки, сказал Тимур, - склэим. У меня клей БФ есть. Еще с совка храню! Сколько… слушай… клеев тут не покупал... да… такого сильного как БФ не встречал… Асфалт клеит… мамой клянусь!
Арабески прошли в комнату. Сели за стол.
- Позвольте. Простите. - Жена принялась убирать со стола стеклянные предметы.
Участники студии Марии Федоровны притихли. Наступила торжественная тишина.
- Влад, - нарушила торжественность Магда, - мы к тебе, как волхвы с даром.
- Они были с дарами, - поправил я её, - но дар тоже ничего. Доставайте. Доставайте... ваш дар!
- Наш дар, - торжественно произнесла Сусанна, - не материален. Он духовен.
Я сделал кислую мину: - Вроде Марии Федоровного эфира.
- Вот только не надо смеяться над духовностью… её и так мало осталось в нашей жизни! - дружно провозгласили «Арабески»
Я склонил голову и кротко произнес: - Согласен.
- Дар наш таков, - сказала, потешно грассируя «р», Эстер, - мы предлагаем тебе, Влад, возглавить театр.
Если бы Арабески сообщили мне, что я мессия, я бы удивился гораздо меньше.
- Но почему я? Чем вас не устраивает Мария Федоровна?
- Она мало уделяет внимания практической работе, - заявила Сусанна.
- Зато много про блядство говорит, - вставил Тимур, - мамой клянусь!
- Тимур!
- А что Тимур! Этот ее имел. Тот ее хотел.
- Она царица, - усмехнулся я, - ей можно!
- Имел я таких царыц по трешку на Ярославском вокзале. В Москве она билетершей работала. За блядство выгнали… и это шайтан Фадей… туда-сюда с шапкой бродит. Я дэнги рисовать не умею… я ваще… не знаю, как карандаш в рука держать… слов даю!
- Тимур, или ты успокоишься, или мы выставим тебя за дверь!
- Хорошо, слушай, буду сидеть тихо!
- Так о чем это я вот? - спросила Магда, когда за столом установилась тишина, - сбил ты меня с мысли… совсем.
- Ты хотела объяснить, почему выбор пал на меня?
- Вот правильно, - спохватилась Магда, - именно это я и хотела, объяснить. Видишь, какая у тебя хорошая память. А я иголку положу, а потом пока не найду, осторожно передвигаюсь по комнате. Боюсь, что она в ногу войдет. По крови пойдет и конец.
- Какой конец, слушай, – загорячился Тимур, - я в детстве кинжал проглотил.
- Да ты что, - изумилась моя жена, - и что, делали операцию?
- Зачем операция, слушай, совсем. В уборную сходил и вся операция.
- Тимур, – взвизгнула Магда, - зачем за столом такие вещи говоришь?
- Это не вещи, дорогая, это жызн. У нас в горах, какой доктор есть. Бараны да волки, вот и все доктора!
- Замолчи, - прикрикнула на него Сусанна, - продолжай, Магда.
- Мы выбрали тебя, потому что ты быстро бегаешь, а если быстро бегаешь, значит в тебе много энергии. Для руководителя это очень важно. Потом ты эрудирован, знаешь про дары. Я ведь всегда думала, что они принесли младенцу дар.
- Памперсы! - пошутил Алекс.
- Не кощунствуй, слушай… совсем… Рождество скоро.
- А ты разве христьянин?
Тимур вспылил:
- Это к дылу нэ имеет значения. Бог едын!
- Мальчики, успокойтесь! – остановила намечающийся религиозный спор Эстер, -продолжай, Магда.
- Нет, пришла моя очередь внести свою лепту, - сказала Сусанна, - твой талант отмечала Мария Федоровна.
- И Засуха, - добавила Магда.
- Нэ надо при мне упоминать этого шакала, - встрепенулся Тимур. – Встречу, порву ему двадцать одно!
- Тимур, - воскликнул я, - здесь же дамы.
- Я из него самого даму сдылаю, - не унимался Тимур, - клянусь да... сдылаю!
- Мне можно продолжать? - поинтересовалась Сусанна.
- Гавыры, женщина.
- Потом ты человек творческий, пишущий. Твои статьи в газете пользуются успехом в определенных читательских кругах.
Магда ласково обняла за плечи мою жену и продолжила славословие:
- Потом у тебя жена и художница, и модельер, и закройщица и, наконец, красавица.
- И портниха, - продолжила Эстер, - вы помните, какие она приготовила костюмы для Засуховского пира.
- Слушай… да… Богом прошу, - вскрикнул Тимур, - не называй при мне этого шакала! Встречу порву совсем на брытанский флаг.
- Выпей, - я подвинул Тимуру стакан, - чаю с мятой… он успокаивает.
- Ты согласна, - поинтересовался я у жены, - заняться этим делом?
- Вообще, это интересное занятие, - ответила жена, - но вопрос, кому это нужно. Театр это рудимент. Отживший хвост искусства. Даже в метрополии в него уже никто не ходит, а уж в наших эмиграциях в него и калачом не заманишь. Дохода ноль, а растрат тысячи.
- Эллина, ты недооцениваешь эмигрантскую публику, - возразила Эстер, - люди истосковались по духовности! По нашей бессмертной классике! Они обязательно придут в театр. А куда им еще идти? Здесь же некуда пойти! Цены в здешние театры и концертные залы заоблачные, а показывают какую-то, прости Господи, срамоту!
- И на нэпонятном… совсем… языке… мамой клянусь.
- Правильно, - согласилась Магда, - не каждый понимает язык. Я вон, сколько здесь живу. В какие только школы ни ходила. Ходила-ходила, а в итоге, как в том кино, все время вторая смена. Да, так и я говорю. Мы поставим Чехова. Здравствуйте. Аревуар. Кушать подано, и главное всем понятно.
- Вдохнем новую жизнь в Островского! - провозгласила Сусанна.
- Прикоснемся к Толстому.
- Как ты сказала, прикоснемся, хм- хм, - усмехнулся Алекс, - в этом есть что-то эротичное.
И гомосексуальное. Здесь любят эту тему.
- Слушай, дорогой, зачем про плохих людей за столом говоришь… совсем…
- Мальчики, тихо! Успокойтесь! - прикрикнула на мужчин Магда.
Над столом повисла тишина. Только ложечки романтично шуршали о края пластмассовых стаканчиков.
Мне на мгновение показалось, что комната наполнилась волосато-бородатыми классиками. Сидя на кушетке, иронично улыбается Антон Павлович. Из темного угла хмуро поглядывает Федор Михайлович. Задумчиво глядит в свое отражение в темном окне «зеркало русской революции». Прохаживается Островский. Чешет бороду Салтыков-Щедрин. Хмыкает в усы «буревестник революции».
- Все это старо! - нарушила тишину моя жена.
- Не нужно путать вечное с временным! – грассируя «р», возразила Эстер.
«С таким «р», - подумал я, - следует играть Шалом-Алейхема. - Поймав себя на том, что это неполиткорректно, я поправил себя: - Но с другой стороны, он ведь тоже классик, а классика не имеет национальности».
- Ну, что ж, - заключила жена, - если вы так хотите. Я не против. Дело хорошее. Интересно, кроме того, мы, эмигранты, мало общаемся. Все зависит, - жена кивнула в мою сторону, - если он согласится, то я помогу, чем могу.
- Конечно! Конечно! Он согласится, - заговорили разом «Арабески», - как же он может не согласиться. Ты правильно, Эвелина, сказала. Нам нужно наводить мосты между бурными волнами эмиграции.
Слово взял я.
- Нет, друзья мои, я не согласен. Это очень ответственно - раз. Два - это не принесет доходов. Три, зачем мне насмешки недругов и хмыканье критиков? Давайте лучше откроем ресторан. Я умею неплохо готовить и…
- А кто приготовит нашим людям духовную пищу? - поинтересовалась Эстер.
- А насчет критики, - вступила в разговор Магда, - так знаешь… волков бояться - в лес не ходить.
- Правильно гаворыш, женщина, - кивнул головой Тимур, - людей надо бояться, а волки что… волки зверы…ты к ним с душой и они тебя не обидят… не стоять мне на этом месте!
- Правильно, хотя и спорно, - сказала, раскуривая сигарету Сусанна, - дорогу осилит идущий.
- Нас рассудят не критики, а время, - произнесла, особенно грассируя «р», Эстер.
- Послушай, дарогой, - обратился ко мне Тимур, - зачем… хороших людей… обижаешь? Мы пришли… шашлык принесли… вино, купили… Женщины, где вино?
- Ты ж не христьянин, - воскликнул Алекс, - тебе нельзя.
- Главное не то что вовнутр, а что изунутры, - поднимая бокал, произнес Тимур, - а изонутры должно быть только хорошее… нельзя людей обижать.
- Правильно, - воскликнула Эстер, - давайте за это и выпьем.
Все выпили.
- Давайте еще по одной, - предложил Алекс.
- Погоди наливать… слушай… куда торопишься… за столом долго будем сидеть… песни петь… лезгинку танцевать. А пока ми не услышали главное. Влад, ты согласен?
- Согласен!
Раздались бурные и продолжительные аплодисменты.
Мы сдвинули бокалы, выпили и принялись кушать.
Эстер, обгладывая баранью косточку, сказала:
- Совсем как у Засухи на репетиции Пира!
- Слушай, дорогая, Богом прошу! Не порти аппетит… совсем.
Наступила тишина, аппетитно затрещали кости, волнующее захрустели огурцы, возбуждающе забулькало вино…
Я выпил бокал Бордо. Хмель ударил мне в голову. Комната наполнилась неземной музыкой. Окно распахнулось, и в нее влетела золотая колесница. Белоснежные пегасы, сделав круг над столом, замерли у моего стула. Из колесницы, напевая дивные баллады, вышли Божественные музы. Сексуальная Эрато, пробегая своими нежными пальчиками по пуговкам, замочкам, зиперам, сбросила с меня одежды. Я остался непорочно нагим. Удивительно, что этого не заметили пирующие «Арабески». Восхитительная Каллиопа увенчала мою голову лавровым венком. Прекрасная Терпсихора набросила мне на плечи белоснежную тунику. Возвышенная Мельпомена протянула мне свою божественную ладонь, и мы взошли с ней в колесницу. Зазвучали лиры, их поддержали свирели. Грянули горны, громыхнули барабаны. Белоснежные пегасы вздыбились, громко заржали и, оторвавшись от паркета, колесница выпорхнула в широко открытое окно. В хороводе муз полетел я к звездно-снежным небесам. Пропал стол. Исчезли Арабески. Время остановилось. Сгинуло пространство. Испарилась гравитация. Вокруг разлилась сверкающая красота и розоватый эфир. Однако пах он не врачебным кабинетом советской поликлиники, а эмигрантской парикмахерской «Ефим».
Запели небесные херувимы:
Музы, молю — из толпы многогрешного рода людского
Вечно влеките к священному свету скиталицу-душу.
Божественная музыка. Прекрасное исполнение, которое немножко подпортил взвизгивающий голос Марии Федоровны, пропевший фразу.
- Музы, какой он артист. Умоляю!
- Что ты сказал, дорогой, – поинтересовался Тимур, - вино горчит?
- Да нет… нормальное вино, - ответил я.
- А я говорю горчыт! Давай… слюшай… горко! Мы же у вас совсем на свадьбе не гуляли… да!
- Горько! Горько! - закричали «Арабески».
Пришлось нам с женой целоваться. Это было кстати. Наша с ней свадьба (в свое время) прошла без церемонии.
- Не спеть ли нам, Сусанна? – спросил я, указывая участнице студии на гитару.
- А что, и споем!
Гитара пошла по кругу.
- Изгиб гитары желтой… Как здорово, что все мы собрались, - поставила в песне последний аккорд Сусанна.
Гитара оказалась у Алекса. Терзая струны, он с драматическим надрывом спрашивал у нее, где его любимая?
- Давай про горы, - попросил Тимур, - про Домбай знаешь? Я там был… с отцом овец пас.
День ходишь, никого не встретишь, а если встретишь, то памалчишь и разойдешься. Горы слов не любят. Громко скажыш. Лавина сойдет. Тэбя нет, а горы стоят.
К полуночи под хоровое пение - «Возьмемся за руки, друзья…» - Арабески разошлись.
- Пойдем спать, - сказала жена, - посуду завтра уберем.
- Иди, а я покурю.
Жена ушла, я сел у окна. Закурил и принялся смотреть в темные небеса. Возвратилось время, его неспешно отсчитывали настенные часы. Пространство, мигая звездами, встало на место. Эфир сменил кислород. Он пах бычками в томате, солеными огурцами, салатом оливье, пивом, елочной мишурой и сигаретными окурками. По ночному шоссе устало бежали запоздавшие авто. В небе, мигая огнями, пролетел одинокий самолет. Раздалось шипение, треск, распахнулись дверцы часов, из них выпорхнула кукушка.
-Ку, ку, ку… - принялась она отсчитывать последние секунды уходящего дня. Дня, разделившего мою жизнь на до и после театра. Я затушил сигарету и отправился спать.
(антракт)
… должен написать несколько слов о себе. Какую же трудную задачу вы передо мной ставите! Кто я? Откуда? Куда иду? Зачем живу, дышу и к чему стремлюсь? Вопросы, вопросы и вопросы. Не ответишь на них ни с помощью мягких пастелей, ни пожелтевших фотографий, ни завихряющихся прилагательных великого и могучего русского языка.
Если определить коротко - наверное, путник, бредущий по жизни без четкой и ясной цели. Странник, пришедший в этот мир в не самые лучшие для него времена (правда, когда они были лучшими?). Откуда я родом, да как и все из детства, детства дощатых сараев коммунальных дворов. Из юности котельных и сырых художественных мастерских. Из споров и песен на прокуренных кухнях серых "хрущоб". Молодости несбывшихся надежд из последнего "обманутого поколения", умирающего сегодня монстра по имени "русский коммунизм". Из эмиграции с её тревожными снами о старом занесенным снегом дворе, о лицах любимых и навсегда оставленных людей.
О чем я пишу? Сказать честно, я не знаю…
.. Тогда для чего же? - задастся вопросом пытливый читатель. А для того, мой друг, что тем не менее каждый пишущий, и я в том числе, оставаясь один на один с чистым, как снежная равнина, компьютерным или тетрадным листом, думает - "А вдруг сегодня я напишу что-то такое, что перевернет мир, что сделает его чуточку добрее? В.С.
