Киносценарий - «О, Готеню». Из книги автора: «Спокойно, вы в Америке!»0

В 1988 году журнал «Київ» (№№8 и 9) опубликовал роман «Готэню!», один из трех романов, написанных мной в период 1970-1980 годов. Всех их объединяла «еврейская тема», что в то время властью СССР всячески замалчивалось. Эта публикация стала возможна благодаря периоду перестройки и тому факту, что часть украинской писательской социально-политически активной элиты стремилась использовать этот период для демократизации республики и возможного обретения независимости.

Роман не остался незамеченным. И вскоре с автором связались режиссеры киностудии А. Довженко (С. Цибульник и С. Винокуров) с предложением написать киносценарий. Что и было сделано (декабрь 1988).

В январе 1989 режиссеры предложили этот сценарий руководству студии, и не встретили возражений. Проблема была одна: финансирование. В это время экономика страны рушилась. Рубли обесценивались ежедневно. Цены на всё катастрофически поднимались. Киностудия предложила режиссерам и автору сценария искать спонсоров.

На этом пути возникли тексты «Краткое содержание сценария художественного фильма «О, Готэню» и «Пережитое: Хроникально-документальный фильм о трагической истории еврейской культуры на Украине. (Заявка)».

Но и они не дали результата.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

- Наум Абрамович – пенсионер, бывший чекист;

- Вера Иосифовна – пенсионерка, его жена;

- Сталина Наумовна – начальник отдела научно-технической информации проектного института (ОНТИ), их дочь;

- Ким Лазаревич – начальник лаборатории академического института, муж Сталины Наумовны;

- Никита – сын Сталины Наумовны и Кима Лазаревича;

- Лазарь Аронович – пенсионер, отец Кима Лазаревича;

- Ревекка Михайловна – жена Лазаря Ароновича и мать Кима Лазаревича;

- Петр Васильевич – генерал КГБ в отставке, бывший коллега Наума Абрамовича;

- Ася Марковна – жена Петра Васильевича;

- Леонид Григорьевич - врач хирург, его жена – Люся, соседи Наума Абрамовича и Веры Иосифовны по лестничной клетке;

- Андрей – школьный друг Никиты;

- Маша – сестра Андрея;

- Лолита Афанасьевна – мать Андрея и Маши;

- Ганич – начальник Кима Лазаревича;

- Юра – начальник лаборатории Киевского государственного университета (КГУ), бывший однокашник Кима Лазаревича;

- Женщина – секретарь конфликтной комиссии КГУ;

- Мужчина – начальник Сталины Наумовны;

- Председатель партийного собрания ЖЭК-303, участники собрания – отставники/пенсионеры КГБ, мужчина в кителе, исключенный из партии;

- Женщина-художник в «трубе» Киева;

- Старшина милиции и группа «пятнадцатисуточников»;

- Сотрудники отдела, где начальником – Сталина Наумовна;

- Коллега Кима Лазаревича.

СЦЕНЫ.

1.

Перед Новым 1987 годом в Киеве, наконец, выпал снег. На вокзале все вокруг непривычно чисто и бело. Почти сказочно. Мороз, солнце и снег.

Привокзальная площадь. Движутся трамваи, машины, люди. Сначала рядом. Потом начинают удаляться. Движение их замирает. Уже не различить ни людей, ни машин. Привокзальная площадь, дома, улицы, город превращаются в точку на планете Земля, которая и сама-то замирает маленькой звездочкой в загадочной и таинственной Вселенной.

А затем, уже с калейдоскопической быстротой, в обратном порядке, налетают город, улицы, дома, вокзал, люди. И голос вокзального диктора на русском и украинском языках объявляет: «Граждане пассажиры. От второго пути отправляется скорый поезд №237 Киев-Ужгород...

У открытых окон в плацкартном вагоне № 13 поезда №237 плотно стоят люда, в основном: старики, женщины и дети. Поезд медленно отходит от перрона. Люди у окон машут руками. Некоторые что-то кричат, вытирают ладонями слезы. Плачут и дети. А совсем маленькие бегают по вагону, довольные непредвиденной свободой.

Милая белокурая девочка лет двух, одетая в светлое платье, с розовым бантом на голове, толкает ногой розовый шарик, тыкается в ноги взрослых, и снова бежит за шариком. К ее удивлению никто не обращает на нее внимания. Шарик закатился под скамейку, и девочка поползла за ним по грязному, затоптанному и мокрому полу.

От одного из окон в центре вагона отходит женщина лет сорока. У нее красивое аскетическое лицо, большие еврейские глаза, тонкий с горбинкой нос, большие выпуклые розовые губы, особенно выделяющиеся на бледном лице. Она очень похожа на молодую Софи Лорен.

Рядом с женщиной парень лет двадцати пяти. Он похож на мать, но лицо его еще аскетичнее. Вьющиеся, с ранней сединой, волосы красиво закрывают виски и уши. Черная короткая борода еще больше удлиняет лицо. Что-то мученическое во всем его облике, особенно в грустных, давно уже не смеющихся глазах. Они научились быть печальными даже тогда, когда лицо выражает улыбку. В руках у него пять свежих красных гвоздик. Он задумчиво смотрит на них.

Женщина садится, она возбуждена. У нее отсутствующий взгляд. И вдруг, склонив голову на ладони, начинает рыдать.

Напротив плачущей женщины сидит старушка, совершенно седая, с редкими прядями волос, выбившихся из-под съехавшего на бок темного цыганского платка. Она внимательно смотрит на плачущую женщину, тяжело вздыхает, говорит шепотом.

- Готэню, элф ир, готэню. Господи! Сделай так, чтобы закончились наши мучения.

Плачущая женщина подняла голову. Она услышала эти слова. Она посмотрела на старушку, на людей, все еще стоявших у окон и смотревших туда, где давно уже не видны были ни люди на перроне, ни сам перрон, даже вокзал давно уже остался позади.

Женщина утерла ладонью слезы. На только что заплаканном, припухлом, мокром от слез лице вдруг загораются безумным сиянием огромные глаза. Она медленно приподнимается, заламывает над головой тонкие руки и, пританцовывая, то наклоняясь, то распрямляясь, начинает плясать, ритмично припевая все громче и громче.

- Ло мир алэ инэйнэм, инэйнэм нэмэн аби - и - сэлэ ва-а-айн[1].

Она поет и танцует. И люди, отпрянув от окон, расступаясь, смотрят на нее с удивлением, недоумением, грустью. Смотрят и молчат. А она танцует, никого не видя перед собой в набирающем скорость поезде. И почти не слышно, как старая женщина с цыганским платком на голове начинает читать молитву, прося бога, чтобы не лишал он их разума.

- Готэню, элф ир, готэню[2]...- шепчет она.

И в этот момент почти у самых ног неистово пляшущей женщины, теперь еще больше похожей на молодую Софи Лорен, показывается из-под скамейки белокурая любопытная головка девочки со сбившимся красным бантом и с розовым шариком в руках. Кто-то в толпе громко вскрикивает, шарик лопается. И пляшущая женщина испуганно останавливается, смотрит на девочку... И теперь в умолкнувшем вагоне становится так тихо, что стук колес на стыках рельс заглушает все звуки вокруг, превращаясь в грохот.

2.

Небольшой квадратный кабинет начальника научного отдела в академическом НИИ. За письменным столом сидит плотный мужчина с лицом боксера. Он поднимает трубку и говорит.

- Здесь Ганич. Здравствуйте. Попросите, пожалуйста, Кима Лазаревича.

Он прижимает трубку между плечом и ухом, расстегивает пиджак, ожидает, нетерпеливо постукивая пальцами по столу.

- Фридман слушает, - раздается в трубке.

Лицо у Ганича меняется, расплывается в улыбке.

- Ким, зайди ко мне, поговорить надо.

Он кладет трубку, откидывается к спинке кресла и с удовлетворением осматривает кабинет. Перед ним два полированных стола, новая телефонная тумба с директорским селектором. На стенах литографии Ленина и Брежнева. В центре стола заседаний яркие и сочные искусственные тюльпаны в хрустальной вазе.

Ганич складывает разбросанные на столе газеты за май 1977 г., поднимается из нового вращающегося кресла и медленно прохаживается по кабинету высокими, почти парадными шагами. Пиджак его распахнут и руки в карманах брюк.

Раздается стук в дверь.

- Разрешите? - спрашивает Фридман.

- Входи, Ким. Входи. Жду тебя. Ты - гений, аидэшэ коп[3]. Что я могу еще сказать! Смотри.

Ганич пожал мягкую, неуверенно протянутую ладонь Фридмана, подошел к столу, взял в руки толстую папку без тесемок, поднял перед собой, словно поднос с хлебом-солью.

- Бери-бери. Не бойся, не мина. Прочти, что написал академик Коваленко, тоже, говорят, аидэшэ коп, но наполовину. Читай, читай.

Фридман взял папку, открыл ее, вытащил из-под зажима отзыв со штампом института математики и стал читать. Молча. Все больше опуская свою большую уже лысеющую черную голову.

У него широкие плечи, короткая шея, мощные, короткие ноги. На нем темно-коричневый примятый костюм и сорочка без галстука.

- Нэшкушэ[4], правда? - спросил Ганич, не дождавшись реакции. Спасибо, Ким, ты настоящий друг, коп[5] у тебя, что надо. А я абисэлэ хазэр[6]. Как ты находишь мой идиш? Коваленко научил.

Фридман ничего не ответил. Дочитал отзыв Коваленко на докторскую диссертацию Ганича и положил папку на стол.

- Коваленко согласился принять работу к защите в своем институте, - сказал Ганич. - Так что теперь мне без тебя – крышка. Ты должен меня натаскать.

- Вы преувеличиваете, - сказал Фридман.

- Ладно, Кимушка. Брось "выкать". Я сам знаю, что поступил с тобой некрасиво. Но не мог я пробить тебя на свое место. Не мог! Если бы я настаивал, самого попешили. Мне и так намекали, чего это я вашему брату симпатизирую, думаешь - все так тихо, как кажется? Ты многого не знаешь, да и сказать я тебе не могу. Грязь это все. Жлобство, как ты говоришь. Нехер делать нашим стратегам хуевым. Мерещатся им вокруг сионисты, иудаисты, черт знает что. Абише безоен[7]. Пошли они все...

Значит, так. Будем работать каждый день. Ты не стесняйся, муштруй меня, как сидорову козу. А я тебе вот что обещаю. Сразу после моей защиты - пробиваю тебе отдел. Да-да, не лабораторию, - отдел. Есть задумка. Ну и потом - твоя защита докторской. Ты уж потерпи немного, нельзя мне защищаться после тебя, сам понимаешь. Угэрэт?

Фридман: - Хорошо.

Ганич: - Ну, Кимушка, тогда садись, начнем прямо сейчас. За полгода мне нужно во всем разобраться, как в своем. Ну, давай, голдене коп[8]...

3.

В здании Киевского университета в одной из лабораторий сидят в уединении два старых товарища, один из них - Ким Лазаревич Фридман. Второй - Юра, начальник этой лаборатории.

- Вот так, - огорченно сказал Юра.

Ким Лазаревич молчит. Он держит в руках импортную восьмистержневую шариковую ручку хозяина лаборатории и поочередно нажимает разноцветные рычажки, обнажая стержни.

Юра тоже молчит и рисует на чистом листе бумаги какие-то крючки, линии, овалы, заштриховывая их под разными углами.

Юра: - Ким, ну что делать! Не мог Никита пройти на этот факультет. Не мог, даже если бы написал гениальную работу. Возле его фамилии стояла красная „птичка", он был обречен... Если хочешь, я ему сам все объясню.

Ким: - Не надо, спасибо. Я ему говорил то же самое. Он не верил. Как же так,- отвечал,- как же так! Я, говорит, в университете выиграл почти все математические олимпиады, они меня знают. Не может этого быть.

Юра: - К сожалению, может. Все Фридманы, извини, маркируются красными "птичками" еще до начала экзаменов.

Ким: - Да-а... Ну, что ж. Извини.

Юра: - Ты меня извини. Если бы я мог что-либо изменить!

Они пожали друг другу руки.

- Не пропадай, звони, - сказал Юра.

Ким Лазаревич спустился вниз и стал ожидать сына. Он прохаживался вдоль главного входа в университет, смотрел на его свежевыкрашенные красные стены, на огромные транспаранты с призывами и воззваниями: "Решения ХХV съезда партии - выполним", "Партия и народ - едины", "Экономика должна быть экономной"...

Ким Лазаревич остановился у огромного щита, на котором вывешивались объявления приемной комиссии, и стал бездумно читать. Он ни на чем не мог сосредоточиться.

Никита увидел отца, когда вышел из парка Шевченко. Он посмотрел по сторонам и стал перебегать дорогу. Его длинные черные вьющиеся волосы развевались. Лицо раскраснелось. Большие черные глаза смотрели настороженно на понурую, ссутулившуюся фигуру отца. И если только очень всмотреться, можно было в этом румяном, безусом юноше узнать того парня, который спустя десять лет будет стоять возле матери в плацкартном вагоне скорого поезда Киев-Ужгород и держать в руках свежие гвоздики.

Ким Лазаревич словно почувствовал взгляд сына, обернулся. И когда Никита подбежал к нему, сказал, так и не сдвигаясь с места, словно его вкопали в землю.

- Нам отказали.

Никита несколько секунд смотрел на отца немигающими глазами. Румянец мигом сошел с лица. Он стал бледен. И вдруг, не слова не говоря, рванулся в здание.

У входа дежурная пыталась остановить его, но Никита даже не обернулся. Он взбежал по лестнице на второй этаж, подошел к двери с надписью "Конфликтная комиссия" и, не постучавшись, вошел.

Моя фамилия Фридман, - сказал он, войдя в комнату. – Никита Кимович. Я подавал жалобу в Комиссию и копию - ректору.

- Видим. Слышим, - сказала женщина средних лет с гладкой прической. Светлые волосы ее уложены на затылке. – Сначала, здравствуйте! А потом уж и о жалобе поговорим.

Никита: - Здравствуйте. Так как же решился мой вопрос?

Женщина, указывая Никите на стул: - Садитесь, пожалуйста.

Никита, будто и не слышал приглашения: - Я могу получить ответ?

Женщина: - Какой вы нервный. Так нельзя. Вам всего-то... Она посмотрела в раскрытую папку. - Шестнадцать лет.

Никита: - Послушайте, вам мало издевательств на экзаменах?

Женщина: - Кто же над вами издевается? Разве я вас чем-то оскорбила?

Никита, срываясь, почти кричит: - Как решился мой вопрос?

Женщина: - Вы, почему повышаете голос? Перед вами женщина втрое старше вас.

Никита:- Я буду жаловаться.

Женщина: - Это ваше право. Это вы умеете. Однако не забывайте, в какой стране живете, чей хлеб едите. Не слишком ли много претензий?

Она снова заглянула в папку. - И золотую медаль вам в школе не дали. И у нас, видите ли, предвзято отнеслись на вступительных экзаменах. Всем вы недовольны!

Никита, срываясь: - Как мой вопрос?

Женщина, почти шепотом, глядя в глаза Никиты: - От-ка-за-ли!

Никита: - Вы. Вы! - Он задыхался.

Женщина, спокойно, с улыбкой на лице: - Что же "мы", что?

Никита: - Антисемитка, будь ты проклята!

Его глаза наполнились слезами бессилия. Он рванул на себя край стола и все папки, графин с водой, с грохотом упали на пол. Женщина, впервые потеряв самообладание, решительно и громка закричала:- Держите его, держите!

Она рванулась вслед за Никитой. И волосы ее от резкого движения рассыпались, красиво развеваясь за плечами.

4.

Утро. Сталина Наумовна идет на работу пешком. Она заходит на Бессарабский рынок. Обходит цветочные ряды, ряды с солениями. Потом идет по улице Красноармейской до стадиона и уже там сворачивает к институту электросварки.

Сегодня она не торопилась. На улице Красноармейской у стадиона она встретила начальника отдела. Он еще издали стал улыбаться, раскрыл руки для объятий. Но когда она подошла, обниматься не стал. Протянул руку, пожал вялую ладонь Сталины Наумовны, сказал, улыбаясь.

Поздравляю. Наш прибор в Париже и по экспертным оценкам получит медаль. Представляешь? Поздравляю.

- Наконец-то, - сказала она и остановилась от неожиданности. - Заметили. Наконец-то.

Пойдем, пойдем, - сказал начальник отдела, дородный холеный мужчина, который любил выглядеть старше и солиднее. Теперь прибор наш пойдет. Видишь, не зря я торопил тебя с патентованием за границей. Не зря. Теперь продавать будем за доллары.

- По-моему, это я вас торопила с патентованием, - сказала радостно Сталина Наумовна.

- Ладно, согласен, - сказал начальник. - Ты зайди ко мне, разговор есть.

Его кабинет был в другом конце длинного коридора. Сталина Наумовна вошла и остановилась у порога.

- Прошу, - сказал начальник, взмахнув рукой в сторону кресла по другую от себя сторону стола.

Начальник: - Давно мы с тобой не беседовали, так сказать, тэт-а-тэт. Дела мешают. Суета. Жизнь летит, годы считать не успеваешь. А на тебя время не действует, честное слово. Ну, клянусь!

Сталина Наумовна, сначала настороженно, потом с улыбкой: - Ну-ну. С чего бы это такие дифирамбы? Небось, снова в колхоз хотите послать всю мою группу?

Начальник: - Нет. Что ты. Как такое могло прийти в голову. Я серьезно. Сколько лет работаем рядом?.. Можно сказать, видим друг друга больше, чем собственных жен и мужей! А поговорить-то по душам все некогда. Спешка, гонки, скачки. Что за жизнь! Домой придешь, пообедаешь. А там - программа "Время" и спать. С детьми толком не поговоришь. Жена обижается. Внимания, говорит, не уделяешь. Ни в театр, говорит, с тобой не пойдешь, ни в кино. Всегда ты занят. А я ей говорю: Что смотреть-то? Смотреть нечего. Что в кино, что в театре. Вон, говорю, телевизор сама с раздражением выключаешь, чушь, говоришь, одна.

Несколько секунд он молчит. Смотрит на Сталину Наумовну. Она на него. Наконец, он тяжело вздыхает, чуть растягивает под галстуком ворот свежей белоснежной сорочки.

Начальник: - Сталина Наумовна. В общем, такое дело. Неприятное. Но другого выхода нет. Я бы мог, конечно, и не говорить, но совесть не позволяет. Так вот, в Париж ты не поедешь. Такова обстановка. Я сопротивлялся, ТАМ,- он ткнул пальцем вверх, - доказывал. Причем здесь, говорю, честные советские евреи. Но ничего не вышло.

Сталина Наумовна: - Да? Да-а! Не зря мне всю ночь снилась черная ворона. В окно стучалась.

Начальник: - Ты умница, я знаю. И я тебя за это очень ценю. Но что сделаешь! Газеты читаешь, телевизор смотришь? Сама видишь, какая сейчас обстановка.

Сталина Наумовна (поднимаясь с кресла): - Все ясно. Можно идти?

Начальник: - Я тебе, Сталиночка Наумовна, компенсирую эту поездку. Не буду пока говорить как, но компенсирую, вот увидишь. А сейчас, ничего не сделаешь. Придется послать кого-нибудь из твоей группы. Пусть ОНИ сами решают. Он снова ткнул пальцем вверх. - А ты, последняя просьба, скажи в лаборатории, что не можешь поехать. Придумай что-нибудь, чтобы не было разговоров. Кому они нужны? Никому. Договорились?

Сталина Наумовна: - Хорошо. Я все понимаю. До свидания.

Она выходит из кабинета. А он снова поправляет галстук. Теперь уже чуть затягивая его. Смотрит на себя в зеркало. Потом поднимает трубку прямого телефона и говорит: - Все в порядке, я поговорил. Да. Да. Не беспокойтесь.

5.

На Печерске у клуба МВД группа людей в темно-синих ватниках метет двор и переносит на носилках кирпичи. Невдалеке, будто бы и не имеет к ним никакого отношения, стоит старшина милиции и прикуривает "Приму". Рядом с ним, за его спиной, сидят на скамейке парень, тоже в телогрейке, и женщина лет шестидесяти пяти. Лицо у женщины высокомерное и растерянное одновременно. И не поймешь, то ли вычитывать собирается она своего внука, то ли расплачется сейчас на его плече.

Телогрейка у парня распахнута, но кепку он не снимает. Однако все равно хорошо видно, что волосы у него острижены.

Он только что прочитал в "Вечерке" фельетон "Амбиции "вундеркинда", со злостью отбросил газету, опустил голову на ладони и процедил сквозь зубы, чуть не плача.- Подонки. Свора поганых псов. Фашисты.

- Тише,- с испугом прошептала женщина, оглядываясь на старшину.- Сколько раз я тебе говорила, просила, умоляла. А теперь - видишь. Еще, слава богу, что Петр Васильевич вмешался, спасибо ему. А то посадили бы тебя.

- Бабушка, хватит на эту тему. Никого я благодарить и никому кланяться не буду. Посадили бы - значит посадили.

- Если бы не Петр Васильевич, тебе не 15 суток, а два года дали за хулиганство. Пойми, наконец. Я тебя умоляю, Никитушка. Ну, послушай меня хоть раз в жизни. Ну, не приняли тебя в университет. Маму тоже не принимали. Ну и что! Не получилось в университете, она пошла в строительный институт, не получилось в строительном, пошла в гидромелиоративный. Мы точно узнали, на какой факультет евреев принимают, и она сразу же сдала экзамены на одни пятерки, никто ее не зажимал. А разве не тебе Петр Васильевич рекомендовал педагогический, а не университет. Он ведь все знает. И все понимает.

- Я буду поступать только в университет. И только на факультет кибернетики.

- Никитушка, умоляю тебя, одумайся. Стену лбом не прошибешь. Не такие как ты отступали, поверь мне. Да и какое это отступление, это обычная жизнь. Думаешь, мне с дедушкой все легко досталось, если бы ты знал, чего только мы не натерпелись в жизни. Когда-нибудь расскажу. Но сейчас подумай о себе, о нас. Тебе только шестнадцать лет, через два года - в Армию.

- Бабушка! - Никита ожесточенно тычет вилкой в кастрюлю, накалывает вареники и быстро, почти не прожевывая, глотает.

- Ну, все, все. Не торопись, ешь спокойно, я молчу, - говорит она и поправляет сбившийся на лоб легкий платок.

- Ты глянь, и здесь эти маланцы устраиваются, - громко и вызывающе говорит небритый обрюзгший мужчина своему напарнику. Они проносят мимо носилки с кирпичом.

- Давай, давай,- беззлобно покрикивает на них старшина, бросив под ноги бычок и растоптав его носком сапога.

Вера Иосифовна испуганно смотрит на мужчин с носилками, на внука, на старшину милиции. И тихо спрашивает.

- Они тебя не обижают? Ничего там такого, а? Ну, ты понимаешь? Они ничего там такого не заставляют тебя делать, а?

Лицо ее растерянно. Испуганно. Остатки высокомерия слетели с ее лица, ставшего вдруг жалким и загнанным, словно у много раз битой собаки, поджимающей хвост при любом окрике.

Никита ничего не отвечает. Он продолжает глотать вареники, словно и не слышит вопроса. Потом берет сумку, укладывает туда пустую кастрюльку и, оглянувшись на старшину, на работающих людей, быстро сует туда же вытащенную из бушлата и вдвое сложенную ученическую тетрадь.

- Ба, не забудь. Тетрадку эту сразу же спрячь в мой стол. Читать никому не давай, ты слышишь! А мне завтра принеси новую тетрадку, не забудь.

Вера Иосифовна поднялась, поцеловала внука в щеку, вздохнула.

- Чуть не забыла, - сказала она, спохватившись. - Не все так плохо, как ты себе рисуешь. На ВДНХ мамин прибор получил диплом и золотую медаль. В Париж его, говорят, на международную выставку пошлют.

- И мать тоже пошлют в Париж? - спросил Никита.

- Может быть,- испуганно ответила Вера Иосифовна и поднялась со скамейки. - Все, надо бежать домой.

Никита тоже поднялся, нахлобучил кепку по самые уши и стал застегивать телогрейку.

- Да! К тебе Андрей все время звонит. Спрашивает тебя. В школе, говорит, переполох. Слухи о тебе всякие. Будто бы ты драку устроил. А я в глупом положении...

- Ба! Никому ничего не рассказывай. Выйду - разберемся.

Вера Иосифовна вздохнула. Хотела снова поцеловать внука, но он отклонил голову. Она подошла к милиционеру, поблагодарила его и пошла со двора. На улице, за воротами, она села на скамейку и стала вытирать вдруг навернувшиеся слезы. Открыла сумку, уложила аккуратнее кастрюлю, крышку, достала скомканную тетрадь, расправила ее и раскрыла. Там были стихи и несколько листков, исписанных длиннющими формулами. И какие-то странные геометрические фигуры, напоминающие полупрозрачные треугольники, хаотически вложенные один в другой.

Она спрятала носовой платок, аккуратно расправила и сложила тетрадку внука и, тяжело ступая, переваливаясь с ноги на ногу, направилась домой.

6.

В квартире Сталина Наумовна, Ким Лазаревич и Никита. У Никиты отрасли волосы. Черный ежик его очень молодит. Он кажется еще моложе своих шестнадцати лет.

Сталина Наумовна: - Куда ты дел бабу с дедом?

Никита: - Они пошли в кино, я купил билеты на военный фильм.

Ким Лазаревич (многозначительно улыбаясь): - А нас ждет тайная вечеря!

Никита (пропуская реплику отца мимо ушей): - Я предлагаю срочно брать вызов и подавать заявление на выезд в Израиль. Я больше жить здесь не могу и не хочу. То, что сделали со мной, только первая ласточка. Если буду дергаться - посадят, так и сказали. Жить, как живете вы, не хочу. Вас унижают, вы люди второго сорта, а вы этого уже не замечаете, привыкли. Я становлюсь трусом. Но я не хочу этого. Не хочу. У нас здесь нет будущего, поймите это!

Ким Лазаревич: - Успокойся. Хочешь поговорить - давай поговорим. Но не надо давить. И решать сразу за других - тоже не надо!

Никита: - Ты всего боишься. Мама, скажи ему. Он думает, что если его не трогают, значит всем хорошо.

Ким Лазаревич: - Неужели ты думаешь, что я меньше твоего понимаю? Были и у меня „запои". И не такие! Разве не я учил тебя с пеленок: чтобы добиться того же, что и все другие вокруг, надо быть на голову выше.

Никита: - Мама, ну скажи ему. Он идеалист... В конце концов, если вы не поедете, я уеду сам. Сейчас, слава богу, деньги за образование возвращать не надо.

Сталина Наумовна: - Кимушка, погоди, не горячись. Давай все обсудим. Я считаю, что, в принципе, Ника прав. У нас здесь нет будущего. Вся история об этом говорит. А о последних сорока годах вообще говорить нечего. Я никогда не забуду, как боялась ходить в школу во времена "дела врачей". Как в трамвае культурная с виду женщина с ненавистью, скрипя зубами, процедила, глядя на меня: "Сара недобитая, Гитлера на вас нет". И за что? Я случайно в толпе наступила ей на ногу.

Ким Лазаревич: - Вы все усугубляете. Если вдуматься в сиюминутные житейские проблемы, можно и не такое найти. А зачем? У каждого человека должна быть цель в жизни. Меня интересует математика, наука. Я вижу в ней смысл жизни.

Никита (прерывая его): - Даже если кто-то бессовестно использует свое служебное положение, эксплуатирует твои мозги и твое время?

Ким Лазаревич (укоризненно глядя на жену): - Да! Ибо им не отнять у меня главного: радости творчества, оно не покупается и не продается. А люди везде есть разные. Разве в Америке нет антисемитов и непорядочных людей? Разве в Израиле все евреи равны, я уже не говорю об арабах? Хорошо, там, где нас нет.

Никита: - Папа, ты неисправим. - Он встал со стула, сделал несколько шагов по комнате. Резко обернулся. - Интересная у меня наследственность, чертовы гены. Твои, папа, родители верили в коммунистический интернационал и имя тебе дали в его честь. Мамины предки пошли еще дальше: в честь "вождя народов" назвали дочь. А потом и вы с мамой тоже видимо не случайно нашли друг друга, недалеко ушли от родителей: поверили в Хрущевскую оттепель и меня в его честь нарекли... Наивняки вы, вот кто! Не однодумцы вы - однодурцы. Ничему вас жизнь не научила. Вот теперь бы и мне жениться на такой же наивной барышне, как маман, и назвать нашего сына Леней. Да бровки с детства подрезать ему, пусть растут, чтобы уж и сходство было во всем...

Никита снова стал метаться по комнате, то опуская голову и складывая руки за спину, то вскидывая ее вверх вместе с руками, словно трибун.

- Не - ет, - продолжал он, - дорогие мои, не бывать этому. Не бывать! Неужели вы не видите: мы живем в страшной стране, где сплошное лицемерие и беззаконие. Нормальному человеку, кем бы он ни был, не жизнь - тоска. А если ты еще и еврей - тоска смертельная. Мама! Ты ведь мне сама рассказывала, сколько раз страдала из-за своего еврейства. А ты, отец, разве не чудом спасся на целине, когда твои же друзья-студенты из МГУ хотели по пьянке устроить тебе темную. Тебе - единственному еврею в группе.

Сталина Наумовна: - Остановись, сын. Я с тобой, в принципе, согласна. Надо уезжать. Хотя бы ради тебя, ради твоих будущих детей. Но подумай, что будет со стариками? Да и отца не выпустят, у него "допуск".

Никита: - Я об этом думал.

Ким Лазаревич: - И не только в этом дело, Сталиночка. Постарайтесь меня понять. Я вас понимаю. Но сам душевно не готов к войне, к осложнениям, к неустроенности. Стоит подумать, что надо куда-то идти хлопотать, выслушивать душеспасительные беседы, травлю, шельмование, собирать и паковать вещи, ехать в неизвестность, знакомиться и привыкать к чужим людям, к новой обстановке - мне страшно становится... Но не только в этом дело. Я люблю свою работу. Люблю решать теоремы, писать статьи и монографии.

Никита (снова обрывая отца на полуслове): - Но ведь тебя используют как последнего... Ты работаешь на других. Плодишь подонков, а не ученых.

Ким Лазаревич: - Пусть, если им это нравится. Наука от этого не пострадает. А мир переделать - не в моих силах. Я не воин.

Никита: - Прости, отец, ты трус!

В дверь позвонили. Потом еще раз. И еще. И Ким Лазаревич, несколько секунд угрюмо глядя в глаза сына, так ничего и не ответил. И медленно пошел открывать. На пороге стояли радостные, улыбающиеся Наум Абрамович и Вера Иосифовна.

7.

В квартиру Наума Абрамовича и Веры Иосифовны входят Лазарь Аронович и Ревекка Михайловна. Дверь открыла Вера Иосифовна.

Лазарь Аронович, переступая порог: - Вы любите вчерашний борщ, приходите завтра. Вот мы и пришли.

Вера Иосифовна: - Нам не до шуток.

Лазарь Аронович: - Однажды один еврей сказал другому: Я завидую Соломону. У него было 1000 жен. - Ха, - сказал другой. Но у него же было и 1000 тещ.

Вера Иосифовна: - Сейчас вы перестанете шутить.

Они входят в комнату. За столом сидит Наум Абрамович. Его тонкие губы плотно сжаты. Никита в соседней комнате и ему в проем открытой двери видны отец и мать. Ким Лазаревич в излюбленной позе оседлал "задом наперед" стул, положив локти на его спинку. Сталина Наумовна сидит у выключенного телевизора, опустив голову и перебирая в пальцах, словно четки, кухонное полотенце. Вера Иосифовна подошла к мужу, остановилась. Лазарь Аронович и Ревекка Михайловна усаживаются рядышком на диван.

Вера Иосифовна, обращаясь к сватам: - Я вас позвала вот почему. Наш внук собирается в Израиль... Ну, конечно же, мы плохо живем, нуждаемся, ходим босые и голые, нам только подавай проклятый Израиль. Вы только подумайте - Израиль. Стыд, какой! Позор... Это ты во всем виноват. Молчишь. Ни во что не вмешиваешься. Теперь получи. - Она ткнула мужа кулачком в плечо.

Наум Абрамович: - Оставь, пожалуйста. Как тебе не стыдно!

Вера Иосифовна: - Замолчи. Замолчи! Это все ваши идиотские разговоры. Тут плохо, там хорошо. Вас угнетают, вас притесняют, плохо вам. Вы еще не знаете, что такое плохо. Вам бы нужно было сделать плохо, чтобы научить ценить то, что есть. Распустились, вот что. И, пожалуйста, результат.

Никита: - Бабуля, может быть, открыть дверь: чтобы все соседа слышали - ты здесь ни при чем, а внук твой, подлый, решил ехать в Израиль. - Он подчеркнуто сделал ударение на третьем слоге, явно передразнивая Веру Иосифовну.

Лазарь Аронович: - Никита, как ты думаешь, зачем в слове "Хаим" буква „р"?

Никита скептически улыбнулся.

Сталина Наумовна: - Мама, скажи: почему ты так агрессивно настроена?

Вера Иосифовна, сбиваясь: - Агрессивно уезжать, предавать Родину.

Никита, бледнея: - Ты что, совсем ничего не понимаешь? У нас здесь нет будущего.

Вера Иосифовна:- Что ты говоришь? Опомнись. Твоя мама - ведущий инженер. Отец, кандидат наук, начальник лаборатории. Дедушка - чекист с пятнадцати лет. Участник войны. Пенсионер. Я, слава богу, не последняя.

Лазарь Аронович: - Товарищи, так кто же, все-таки, ответит на мой вопрос?

Сталина Наумовна: на секунду замешкавшись: - Мама, не надо Никиту воспитывать так примитивно. Ты что, забыла, как Петр Васильевич ходил к ректору, когда меня завалили при поступлении в институт? Как отца, старого чекиста, не повышали, очередного звания не давали, пока не выжили из органов. Забыла, как на Байковом кладбище, уже после "дела врачей", разбили половину еврейских памятников, в том числе и памятник твоему родному брату. А сегодня попробуй найти хоть одного еврея в нашем городе, который бы работал в райкоме, или райисполкоме. Или директором завода. Или в торговле? Нету их. Повывели. Как это все, по-твоему, называется?

Лазарь Аронович: - Однажды на евреев одного местечка напали соседи. Помещик возмутился, сказал соседу: Если ты будешь обижать моих жидков, я то же самое сделаю с твоими.

Вера Иосифовна, словно не слышала реплики свата: - А ты что хотела, чтобы этих паскудных жидов оставляли начальниками? Как же их оставлять? Правильно делают, что снимают. Зачем рисковать, а вдруг они завтра уедут.

Сталина Наумовна: - Ты с ума сошла!

Вера Иосифовна: - Мать с ума сошла? - Она с ожесточением ударила кулаком по столу и убежала на кухню.

Наум Абрамович:- Погоди, доченька. Так нельзя. Давайте поговорим спокойно.

Ревекка Михайловна ерзает на диване, поправляет платье. Ким Лазаревич все еще неподвижно сидит на стуле, положив на его спинку локти и подбородок, и смотрит в одну точку, словно не дышит. И теперь ходит по комнате Сталина Наумовна, глядя вслед Никиты, захлопнувшего за собой дверь в свою комнату.

Через несколько секунд возвращается Вера Иосифовна. - Мы все обнаглели. Вот взять бы вас на наше партийное собрание, послушали бы, что говорят там по поводу отъезжающих.

Сталина Наумовна: - А ты сама как считаешь?

Вера Иосифовна: - Мне считать нечего. Меня и мою семью никто не трогает. Слава богу, все работают, учатся, в почете. И у Никиты все будет в порядке, я уверена. Квартира - не хуже чем у других.

Сталина Наумовна: - А ты помнишь, что уже сегодня, сейчас, меня, руководителя группы, не пустили за границу на выставку с моим прибором, потому что я еврейка.

Вера Иосифовна: - Правильно сделали. С такими настроениями сиди дома.

Сталина Наумовна: - Мать - антисемитка! Боже мой, мир перевернулся, мать - антисемитка! Значит, по-твоему, все справедливо и у нас равные возможности со всеми?

Вера Иосифовна: - Нет, не равные. И не должны быть равными.

Сталина Наумовна: - Ну, конечно же, мы - проныры, хитрецы и трусы.

Вера Иосифовна, перебивая дочь: - Остановись! Давай сравним, что страна дала нам, а что мы ей.

Никита, возвратившись из своей комнаты: - Интересно послушать.

Вера Иосифовна: - Кем бы мы с папочкой были, если бы не советская власть? Так же, как и наши родители, сидели где-то в еврейских местечках и занимались ремесленничеством. Да и то, только в черте оседлости.

Сталина Наумовна: - Правильно. Может быть. И даже хуже, если бы, не дай бог, победили фашисты.

Наум Абрамович: - Доченька!

Сталина Наумовна: - Папа, посмотри, как все изменилось после войны. Где сейчас еврейские дети получают высшее образование? Разъезжаются по всему Союзу, по всей России.

Вера Иосифовна: - Да, конечно, зажимают вас.

Никита: - Что ты говоришь, опомнись!

Вера Иосифовна: - Ты меня не пугай. Тебя мать настроила. Ты и стихи пишешь антисоветские.

Никита: - Что!?

Вера Иосифовна хлопнула дверью и снова выбежала на кухню. Никита направился к своему письменному столу, открыл боковую дверцу, вытащил с десяток тонких тетрадей, пересчитал их, снова уложил на место и закрыл дверцу на ключ.

Наум Абрамович встал, тяжело и протяжно вздохнул, будто мир рушился у него на глазах, и вышел вслед за женой, неестественно подтягивая вдруг занемевшую правую ногу.

Поднялся и Ким Лазаревич, подошел к окну. За стеклом ветер шатает голые мокрые ветви деревьев. Почек не видно, только у каштана уже проклюнулись бледно-салатовые бутоны. Сквозь паутину голых веток хорошо видно, как внизу, во дворе детского сада, гуляют тепло одетые дети, копают с большой кучи влажный песок, переносят его лопатками, ведерками на новое место. На стеклах появились мокрые стрелки дождевых капель.

Лазарь Аронович: - Однажды в Одессе прошел слух, будто приехал Эйнштейн. И один еврей другого спрашивает: - А кто это такой? - Как ты не знаешь, ему отвечают? Он доказал, что если на голове три волоса - это мало, а если в супе - это много. - И с этой хохмой он приехал к нам в Одессу?.. - Никита, ты серьезно заварил эту кашу?

Никита: - Да, дед.

Из кухни возвратился Наум Абрамович. Снова сел на свой стул. Сказал, заикаясь. - Вы должны маму понять. Мы познакомились в двадцатые годы. Она была комсомолкой. А я уже работал в ЧК. Мы собирались на вечеринки и пели революционные песни. Все: украинцы, русские, евреи. Мы ходили голодные, босые и голые, а пели песни, радовались жизни.

Никита: - Зачем ты все это рассказываешь?

Наум Абрамович: - Не знаю.

Лазарь Аронович: - В талмуде есть такие слова: "Каждому еврею положена своя доля". Такой уж наш крест. Ты, Никитушка, спрашиваешь: ехать ли?

Никита: - Я не спрашиваю, я утверждаю.

Лазарь Аронович: - Прости. Утверждаешь!.. Он потер лоб, словно вспоминал что-то ускользающее, очень важное. - У одного еврея родился сын. Ребе, - спросил молодой отец, - как мне записать его? Если на год раньше - в армию раньше заберут, на год позже - учиться позже пойдет. - Так запишите его, как есть. - О, ребе, вы просто гений!

Никита: - К чему это, дед?

Лазарь Аронович: - Не знаю.

Никита: - Не надо темнить. Вы что, сговорились?

Лазарь Аронович улыбнулся…

Никита, обращаясь к Лазарю Ароновичу: - Дед, ты же сам рассказывал мне, когда освобождали Вильнюс - ты разрядил обойму в надпись на стене вокзала: "Juden frei" - евреев в городе нет.

Лазарь Аронович: - А это к чему?

Никита, возбужденно: - К дождю!

Ревекка Михайловна: - До революции я жила в Брусилове, тогда еще маленьком еврейском местечке. Когда начались погромы, вся семья бежала в Киев. Жить было негде. Начался голод, эпидемия тифа. На моих глазах почти все вымерли. Первыми: мама и папа.

Никита: - Бабуля, и ты тоже меня воспитываешь!

Ревекка Михайловна: - Ты послушай... Каждый день приезжала телега, на нее укладывали мертвых, укрывали дерюгой и увозили. Когда лошадь тащила телегу со двора, ноги мертвецов обнажались и покачивались. И так каждый день.

Лазарь Аронович, обнимая Ревекку Михайловну: - А мама наша уцелела, потому что ходила по дворам, просила милостыню. Кое-где давали поесть.

Никита: - К чему это все?

Лазарь Аронович: - Однажды контролер задержал старого еврея в скором поезде и сказал. - У вас билет-то на пассажирский поезд... - Да? - удивился еврей. Но я никуда не спешу, везите медленнее.

Никита: - Дед, ты снова за свое... Мне уже семнадцать лет. Я тоже могу рассказать вам десятки историй. Разве в этом дело? Я - про карася, а вы - про канарейку. - Он достает из кармана пиджака самодельную записную книжку - подарок Лазаря Ароновича.

Никита: - Вот послушайте-ка, что сказал Шекспир о евреях. "Разве у еврея нет таких же глаз, рук, органов, членов, чувств, привязанностей, страстей? Разве он не ест ту же пищу, что и христианин? Разве он не ранит себя тем же оружием и подвержен не тем же болезням? Лечится не теми же средствами? Когда его колют, разве у него не идет кровь, когда его щекочут, разве он не смеется? Когда его отравляют, разве он не умирает, и когда его оскорбляют, разве он не хочет отомстить?"

Лазарь Аронович, подражая голосу внука: - К чему это, Никита?

Никита: - К тому, что евреи наши перевелись. Их тычут мордой в грязь, а они даже не обижаются. Истории рассказывают. Принципы ищут. Аналогии. Строят из мухи слона. А "ларчик" просто открывался. Потому что уже с детства в каждом еврее живет неуверенность: что-то должно случиться. Если не сегодня, то завтра, послезавтра, через неделю, через год. Не может быть всегда хорошо.

Вера Иосифовна: войдя в комнату: - А это к чему, Никитушка?

Никита: - Знаете что!- Он вскакивает. Уходит в свою комнату. Несколько секунд все молчат.

Сталина Наумовна: - Лазарь Аронович, вы еще не закончили писать мемуары?

Лазарь Аронович: - Закончил. Это даже не мемуары. Это будет история еврейских местечек на Украине. Есть же история, например, украинских сел. А еврейские местечки - это жизнь целого народа. Хотите - прочитаю, что писал о еврейских местечках Петров-Водкин?

Вера Иосифовна: - Лазарь Аронович, простите. В другой раз займемся историей. У нас сегодня другая проблема. Вопрос жизни и смерти нашей семьи. Почему ты молчишь, Ким? Тебе что, все равно: уедет твой сын, или останется?

Ким Лазаревич медленно встает со стула, несколько секунд массирует занемевшие руки, на которые он долго опирался, идет по комнате от окна к двери, от двери к окну. Останавливается.- Что я могу сказать?.. Скажу о себе. Отец, разве ты, человек, который хорошо знает не только еврейскую, но и русскую культуру, не воспитывал меня на идеях Пушкина, Достоевского, Тургенева? Разве не мама с детства водила меня на концерты и выставки выдающихся русских художников и музыкантов? Разве не прививали вы оба мне с пеленок идеи братства и равенства? Как же быть со всем этим сегодня?.. Да, у нас существует антисемитизм. Но существует неуважение и к любым другим национальным культурам, языку, наукам. Пусть и в меньшей степени, чем к еврейским. Кто во всем виноват?.. Я не знаю. Политика и экономика - не мой конек. Но когда уезжают люди, потому что им надоело нищенствовать, я не одобряю, но понимаю их. Когда уезжают люди, которые не приемлют всего советского, я тоже не одобряю, но могу и их понять. Но от чего хотим убежать мы? Туда мы бежим, или отсюда? Что во главе угла?

Никита: - Отец, ты трус!

Лазарь Аронович: - Стоп! Никита, не надо оскорблять близких, это недостойно... Однажды поспорили два еврея, и пришли к раввину рассудить их. - Ты прав, - сказал раввин первому. Второй возмутился. - И ты прав, - сказал раввин. Тогда удивилась жена раввина. - Ты тоже права,- сказал он.

Вера Иосифовна: - Сколько можно историй? Достаточно. Расскажете в другой раз. В конце концов, мы в состоянии принять решение? Нас поделом не любят. Чего нам плохо? Вы посмотрите, что творится вокруг в мире. А у нас, слава богу, ни погромов, ни разбоя. Жить можно. Чего вам не хватает?

Никита, взрываясь: - Тебе, бабуля, ничего не надо. Родственников всех разогнала, никого не признаешь. Для тебя - лишь бы было тихо. Лишь бы кровь не лилась. А она может литься и невидимо глазу. И кто не понимает, куда евреи бегут, я отвечу: хоть к черту на кулички. Лишь бы подальше от постоянного унижения. И не за длинным рублем, не за наслаждениями, а работать день и ночь. Но знать, что никто вокруг не скажет тебе "жидовская морда", не будет с ухмылками рассказывать похабные анекдоты про "Сарру и Абрама", не назовет "предателем", "отщепенцем". Не привесит унизительную кличку "морж", "маланец". Не станет определять твою судьбу по длине носа, говоря при этом красивые слова о равенстве и братстве. Я не верю во все ваши красивые слова. И грош цена вашим надеждам. Не прошлое вспоминать надо, а думать о будущем.

Никита подходит к Вере Иосифовне.- Я вижу, ты порываешься сказать: "там еще хуже". Может быть. Но там никто не лицемерит, и называют вещи своими именами. Знают противника в лицо, а не живут, не подозревая, откуда ожидать удар в спину.

Вера Иосифовна, измученно: - Ты все усложняешь. Неужели нельзя жить, как все люди. В своей семье. Своими заботами и радостями. Воспитывать детей. Чего ты молчишь, Сталина!

Сталина Наумовна: - Мамочка, все, что ты говоришь, возможно, но какой ценой? Закрыть глаза на унижения, не замечать подлости, расстаться с чувством собственного достоинства, самому стать хамелеоном? Или ассимилироваться? Но я этого не хочу. Я хочу сохранить свою национальность, я горжусь ею. И не надо меня перевоспитывать, это безнадежно. Я выстрадала свои убеждения. И Никита - тоже. Но вот ехать ли?.. Не знаю!

Вера Иосифовна, перебивая дочь: - Боже. Что ты говоришь! Это же самоубийство. Откуда такое горе? Что же делать?.. Все, у меня нет больше сил, только я тебе хочу сказать главное. Ты, конечно, взрослый человек, и можешь решать свою судьбу по своему усмотрению. Но знай, ни я, ни папочка - никуда не поедем. Мы уже здесь как-нибудь доживем свой век. Я думаю, найдутся люди и похоронят нас.

Сталина Наумовна: - Мама, успокойся...

Вера Иосифовна закрыла лицо руками и в слезах выбежала на кухню.

8.

Сталина Наумовна подходит к парадному, где живет Петр Васильевич и Ася Марковна. У входа в дом прогуливается дежурный милиционер. Он внимательно рассматривает Сталину Наумовну.

- Вы к кому? - спрашивает он.

- К Петру Васильевичу. Милиционер козыряет и продолжает прогуливаться вдоль дома.

- Входи, Сталиночка, - говорит Ася Марковна. - Петр Васильевич тебя уже ожидает.

Сталина Наумовна входит, сбрасывает туфли. Она несколько растерянна от больших комнат, черной мебели, блестящих паркетных полов.

Ася Марковна, шепотом: - Ты только не очень беспокой его, еще не окреп после операции.

Петр Васильевич, громко из соседней комнаты: - Сталина, заходи. А ты, мать, не пугай ее.

За письменным столом в пижаме сидит Петр Васильевич. Перед ним в хрустальной вазочке лежат несколько черных камней величиной с крупную фасоль.

Петр Васильевич: - Это мои камушки. Леонид Григорьевич вырезал. Мастак. Золотые руки. Надо же. Его батько пулю из моей груди вытащил в сорок пятом, а теперь сын - желчный пузырь вырезал. Семейственность.

Сталина Наумовна: - Как вы себя чувствуете?

Петр Васильевич: - Порядок в танковых частях. Садись поближе... Мать, дай нам чаю.

Несколько секунд они молчат.

Петр Васильевич: - Что же случилось, Сталина? Расскажи. Только честно. Ты ехать собралась?

Сталина Наумовна: - Мама нажаловалась?

Петр Васильевич: - Ты ее прости...

Сталина Наумовна молчит.

Петр Васильевич: - Я все понимаю. Есть еще у нас в стране дураки. Меняют евреев на "режим наибольшего благоприятствования". Очередной перегиб. О будущем не думают. Живут сегодняшним днем. Водку жрут, дурачье. Но ты-то - умная женщина. Как ты решаешься уехать? Мать, отца оставить. А земля! Неужели - пустой звук?

Сталина Наумовна: - Не могу. Мне все опостылело. Не вижу я никакого выхода. Вокруг трусы, дураки, либо подонки.

Петр Васильевич: - А меня-то ты куда относишь?.. Ладно, ладно. Ты ошибаешься. Расскажу тебе подлинную историю из моей жизни. Только - чур, никому. Чтобы Ася Марковна не узнала...

Ася Марковна, заглядывая в дверь: - Ты меня звал, Петя?

Петр Васильевич: - Нет, мать. Чай-то скоро принесешь?

Ася Марковна: - Несу.

Петр Васильевич, шепотом: - Был у меня начальник. Перед самой смертью, словно чуял, пришел ко мне, когда Аси Марковны не было. И говорит. Помнишь, Петро, как вместо должности замминистра - послали тебя училищем командовать?.. Это моих рук дело. И все - из-за Аси. И так я тебе намекал, и этак: разведись, мол, евреи валом повалили в Израиль. Ведь карьеру себе портишь. А ты не понял... Тогда обозлился я. Думал: святого из себя корчит. А ведь прав был ты. А я - сволочь, дурак! Прости меня. Недолго мне жить осталось. Перед смертью хожу - грехи замаливаю.

Вошла Ася Марковна, принесла поднос с чаем.

Ася Марковна: - О чем это вы здесь секретничаете? - Она поставила поднос на стол, налила варенье в розетки и вышла.

Сталина Наумовна: - Вы меня не понимаете. Мною движет не разум, а сердце.

Петр Васильевич: - Ты запуталась. Наслушалась, бог знает чего. Сталина, мне тебя искренне жаль. Наума и Веру - тоже. Я ведь их знаю уже больше сорока лет.

Сталина Наумовна: - Мне тоже себя жаль. Я ненавижу себя за это.

Петр Васильевич: - Здесь я могу тебе помочь в любом вопросе. Говори - чего тебе не хватает! Но там - ты будешь одна среди чужих. Ты еще не представляешь, что такое ностальгия.

Сталина Наумовна: - Я на все готова.

Петр Васильевич: - Ох, подумай, Сталина. Тысячу раз подумай!..

Сталина Наумовна попрощалась. Ася Марковна закрыла за гостьей дверь и возвратилась в комнату к мужу.

Ася Марковна: - Несчастная семья.

Петр Васильевич: Все мы несчастные люди, если бегут от нас, куда глаза глядят.

9.

Вера Иосифовна и Никита подходят к высотному зданию.

Вера Иосифовна: - Тебя не пустят, это закрытое партийное собрание.

Никита: - Не ходи, бабуля. Я знаю, почему секретарь просил тебя выступить: потому что ты еврейка. Не ходи.

Вера Иосифовна: - Я не имею права. Папочку, слава богу, с постели не подняли! И за это им спасибо.

Никита: - Бабуля. Тогда - не выступай. Прошу тебя. Что бы вокруг ни говорили, не обращай внимания.

Она целует внука и входит в парадное, на дверях которого висит табличка с надписью: "ЖЭК-303".

В большой комнате, на дверях которой написано "Партбюро", сидит человек семьдесят пенсионеров. На трибуне, за столом президиума, трое. В зале, в основном, домохозяйки и отставники, многие пришли в военной форме, с орденскими колодками на груди.

Председатель: - Так, товарищи. Сегодня у нас на повестке один вопрос. Персональное дело члена партии с 1942 г. Вот он перед нами. Человек опозорил высокое звание члена партии. Мало того, что вырастил сына - предателя Родины, так он еще и потворствует ему. Дал согласие на выезд в Израиль. Какие будут предложения?

Крик из зала: - Чего с ним панькаться. Исключить из партии, пусть не смердит в наших рядах.

Шум в зале. Разговоры. Возмущения. Председательствующий: стучит карандашом по графину: - Тише, тише. Я вас понимаю, но давайте будем соблюдать порядок.

Крики из зала: - Пусть расскажет, за сколько сребреников продал Родину. - Церемонимся с ними, а они на голову садятся. - Забыли, чей хлеб едят.

Председатель, снова стучит по графину: - Вера Иосифовна. Вы ничего не хотите сказать?

Вера Иосифовна: - Пока нет.

Мужчина, на которого все кричат, сидит в первом ряду. На нем китель военного покроя. Рядом - пустые стулья. Он поднимается. Начинает говорить, но ничего не слышно, крики, шум, много голосов.

Председатель: - Поднимитесь на трибуну. Пора и ответ держать.

Мужчина в кителе медленно, переваливаясь с ноги на ногу, идет на трибуну. В зале наступает тишина. - Я осуждаю поступок сына. И сказал ему: я никогда никуда не поеду. Я - коммунист.

Крики из зала: - Правду говори. - Хватит врать. - Пятая колонна. - Предатели. - Кормили их, выучили, образование дали, а они!

Председатель долго стучит по графину.

Мужчина в кителе: - Товарищи, что вы хотите от меня! - На глазах его наворачиваются слезы.

Крики в зале, смех: - Исключить его из партии. – Клоун!

Председатель: - Кто желает выступить?.. Вера Иосифовна - не желаете?

Вера Иосифовна опустила голову, молчит…

Председатель: - У президиума есть предложение - за потерю принципиальности и предательство дела партии, исключить товарища...

Крики из зала: - Правильно. - Надо еще выяснить, где он ордена заработал? - Пусть расскажет.

Голос из зала: - Прошу слова.

Выходит мужчина в сером костюме. На пиджаке длинный ряд орденских планок. И говорит: - Я знаю товарища. В одном госпитале лежали. Активный. Добросовестный. Там его и в партию приняли. Что же произошло? Как он смог проморгать сына? Не понимаю. И, все-таки, он наш товарищ. Думаю, надо ограничиться строгачом. С внесением в учетную карточку.

Председатель: - Мы все можем простить. Мы - гуманисты. Но предательство! Вот вы его защищаете, а скажите: вы в бою, что с дезертирами делали?.. То-то!.. Кто еще хочет выступить?.. Вера Иосифовна - не надумали?.. А не мешало бы тебе подумать. У тебя тоже, я слышал, не все в семье гладко. Смотри!

Шум в зале. Крики: - Все они побегут, только дай волю. - Чего от них ждать.

Председатель: - Товарищи. Кричать все мастаки. Выходи на сцену и говори. Мало выступающих. Очень мало. Райком и без того ругает за слабую активность.

Голос из зала: - Какая же она слабая? Пиши всех - все выступали!

Шум. Смех в зале.

Председатель: - Хорошо. Итак. Поступило два предложения. Исключить из партии, и - объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку. Будем голосовать в порядке поступления. Кто за то, чтобы исключить?..

Стало тихо, и руки потянулись вверх…

Председатель: - Вера Иосифовна, а ты одна - против?

Она подняла голову и увидела глаза председателя. Он смотрел на нее в упор, и лицо его было зловещим. И она не выдержала, подняла руку.

10.

Прошло 5 лет. По пешеходному мосту через Днепр на Труханов остров идет худой, высокий молодой человек в джинсовом костюме. Он прихрамывает, опирается на палку. У него короткая стрижка и пышная черная борода, какие носили сто лет тому назад. Он очень похож на раввина. Он идет, восхищенно оглядываясь по сторонам.

Слева на острове над деревьями видна треугольная металлическая верхушка тренировочной любительской парашютной мачты. Жарко. Тонкая полоска пляжного песка между водой и деревьями сплошь покрыта телами отдыхающих.

В восторженном человеке, медленно идущем с палочкой через пешеходный мост, трудно узнать Никиту. Своим поведением и внешним видом он отличается от окружающих, и потому на него оглядываются не только девушки, но и милиционеры.

Он прошел мост и снял куртку, перебросив ее через плечо. Вокруг него молодые парни и девушки в плавках и купальниках толпились в очередях у павильонов, бродили в обнимку и безмятежно переговаривались.

Он смотрел на них с завистью. Все вокруг казалось ему прекрасным.

За павильоном Никита свернул налево, дошел до одноэтажного здания биллиардной, обошел его и остановился. Перед ним на "диких" спортивных площадках, как и прежде, было шумно и весело. Вокруг много знакомых лиц, но его, по-видимому, никто не узнавал. Он остановился у металлической сетки, ограждающей футбольное поле, и стал следить за игрой. Играли в мини-футбол "пять – на - пять".

И вдруг среди играющих он узнал своего близкого школьного друга Андрея. Его команда проиграла, вместо нее уже выбегала следующая пятерка.

- С такой игрой мог бы сидеть дома, - сказал Андрею кто-то из напарников.

- Сам такой, - ответил Андрей.

И Никита не выдержал, расхохотался. Столько лет прошло, а привычки и крылатые слова у друга не изменились. Андрей подошел к скамейке, возле которой у сетки стоял Никита, уселся, снял мокрую футболку и стал расшнуровывать кроссовки.

- Привет, "сам такой", - тихо сказал Никита.

Андрей удивленно поднял голову, несколько секунд смотрел на смеющееся лицо незнакомого бородача. И вдруг, сорвавшись со скамейки, закричал: - Никита! Никитушка, ты ли это? Черт!..

Они обнялись... - Я так рад. Здравствуй. - Откуда ты?

- Из Ангарска. Может быть слышал?..

- Играть будешь? - позвали вскоре Андрея, - наша очередь.

- Ребята, не могу, друга детства встретил. - Не узнаете? Это же "форшмак", забыли?

- Чего там "забыли". Помним твоего "форшмака", костыльщика.

Никита стал хохотать. - На моих троих-то выпустите? - заорал он, подняв вверх палку. – А, ребя!

- Выходи.

Никита сорвался с места, вбежал на площадку и стал гоняться за мячом, прихрамывая и постанывая. А ребята, хохоча, стали пинать мяч друг другу, гоняя Никиту по кругу. Он орал что-то нечленораздельное, все еще смеясь от счастья. И вдруг остановился, с трудом переводя дыхание. Закашлялся, И тогда ребята окружили его. Подкатили к его ногам мяч. И кто-то сказал: - Извини, мы решили, что ты разыгрываешь нас. Шутишь. Что стряслось?

Ничо, ребя, все путем. Оклемаюсь - возьмете в команду?..

Никита, стараясь не хромать, дошел до скамейки, сел, снял тенниску и задрал потное лицо в небо. И несколько секунд он и Андрей сидели молча, словно не знали, что сказать друг другу. И тогда Никита спросил:

- Послушай, ты слышал вчера днем объявление по радио? О прорыве плотины Киевского моря.

- Даже видел его результаты: половина людей с завода рванули в панике домой. Говорят, в метро давили друг друга. Слава богу, отбой тревоги сразу дали. Ребята рассказывали, будто дежурный не ту программу включил, ошибся.

Андрей вытащил из спортивной сумки "Вечерку" за 15 мая 1985 г., протянул Никите.

- Я думал, сегодня в газете напечатают: что, да почему. Ни слова.

- Нашу прессу не знаешь?

- Бог с ними... Никита, пойдем к нам, а! Мама будет очень рада. Она тебя часто вспоминает.

- Пошли...

Андрей позвонил. Дверь открыла девушка, светленькая, худенькая. На ней тесный трикотажный спортивный костюм, из которого она уже выросла. В одной ее руке веник, в другой - совок. Она увидела Никиту и смущенно отступила в тень коридора.

Андрей: - Входи, Никита. Ты Машку не узнал? А ведь, действительно, ей-то было десять лет, когда ты последний раз был у нас. Входи. Знакомься.

Никита: - Здравствуйте.

Маша, еле слышно: - Здравствуйте. - Она продолжает стоять с веником и совком, не подавая руки. Несколько секунд все молчат. В прихожую входит женщина.

Андрей: - Мама, и ты Никиту не узнаешь?

Никита: - Здравствуйте, Лолита Афанасьевна!

Лолита Афанасьевна: - Никита! Неужели ты? Как повзрослел!

Андрей: - Может быть, войдем в дом?

Лолита Афанасьевна: - Да, конечно. Машенька, заканчивай уборку. Переодевайся. Ты помнишь Никиту? Маша, смущенно:- Помню.

Андрей: - Не выдумывай. С твоей-то памятью!

Маша, укоризненно: - Сам такой.

Никита смеется: - Теперь вижу, что вы родственники...

Никита и Андрей сидят в маленькой шестиметровой комнатке с узким окном на балкон. Стены комнаты увешаны книжными полками.

Никита: - Сбылась твоя мечта. Уговорил-таки мать сделать из ванной кабинет.

Андрей: - Подарок в честь окончания университета. А ванную перенесли в кухню.

Лолита Афанасьевна, кричит из кухни: - Никитушка, ничего не рассказывай, нам тоже интересно... Идите к нам, мы с Машенькой уже заканчиваем.

На столе в кухне стоят две тарелки с дымящимися пирогами, кофейник с кофе, вокруг чашечки. Лолита Афанасьевна вытирает руки кухонным полотенцем, снимает передник: - Ну, Никитушка, теперь рассказывай. Все по порядку. Мы с Машей ужасно любопытные. Как же все случилось? Столько разговоров было: и в школе, и в университете.

Никита: - Все закономерно. Они чо: поставили двойку по письменной математике. И решили - все! А я стал брыкаться, писать письма, жаловаться. Тогда они, чтоб не дергался, пятнадцать суток сообразили. Фельетонец в "Вечерке" сварганили. А я дурнем оказался, не в коня корм. Ага. Значит, товарищ не понимает. Тогда так: являйся, мил человек, каждую пятницу в милицию на ковер. Докладывай, где бываешь, что делаешь? Что за стишки крапаешь, неси - читать будем, обсуждать. А пошто, паря, до сих пор дурня валяешь, может, в диссиденты метишь?

И пошел слух по городу: Никита Фридман тунеядец и диссидент. А раз так, надо еще посмотреть, чему его учат родные-близкие. Маму в кадры вызывали. Сказали: мы к вам с дорогой душой. Вы, конечно же, советский человек. А сынок ваш - случайно сбился с дороги, надо бы его на путь праведный поставить. Так что вы, чо: выступите по телевизору, осудите чадо свое единокровное, чтоб другим в назидание... Ежели, конечно, вы согласные? Ежели не намыливаетесь в Израиль! А мама возмутилась. Да как вы смеете! Да кто вам дал право!.. Вы ведь маму знаете.

Лолита Афанасьевна, вздыхая: - Да. Я помню, она долго директрисе доказывала, что ты не виноват.

Андрей: - А "очевидность умаляется доказательствами". Машка, так учат древние философы?

Маша: - Наконец-то, запомнил.

Андрей: - Никита, будь осторожен, Машка всех древних знает на память.

Он берет горячий пирог, ломает пополам и медленно ест.

Маша, глядя на жующего брата, декламирует, словно стихи: - "Избыток пищи мешает тонкости ума".

Лолита Афанасьевна: - Вы снова за свое! Никитушка, не обращай внимания. Я уже устала от их споров.

Андрей: - "Кто умножает познания, умножает скорбь".

Маша: - "Всех счастливее те, которые не знают ни учения, ни дрессировки, но живут исключительно по закону природы".

Лолита Афанасьевна: - Андрей!

Андрей, с усмешкой, обращаясь к Маше: - "Я не знаю ни наук, ни искусств. Я философ".

Маша, азартно хлопая в ладоши: - "После того, как появились люди ученые, нет больше хороших людей".

Лолита Афанасьевна: - Маша!

Маша и Андрей умолкают. Никита улыбается, с любопытством смотрит на девушку. Она смущается, опускает глаза.

Лолита Афанасьевна: - Никита, что же было дальше? Чего они от мамы хотели?

Никита: - А чо им хотеть? У них все было расписано. Они ей и говорят. Извините, мадам. Мы чо? Мы ничо! Раз у вас такая реакция... И отпустили ее с богом. А через неделю на работе маму - бац, и сократили. И друг семьи, генерал, с большим трудом устроил ее в какую-то шарагу.

Андрей взял пирог с мясом и пододвинул тарелку поближе к Никите.

Никита: - А с папой расправились иначе. Он, надо же, как раз на защиту докторской диссертации вышел. На ура. Все выступали: ах, да ох! Какая работа, какая работа! И его лучший друг, начальник отдела, тоже выступил, расхваливал. Мол, отец - большой ученый. Его и за границей ценят, на конференции приглашают, на симпозиумы. Он - гордость советской науки. И не надо, мол, обращать внимания, что сын у него непутевый. Перерастет. - И не надо прислушиваться к никчемным слухам, будто Ким Фридман с семьей собирается в Израиль. Этого не может быть.

Научный совет послушал, получил бюллетени, проголосовал. И оказалось, что черных шаров больше. И каждый член совета, каждый, подходил к отцу и тихо, чтоб никто другой не слышал, говорил: "какая непорядочность, никогда бы не подумал".

И тогда мы с мамой и впрямь решили, а чо терять? Надо подавать документы... Да не тут-то было. Отец ехать не захотел, да и не смог бы - "допуск" у него. Бабушки и дедушки - отказались. А потом вдруг и "форточку" закрыли, перестали выпускать. Остались мы на бобах: и здесь никому не нужны, и туда - не пускают. Я год охранял кооперативные гаражи. Мечта идиота, скажу вам. Выйдешь ночью из сторожки: тишина, черное небо, белые звезды и тоска.

А потом забрили меня в Армию, в стройбат. И отправили в Сибирь, к чалдонам. Чего я там натерпелся - нет слов. И не знаю, выжил бы со своим характером, если бы не встретил доброго товарища из поселка "Мама". Ни поезда туда не ходят, ни машины. Глушь.

Лолита Афанасьевна: - Ешь, Никитушка, остынет все.

Никита взял теплый пирог и стал есть, отхлебывая маленькими глотками еще горячий кофе. Маша сидела молча. Она переоделась. Теперь на ней были брюки и блузка, и выглядела она старше своих семнадцати лет.

Андрей: - А что было дальше?

Никита: - После дембеля поехал с моим новым другом в Иркутск, вместе поступили в университет. Учились заочно. Изъездили весь Дальний Восток. Ходили в тайгу, рыбу разделывали на консервном заводе, пустые брошенные бочки из-под солярки и бензина вывозили с Чукотки. Их там – миллионы: привозят, используют, а бочки бросают, где попало.

Лолита Афанасьевна: - А что с ногой?

Никита: - Свалился с лесов. В Иркутске во время сессии поднарядились в маляры.

Андрей: - Мама, Никита книгу стихов выпустил.

Лолита Афанасьевна: - Очень приятно. До сих пор мы с Андрюшенькой вспоминаем ваши школьные капустники.

Андрей: - Прочти что-нибудь.

Лолита Афанасьевна: - Ешь, Никита. Пожалуйста.

Никита: - Спасибо... Машенька, а вы, почему не едите?

Андрей: - Она фигуру соблюдает. Не видишь, просвечивается вся.

Маша: - Мама!

Лолита Афанасьевна: - Прекрати, Андрюша!

Андрей, обращаясь к другу: - Я до сих пор помню одно твое школьное стихотворение.

Каштаны не плачут, каштаны смеются,

Когда они скачут и, падая, бьются.

Когда одежонку снимая вдруг,

Они замечают на лицах испуг.

Когда же собравшись в большие артели,

Они замирают у грязной панели,

Их страх истязает, и слезы бегут.

По векам, по лицам, по листьям ползут.

Каштаны, каштаны. Вы с детства со мной,

И свечи, и звезды, и запах немой.

Никита: - Я их включил в иркутский сборник.

Маша: - Прочтите что-нибудь новое, пожалуйста.

Никита: - Веселое или грустное?

Маша: - Грустное. "Люди более чувствительны к боли, чем к наслаждению”.

Никита: - Тогда прочту стихотворение, которое я написал в июне, в поселке "Мама". Одиноко мне было. Я его не прочту, а спою. Гитара есть?

Маша принесла гитару. Никита настроил ее, подошел к окну и стал петь.

«Сквозь ветви, запорошенные снегом,

Крупа струится, слезы на глазах.

Парят деревья, отороченные небом,

Несутся тучи в грязных колпаках.

Лес замер, одиночеством остужен.

Сквозь Левитаньи заросли полей,

Бегут по стеклам солнечные лужи,

И тени за ресницами ветвей.

От совестливых дум и двойственных терзаний,

От горькости на донышке души,

От ускользнувших грез и голубых исканий,

Предательства себя, распятого в глуши...

Маша: - "Когда ты в одиночестве, будь себе сам толпой".

Никита: - Это кто сказал?

Маша: - Тибулл.

Никита: - Вам песня не понравилась?

Маша, неуверенно: - Понравилась.

Андрей: - Ей ничего в жизни не нравится... Никита, а математику ты забросил?

Никита: - Да. Нельзя сидеть на двух стульях.

Андрей: - Жаль. А помнишь, как ты рисовал каждую формулу в виде геометрической фигуры? Помнишь? Все хохотали. А, оказывается, есть в математике такое направление и своя теория.

Маша: - Спойте что-нибудь еще.

Никита: - Нет. В другой раз.

Лолита Афанасьевна:- Никитушка, поешь. Ты ведь ничего не ел.

Никита: - Спасибо. Очень вкусные пироги. И кофе. Но надо идти.

Никита поднимается из-за стола. Прощается.

Лолита Афанасьевна: - Никитушка, приходи почаще. Маме, папе передавай привет. Бабушке. Мы с ней когда-то вместе ходили в районо, добивались тебе золотой медали. Может быть, она еще помнит меня!

Андрей: - Мама, я провожу Никиту.

Лолита Афанасьевна: - Все у тебя будет хорошо, вот увидишь. Слава богу, новые времена наступили. За порядок взялись. Дисциплину поднимают. Ворюг сажать начали. Вот увидишь, все наладится.

Никита: - Спасибо. Подходит к Маше. - До свидания, Машенька.

Маша смущается, ничего не отвечает. Никита осторожно берет ее обе руки в ладони и неуклюже целует.

11.

По громкоговорящей связи машинист электрички объявляет: "Академгородок". Электричка резко тормозит.

Ким Лазаревич выходит на платформу. Вокруг с десяток знакомых лиц. Ким Лазаревич здоровается. Несколько человек протягивают ему руку. Обмениваются малозначащими фразами. Один из коллег, старожил института, который знает всех и вся, подходит к Фридману.

Коллега: - "Скользим"?

Фридман: - Да.

Коллега: - Красота. Ешь - не хочу. Ни толпы тебе, ни суматохи. Никто не спешит. Пуговиц не обрывают. Молодец Ганич, обещал гибкий график работы - выполнил.

Фридман: - Да.

Коллега: - Ты обратил внимание. Он служебной машиной перестал пользоваться. Купил девятого жигуленка, сел за руль. И даже попутчиков подбирает. Сам дверцу распахивает: вот, мол, какой я демократ. Неспроста, думаю. Он далеко пойдет.

Фридман молчит.

Коллега: - С тобой он, конечно, поступил шустро. И правильно, что ты с ним горшки побил. Другой бы и не такое устроил.

Фридман: - У нас нормальные отношения. Это все злые языки.

Коллега: - Ладно тебе. Святой.

Они идут рядом. Спускаются с платформы, выходят на улицу. Уже видны корпуса института и люди у проходной.

Коллега: - Посмотри-ка, курилка-то наш легок на помин, как раз подъехал на своем «лимузине». Красавец. Ален Делон... Глянь-ка, глянь-ка. Шустрит-то как. И свита вокруг. Артист!..

Фридман молчит.

Коллега: - Послушай, ты должен знать. Говорят, академик наш, Самсонов, на пенсию просится. Не туда ли Ганич метит?

Фридман: я ничего не слышал.

Коллега с сожалением смотрит на Фридмана. Они подходят к институту. Вокруг Ганича слышен смех. Фридман направился к проходной и вдруг услышал:

- Ким Лазаревич, а, Ким Лазаревич, зазнался, не признаешься. Небось, выиграл миллион?

Люди вокруг Ганича перестали галдеть, повернулись в сторону Фридмана.

- Разбогател, теперь старых друзей не признаешь. - Ганич улыбался и все вокруг него снова стали шуметь.

Фридман остановился.

- Выиграть-то выиграл, но не зазнался, - сказал он, - не успел.

- Проверим, - сказал Ганич, перейдя с шутливого на деловой тон. - Зайди ко мне. Через 30 минут. Поговорить надо.

- Хорошо, - сказал Фридман и вошел в институт.

Теперь кроме кабинета с двойной входной дверью у Ганича была и приемная с секретаршей. Когда Ким Лазаревич вошел в кабинет, Ганич, широко улыбаясь, расстегнув пиджак, вышел из-за письменного стола и шагнул навстречу.

- Ну, здравствуй, Ким, - сказал он. - Чего смотришь по сторонам? Красиво? И мне нравится. В кабинете, как дома, уютно должно быть. От голых стен особенно не нарадуешься. Картину, между прочим, из дому принес. Свои гэлт[9] тратил. Ну и портрет Михал Сергеича на стене - тоже сам купил. А как же!

Ганич взял Фридмана за руку, завел во вторую комнатку.

- И здесь все, как положено, - он открыл холодильник, - не сухой закон. Все должно быть с умом.

Они возвратились в кабинет.

- Так вот, Ким, - сказал Ганич, сев рядом с ним, - времена меняются. И к лучшему. Теперь можно и нужно возвратиться к твоей диссертации. Я слов на ветер не бросаю, уже зондировал почву. Твоя работа не устарела - дай бог каждому доктору такую. А тогда... Тебя бы все равно ВАК не пропустил, я-то это знал. А ты обстановку не оценил, обиделся. Не возражай, не надо, и правильно обиделся. Я до сих пор вину перед тобой чувствую, хоть, собственно, не во мне-то было дело. Но чего старое ворошить. Я не хазэр[10], ты знаешь. Я - человек дела. Чувствую силы. Поверь, я не для себя стараюсь. Надо старперов наших шугануть, они люди заслуженные, чего там говорить. Но их поезд уже ушел. Пора все менять. Отстаем мы от фирмачей, сам знаешь, на десятилетия. Разве не стыдно. Что мы, дурнее япошек?.. Так вот, Ким, дело в следующем. Чтобы чего-то добиться, нужно иметь имя и положение. Положение у меня есть, имени - пока нет. Я с тобой предельно откровенен, как всегда. В этом-то ты меня упрекнуть не можешь. Так вот.

Ганич встал, заложил руки в карманы брюк и несколько секунд задумчиво вышагивал по кабинету, глядя мимо Фридмана.

- Мне нужно срочно стать членкором, - сказал он, все еще стоя, не вынимая рук из карманов. - Все это будет, если появится в ближайшее время серьезная публикация. На базе твоей докторской лучшей монографии и не пожелать. Пиши срочно монографию, издаем ее сообща, я беру на себя все хлопоты по оформлению и пробиванию в издательстве. И тут же ты защищаешься.

Несколько секунд было тихо. Ганич подошел к креслу, сел в него, порылся в своем столе. Потом закурил, снова вышел из-за стола и сел рядом с Фридманом.

Ганич: - Поверь, никакого обмана здесь нет.

Фридман: - Что раньше: защита или монография?

Ганич: - Какой ты недоверчивый. Хорошо. Ровно через полгода назначим защиту в институте у Коваленко. Лучшего и желать невозможно, фирма. И в тот же день ты кладешь мне на стол черновик монографии.

Фридман: - Хорошо. – Поднимается, собирается уходить.

Ганич: - Погоди. Давай по-маленькой. Символически. По два грамма. За все хорошее. За нашу дружбу.

Ганич берет Фридмана за плечи, ведет в соседнюю комнату, достает из холодильника бутылку армянского коньяка и наливает в рюмки на донышко.

- За тебя, голдэнэ коп[11], за тебя. - Он обнимает Фридмана и жмет ему руку. - Поехали. За то, чтобы все у нас было, и ничего нам за это не было.

12.

Средина мая 1986 г. Раннее утро. Сталина Наумовна в пыльнике, с шелковым платком на голове, спешит на работу. Вдоль дороги идут одна за другой две дождевальные машины и моют улицу. У домов дворники, в кепках, резиновых сапогах и фартуках, поливают тротуары. На улице пустынно. Почти нет прохожих.

Сталина Наумовна подходит к зданию с козырьком. У входной двери стеклянная доска с надписью: "Объединение торгмаш. НИИ мясомолочной промышленности". Навстречу Сталине Наумовне выходят двое мужчин. Один из них с дозиметром, другой тащит резиновый шланг для поливки территории. Дозиметрист обмеряет радиоактивную обстановку у входа в институт и данные записывает в таблицу.

- Как сегодня? - спрашивает Сталина Наумовна у дозиметриста.

Он ничего не отвечает. Она проходит в здание. У порога лежит расстеленная для вытирания ног мокрая тряпка. Ручки дверей обернуты влажной марлей, пропитанной остро пахнущим дезинфицирующим раствором. Сталина Наумовна морщит нос, снимает и отряхивает плащ и платок, здоровается с вахтером. До начала работы еще есть время, в здании почти никого. Душно. Все окна и форточки закрыты.

- Вы слышали, - спросил вахтер, - говорят, к нам приехали японцы, будут взрывать реактор. На всякий случай киевлян хотят на время эвакуировать. Вы слышали?

Сталина Наумовна отрицательно покачала головой. Взяла ключ и медленно пошла на второй этаж. Возле дверей с надписью "ОНТИ" она остановилась, открыла ее и вошла. На пороге ОНТИ тоже лежит тряпка. В большой комнате более десяти столов, расставленных самым невероятным образом. Между столами шкафы, перегородки из плотного, оклеенного обоями картона, стеллажи с папками. Проходы между столами похожи на лабиринт. В самом углу комнаты, у окна, стол Сталины Наумовны. Она пере­одела обувь, посмотрела на себя в зеркало, стала причесываться и вдруг, что-то вспомнив, отложила помаду и пудреницу, протянула руку к телефону и набрала номер.

- Папа! Мама лежит? Хорошо. Не открывай окна, форточки. Я прошу тебя. Что бы мама ни говорила, не открывай. Нельзя. Ну, поверь мне. Я тебя умоляю, папа! Это очень серьезно. Говорят, вчера был еще один выброс. А ветер сегодня северный... Папа, мне бросить работу, чтобы вы с мамой глупостей не творили? Дай слово!..

Она положила трубку на рычаг, подняла ее и снова набрала номер.

- Алло, Леня? Ленечка, у мамы ночью был сильный приступ. Уже второй. Она боится тебе говорить. Ты ей сказал, что без операции не обойтись, вот она и трусит. Прошу тебя, загляни, посмотри ее.

Сталина Наумовна положила трубку. Несколько секунд тупо смотрела на телефон, не отнимая руки с рычага. Потом резко отодвинула аппарат и взяла в руки помаду и пудреницу.

В комнату стали входить сотрудники. Все - женщины.

Первая женщина: - Вы видели, по городу стали строить артезианские колодцы. Круглосуточно бурят землю. Даже у нас, на заброшенной богом Южной Борщаговке. А на Печерске, говорят, бурят, чуть ли не на каждой улице. Значит вода в Днепре плохая. Боже мой, боже! Что это будет?

Вторая женщина: - А как же, держи карман шире. Так сразу они для тебя будут строить артезианские колодцы. Скажи спасибо, что вообще вспомнили о Южной Борщаговке. Большой «город Васильков».

Третья женщина: - А у нас в гастрономе все полки закрыли пленкой, на входную дверь повесили простыню.

Вторая женщина: - Скоро все возьмем по простыне и - на Берковцы. - Она подошла к зеркалу, закрепленному на стенке одежного шкафа, и стала расчесывать длинные волосы, наклоняя вбок голову. - Что творится. Птицы - и те исчезли. Ворон на улицах нет!

Четвертая женщина: - Может быть хватит! Мне дома мало мужа-нытика. Теперь и здесь нет покоя. Сказали же по телевизору: все нормально. Значит - нормально. К чему этот треп. Слухи. Домыслы...

Загалдели сразу все вместе. Ничего нельзя понять. Сталина Наумовна пытается успокоить женщин.

Вторая, женщина (пробиваясь сквозь общий шум): - Вот из-за таких темных и обращаются с нами, как с быдлом. Своих детей давно отправили от Киева куда-подальше, а нас успокаивают. А телефоны в Припяти, Чернобыле, Полесском - отключили, детей с первого по восьмой класс предлагают увозить - пожалуйста, берите мамы отпуска, никому не откажем. Вином загрузили все магазины, пей-заливайся. Тучи расстреливают, чтобы дождя не было. Молоко врачи советуют не пить. А в остальном - прекрасная маркиза. В газетах тишь да благодать. А я спать не могу, голова раскалывается.

Сталина Наумовна: - Ладно, девочки. Все. Хватит.

В комнате стало тихо. Все рассаживаются за свои столы.

Первая женщина, (подойдя вплотную к Сталине Наумовне, шепчет почти на самое ухо): - Вы слышали, что говорят: будто все евреи, кто работал на АЭС, уволились со станции ровно за месяц до взрыва. Ровно за месяц. Все! Вы понимаете, на что намекают? Нам только этого не хватало. О, боже!

Последним в комнату врывается единственный мужчина ОНТИ, парень лет 25. Он без головного убора, тенниске. Лицо загоревшее. Он открыл дверь и с порога запел, улыбаясь: "Улетай, тучка, улетай, тучка, уле - та - а - ай..."

Во время обеда Сталина Наумовна в столовую не пошла. Она выпила чашечку кофе и снова позвонила домой.

Сталина Наумовна: - Мама? Как ты себя чувствуешь?

Вера Иосифовна: - Хорошо. Мне уже лучше. Живот не болит.

Сталина Наумовна: - Я серьезно спрашиваю.

Вера Иосифовна, словно не слыша вопроса: - О, самое главное, чуть не забыла. Она стала говорить шепотом. - У Никиты появилась девушка. Он сегодня идет с ней в театр.

Сталина Наумовна: - Говори громче.

Вера Иосифовна шепотом: - Не могу. Он на кухне. Сказал мне, что идет искать работу, ему в одном месте обещали. Потом идет в библиотеку. А оттуда - в театр... Ее зовут Маша.

Сталина Наумовна: - Как зовут

Вера Иосифовна: - Маша.

Сталина Наумовна: - Ладно, вечером поговорим. Теперь послушай меня. Леня проверит тебя на "узи". Установка такая. И тогда окончательно решит вопрос об операции.

Вера Иосифовна: - Я никуда не пойду. Ни на какие "узи". Мне уже ничего не болит.

13.

Раннее субботнее утро. В комнате Никиты звонит будильник, который он поставил на пол у своего изголовья, чтобы не проспать. Никита, не вставая с постели, прихлопнул ладонью кнопку будильника и потянулся всем телом. Потом резко поднялся и пошел умываться.

В соседней комнате проснулась Вера Иосифовна. Она прошла к постели внука, подняла с пола будильник, посмотрела на часы. Было пять часов, тридцать минут утра. Она вышла на кухню и стала готовить завтрак. Вслед за ней на кухню вышел и Никита. Он на ходу застегивал рубашку.

Вера Иосифовна: - Не слишком ли часто ты ездишь в колхоз?

Никита: - Как все.

Вера Иосифовна: - Что это за вычислительный центр? Все время в колхоз ездите!

Никита не отвечает, садится за стол.

Вера Иосифовна: - Не торопись, не глотай пищу, как удав. До электрички еще больше часа.

Никита: - Бабуля, не ворчи. Позвонит Маша, скажи, что буду поздно. Вечером ей позвоню. Если же из издательства будет звонок, или из Союза писателей, запиши все, что скажут. Ты слышишь?

Вера Иосифовна: - Не крути голову девочке.

Никита: - Она мне нравится.

Вера Иосифовна: - Нравится, нравится. Завтрак не забудь.

Никита: - Спасибо. Подходит к Вере Иосифовне, целует ее в щеку. Берет в руки спортивную сумку и уходит.

Вера Иосифовна снова улеглась в постель. Она лежит с открытыми глазами, смотрит в черное окно. Рядом похрапывает Наум Абрамович. У него морщинистое землистого цвета лицо, щеки ввалились. Теперь из другой комнаты раздается звонок будильника. Из дверей выходит Ким Лазаревич. Он почти с закрытыми глазами идет в ванную комнату, умывается, надевает спортивный костюм, берет хозяйственную сумку и уходит.

На часах без четверти семь. В семь часов Вера Иосифовна снова идет на кухню готовить завтрак. По радио передают выступления делегатов XXVII съезда партии. Вера Иосифовна внимательно слушает. Потом заглядывает к дочери.

Сталина Наумовна уже проснулась. Она включила настенное бра, взяла со столика книгу и медленно листает ее.

- Дай мне посмотреть, - попросила Вера Иосифовна.

Дочь протянула ей новенькую книгу. Вера Иосифовна села за письменный стол зятя, включила настольную лампу и стала читать: "В.И.Ганич, К.Л.Фридман. Субоптимальные процессы...".

Вера Иосифовна открыла оглавление и несколько секунд смотрела на параграф, который назывался "Метод Ганича-Фридмана". Потом она взглянула на цену книги, удовлетворенно покачала головой и снова стала рассматривать страницы с формулами, таблицами и графиками.

- Сколько он за книгу получит? - спросила она.

- Не знаю.

- Когда он, наконец, защитится?

- Скоро, мама.

- Измучил он всех со своей защитой.

- Мама, ты несправедлива.

- Я не могу спокойно смотреть, как страдает Никита.
- Причем здесь Ким, мама?

- Он сына не понимает.

- Он все понимает. Но и его нужно понять.

- Вы оба на Никиту плюете. Я боюсь за него. Сейчас, слава богу, девчонкой увлекся.

- Мамочка, иди сюда. Полежи немного со мной.

Вера Иосифовна удивленно посмотрела на дочь. Утерла повлажневшие глаза. Отложила книгу. Подошла к дочери и легла рядом. Сталина Наумовна обняла ее как маленький ребенок, прижалась к матери всем телом.

- Мамочка, последнее время так тоскливо на душе. Все время вспоминаю детство. Войну. Ты помнишь, как давным-давно, когда и хлеба-то не было в достатке, я однажды проснулась и нашла под подушкой розовое свежее яблоко. Ты помнишь?

- Это был новый год. Я это яблоко выменяла на калоши.

- А ты помнишь, как к нам в Свердловск приехал папа, два часа был с нами и снова уехал на фронт. Как мы случайно встретили его возле дома. И ты от испуга бросилась бежать, а он, с криками: "Верочка, Верочка”, бросился за тобой.

- Помню. А тебя невозможно было успокоить. Ты очень испугалась и долго плакала.

- А ты помнишь...- Сталина Наумовна не успела задать вопрос. Раздался телефонный звонок. Она нехотя поднялась, взяла трубку. И услышала голос Леонида Григорьевича.

- Сталиночка, прости. Люська повезла интуристов в Чернигов. До сих пор не вернулась. А мне позвонили, нужно срочно ехать за покрышками для машины, страшный дефицит. Раиску не с кем оставить. Будь другом, выручи. Я мигом. Одна нога там, другая - здесь.

- Хорошо, - сказала Сталина Наумовна, - хорошо. Сейчас иду.

Она снова возвратилась к матери, сказала.

- Мамочка, нужно идти к Лене, Раиску покараулить. Он очень просит.

- А где Люся?

- В командировке.

- Когда она бывает дома! - Вера Иосифовна покачала головой.
Сталина Наумовна поцеловала мать и стала одеваться. Она взяла ключи, пересекла лестничную клетку и позвонила в квартиру Леонида Григорьевича. Он уже был одет.

- Вот здесь Раискины соки. Здесь - каша. Проснется - дай, что попросит. Я побежал... Да, вот, прочитай, чтобы не скучать, меню из русского ресторана в Париже, Люська привезла.

Он убежал. Сталина Наумовна села на табурет. Посмотрела па парижское меню и отложила его в сторону. Пришел Ким Лазаревич.

- Дежуришь? - спросил он.

- Мг, - ответила она.

- Мне нужно с тобой серьезно поговорить.

- Давай. - Сталина Наумовна улыбнулась, обняла мужа, поцеловала в лоб, словно маленького ребенка. Он отклонил голову. Пригладил редкие волосы.

- Я серьезно. Давай еще раз все взвесим.

- Давай.

- Я действительно не уверен, что там лучше, чем здесь. Там - другая сторона медали. Дома, машины, дачи, счет в банке. Свободно езжай - куда хочешь. Все так. Но меня, еще раз прости за банальность, все это не интересует. Я люблю свободу в другом измерении - творческом. Здесь я это уже имею...

Сталина Наумовна пытается прервать мужа.

Ким Лазаревич: - Погоди, не перебивай. Знаю, что ты сейчас подумала, не все евреи у нас это имеют. Да. Не все. Но сейчас обо мне речь, о твоем муже, который любит тебя и сына... Так вот, здесь я это имею. Пусть даже везу на своей шее несколько трутней, пустых, никчемных людей... Бог с ними. Мне не жаль. Главное: я делаю то, что хочу и что могу. Через месяц моя защита докторской. Я к этому шел пятнадцать лет. Что, все теперь оставить? Я не камни ношу, я работаю с наслаждением. А люди все равно знают, кто есть кто. На симпозиумы и конференции не Ганичу присылают приглашения, а мне. И доклады не он делает, а я. А сейчас время изменилось, посмотри вокруг. Скоро у нас возродится еврейское общество культуры. Посмотри на моего отца, он счастлив. То, чего он многие годы добивался, о чем писал во все высокие инстанции, теперь сбывается...

- Миленький мой, что ты все "я", да "я". О других ты в состоянии подумать?.. Думаешь, мне легко!

- Ну, а если все изменится?

- Я в это не верю. Уже тысячи раз возрождались еврейские театры, газеты и школы. И синагоги в каждом местечке. Где это все? О какой еврейской культуре может сейчас идти речь, о каком возрождении языка? Мы все - космополиты с неизлечимой еврейской инвалидностью. Нас, как нацию, уничтожили. Размазали. Но антисемитам и этого мало, если бы они могли, то пятую графу приклеили бы ко лбу
каждого еврея, надо же иметь козла отпущения под рукой.

- Ты несправедлива.

- Кимушка. Со мной-то не надо юродствовать. Вспомни, что нам рассказывал твой университетский друг: теперь не ставят "галочки" у фамилий евреев и полукровок. Сегодня уже в ЭВМ закладывают программы с тремя приоритетами оценок: для "основных", "других" и "прочих". А "прочие" - кто? Снова евреи. И иди, жалуйся. Теперь уже - на ЭВМ. Вот так-то, мой родной.

- Все это пройдет, отомрет, я уверен. Посмотри вокруг, как воспрянули люди. Раньше слово "еврей" вслух боялись произносить. А теперь по телевизору выступают еврейские ансамбли, поют еврейские песни. Даже Израиль перестали называть фашистским государством.

- А я не верю!

- Ужасно все это, Сталиночка. Мне больно вас терять.

- И мне очень больно. И счастлива я там не буду. Но пусть хотя бы мой сын и его дети будут людьми. Разве ты не видишь, как страдает Никита?.. Ты знаешь, сколько у него написано стихотворений? Сколько получено положительных рецензий? А что опубликовано: тут одно стихотворение, там еще одно. А поэму его последнюю: "Бабий яр" - возвратили, даже сегодня не хотят печатать. И поэму о Чернобыле - тоже. Даже секретарь союза писателей дал рекомендацию - все равно не печатают. И никаких претензий к стихам. Ты же их читал. И плакал. Я видела.

- Лучше бы он занялся математикой. Он так хорошо начинал. Формула - есть формула. Теорема - есть теорема. Здесь не скажешь - нравится она тебе, или не нравится. "Поэзия" это, или нет. Можно понимать, или не понимать. Вот и все... Жаль, что оставил он математику... Но он и в стихах пробьется. Никита - талантливый парень. Его начальник на ВЦ, Юра - ты его знаешь, в университете работал, уже поручает ему писать самостоятельные программы.

- Он уже инвалид, Кимушка. В двадцать пять лет - инвалид. Одна нога плохо сгибается. Заикаться стал. Она подошла к мужу, обняла его. Несколько секунд они стояли молча.

Сталина Наумовна: - И это еще не все. Никита, по-моему, влюбился в Машу. Они почти каждый вечер встречаются. Ты бы посмотрел, какими влюбленными глазами она смотрит на него.

Ким Лазаревич: - Ничего плохого в этом не вижу. Может быть, любовь остудит его горячую голову!

Сталина Наумовна: - Ты плохо знаешь своего сына. Теперь я еще больше боюсь за него.

14.

Маша взяла Никиту под руку, заглянула в глаза, сказала, подстраивая свой шаг под его широкие шаги.

- Ника, я тебя очень прошу, пойдем на Крещатик. Сегодня в "трубе” сборище рок-групп. Говорят, металлисты тоже будут. Пойдем, тебе будет интересно.

Она остановила Никиту, оглянулась вокруг, поднялась на носочках и торопливо поцеловала его в губы.

- Пойдем, Ник!

Никита: - “Если ты не умеешь пользоваться жизнью, уступи тем, кто умеет”.

Маша: - Ник. Ты прелесть. Видишь, и я тебя тоже чему-то научила!

Никита: - Ты меня научила главному.

Маша снова остановилась и поднялась на носочки. Он обнял ее, приподнял над землей и стал кружиться.

Маша: - "Кто хочет сохранить власть над возлюбленным, пусть презирает его". Я тебя презираю!

Никита: - "Кто стремится ко многому, у того многого и не достает".

Маша: - Мой Овидий умнее твоего Горация.

Она взяла его за руку, и они стали спускаться по Институтской улице. Здесь почти сплошь стоят еще дореволюционные дома, и Маша очень любила гулять с Никитой в Липках. Они спустились на Крещатик, пересекли многолюдную площадку у входа в метро и вошли в подземный переход.

- Вот и "труба", - сказала Маша и еще крепче стала держать Никиту за руку.

Здесь было душно. У стен стояли рядами художники, предлагали нарисовать портрет. Многие продавали картины. Рисунки и картины различных форматов висели на стенах, прикрепленные кусочками лейкопластыря.

Никита: - Позировать будешь?

Маша: - Нет. А, впрочем, если с тобой... Слушай, это идея!

Никита: - Согласен. Но художника выбираю я.

Они с трудом стали протискиваться сквозь толпу. Никита смотрел на рисунки, на художников и молчал. В нескольких местах импровизированные рок-группы пели и играли. Какая-то девушка в шортах и футболке стала танцевать. Круг расширился. Но никто в него не входил. Мужчины яростно хлопали в ладони.

- Пойдем, - сказала Маша, - нечего глазеть на девушек...

Наконец, они остановились. На стульчике у стены сидела женщина с некрасиво подведенными синими глазами. Вокруг нее висели странные карандашные рисунки, казавшиеся незавершенными.

Никита: - Вот у нее попытаем счастья.

Маша, шепотом: - Мне она не нравится.

Никита: - У нее хорошие рисунки.

Маша: - "Ничему не удивляться - единственное средство сделать себя счастливым".

Никита: - Ты снизошла до Горация?

Она улыбнулась, прижалась к плечу Никиты.

Никита, обращаясь к женщине у стены: - Извините, вы не сделаете наш групповой портрет?

Женщина достала из сумочки пачку сигарет, положила их на колени и несколько секунд смотрела на Никиту и Машу. Потом сказала.

- За двойную цену.

- Хорошо, - сказал Никита.

Они уселись на два низких складных стульчика, опираясь на стену. Женщина поставила мольберт и закрепила на нем кусок ватмана. Несколько минут сидела перед ним, глядя на улыбающихся молодых людей. Потом взяла в руки черный грифель и просела первую линию, похожую на крыло гигантской птицы.

Вокруг собрался народ. Люди смотрели на рождающийся рисунок, на Никиту и Машу, неподвижно сидящих у стены. Никита по реакции толпы пытался судить о невидимом рисунке. Движения женщины у мольберта ему нравились. Он был доволен своим выбором. Маша смотрела на Никиту. Ее белокурые волосы волнами падали на узкие тонкие плечи.

Наконец, женщина у мольберта поднялась. И снова стала шарить в карманах, доставая сигареты.

- Все, - сказала она.

Никита встал, подал руку Маше, и они подошли к мольберту. С листа ватмана на них смотрела парочка ангелов с лицами Маши и Никиты, взлетевших в облака. И вокруг их голов светился золотой нимб.

- Здорово, - сказал Никита и отсчитал двадцать рублей. Маша молчала. Они свернули ватман в трубочку и двинулись дальше. Невдалеке, на расстеленной на грязном полу, белой чистой простыне, сидели на корточках ребята и девушки. Они пели песни и играли на гитаре. Рядом к стене был прислонен плакат с надписью "Jhon Lennon, 8.12". И ниже приклеена кнопками фотография певца.

Никита и Маша постояли и здесь. Потом пошли дальше. Они долго шли в толпе по подземному переходу, рассматривая рисунки, слушая песни и стихи. И когда выбрались на улицу, было уже темно.

- Что будем делать? - спросил Никита.

- Пойдем, куда глаза глядят, - сказала Маша и обняла его за талию.

Никита обнял ее за плечи. И они пошли в Пионерский парк. Потом спустились к Днепру.

- Пойдем на Труханов остров, - сказала Маша.

- Пойдем, - сказал неуверенно Никита.

Теперь они шли молча. Впервые они не хохотали, не упражнялись в остроумии, не читали стихов. Они шли, изредка заглядывая друг другу в глаза. Был теплый летний вечер. Они пересекли спортивные площадки и направились вглубь острова. Под ногами была утоптанная тропинка, вокруг лес. Все реже и реке попадались навстречу парочки. Они вышли к лесному озеру. На противоположной стороне озера горел костер, вокруг него пели песни. Они выбрали сухое место, сели рядышком и молча, слушали пение.

- Уже поздно, - сказал Никита, - пойдем домой. Он наклонился и поцеловал ее. Она покачала головой и еще плотнее прижалась к нему.

- Тебе холодно? - спросил он.

Она снова покачала головой.

У костра перестали петь, и пошли купаться. Девчонки визжали, ребята разбегались и прыгали с берега в воду.

- Пойдем дальше, - тихо сказала Маша и подняла голову с колен Никиты.

Впереди слева на фоне неба угадывался железнодорожный мост. Позади над городом сияло зарево огней. Они шли, давно сбившись с тропинки.

- Мне холодно, - сказала она.

Он обнял ее и почувствовал, как дрожат ее плечи, руки. Он поцеловал ее. Потом поднял на руки. И снова поцеловал. Он опустил ее на траву, и она притянула его голову к себе.

- Я люблю тебя, - сказала она. - Я тебя очень люблю.

- Пойдем отсюда, - сказал он. И почувствовал, что теперь и сам весь дрожит.

- Я люблю тебя, - сказала она, обнимая его за шею...

- Я люблю тебя, - сказал он, почти не слыша своего голоса. Но она услышала, и руки ее вдруг ослабели и стали ватными.

15.

Сталина Наумовна нажимает кнопку на ручных электронных часах и смотрит на вспыхнувшие цифры: 16.12.87. Она входит во двор старого, дореволюционной постройки дома, с башенками на крыше. Внутри парадного огромный проем заканчивается грязным стеклянным куполом. Современный маленький лифт приткнулся в этом проеме, словно бедный родственник на пороге дома богатого дяди. Сталина Наумовна поднялась на пятый этак и позвонила в один из трех звонков. Открыл Лазарь Аронович. На нем длинный фартук. Рукава рубашки закатаны по локоть.

Сталина Наумовна: - Здравствуйте! С праздником Ханука!

Лазарь Аронович: - Спасибо. А йомтов, а шейнер, а люстикер, а фрейлихер[12]. - Он спрятал руки за спину и поцеловал невестку. - Раздевайся. И прости, у меня подгорает кисло-сладкое, я Никите обещал.

Сталина Наумовна сняла пальто и повесила на одну из трех вешалок. В квадратной захламленной прихожей коммунальной квартиры кроме трех вешалок было еще три тумбочки, три двери, три лампочки и три электрических счетчика. В трех углах прихожей лежит в беспорядке обувь. И только на массивной полочке у входной двери стоит один общий старомодный телефон.

Сталина Наумовна поправила волосы, посмотрела в зеркало и пошла на кухню.

Лазарь Аронович: - Сталиночка, детка, забери маму в комнату, я тебя умоляю, она испортит кисло-сладкое жаркое.

Ревекка Михайловна: - Абише безоен фэн дер кинд[13]. Старый дурень. Пойдем, доченька.

Лазарь Аронович улыбнулся. А женщины отправились в комнату. Они раздвинули стол, сервировали его и Ревекка Михайловна пошла переодеваться. Сталина Наумовна остановилась у окна. Смеркалось. Вдоль улицы тянулись два ряда стройных высоких тополем. И она вдруг увидела в конце улицы четыре знакомых фигурки. Вера Иосифовна и Наум Лазаревич шли, держась друг за друга, и покачивались из стороны в сторону. Справа шел Никита, слева - Ким Лазаревич.

Ревекка Михайловна, подошла к Сталине Наумовне, спросила: - Идут?

Сталина Наумовна: - Идут. Старикашки мои дорогие. Пошатываются, поскрипывают. Как быстро они постарели.

Ревекка Михайловна, обнимая Сталину за плечи: - Да, старость – не радость, летит время.

Сталина Наумовна уперлась горячим лбом в прохладное стекло окна. Ей так хотелось, чтобы отец или мать увидели ее...

- Здравствуйте, здравствуйте, - сказал Наум Абрамович, когда дверь открылась. - Мое почтение.

Лазарь Аронович: - Привет, привет. А фрейлихер, а шейнер йом тов[14].

Наум Абрамович, раздеваясь: - Ну, как дела? Что нового?

Лазарь Аронович, помогая Вере Иосифовне снять пальто: - Как, вы не слышали? Говорят, что в Одессе плохо с мясом. Одесситы возмутились: с мясом хорошо, без мяса - плохо.

Вера Иосифовна: - У этого анекдота вот такая борода... А вот у нас с папочкой - новость. – Она подняла над головой сверток. - Шалахмонэс[15].

Лазарь Аронович: - Не может быть!

Ревекка Михайловна, укоризненно глядя на мужа: - Прошу всех к столу. У нас сегодня такие латкес[16]!

Вера Иосифовна: - С пылу, с жару?

Наум Абрамович: - Я еще помню, как ребенком бегал собирать ханука гелт[17]. Как ели мы горячие латкес и всю ночь играли в лото. А папа зажигал свечи.

Вера Иосифовна, удивленно: - Папочка, а ты мне об этом не рассказывал.

Наум Абрамович, улыбаясь: - Я тебе многого не рассказывал.

Вера Иосифовна: Ах, ты, Наумэлэ. Так что ты от меня скрывал? А ну, выкладывай!

Вера Иосифовна надвигалась на мужа. А он отмахивался, отодвигался от нее, приговаривая: - Верочка, ну, Верочка. Оставь, пожалуйста.
Ревекка Михайловна: - Гости дорогие, прошу к столу.

Все стали усаживаться. На столе появилась фаршированная рыба, дымящаяся фасоль, бульон и, наконец, кисло-сладкое в горшочках.

Никита, обнимая Лазаря Ароновича: - Ну, дед, угодил!

Лазарь Аронович: - Одну минутку. Самое главное. Никита, помоги мне.

Они вышли в соседнюю комнату и через минуту появились с бронзовым литым восьмисвечником, похожим на вилы. В центре этих гнутых "вил" располагалось место для девятой, самой большой свечи. Восьмисвечник со свечами нес Никита. Девятая свеча была в руках Лазаря Ароновича. Он посмотрел в окно и сказал: - Время. Звезды появились на небе.

Он приосанился. Поправил костюм. И стал торжественно рассказывать.

- Давным-давно, 2000 лет тому назад, царь Антиох IV решил уничтожить евреев. Он осквернял еврейские храмы и устраивал в них бордели. Тем же из евреев, кто ассимилировался, даровал жизнь, и даже устанавливал льготы. И тогда народ восстал. Во главе восстания был Иуда Маккавей, по прозвищу Маккаби (молот). Его так прозвали за огромную физическую силу. Три года воевали они, скитаясь в пустыне, и победили Антиоха. Они освободили народ, очистили еврейские храмы. И восемь дней праздновали освобождение.

В честь этого праздника в специальный подсвечник - "ханукию" (в этот момент рассказа Никита поднял подсвечник над головой) устанавливают восемь свечей. И каждый день зажигают новую. Но мы сократим ритуал, и зажжем все восемь - в один день. Никита, ну, начинай: справа - налево, как положено.

Никита поставил подсвечник на стол, взял у Лазаря Ароновича девятую свечу, зажег и стал зажигать ею остальные свечи справа - налево. Когда он закончил, Лазарь Аронович поднял восьмисвечник и запел слабым, почти детским голосом.

- Ой, хануко, ой, хануко, а йомтов, а шейнер, а люстикер, а фрейлихер, ништу нох а зейнер. Шпилн мир ин дрейдлех, але оф дер нахт, ун ди эйсе лоткес, эсен мир асах. Ой, киндер, ой риндер[18]...

Вера Иосифовна: - Товарищи. Нет сил выдержать эти вкусные запахи. Давайте будем кушать. Я целый день не ела, готовилась. И уже не выдерживаю!

Лазарь Аронович остановился, перестал петь. Потом молча, отнес зажженный восьмисвечник на подоконник, раздвинув занавес.

Вера Иосифовна, с удивлением: - Лазарь Аронович. Оставьте свечи на столе. Это так красиво: обедать при свечах.

Никита: - Бабушка. Эти свечи не для того. Пусть люди смотрят. Пусть знают.

Ревекка Михайловна, поднимаясь: - Одну минутку. Самое-самое. - Она подошла к тахте и вытащила из-под подушки закутанный в одеяло сверток. Развернула. В большом черном казанке лежали парные латкэс: пышные, румяные, сверкающие жемчужинками жира.

- Латкэс, латкэс! - восторженно вскричал Наум Абрамович, и потянулся к пышущему жаром казанку.

Все принялись за еду. И тогда Никита вдруг спросил Лазаря Ароновича.

- Дед, а я знаю другую расшифровку "Маккаби". На знамени восставших евреев было написано: "Нет равного нашему богу". Начальные буквы этих слов и составили "Маккаби".

Лазарь Аронович: - Есть и третья версия: начальные буквы имени и титула их предводителя - тоже "Маккаби".

Вера Иосифовна: - Разве это так важно?

Никита: - Конечно, бабуля. Антиох проповедовал культ физической силы, здоровья, равнодушия. А "Маккаби" - силу духа, национальной культуры.

Вера Иосифовна: - Кого это сейчас интересует? Через 2000 лет.

Никита: - Меня.

Лазарь Аронович, обнимая Никиту: - У одного старого еврея был тупой внук. Никак не мог выучить самую простую заупокойную молитву. И тогда старика решили успокоить. - Что вы так переживаете? Будете долго жить, пока ваш внук выучит эту молитву.

Никита: - Обещаю, дед, выучить молитву к твоему стодвадцатилетию. К тому времени твою монографию о еврейских местечках наверняка издадут.

Лазарь Аронович: - А что! Пять лет тому назад мне в издательстве добрые люди сказали: - Возьмите свою рукопись и идите. Вы к нам не приходили, ничего не приносили, и мы вас не видели. А сегодня журнал "Огонек" заинтересовался. Корреспондента обещали прислать для беседы. Волнуются, как бы я другим рукопись не отдал.

Никита: - Дед, столько лет думаю, и все забываю у тебя спросить. Так зачем же в слове «Хаим» буква «р»?

Лазарь Аронович: - О, мой дорогой, ты не забыл?

Вера Иосифовна, обращаясь к Ревекке Михайловне: - Мужчины думают, что они все на свете знают. А мы - так ничего... Пусть думают. Доставайте лото. Сыграем, как когда-то в детстве, в ханукальную ночь.

Никита: - Бабуля, прозреваешь, молодец!

Вера Иосифовна, отталкивает внука: - Ты Машу свою воспитывай, меня - уже поздно.

Никита хохочет, обнимает Веру Иосифовну.

Ревекка Михайловна приносит матерчатый мешочек, достает колоду карт лото. Отодвигаются тарелки, ложки, вилки. Все берут по нескольку карт. И Ревекка Михайловна вытаскивает из мешочка первый деревянный бочонок с цифрами на торцах...

Некоторое время азартно играют. Быстрее всех первый ряд цифр заполнила Вера Иосифовна. Она раскраснелась. Игра доставляет ей удовольствие.

Вера Иосифовна: - Так, а теперь, как победительница, я буду собирать ханука гэлт. А ну-ка, раскошеливайтесь. Поднялся общий хохот. Но деньги стали искать. На столе возле Веры Иосифовны выросла горка серебра.

Вера Иосифовна: - Наумэлэ, быстренько прячь в карман. На молоко и сметану мы заработали.

Наум Абрамович, смущенно: - Оставь, пожалуйста, как тебе не стыдно!

Никита: - Бери, дед.

Наум Абрамович отмахивается от внука. Несколько секунд за столом тихо.

Ревекка Михайловна: - Никитушка, а как у тебя дела с книгой?

Никита: - Второй раз отказали. Теперь даже с рекомендацией секретаря Союза писателей. Не помогло. Мафия. Все - за! А не печатают. Снова нашли "нужного" рецензента.

Наум Абрамович: - Почитай стихи.

Никита: - Мои стихи в такой день читать нельзя, сегодня праздник. - Он поднимается из-за стола, подходит к окну, на котором горят восемь свечей, смотрит на улицу.

Лазарь Аронович подходит, обнимает Никиту за плечи и, глядя в комнату, рассказывает:

- Однажды в переполненном троллейбусе один интеллигентный человек спросил: «Товарищи, на чью это я ногу наступил»? А рядом стоял старый местечковый еврей. И говорит: «Если на этой ноге красный носок, значит - на мою».

Никита: - Все люди - актеры, дед. Кроме тебя.

Лазарь Аронович: - Это почему же? Обижаешь старика!

Ревекка Михайловна и Сталина Наумовна стали убирать со стола. Потом они принесли сладкие блюда.

Никита и Лазарь Аронович все еще стоят у окна. К ним подходит Ким Лазаревич.

Никита: - Отец, твой Ганич стал директором?

Ким Лазаревич: - Станет. Он знает, чего хочет. Выбрали членкором. Самсонов его своим преемником прочит. У нас намечаются выборы директора.

Никита: - А ты предложи свою кандидатуру.

Ким Лазаревич: - Мне это не нужно. Я не хочу быть директором.

Никита: - Все равно предложи. Окажешь услугу Ганичу. За пять минут до выборов снимешь свою кандидатуру. Сыграете с Ганичем в демократию.

Ким Лазаревич рассмеялся. Он редко смеется так заразительно, до слез.

- Никитушка, Ганич тебя опередил. Почти дословно предложил мне этот же финт. Я отказался.

Никита: - Зря. Из начальников отдела перешел бы в замы к Ганичу.

Ким Лазаревич перестал смеяться. Спрятал носовой платок.

Сталина Наумовна: - Что за шум, а драки нет. - Она обняла мужа, сына. - Почему вдруг заскучали?

Никита: - Людей мучают не вещи, а представление о них.

Лазарь Аронович, лукаво глядя на Никиту: - У одного еврея спросили: в вашем местечке когда-нибудь рождались великие люди? - Что вы, никогда! У нас рождаются только малютки весом в шесть-семь фунтов.

Вера Иосифовна: - Дорогие гости, не надоели вам хозяева! Наумэлэ, давай собираться.

Никита, вдруг оживившись: - Дед, расскажи всем о "NJ". То, что мне рассказывал.

Сталина Наумовна: - О чем это?

Лазарь Аронович: - Да, чепуха. Вспоминать не хочется. Давно это было.

Никита: - А ты, все-таки, расскажи. Я тебя очень прошу.

Лазарь Аронович: - Ладно, только коротко... После ранения догонял я свою часть. Догнал уже на территории Германии. Добрался на попутке в какой-то маленький городок: кирпичные особняки, красные черепичные крыши, булыжные мостовые, все целехонькое. Ребята высадили меня на площади у комендатуры. Раннее утро. Туман. Темно. И вдруг какие-то люди, как призраки, жмутся у стен. Я вскинул автомат...

Лазарь Аронович закашлялся.

Ким Лазаревич встал, уступил отцу место в кресле. Но он не сел. Теперь стояли все. И Вера Иосифовна тоже возвратилась в комнату. А Наум Абрамович заглядывал в открытую дверь из-за ее спины.

Лазарь Аронович, откашлявшись: - Это были евреи. В странных, из мешковины, костюмах. А на груди в центре желтой шестиконечной звезды были нашиты белые буквы: "NJ"- Niizlicher Jude - полезные евреи. Они смотрели на меня загнанными, преданными, собачьими глазами. Тогда я еще не знал, кто это такие. И ничего у них не спросил, простить себе не могу до сих пор. Они-то наверняка говорили на идиш... Лазарь Аронович умолк.

Никита: - Не тяни, дед. Рассказывай дальше.

Лазарь Аронович: - А дальше ничего не было. Много лет спустя я узнал, что фашисты после "хрустальной ночи" оставили на свободе так называемых "полезных евреев". Это были высококвалифицированные дантисты, сапожники, портные, рабочие. Все, у кого были золотые руки. Фашистам нужны были их руки, но не головы. Головы они уничтожали.

Ким Лазаревич: - Зачем ты все это рассказал, отец? Ты никогда не говорил мне об этой истории.

Лазарь Аронович: - Никита попросил. А, впрочем, ты прав. Не следовало омрачать праздник...

Никита, возбужденно: - Потому что "NJ " - тоже проявление духа. Но только того, из-за которого нас не любят.

Вера Иосифовна: - В конце концов, когда это кончится? Неужели нет других тем для разговора?

Никита: - Есть, бабуля. Вот проведу последний опрос и – баста. Гласность, так гласность. Обращаюсь ко всем. Даже к тебе.

Он подошел к Вере Иосифовне и поцеловал ее. - Как быть нам, советским евреям: оставаться здесь или уезжать?.. Стало тихо. Слышно, как стекает стеарин на свечах.

Никита: - Я первым отвечу. Ехать! И только в Израиль. И не за рублем. Не за спокойствием. А грызть зубами землю. Работать до седьмого пота ради человеческого достоинства, ради возрождения еврейской нации и культуры.

Вера Иосифовна, чуть не плача: - Ты сумасшедший. Что ты говоришь? За что на мою голову такие страдания.

Лазарь Аронович: - Пятьдесят лет тому назад я бы не колебался. А сегодня? Не знаю. Время не то. Да и поздно. Однажды в синагоге кантор спросил у подпевающего ему еврея: слушайте, вы что - тоже кантор? - Нет, - ответили ему, - я тоже портной.

Ревекка Михайловна: - Лайзик! Дай тебе бог прожить сто двадцать лет, не морочь людям головы.

Вера Иосифовна тянет мужа за рукав к входной двери и что-то шепотом говорит ему.

Наум Абрамович: - Я даже слушать не хочу. Успокойся, Верочка. Успокойся, детка.

Ким Лазаревич: - Никита. Ты напоминаешь мне кита, который вдруг стал выбрасываться на берег. Его оттаскивают в океан - плыви, а он снова несется на отмель... Если уж тебе плохо. Если вокруг нет справедливости, надо бороться здесь, на своей земле. Какие мы евреи? Запись в паспорте - вот и все.

Сталина Наумовна, выходя в центр комнаты: - Мама. Папа. Лазарь Аронович, Ревекка Михайловна. Никитушка. Милые мои, любимые. Извините, что мы испортили вам праздник ... Мы с Никой получили разрешение на выезд.

Вера Иосифовна: - Как! Что ты говоришь, доченька? - Она рванулась к дочери и тут же, схватившись за сердце, стала валиться на бок.

16.

Поздний вечер. Сталина Наумовна вышла из ванной комнаты в ночной сорочке и тихо, на носочках, вошла в комнату родителей.

Наум Абрамович похрапывал, Вера Иосифовна спала тихо, словно и не дышала. Сталина Наумовна наклонилась к матери, прислушалась к ее дыханию, осторожно поправила одеяло и несколько секунд смотрела на спящих родителей. Затем, снова на носочках, вышла. Когда она выходила, Вера Иосифовна открыла совершенно не заспанные грустные глаза, посмотрела вслед дочери и беззвучно заплакала.

Сталина Наумовна вошла в свою комнату, включила ночное бра и нырнула под одеяло широкой двуспальной кровати. Через минуту из ванной комнаты возвратился Ким Лазаревич и тоже лег в постель.

Было тихо. Только слышно, как на кухне из не докрученного крана капает в металлическую раковину вода.

Сталина Наумовна повернулась на бок, положила руку на грудь мужа и тихо сказала:- Мне тяжело будет без тебя.

Он ничего не ответил. Передвинулся поближе к жене и обнял ее.

Не торопись, - сказала она, - у нас вся ночь впереди.

- Перед смертью не надышишься, - сказал он.

Она:- Благодарю тебя за все. Я была счастлива с тобой. Мы прожили красивую жизнь. У нас чудесный сын. И ты не должен ни в чем нас винить.

Он:- Оставайтесь.

Она: - Я не могу. Поверь мне. И не терзай меня. Уезжать - так нелегко. Но ради Ники я пешком пойду хоть к черту на рога. Ему здесь нет жизни. И не будет, разве ты не видишь?

Он: - Ты блестящая, мать. Отличная дочь. Но, всего лишь, хорошая жена. Я у тебя на последнем месте.

Она: - Смешной ты человек. Так и должно быть! Ты ведь мужчина... Иди ко мне.

Она рывком сбросила одеяло. - Не торопись. Помоги снять сорочку.

Рядом с кроватью стоит немецкое пианино. В бледном свете ночника на его зеркально полированной поверхности видны беснующиеся, переплетающиеся тела мужчины и женщины...

Они снова лежат рядом.

Она: - Мне тоже будет плохо без тебя. Но что делать?

Он молчит. Потом поднимается, открывает встроенный в стенку бар и достает раскупоренную бутылку коньяка.

Она: - Еще осталось? Умничка.

Он приносит маленькие мельхиоровые рюмки-наперстки и наполняет их. Она садится на корточки. Они сидят на кровати, поджав ноги, лицом к лицу, соприкасаясь коленями.

Он: - Я пью за тебя. Сначала только за тебя. За мою первую и последнюю любовь. Я все в тебе люблю.

Они выпили. Она обняла его и поцеловала. И несколько минут они сидели на корточках друг перед другом и целовались. Потом она потянулась к бутылке и наполнила рюмки.

Она: - Я тоже хочу выпить за тебя. Ты был хорошим, заботливым мужем. Я за тобой всегда чувствовала себя, как за каменной стеной. А для женщины - это самое главное.

Он поднял рюмку и коснулся ею одной, потом второй ее груди, словно чокался с ними. Они выпили. Он забрал из ее рук пустую рюмку и поставил на пол рядом с бутылкой.

Она: - Погоди. Давай, как в молодости, соорудим постель на полу.

Они поднимаются, укладывают оба одеяла на ковер, потом медленно, взявшись за руки, опускаются друг перед другом на колени.

Он: - Ты мое блаженство.

Она: - Не торопись. Умоляю тебя...

Они лежат на расстеленных на полу одеялах.

Он: - Девочка моя...

Она улыбается, ставит рядом две рюмки и наполняет их. - Давай выпьем за наших стариков. Им больше всего достается.

Они выпили.

Она: - Я пьяна... Ты помнишь нашу первую брачную ночь?

Он: - Помню.

Она рассмеялась. Опрокинулась на мужа и стала что-то шептать ему на ухо.

Он: - Ты мне раньше этого не говорила.

Она: - Стыдно было.

Он: - А ты помнишь... Он приподнимается. И в этот момент раздается скрежет ключа во входной двери.

Она, испуганно: - Никита! - Вскочила и погасила ночное освещение. И в этот же момент тихо скрипнула дверь, и стало слышно, как в коридоре раздевается Никита.

Сталина Наумовна и Ким Лазаревич замерли, укрылись одеялом.

- Пошел на кухню, - тихо прошептала Сталина Наумовна на ухо мужу. Он кивнул.

- Ушел спать, - снова шепнула она.

Несколько минут они прислушивались к шорохам за стеной.

Она: - Никиту узнать нельзя. Похудел, осунулся. Надо же такому случиться!

Он: - Они любят друг друга.

Она: - Помнишь, сколько раз он бегал на Труханов остров, искал утерянный рисунок.

Он: - А она до сих пор ищет художницу, которая рисовала их на Крещатике, в переходе.

Она: - Если они решат расписаться - нам не уехать.

Он: - А если вы уедете, все у них повиснет в воздухе... Может быть, останетесь? - Смотришь - и я со временем созрею.

Она: - Ты шутишь?

Он: - Как же мы жить будем?

Она: - Не надо снова. Столько говорено.

Он: - Прости.

Она: - Никиту жалко.

Он: - Вы оба эгоисты.

Она: - Кимушка, не надо... Она перевернулась, легла на живот. Распластала руки. И в ночном бледном свете, сочившемся из черных окон, тело ее стало похоже на гигантский белый крест. Он положил свои руки на ее распахнутые теплые ладони и опустил голову в ее пахучие, разметавшиеся волосы.

Он целовал ее затылок, шею, плечи и шептал что-то нечленораздельное. Пока она не повернула голову, и он снова впился в ее губы, пьянея.

- Остановись, - сказала она. - Дай передохнуть.

- Я мечтал услышать это всю жизнь, - сказал он. - Дождался. Он скептически усмехнулся.

- Я не хотела тебя баловать, - сказала она. - Я боялась испортить тебя своей любовью. Ты мог бы зазнаться.

- Глупая, - сказал он. - И снова стал целовать ее.

- Ты сегодня сошел с ума.

- Я люблю тебя.

- И я тебя люблю... У меня никогда не было никого, кроме тебя. Ты зря ревновал... А теперь, возможно, больше никого и не будет.

Они снова обняли друг друга, впились губы в губы, словно это был последний в их жизни поцелуй... И вдруг он затрясся всем телом, словно в ознобе. И стал быстро целовать ее лицо, руки, плечи, грудь, живот, ноги... Словно безумный. И слезы текли из его глаз.

17.

Квартира Веры Иосифовны и Наума Абрамовича. В одной из комнат полный раскардаш. В углу два чемодана и спортивная сумка. На тахте в беспорядке стопки книг, исписанные тетради, сложенные горкой одеяла и белье. Стулья и стол перенесены в другую комнату. Там стоят столы, накрытые одной длинной скатертью. На столах раскупоренные и наполовину опорожненные бутылки. Тарелки со снедью, вазы с фруктами, много всего.

У дальней стены стоит включенный телевизор с заглушенным звуком.

Наум Абрамович сидит за столом и почти дремлет. Он очень плохо выглядит, черные мешки под глазами. Он изредка зевает, стыдливо прикрывая рот.

У выхода, в передней, стоят бывшие сотрудники Сталины Наумовны по ОНТИ. Прощаются.

- Бойся гостя стоящего, - говорит единственный мужчина отдела.

- Особенно, если он еврей, - говорит Сталина Наумовна, улыбаясь.

- Знаете, - говорит мужчина, - армянское радио спрашивают: какая разница между англичанином и евреем? И отвечает: англичанин уходит и не прощается, а еврей прощается и не уходит.

Сталина Наумовна сегодня неестественно весела. Она хохочет по любому поводу. Ко всем подходит, пожимает руки, обнимает. Улыбка не сходит с ее лица.

Первая женщина: - Ой, Сталиночка. - Плачет. Утирает слезы. - Золотце. Как жалко, что ты уезжаешь. Я буду очень скучать. - И шепотом: - А мужу потом пришлешь вызов?

Вторая женщина: - Ты себя оплакивай, а не ее. Всем пора ехать. Пока не поздно. Пока пускают.

Третья женщина: - Перестань каркать, нашла время. Людям через три дня в дорогу, а ты снова за свое. Езжай, кто тебя держит? Так не едешь же! А другим кровь портишь.

Вторая женщина обижается, отходит в сторону.

Четвертая женщина: - Снова люди едут. Боже мой, что же это будет?

Мужчина: - Девчонки, ладно вам. Пошли. Сталина Наумовна - прощайте. Может быть, и не увидимся больше. Счастья вам, благополучия. Радости.

Он подходит вплотную и шепчет на ухо: - Пусть еще много лет на вас оглядываются мужчины.

Первая женщина: - Сталиночка, напиши мне. Только... Переходит на шепот... - Только не на домашний адрес, муж на "ящике" работает, знаешь, как все еще может обернуться с нашей "мелихой"[19]. Напиши своим и вложи для меня листок. А я оставлю твоему мужу телефон. И не беспокойся, маму твою проведаю в больнице, не беспокойся.

Сталина Наумовна: - Спасибо... Прощайте, дорогие мои. У нас с Никой все будет хорошо. Мы едем жить, а не умирать. Так что, улыбайтесь. Все. Сегодня праздник. Прощайте. Я вас всех люблю... Прощайте...

Сотрудники уходят. Сталина Наумовна закрывает дверь и возвращается в комнату. Лазарь Аронович: - Сталиночка, в твоем ОНТИ работали одни евреи?

Сталина Наумовна: - Во всем объединении - 70% евреев. Кроме высокого начальства. Современное инженерное гетто. Все евреи, кто никуда не мог устроиться на работу, пошли в такие шарашки, как наша. В Киеве их - десятки.

Наум Абрамович: - Доченька. Позвони в больницу.

Сталина Наумовна: - Папочка, маму еще до обеда перевели из реанимации в общую палату. Я ее видела уже в палате. Передала морс. Она вставала, Леня разрешил. Хорошо себя чувствует. Завтра утром все пойдем к ней, проведаем.

Она тормошит отца. Поднимает его из кресла. Пытается расшевелить.

Наум Абрамович: - Ах, оставь, пожалуйста. Ты уезжаешь. Мама – в больнице. Чего мне радоваться.

Сталина Наумовна, улыбаясь: - Папа, ну, что же делать. Что делать?.. Скоро придет Леня, принесет камни, которые он вырезал с маминым желчным пузырем. Он обещал, когда переведут маму из реанимации, тогда и покажет. Все хирурги - чокнутые, с предрассудками.

Никита: - Дед, прекрати. Мы с тобой еще о-го-го. К девушкам пойдем, если ветра не будет.

В дверь позвонили. Сталина Наумовна пошла открывать. На пороге: Андрей, Маша и Лолита Афанасьевна.

Андрей: - Сталина Наумовна, маму не узнаете?

Сталина Наумовна: - Простите, пожалуйста, столько лет прошло.

Никита, врываясь в прихожую: - Здравствуйте. Входите, пожалуйста.

Андрей протягивает Сталине Наумовне цветы.

Сталина Наумовна: - Спасибо. Прошу к столу. Никита, открывай шампанское.

Все сидят за столом. Никита рядом с Машей. Она бледна. Андрей поднимается с фужером шампанского, лицо его неестественно напряжено, рука дрожит и шампанское расплескивается: - Я желаю вам счастья. И всегда знайте: у вас остаются здесь друзья.

Лолита Афанасьевна: - Никитушка, ты для меня, как родной сын. А ты знаешь: у меня никого, кроме Маши и Андрея, нет.

Андрей: - Мама!

Сталина Наумовна: - Не грустить. Это никуда не годится. Она снова разливает в фужеры шампанское. И пена перехлестывает через край.

Маша поднимается с бокалом в руке. Она говорит медленно, будто скованными губами: - Желаю вам счастья!

Она неумело пьет шампанское. Оно капает с губ и щек. Она поставила бокал и выбежала из комнаты. Вслед за ней поднялся Никита и тоже вышел.

Все молчали. Не двигались, словно не дышали. Звонок в дверь прервал тягостную минуту. Ким Лазаревич пошел открывать. В комнату вошли Петр Васильевич и Ася Марковна.

Петр Васильевич: - Здравия желаю, товарищи.

Наум Абрамович, оживившись: - Входи, Петр Васильевич. Садись. Ася Марковна!

Петр Васильевич: - А где же главный виновник?

Сталина Наумовна, смущенно: - Сейчас возвратится. Вышел с Машей.

Петр Васильевич: - Ну, это дело молодое.

Наум Абрамович, наливая водку в рюмки: - Давайте выпьем. За здоровье всех присутствующих.

Петр Васильевич: - За счастье и удачу Сталины и Никиты... Раз уж такое дело.

Ася Марковна, толкает мужа в бок: - Петро, тебе нельзя.

Петр Васильевич: - Льзя, нельзя. Живы будем - не помрем. Так, Ким Лазаревич, чего такой грустный?

Наум Абрамович: - А чего радоваться?

Петр Васильевич: - Ты не прав, Наум. У каждого человека своя голова на плечах. Мы с тобой многого уже не понимаем. Диалектика.

Ася Марковна: - Что ты, Петро, улыбаешься? У людей горе.

Петр Васильевич: - Никаких "горе"! Веселого, конечно, мало. Беда. Второй Родины не бывает. Родина одна. Как мать. Что там говорить. Да и говорено уже сколько, правильно, Сталиночка?.. Но и оплакивать людей не нужно. Понять надо. Почему от нас бегут, а не к нам? Почему людьми себя не чувствуют на нашей грешной земле?

Ася Марковна: - Петя!

Петр Васильевич: - Погоди, мать... Вот скажи, Наум. Как нас учили? Выиграл бой - молодец замполит. Проиграл - плохой командир. А почему?

Ася Марковна: - Петя, закусывай.

Петр Васильевич: - Погоди, Ася... Вчера в ЦК лекцию нам читали. Оказывается, у нас на Украине - школы украинские исчезли. Язык украинский исчезает. Люди добрые!.. А о еврейских школах - и говорить нечего. Я поинтересовался. В Киеве единственный еврейский всесоюзный журнал в прошлом году подписало 64 человека. Это, братцы, на 200000 евреев! Вот что такое - пятилетка - в четыре года!

Ася Марковна: - Петро, при чем здесь "пятилетка в четыре года".

Петр Васильевич: - Все, "при чем", мать. "Был бы ум бы у Лумумбы, был бы Чомбе ни при чем бы!"

Ася Марковна: - Петро, хватит тебе, разошелся.

В комнату входят Никита и Маша. Они идут, держась за руки.

Никита: - Здравствуйте, Петр Васильевич:

- Привет, привет. Нарушитель спокойствия. Заварил ты кашу.

- Никита: - Я не виноват, Петр Васильевич. Судьба!

Петр Васильевич: - Судьба здесь ни при чем. Обстоятельства – это дело другое.

Лолита Афанасьевна: - Извините. Мы пойдем, поздно уже. Завтра на работу.

Она подходит к Сталине Наумовне: - Желаю счастья. Здоровья. Хорошей дороги... Не доверяйте чужим людям. Знаете, разное рассказывают.

Андрей тоже поднимается из-за стола, подходит к Никите.

Маша: - Одну минутку, товарищи. Ника написал прощальную песню. Я очень прошу вас, послушайте. Никита, пожалуйста!

Никита, молча, взял гитару, подошел к окну, сказал вполголоса: - "Поминальная молитва". И начал петь.

Звук протяжно дрожит, меж могильных камней замирая,

И уводит в просторы далекого, знойного края,

И уводит в просторы земли, где колодцы так редки,

Где вы жили когда-то, мои беспокойные предки.

Где в своих заблужденьях, и в едких прозреньях упрямы,

Вы жестоким богам возводили тяжелые храмы.

Где в поверженный город враги, торжествуя, въезжали,

И на мертвых камнях остывали немые скрижали.

Звук протяжно дрожит, к безответному небу взывая,

Это мечется боль! Это мечется мука живая.

Сколько биться ей в круге проклятом, безвыходном этом,

Ограниченном древним жестоким и ветхим заветом?

Чтоб опять на безвинных смертельная падала кара,

Не стрелой Иеговы, а пулями Бабьего Яра!..

 

Да, мы рвемся из страшного круга смертей и увечий,

Легкой птицей, травинкой и трудной судьбой человечьей,

Но за нами в веках - чья-то страсть, и надежда, и мука,

Воплотились в дрожание древнего скорбного звука...

Несколько секунд все молчат. Лолита Афанасьевна вытирает платком глаза. Андрей подходит к товарищу, пожимает ему руку.

Маша:- Мама, Андрюшенька? Я еще останусь. Ника проводит меня, не беспокойтесь.

Лолита Афанасьевна и Андрей уходят. Никита и Маша вышли с ними в прихожую. Ася Марковна, шепотом: - Поженились бы они, да и остались. Куда ехать?

Петр Васильевич: - А что, это идея!

Наум Абрамович (тяжело вздыхает): - Уже тысячу раз говорили.

Входят Никита и Маша.

Петр Васильевич: - Ну, товарищи, надо и честь знать. Пойдем, мать.

Ася Марковна: - Привет передавайте Вере Иосифовне. Я звонила. Сказали: все хорошо, уже в палату перевели.

Петр Васильевич: - Ну, прощайте: Никита, Сталина. Не забывайте родителей. Землю нашу. А если что не так, возвращайтесь. Сейчас пускают... Ну, с богом. Присядем на дорожку.

Все садятся, и несколько секунд сидят молча.

Петр Васильевич: - Все. Пора. Пошли, мать. Привет Вере Иосифовне...

Они ушли. Сталина Наумовна закрыла дверь, посмотрела на часы и бросилась к телефону.

Сталина Наумовна: - Больница? Ординаторская? Попросите Леонида Григорьевича? Уехал? Домой? Алло, алло! А как себя чувствует Вера Иосифовна...

На другом конце провода положили трубку. Сталина Наумовна снова стала набирать номер. Но в это время раздался звонок в дверь и вошел Леонид Григорьевич. Он был мрачным и выглядел устало.

Сталина Наумовна: - Наконец-то. Заждались мы. Ну, что?

Наум Абрамович: - Как чувствует себя Вера Иосифовна?

Лазарь Аронович и Ревекка Михайловна тоже поднялись, вышли навстречу гостю.

Леонид Григорьевич устало проводит ладонью по лицу: - Тяжелый был день. Ужасный. У меня еще никогда в жизни не было такого тяжелого дня. Сталиночка, налей мне водки. Полный фужер. Надо расслабиться.

Сталина Наумовна; радостно: - Вот это да!

Леонид Григорьевич: - Тяжелый был случай. Женщина одна, - послеоперационная, уже на поправку шла. И вдруг, на ровном месте, тяжелейший инсульт с параличом...

Он снова провел ладонью по лицу сверху вниз, словно снимал налипшую паутину.

- Давайте-ка выпьем. Стелка - за тебя. За Никиту. За Наума Абрамовича. За всех вас. Дай вам бог здоровья! Он поднялся и медленно, не переводя дыхания, выпил всю водку.

Ревекка Михайловна, в изумлении: - Закусывайте, закусывайте.

Сталина Наумовна вдруг перестала улыбаться. Уже второй день улыбка не сходила с ее лица. И вдруг - исчезла. И она сказала.

- Товарищи. Леонид Григорьевич! Не надо нас оплакивать. Мы едем жить, а не умирать. Жить, как мы хотим. Давайте улыбаться. Прошу вас!

Леонид Григорьевич: - Налей еще.

Никита достает из буфета бутылку водки, раскупоривает и разливает.

Сталина Наумовна: - Как мама?

Леонид Григорьевич поднимается, залпом выпивает и второй фужер водки. Достает из кармана носовой платок, разворачивает его. В центре платка несколько бурых камней неправильной формы.

- Все хорошо было... Все... И вдруг... Обширный инсульт. Ничего не смогли сделать...

- Что-о! - закричала Сталина Наумовна. И огромные глаза ее стали расширяться, заполняя ужасом сжавшееся, скомканное, постаревшее вмиг лицо.

18.

Киевский вокзал. У вагона № 13 поезда Киев-Ужгород стоят Сталина Наумовна, Никита, Андрей, Маша, Ким Лазаревич и Лазарь Аронович. Вокруг чужие голоса. Разговоры. Много провожающих.

Лазарь Аронович, глядя по сторонам: - Два еврея - компания. Три - базар. Четыре - ярмарка.

Проводник: - Товарищи! Прощайтесь, поезд отправляется.

Сталина Наумовна: - Ну, давайте прощаться. - Она всех целует.

- Кимушка, последи за отцом, умоляю тебя. Я буду ему часто писать. Лазарь Аронович, дорогой мой. Маша! Андрей. Поцелуйте отца, Ревекку Михайловну...

Ким Лазаревич: - Не волнуйся. - Лицо его напряжено, словно безучастно.

Сталина Наумовна: - Пойдем, Никитушка.

Никита обнимает Андрея. Целует отца, деда. Несколько секунд прижимает к себе Машу.

Маша: - Ника! - Она протягивает ему пять розовых гвоздик.

Никита: - Спасибо. Все будет хорошо. Устроимся, я заберу тебя. Если захочешь.

Маша плачет, прикрывает ладонью его губы.

Никита: - До свидания.

Он входит в вагон. И тут же, через несколько секунд, поезд трогается.

Ким Лазаревич и Маша идут вдоль перрона, не отставая от окон вагона №13. Но не видят за головами других людей ни Сталины Наумовны, ни Никиты.

Поезд набрал скорость. Маша и Ким Лазаревич остановились. Уходят мимо вагоны. Стучат колеса.

И вдруг, когда последний вагон прошел мимо, Маша срывается с места и бежит за поездом. Лицо ее, сухое, без слез, похоже на маску. Андрей бросается за ней, догоняет, останавливает. А Ким Лазаревич стоит на том же месте. И долго смотрит туда, где давно уже исчез последний вагон ушедшего поезда. И он не видит, как с удивлением смотрят на него прохожие, обходя странного человека, нелепо замершего посреди перрона.

19.

Вагон плацкартного поезда Киев-Ужгород. В центре вагона неистово танцует Сталина Наумовна, никого и ничего не видя перед собой.

Она поет срывающимся голосом еврейскую народную радостную песню:

- Ло мир алэ инейнэм, инейнэм, нэмэн абисэле ва-а-айн, ло мир алэ инэйнэм, ломир алэ инэйнэм, нэмэн аби-и-сэ-лэ ва-а-а-айн[20]... И идет по кругу, приподняв вверх руки, заламывая их над головой. И все вокруг нее расступаются, испуганно заглядывая в полубезумные, полунеистовые глаза, словно огретые плетью.

Поезд несется по чистой заснеженной земле. По мере удаления от города, вагоны сверху уменьшаются в размере и вскоре становятся похожими на темную полоску, почти неподвижную и одинокую на планете Земля. И только звучит мелодия веселой жизнерадостной еврейской песни.

Киев. Декабрь 1988

ИЗ ИСТОРИИ СОЗДАНИЯ КИНОСЦЕНАРИЯ

Краткое содержание сценария художественного фильма «О, Готэню!»

В 1988 году журнал «Київ» опубликовал роман А.З. Бураковского «Готэню!». Предлагаемый сценарий написан по мотивам этого романа.

В центре произведения драма, случившаяся в наше время в еврейской среде. Семья состоит из трех поколений. Дедушки и бабушки – комсомольцы 20-х годов, участники Великой Отечественной войны, члены партии.

Среднее поколение воспитано на страхе начала 50-х годов, лицемерии 60-х, злобствующем ханжестве 70-х.

Молодое поколение, столкнувшись с коррупцией общества, с унижением человеческого достоинства, с преследованием людей по национальному признаку – восстает. Никита, представитель этого поколения, не желает идти ни на какие компромиссы, ни с совестью, ни с обществом. И единственный выход, который он находит в сложившейся ситуации, эмигрировать.

Сюжет фильма в кратком изложении

Перед новым 1987 годом от перрона Киевского вокзала отходит скорый поезд «Киев-Ужгород». У окон вагона №13 стоят отъезжающие, пытаются – может быть в последний раз, увидеть родных и близких. Поезд набирает скорость…

Сталина Наумовна, бывший ведущий инженер проектного института, отошла от окна, смахнула слезы и улыбнулась своему сыну Никите. На ее лице вдруг загораются безумным сиянием огромные черные глаза. Она заламывает над головой тонкие руки и начинает плясать, припевая: «Ло мир алэ инейнем, инейнем…». Люди расступаются. А старая женщина, глядя на Сталину Наумовну, шепчет: «Готэню, элф ир, готэню…».

Так начинается фильм. А далее действие возвращается на 10 лет назад.

1977 год. У входа в Киевский университет мрачно прохаживается Ким Лазаревич, муж Сталины Наумовны, отец Никиты, кандидат технических наук, старший научный сотрудник академического НИИ. Он только что узнал, что Никиту не приняли в университет. Двойка по математике у сына, влюбленного в математику, победителя городских и республиканских математических олимпиад. Появляется Никита. Узнав о результатах экзаменов, возмущенный, бросается в университет искать справедливости. Там вызывают милицию, и Никита получает 15 суток за хулиганство.

Не лучшим образом складывается жизнь родителей Никиты. Сталину Наумовну не пускают за границу, куда отправляется ее прибор, получивший золотую медаль на ВДНХ. А Киму Лазаревичу для того, чтобы утвердить свое положение, приходится работать за двоих: он пишет диссертации себе и своему шефу. Но его это устраивает. Он поглощен работой. И счастлив.

Никита, возмущенный несправедливостью, предлагает всему семейству уехать не ради сытой жизни, а ради сохранения человеческого достоинства. В семье складывается острая ситуация. Семейные дискуссии, споры, заканчиваются скандалом. Старики и слышать не желают об отъезде. Ким Лазаревич не представляет, как он может бросить любимую работу, оставить родину…

Неожиданно в стране эмиграция остановлена. Никиту забирают в армию на Дальний восток. Кима Лазаревича проваливают тайным голосованием на защите докторской диссертации, а шеф его благополучно защищается. Никита после службы остается в Сибири, оканчивает Иркутский университет, и возвращается домой. В Киеве он влюбляется в Машу – сестру своего школьного друга Андрея, но и эта первая взаимная любовь не меняет его давнее решение уехать.

Накануне отъезда Сталины Наумовны и Никиты, Лазарь Аронович устраивает для семьи еврейский праздник Ханука. Горят свечи в восьмисвечнике, Никита читает свои стихи. Петр Васильевич, генерал в отставке, бывший сослуживец отца Сталины Наумовны, пытается все же убедить Никиту остаться. Тщетно…

Мать Сталины тяжело заболевает, ей делают сложную операцию. Ким Лазаревич после стольких испытаний и унижений, наконец, защищает докторскую диссертацию, становится начальником отдела. Он глубоко переживает предстоящее расставание с любимой женой и сыном. В ночь перед отъездом еще пытается остановить Сталину. Но понимает, что поздно,… Что же это за жизнь, которая разлучает любящих друг друга людей?

И вновь Киевский вокзал. На перроне Ким Лазаревич, его отец, любимая девушка Никиты – Маша, его самый близкий друг Андрей. На лицах слезы. А в вагоне уходящего поезда, неистово, с горящими глазами, танцует Сталина Наумовна…

Готэнэ, элф ир, готэню! (О, господи, помоги ей, господи!)

Автор сценария и режиссеры задались целью показать жизнь такой, какой она есть, без прикрас.

Сценарий взывает к совести людей, призывает опомниться, остановиться, обрести чувство собственного достоинства, человеческой и национальной гордости, доброты и порядочности. Евреи только «крайние» в цепочке тех, кто до сих пор, так или иначе, терпит унижения. И хоть общество наше, благодаря перестройке и гласности, встало на путь восстановления демократии, еще глубоки корни антисемитизма, засевшие в сознании со времен царизма, фашистского нашествия, «борьбы с космополитами» и «дела врачей».

Сценарий и будущий фильм призывает не отмахиваться от проблемы, не загонять болезнь вовнутрь, а излечить ее. Только правда может воскресить честь и достоинство человека. И тогда никому не нужно будет иной правды.

Предполагается снять фильм силами еврейских актеров, на языках идиш, русском, украинском. Будут широко использованы еврейские песни, музыка, фольклор, показаны нравы, обычаи и быт евреев, не говоря уже о еврейском юморе.

Автор сценария – Александр Залманович Бураковский

Режиссеры- постановщики – Суламифь Мойсеевна Цибульник

Семен Филиппович Винокуров

Город Киев, 3 апреля 1989 г.

Далее – указаны киевские адреса и телефоны автора сценария и режиссеров.

Пережитое: Хроникально-документальный фильм о трагической истории еврейской культуры на Украине. (Заявка).

История евреев на Украине начинает свое летоисчисление с IX века. Она знала много взлетов и падений. Их жизнь достигла расцвета в первые годы советской власти.

В 30-е годы на Украине работали сотни еврейских школ, издавались десятки еврейских газет и журналов, успешно работали еврейские театры, самодеятельные коллективы. Но после Великой Отечественной войны, после фашистского геноцида, отношение к евреям резко изменилось. Была спровоцирована так называемая «борьба с космополитами», инициировано «дело врачей» и многое другое.

Перестройка и гласность сняли завесу молчаний с так называемого «еврейского вопроса».

…Закончилась Великая Отечественная… Документальные кадры. Освобожден Киев. Ликующий народ… и… Бабий Яр. По его пустырям ветер гонит пепел, клубки человеческих волос, словно перекати-поле…

Кинохроника. Выступает Илья Эренбург на заседании Совета Мира. Выступает нар. арт. СССР Соломон Михоэлс. Читают свои стихи Фефер, Квитко…

На экране бегут строчки из газет тех дней.

- 12 апреля 1946 г. «Кабинет еврейской культуры АН УССР закончил составление русско-еврейского словаря… Собраны материалы об участии евреев в партизанском движении…».

- 14 ноября 1947 г. «… В помещении конференц-зала АН УССР состоялся вечер еврейской литературы. С докладом о достижениях еврейской литературы за 30 лет советской власти выступил канд. философских наук Е.Б. Лойцкер. Свои произведения читали Р. Балясная, Д. Гофштейн, Г. Полянкер, М. Талалаевский и др.».

И вдруг, иные слова: «космополитические выродки», «безродные космополиты», «антипатриоты», «беспаспортные бродяги», «бездомные холуи», «отщепенцы», «никчемные пигмеи», «прочь с дороги»…

- 13 января 1953 г. «Арест группы врачей-убийц…»

…Год 1989. На экране улицы Киева. Интервью дают те, кто выжил. Писатели Д.Г. Хайкина, Г.И. Полянкер, И.С. Бухбиндер. Бывшие актеры Киевского еврейского театра М.Л. Лоев, П.Л. Кон-Ершова, А.М. Гершензон и др.

И родственники тех, кто погиб в сталинских лагерях и тюрьмах: дочь И. Фефера, дочь Л. Квитко, сын Д. Гофштейна, сын Р. Балясной, племянник И. Спивака…

Актеры читают стихи еврейских поэтов в переводах М. Бажана, П. Тычины, Д. Павличко, Б. Олийника.

О межнациональной дружбе и родстве русской, украинской и еврейской литератур рассказывают Д.М. Косарик, С. В.Тельнюк.

На экране памятные места, связанные с жизнью выдающихся деятелей еврейской культуры. Забытые архивы, книги, рукописи в подвалах, в пыли…

…Киев. Липки. Улица Чекистов. Бывший дом Лоева, где счастливо жил Шолом-Алейхем. За углом, на ул. Розы Люксембург 16, в бывшем здании КГБ, теперь Украинский фонд культуры, Общество еврейской культуры…

Звучит еврейская музыка, еврейские народные песни…

Фильм взывает к разуму, к чести и гордости человеческой. Он проникнут верой в возрождение еврейской культуры. И будет способствовать не показной, а истинной духовной дружбе народов, населяющих нашу многострадальную землю.

Мы считаем своим гражданским долгом сегодня, в период гласности, создать такой фильм.

Автор сценария А.З. Бураковский

Кинорежиссеры С.М. Цибульник

С.Ф.Винокуров

Подписи.

Дата: 12 апреля 1989 г.

Оба предыдущих текста были переведены на английский язык с целью расширить географию поиска спонсоров для возможной экранизации главного проекта. Но этого сделать не удалось.

Также в архиве автора сохранился и рукописный вариант режиссерской работы (6 страниц). На каждой странице 6 колонок: Первая: «№п.п.» (всего 25 позиций); Вторая: «Объекты» («вход в университет», «двор МВД», «квартира Фридманов», «Труханов остров», «кабинет Ганича», «Вокзал»…); Третья: «Эпизоды», («отъезд», «встреча отца с сыном», «большой семейный совет», «отказали», «разговор бабушки с Никитой», «тайная вечеря», «партсобрание», «ночь прощания Сталины с мужем»…); Четвертая и Пятая колонки включают буквы, расшифровку которых я не вспомнил: («Св.», «С», «Нат», «Н»…); Шестая: «Актеры» («Все», «Ким, Никита», «Ким, Сталина», «Никита, Маша», «партийцы», «Петр Васильевич, Вера Иосифовна»…).

На отдельных листах режиссерские комментарии к страницам текста сценария. Например: «после тишины – нарастает звук…», «прямолинейно, как агитка», «текст не так горяч, как публицистичен», «разбить блок разговоров…», «ненужный скачок в сторону», «эпизод проваливается…», «не хватает воздуха, пространства», «эпизод начать с притчи еврейской из Талмуда…», «страдания из-за еврейства не на словах, а на деле», «распад семьи, как неизбежность», «не надо…», «Маша и Никита – на лошадях, а вокруг - поле пшеницы», и т.д.).

Вскоре распался СССР. Родилась независимая Украина. Экономика страны превратилась в руину. Студия им. Довженко перестала функционировать. Вопрос постановки фильма стал неактуален.

 

Примечания

[1] Давайте мы все вместе, вместе, выпьем немного вина… Здесь, и далее, перевод с языка идиш.

[2] О, боже, помоги ей, боже.

[3] Еврейская голова.

[4] Неплохо

[5] Голова

[6] Немного босяк

[7] Стыд и срам

[8] Золотая голова

[9] Деньги

[10] Босяк

[11] Золотая голова

[12] Праздник, светлый и прекрасный

[13] Стыдно перед детьми

[14] Веселого, прекрасного Вам праздника

[15] Праздничное подношение, еда

[16] Блинчики

[17] Деньги, которые дарят детям на Хануку

[18] О, Ханука, о, Ханука, ты праздник прекрасный, и светлый, и веселый, и нет другого такого. Будем мы крутить вертушку всю ночь напролет, и блинчиками наслаждаться, кто сколько сможет съесть. О дети, о..

[19] Власть

[20] Давайте мы вместе, вместе, возьмем понемногу вина. Давайте мы вместе, вместе, все вместе - возьмем понемногу вина...