Без фотографий
Где-то по соседству, в пятиэтажных хрущовках, которые каждый год грозятся снести, живет несравненная Баба Йога. Я часто встречаю ее в хозяйственном магазине или прохожу мимо, когда Баба Йога торжественно шествует к метро в своих сногсшибательных нарядах. На ней всегда яркие блестящие комбинезоны, расшитые стеклярусом и пийетками платья, огромные бутафорские серьги, высоченные лаковые каблуки, серебряные кокошники, огромные коралловые бусы, – все подобрано, подходит под цвет ее нарядов, броского карнавального макияжа.
Сама Баба Йога маленькая, хрупкая, подтянутая. У нее карие, немного настороженные глаза. И невозмутимое лицо индийского божества. На вид ей за пятьдесят. Она, скорее всего, артистка. Или колдунья. Или работает в лавке, вроде «Пути к себе». Иногда от нее струится аромат благовоний. Иногда она бормочет что-то на ходу. Когда-нибудь я обязательно решусь, подойду к Бабе Йоге и узнаю, чем она занимается, чем живет, где работает на самом деле. Предчувствую, что она расскажет что-нибудь важное и полезное для всей моей оставшейся жизни.
Частенько я замечаю, как по тропинке вдоль домов идет невидимка-женщина: ссутуленная, невзрачная, тихая. Торопливо шагает, изо всех сил стараясь быть еще незаметней. С годами она превратилось в одно сплошное стеснение, в кротость, в сожаление, в боязнь. Кажется, больше ничего от нее не осталось. И всегда, чуть позади или чуть впереди нее шествует существо. Скорее всего, ее сын. Человек. Даун. Он весело и оживленно шаркает по тропинке, осматриваясь по сторонам, разглядывая балконы. Что-то себе мычит. Всматривается в бредущих навстречу людей. Для него каждая такая прогулка – целое событие жизни. А сжатая, сдавленная женщина ускоряет шаг, старается обогнать его, не смотрит по сторонам и обреченно, тягостно движется сквозь дворы.
Обитает в нашем районе квадратная бабулища в шерстяном зеленом платочке. Она кажется постаревшей девушкой с советского плаката: «Не болтай!». За ней всегда покорно ковыляет плешивый, тоже квадратный пес. Совершенно угнетенное и безвольное существо. На ходу, с авоськой в руке, сурово направляясь в обшарпанный хлебный киоск, бабулища-не-болтай что-нибудь бормочет, грубит, возмущается, произносит обреченные, обращенные к псу монологи. Такое поведение бабулищи-не-болтай явилось основанием для догадки, что в пса, вследствие некачественного питания, продуктов, содержащих ГМО, злых чар, зависти или серых окраинных будней постепенно превратилась ее соседка, уборщица, старшая сестра, бывший любовник или муж. Я тихо, почти неслышно иду за ними, стараясь подслушать, на что жалуется, на что затаила обиду бабулища-не-болтай. Но ее слова всегда уносит окраинный ветер, окрашенный сизыми дымами и ржавчинками кленовых листьев.
Замоскворецкая лотерея
По дорожке к метро мне навстречу надвигалась нечесаная чумазая стая из шести-семи четырнадцатилетних мальчишек. Близились школьные каникулы. В районе вторую неделю не было горячей воды. Мальчишки брели нагловато и залихватски, скорее всего прогуливая последний урок. На них висели застиранные мятые джинсы, растянутые футболки, из которых они на глазах вырастали. У них были грязные волосы, челки умышленно свисали до носов, чтобы в нужный момент, умело склонив голову, прикрыть подростковые прыщи.
Они шли, пиная камешки, шаркая по асфальту заношенными кедами, скорее всего к метро, купить сигарет. Шли, распространяя в большом радиусе вокруг себя ощущение хулиганства, хаоса, тревоги, нервного смеха, стыда и прыщей. От них разило первыми в их жизни затяжками, может быть, немного пивом, юношеским потом, топленым молоком, пробивающимся усом. Они были неумелы, юны, никчемны, угловаты. И громко хором выкрикивали приводящее их в бурный восторг слово «Жопа».
На сегодня это было их волшебное слово. Оно помогало им стать немного смелее, чуть повзрослеть, оторваться от родительских гнезд и как-то приравнять себя к окружающему безумному и дикому миру. Проорав вдали до хрипоты, слегка освоившись, повзрослев и осмелев, мальчишки начали дерзко выкрикивать каждому из встречных прохожих прямо в лицо: «синяя жопа», «костлявая жопа», «старая жопа», «зеленая жопа».
Приближалась моя очередь, я слегка насторожилась. Но все же шла им навстречу, пытаясь угадать, какая жопа достанется мне сегодня. Было немного тревожно. Казалось, сейчас я все окончательно узнаю. Сейчас, наконец, все прояснится. И откроется правда на все времена: обо мне, о моей жизни, о том, кто я есть и куда на самом деле иду. Про себя я даже гадала, какая жопа причитается мне по заслугам. В тайне мне, конечно же, хотелось быть среди них. Быть четырнадцатилетним мальчишкой, который идет по улочке к метро за сигаретами, беспечно прогуливая урок геометрии, в мятых голубых джинсах и курточке, рукава которой уже коротки. Ветер лижет ему запястья, ерошит грязные русые волосы. А он шаркает по асфальту, пинает камешки и дерзко выкрикивает всем подряд в лицо их судьбу: «раненая жопа», «цветочная жопа», «жопа Кремля», «жопа в трюфелях», «жопа на небе с бриллиантами», «жопа в лимузине», «жопа с полумиллионной аудиторией», «жопа все включено», «жопа три звезды», «жопа в босоножках». И так далее до бесконечности.
Наконец, подошла моя очередь. Тот самый решающий момент, когда через секунду тебе выдадут долгожданный лотерейный билет, порядковый номер, твою путевку в жизнь, твой квиток на место под солнцем. Я замерла, прислушалась. Мне так нужно было получить хоть какую-нибудь определенность, систему координат, точку опоры. Так нужно было услышать правдивую и честную оценку событий. Но четырнадцатилетние хулиганы нагло промолчали и направились дальше, дергая за ветки кустов, обзывая друг друга, пересказывая фильмы. И изредка продолжая выкрикивать до хрипоты, раздавая некоторым прохожим лотерейные билеты, их путевки в жизнь, их единственные и особенные жопы на все времена.
Лестничные басни
Обычно Александра Львовна беззвучно возникает в крошечной щелке приоткрытой двери и одним цепким взглядом читает меня как книгу, от корки до корки. Бегло, увлеченно, подчас даже жестоко ухватывает мои опущенные уголки рта, наметившуюся складочку-морщинку между бровей, настороженно сощуренные глаза, заспанный, заплаканный взгляд. Улавливает мою сегодняшнюю сумочку. Слишком тесный и легкомысленный для поздней осени бежевый клач, взятый с собой совершенно бездумно, безразлично, безрадостно.
Не останавливаясь на этом, Александра Львовна без зазрения совести читает мою прическу, джинсы, духи. Особенно придирчиво, хватко читает кольца и серьги. Знает наизусть бабушкино кольцо, в котором во время чистки обманщик-ювелир заменил бриллиант на мутноватый, посеревший с годами горный хрусталь. Знает легкомысленный перстень-ожидание из пяти плывущих друг за другом рыб, втайне обозначаемых мной как пять главных любовей, из которых три уже отжили свое, вопреки ожиданиям и мечтам оказавшись бесцветными, мертвыми, быстро протухшими рыбами случайной привязанности и обычной скуки. Знает Александра Львовна наизусть увесистые серьги с орнаментами и цветами, клейкие, липкие серьги, бесстыдно привлекающие взгляды и осмелевшие слова уличных знакомств. Знает мои выходные серьги-кинжалы, помогающие обороняться от колкостей и упреков сослуживцев. Взахлеб, с удивлением подмечает соседка старые замшевые ботинки, пролежавшие в кладовке две осени, а сегодня неожиданно надетые под вельветки.
Мастерски ухватив за одно единственное мгновение все мои буквы, все мои тайные знаки препинания и межстрочные интервалы, по-своему умело разложив, распутав и истолковав их, соседка никогда не делится мнением о прочитанном, не докучает назойливыми расспросами, не досаждает бессмысленными советами, тактично помалкивая насчет всего, что уловила и угадала. Хватко прочтя всю сегодняшнюю меня от и до, соседка смущается и начинает торопливо что-нибудь рассказывать. Совершенно неожиданное. На первый взгляд, неуместное и постороннее. Каждый раз поначалу кажется, что соседка рассказывает из скупого столичного приличия, из бесхитростного желания поделиться будничными новостями окраинных магазинчиков, сплетнями полусонных старушечьих скамеек, вечерних дворов и тесных тревожных подъездов.
Всего месяц назад, прочтя меня в дверях, Александра Львовна неожиданно и торопливо пробормотала о том, как на днях пила лекарства. Здоровенную горсть таблеток, похожих на горьковатые камешки и вяжущие рот ядовитые ягоды. Их надо было срочно проглотить, все сразу, чтобы стать проворнее и внимательнее для предстоящей встречи с нотариусом, насчет наследства. В этой горсти были таблетки, плохо сочетающиеся друг с другом, вызывающие кратковременное улучшение, а потом – упадок сил, головокружение, слабость. И невыносимую забывчивость, будто в античном мифе, назначенную как кару, как расплату за обманные попытки любым путем вернуть себя прежнюю. Она пила одну за другой семь таблеток, тягостно и обреченно, все до конца понимая о своем будущем. В нем совсем не осталось тайных карманов, которые можно было бы заполнить не оправданным, но таким чарующим и лучистым ожиданием.
Она запивала таблетки маленькими глотками кисловатой воды из-под крана, понуро уставившись в мутный рисунок клеенки кухонного стола. Потом неожиданно и бездумно она повернула голову вправо, выглянула в окно на улицу и увидела на торце соседнего дома светящиеся окошки. Линией, одно под другим: синее, фиолетовое, зеленое, красное, оранжевое, желтое. Радуга спального района мерцала сквозь поздний вечер, ничего особенного не предвещая, но отчего-то озаряя все внутри глуповатой и беспечной надеждой. Не надеждой на что-то особенное. А бесформенным зарядом надежды. Неоправданным. И таким милостивым. Который так нужен после всех событий и встреч, чтобы безболезненно встраиваться в череду сменяющих друг друга дней. И приспосабливаться к ускоряющемуся скольжению утра в день, дня – в вечер. И так далее – по кругу, без новостей, без событий, без перемен.
В другой раз, основательно и жестоко прочитав меня одним быстрым косым взглядом, Александра Львовна прошептала, что вот буквально на днях спешила сквозь пасмурную муть окраины в овощную палатку. Все вокруг было серым и невыразительным, кусты и скелеты деревьев, киоски, дома и лица прохожих. Она даже подумала, что ее жизнь в конце концов запуталась и утопла в омуте бесцветных и необязательных окраинных дней. Что самые яркие вспышки судьбы погасли, перемешались с непобедимой пасмурной мутью окраины. Почти окончательно загрустив, утонув и растворившись в невыразительном сером полудне, она зачем-то чуть повернула голову. Бездумно. Отчаянно.
На обочине пешеходной тропинки, возле голых кустов акации и боярышника пьянчужка-попрошайка с расплывшимся разбитым лицом, затянутым кровавыми корками и черными синяками, неожиданно замер, направив в никуда растерянные опустошенные глаза. А потом неожиданно обнял свою собаку-попрошайку. Крепко-крепко обнял серую блохастую псину с плешью на боку и отчаянно прижался к ее оттопыренному уху небритой щекой, исполосованной ссадинами и шрамами. И собака тоже замерла на мгновение, а потом медленно и нежно, со старательным участием лизнула грубоватого бродягу в щетинистую и бугристую щеку. Этого было достаточно, чтобы запас надежды восстановился. Молниеносно и безосновательно. До верху, с запасом, с горочкой, достаточной для того, чтобы дойти до палатки с мандаринами, баклажанами и курагой. Чтобы выстоять очередь под бесцветным московским небом, позади нескольких медлительных хромающих старух. А потом вернуться домой, с тяжеленой сумкой, промерзшей на зимнем ветру, вернуться ни к кому, к пустым стенам. И готовить из овощей суп на целую неделю, себе одной.
«Никогда не забывай, -- как всегда бормотала соседка мораль своей очередной торопливой лестничной басни, -- что кроткий вестник надежды или ее тайная, запасная батарейка, всегда находятся где-то совсем рядом, в двух шагах от тебя. Ты только сумей сделать это: бессмысленно и бездумно оторви взгляд. Подними глаза. Поверни голову, успей уловить свою надежду. Не на что-то особенное и определенное. А совершенно бесформенный и беспечный заряд надежды. Который даст тебе силы идти дальше, не оборачиваясь».
Пустошь великая
Есть одно место, совсем рядом, в шести минутах торопливой ходьбы от дома, в восьми минутах, если прогуливаться не спеша, возле метро. Там ларек овощной. Там круглосуточный пластмассовый кубик-магазинчик с холостяцкими заливными в прозрачных пластиковых упаковках. Там заляпанное, неказистое на вид, одноразовое по ощущению строение, где продают чебуреки и лаваши, там палатка с курами-гриль, а также загон, где возникает вчера аптека, завтра ремонт часов и еще там несколько кочующих ларьков окружают крошечную треугольную площадь. Она-то и есть особое место. Пустошь замоскворецкая.
Внизу горбатый тусклый асфальт, наверху бесформенные плевочки облаков. Шумят машины в проулке, гудят в пробке на проспекте. А прохожие, как и везде, здесь торопливы, насуплены. Шаркают их подошвы, цокают каблуки. Полощутся на ветру шелка, свистят-свингают джинсы – по крошечной площади, по сокровенному месту снуют ускоренные, усердные люди: от метро, к метро, к курам-гриль, к магазинчику дисков, к неказистому заляпанному строению, за теплыми лепешками, к овощным ларькам.
То дождь поливает крошечную площадь. То над ней вьются снежинки, предвещая новый год, поблескивая, подразнивая и ненароком легкомысленно обещая чего-то. Ночью, в свете лампочек и одиночки-фонаря асфальт поблескивает как нейлон, как нефть, как черные тени для век, как новенькая косуха, как скат (на самом деле эти сравнения можно продолжать до бесконечности, так что присоединяйтесь). Лужи разливаются и исчезают. Три желтые сливы катятся, за ними вприпрыжку скачет белый котенок с рыжим пятном на боку и черным ухом. Старушенция в зеленой мужской куртке продает подосиновики. Другая, в пуховой кофте, бойко вылавливает вареную кукурузу из закутанной в тряпки кастрюли.
А прохожие все бродят, ковыляют, снуют по своим делам от метро, к метро, к овощным ларькам. Кто-то бурчит на ходу в наушник. Кто-то уютно запахивается в ангорский кардиган. Но однажды, прямо посреди пыльного треугольника крошечной площади, под низким байковым небом, среди прохожих, под моросящим дождем возьмет, да и остановится человек. Куртка его разметалась. Рубашка на нем тухлая. Под ногтями у него земля. Ботинки его стоптаны. Джинсы его мятые. В тусклых клоках русых волос, похожих на покинутое гнездо, хозяйничает царицынский сквозняк. Щеки его небриты. Разит от него потной человечиной, усталостью и водкой. Остановится он вдруг. Застынет, пошатываясь. Будет сосредоточенно и удивленно всматриваться прямо перед собой. Замрет, недоумевая. Станет усиленно моргать и легонько трясти головой, будто разом забыл чего-то важное. А точнее сказать, вдруг растерялся человек подчистую, рассеялся повсюду и все на свете напрочь одним махом позабыл. Все, чего хотел он, ради чего жил, что любил, чего боялся, что берег, чего жалел, – нежданно-негаданно по неизвестному волшебству в один миг выпустил, утратил и будто бы весь в себе запнулся.
И вот, стоит он посреди крошечной площади, беспомощный, отупевший, пустой и испуганный. Ничего не может понять. А и ничего-то не может вспомнить. И, тем более, совершенно не способен он чего-либо сообразить. Мычит, шатается, пытается срочно что-нибудь уяснить: про себя, кто он такой, про все вокруг, что это и к чему оно, про смысл и куда надо идти, и как же так все получилось, и что надо-то, а и зачем оно это ему. И что дальше. И что же теперь. Ничего не понимает человек.
Ветер прошибает его насквозь, пронизывает с запада на восток, просвистывает с севера на юг. И уносится ветер царицынский кружить ржавые листики тополей во дворах. А человек-то все стоит: снаружи – на площади среди ларьков, изнутри – пребывая вообще нигде, в опустошительной и страшной пустоши замоскворецкой. И будет он там, пока его кто-нибудь не толкнет. Пока его кто-нибудь из прохожих не заставит очнуться, не расколдует пинком грубым, не вернет выкриком сиплым из одури великой, из мгновенного пробника-небытия обратно в пасмурный сентябрьский четверг, под небо, которое, между прочим, не безбрежное, не бескрайнее, а строго огорожено окном пластиковым, кругозором утомленным и сроком жизни.
А потом, однажды на треугольник площади нечаянно выйдет черная дворовая псина-хрипун, которая всегда возле ларька с сухофруктами ошивается. Выйдет черная на самый центр треугольника пыльного. Остановится. Замрет. Начнет растерянно озираться по сторонам, словно ища подсказку: что это вообще такое все, как это произошло, куда теперь, зачем и что дальше. Будет стоять, заглядывая в лица прохожих, нерешительно переваливаясь с лапы на лапу, ожидая, когда пустошь замоскворецкая, отупение великое, не жизнь и не смерть, а тоскливая древнерусская одурь снова отпустят, отступятся, схлынут.
И меня порой тянет на площадь между ларьками чумазыми, окутанную ароматами кур-гриль, чебуреков и вареной кукурузы. Остановиться там возле лужи, в которой отражается облако и высоко летящий самолет. Постоять пару минут среди снующих прохожих, поморгать, тупо и изумленно оглядываясь по сторонам. Вдруг на миг с ужасом пропасть, кануть в небытие проклятущее, в пустошь замоскворецкую, в не жизнь и не смерть. А потом, мигом, как снег на голову, как выстрел очнуться назад, вернуться обратно. Просто так. Или от какого-нибудь нетерпеливого и грубого пинка. Ожить, словно кипятком окатили. Воскреснуть крепко и напрочь, да так, чтобы словно после двух чашек кофе скорым поездом с ужасом зачастил ненасытный, неугомонный пульс.
