− Кустурица?! – спросил я. – Да он же десять лет назад еще исписался!
− То же самое говорят про тебя, чувачок, – сказал Корнел.
− Говори, пожалуйста, по–русски, – попросил я.
− По–русски это как? – спросил он. – Мля на?
− Да хоть так, лишь бы не «чувачок» этот.
− А чем тебе не нравится это слово, чувачок? – запереживал Корнел.
− Господи, стоит человеку поехать на Гоа на шару за питание и мелкие услуги какому–нибудь Мхабавате Шранапуте долбанному, как он начинает свистеть, словно хиппи семидесятых, – сказал я то, что говорил ему сотни раз.
− И не Мхабавата, а Мгабавата, – сказал Корнел обиженно. – И не за мелкие услуги, а за помощь в организации поездки.
− Проще говоря, ты тащил им чемоданы.
− И чемоданы тоже, – кивнул он.
− Ненавижу йогов, – сказал я.
− Это еще почему? – спросил он.
− Во–первых, вся эта тема йогов, просветления и Гоа, она уже лет пятнадцать как не модна, а до вас, молдаване, только сейчас дошла, – сказал я.
− Твое обычное молдоненавистничество, – сказал Корнел, сворачивая сигарету.
− Во–вторых, мне рассказывали про одного кретина, который занимается йогой целыми днями, не работает, а его жена бьется с двумя детьми, а он говорит, что их нужно кормить одной пропаренной гречкой, – сказал я.
− Пропаренная гречка, – сказал Корнел мечтательно, – она славно чистит печень...
− Кури травы поменьше и бухай, тогда, может, тебе не придется чистить печень, – сказал я.
− В нашем дела главное не формальности, а подлинная вера, – сказал Корнел.
− Представляешь, наши католические попы говорят то же самое, – сказал я.
− Зря ты не пьешь, – сказал он.
− Зря я не пью, – сказал я.
− В общем, – сказал я. – Мое последнее слово. Нет.
− Да, – сказал он.
− На кой тебе это надо? – спросил я. – Ладно, допустим, я соглашусь, ну и? Нарублю бабла, мне напишут про меня в газетах тут, а ты–то здесь при чем?
− Стану агентом, – сказал он, – наработаю клиентуру.
− Ты, укурок, правой руки от Мхабарат Гиты отличить не можешь, – сказал я.
Он лишь кивнул. Корнел — суховатый паренек лет тридцати пяти, – сидел, развалясь, в кресле кафе в центральном парке. Прям напротив меня. Кафе и рестораны я не люблю, ужасно в них нервничаю. Так и хочется спросить официанта, можно ли посидеть еще полчаса? Да и выглядят они, официанты, так, как будто знают что–то такое, что тебе неведомо. Тайну. А вот Корнел был как в своей тарелке. Что удивительно. Он был сейчас нищ, как мифическая церковная крыса, потому что настоящие церковные крысы толстые, упитанные. Прямо как кардиналы.
У Корнела вечно не было денег, но было до хрена идей. Он ими фонтанировал еще в университете, где мы вместе напивались вдрызг, прогуливая лекции по фотоделу. Господи... Фотодело. Господи! Я глотнул еще чаю, и осмотрел его прикид. Выглядел он вполне экзотично, но грань не переступал — одежда яркая, но не чересчур пестрая, свободная, но не бомжеватый мешок. Экстравагантный молодой человек. В юности Корнел писал пьесы для румынских театров.
А так как они там все сплошь кретины с манией величия, — а в Молдавии есть только один гений, и это всегда тот, кто это говорит, то есть каждый молдаванин, включая меня – то Корнел на театр плюнул.
Стал ездить на все эти Ниццы, Ибицы, Казантипы, где еще эти спидозники собираются, чтобы поспать на песке, поесть таблеток и выспаться друг с другом? Недавно вернулся из Индии. Загорелый и с гениальными планами. Он раздобыл где–то денег — исключительно на бумаге — под залог имени своего отца, известного молдавского поэта, который с сыном даже не разговаривал, и пригласил в Кишинев самого Кустурицу. Того самого, который лет десять как исписался. Или как это там у них, киношников, такая штука называется?
− Чувачок, – решил я бить Корнела его же оружием — да этот Кустурица, этот югослав, да он же исписался уже давно.
− Он уже лет пять как в полном ауте, – сказал я.
− Чувак, – улыбнулся Корнел, – ты думаешь, молдаване об этом знают?
− Чувак, – сказал Корнел, – давай я тебе кое–что объясню. Гляди. Видишь пошла девка в юбке по край трусов?
− Ну, – сказал я, потому что прекрасно видел, давно уже заметил.
− Обрати внимание на ее верхнюю одежду. Майка, кофта, рубашка, как тебе угодно, ты же у нас вещами такими не интересуешься.
− Ну? – сказал я, – ты хочешь сказать, что она одета как уличная? Удивил. Почти все тут одеваются как уличные. Это провинциальный наив.
− Дело не в этом, – сказал Корнел торжествующе, – а в том, что на ней майка по моде двухтысячного года.
− Ну и? – спросил я.
− Вот ты тупой, – порадовал он меня, – повторяю, она одета по моде двухтысячных.
− Откуда им знать, что Кустурица вышел в тираж, если они до сих пор здесь все одеты по моде двухтысячных? – сжалился он надо мной.
− Так мы и живем в двухтысячных… – растерянно сказал я.
− Нет, провинциал ты несчастный – сказал Корнел, – чувачок, мы живем в две тысячи ДЕВЯТОМ...
Я был раздавлен и поражен. Убедительно.
− В общем, он приезжает завтра, – сказал Корнел, закуривая анашу прямо в центре города, средь бела дня, нахал индийский.
− Пару дней протусит, даст мастер–класс.
− Он что, правда будет снимать здесь кино? – все-таки удивился я.
− Нет, конечно, – сказал Корнел. – Посмотрит на процесс. Фильм будет документальный. Снимут его пара придурков из Академии искусств. Минут на сорок. Даром, за право снять. Ну, а Кустурица просто вякнет чего–то в камеру да покажет им, как повыпендриваться перед тем, как эту камеру расчехлить.
− Мы ему зальем баки, что это фильм про трагедии неразрешенных конфликтов, – просветил меня Корнел, – Приднестровье, Карабах, Крым, Северная Ирландия, вся эта фигня, и он из жалости согласится, чтобы в титрах было указано «при содействии Э. Кустурицы».
− Местные обоссутся кипятком и мы продадим им это, как шедевр мирового кино, – пояснил мне Корнел.
− Купят, – уверил он меня, – полбюджета потратят, а купят. Они же пуписты, чем меньше страна, тем им больше хочется мировой славы.
− Ага, – вспомнив эстонцев, согласился я.
− Я уже предвкушаю заголовки в местной прессе, – сказал Корнел мечтательно. – «Молдавский кинематограф совершил рывок в мировой», «Звезда Голливуда снимает кино в Кишиневе», «Голливуд, Болливуд, Молдавуд»!». Молдавия. Хреновы Нью–Васюки!
− Аферист, – сказал я, смеясь.
− Конечно, без отката не обойдется, потому что молдаване не только славолюбивы, – сказал молдаванин Колин, – но и жадны. Но это ерунда.
− Так мы и заработаем на хлеб насущный, – сказал Корнел, – на пропаренную гречку и на еще одну поездку в Гоа...
− Наркоман, – восхищенно сказал я. – А я–то здесь при чем?
− Ему нужно будет показать тебя, чтобы он не подумал, будто в этом обезьяннике нет людей, которые не в состоянии пары страниц нормального текста написать, – сказал он.
− Чтобы это все не совсем уж на аферу было похоже.
− И потом, мне нужен сценарий. Конечно, за деньги.
− Но главным образом, от тебя требуется просто общение, – развел руками этот запоздавший родиться хиппи.
− Он талант, ты талант, общайтесь! – сложил он руки на груди.
− Положим, я–то Действительно талант, – сказал я.
− Вот и отлично, – сказал он миролюбиво. – Так и покажи это.
− Вот и покажу, – сказал я.
− Будешь изображать всю молдавскую литературу, – сказал он.
− Я и есть вся молдавская литература, – сказал я.
− Самовлюбленец, – сказал он смеясь, – ну и расскажи мне после этого, что вы не одержимы собой.
Возразить было нечего. Он меня уделал.
***
Встреча была назначена в том же кафе. Прям посреди парка Пушкина, чей бюст недавно какие–то крепины выкрасили в цвета румынского флага. Правда, только наполовину. Видимо, не успели, или передумали.
Сумасшедшая страна...
В кафе, несмотря на ранний час, было много народу. Все знакомые хари. Куча кретинов из местных газет и телеканалов. Репортерши с микрофонами, которые — репортерши — вот–вот обмочатся от восторга. И в углу сам Кустурица. А рядом Корнел. Остальные держались от них чуть поодаль. Мне сказали, что мэтр ждет меня и завтрак.
Я подошел и хлопнулся рядом.
Как и все югославы, Кустурица оказался небритым, неряшливым, крупным мужчиной, который играл в брутальность. Бандерас для бедных, подумал я. Еще я подумал о том, что он всех уже, и себя прежде всего, задолбал солнцем, вином и цыганами. С другой стороны, вспомнил я, мои темы тоже не отличаются разнообразием. Так что я просто присел рядом с ним, поздоровался и взял пива. Не люблю, когда на меня давят. Особенно, когда давят те, кто давить не собираются. Он, конечно, сразу же начал выпендриваться. Попросил стопарик местного самогона.
− Мне сказал этот чувак, что ты великий местный писатель, – сказал он, указав на Корнела.
− Фигня, – сказал я, – он просто рассчитывает получить с меня сценарий даром.
− Да и потом, слово «местный» здесь лишнее, – добавил я.
− Я просто великий писатель, – блеснул я перед ним.
Он взглянул на меня задумчиво, и я подумал, что, как и все восточноевропейские интеллектуалы — что само по себе смешно — он чересчур длинно стрижется. Он тяпнул. Я выпил. Репортеры, глядя на режиссера, восторженно шептались и смотрели на меня с ненавистью.
− Есть идеи, парень? – спросил он.
− Конечно, – сказал я.
− Валяй, – сказал он.
− Цыгане, – сказал я, – целый табор цыган.
− Дальше, – сказал он.
− Пусть цыгане ловят кошку, весь фильм, – сказал я. – И поймают, в конце концов. И пусть кто–то из них любит кошку.
− И? – спросил он.
− А та — коня, – сказал я.
− И пусть все это время на них падают лепестки подсолнухов, – сказал я.
− Уже было, в «Красоте по–американски», – сказал он. – Только с розами.
− Пофигу, – сказал я, – я только и делаю, что занимаюсь художественным цитированием.
− Воруешь, попросту говоря, – сказал он.
− Зато, как видишь, не исписался, как некоторые, – сказал я.
Он посмотрел на меня мрачно и попросил еще выпить.
− Ты в курсе, что я застрелил на дуэли одного сербского урода? – спросил он.
− Да мне глубоко пофигу, – сказал я, – что там у вас в Средней Азии случилось сто лет назад.
− Дурак, – сказал он, – мы, югославы, живем в Европе.
− Сам–то себе веришь? – спросил я.
− Ладно, – сказал он. – Кошка любит коня, а сверху листья подсолнечника. И?
− Ну, и пусть в это время играет музыка Бреговича, – сказал я.
− Он тут очень популярен, – пояснил я, – а если что популярно, то лучше это задействовать.
− Например, – пояснил я для сравнения, – я в каждом рассказе пишу словосочетание «уроды долбанные», а так как в Молдавии такой — каждый второй, то мои тексты пользуются определенным общественным резонансом.
− Брегович не пойдет, – сказал он.
− Почему? – удивился я.
− С Бреговичем я давно поссорился, – мрачно сказал Кустурица.
− А я и не знал, – удивился я.
− Молдаване, – встрял Корнел. – Носят шмотки по моде двухтысячного и не знают, что Кустурица поссорился с Бреговичем. Поле непаханое.
− Мне жаль, мэтр, – сказал я.
− Ничего, – сказал Кустурица. – Кстати, правда, что москвичи сняли тут кино про цыган?
− Ага, – сказал я, и стал пить самогон, какая разница, если с утра не задалось поработать, весь день не получится.
− И как? – спросил он.
− Плохо, – сказал я.
− Думаешь, у меня получится лучше? – спросил он.
− Нет, – сказал я.
− Почему у них не получилось, как думаешь? – спросил он.
− Температура крови у них не та, – подумав, ответил я.
− А какая у тебя температура крови? – спросил он.
− Сейчас узнаем, – сказал я.
Взял вилку со скатерти и распорол кожу на руке. Наплыла кровь. Кто–то охнул. Какая–то дура с государственного канала.
− Уберите всех отсюда, – сказал Корнел охране.
− Ты правда хороший писатель? – спросил Кустурица.
− Я не знаю, – сказал я устало. – Я работаю...
Мы начали завтракать.
***
− Вот так я это сделал, – сказал он.
И показал, как пристрелил на дуэли того серба. Или хорвата. Я уже и не помню, у них, югославов, подвидов больше, чем у какого–нибудь популярного вида мха. Выглядело впечатляюще. Кустурица — большой, мрачный, – стоял метрах в двадцати от памятника Штефану Великому, и на господаре показывал, как пристрелил соперника. В руке у режиссера был пистолет. Незаряженный, как он сказал.
− Пиф–паф, – сказал он.
– Черт, – сказал Корнел.
− Бум, – сказал Кустурица.
И, почему–то, выстрелил. Кусочек от короны Штефана откололся и упал вниз. Слава Богу, в центре города всегда шумно, да и стемнело уже.
− Уходим, – сказал я.
− Куда? – спросил он.
− Пошли на крышу парламента залезем, – сказал я.
− У вас что, – удивился он, – можно залезть на крышу парламента любому прохожему?
− С недавних пор да, – сказал я.
− Какие–то дебилы сожгли недавно у нас здание парламента, – объяснил Корнел, позвякивая пакетом с бутылками. – И теперь здание стоит брошенное, броди не хочу...
− У нас это где? – спросил Кустурица.
− У нас это в Молдавии, – сказал я, – азиат ты балканский.
− Не дуйся, – сказал Кустурица, – ты правда гений, кошка любит коня...
− А то, – сказал я.
− Может, я заради этого и с Бреговичем помирюсь... – сказал он задумчиво.
Мы подошли к пустому, разгромленному во время каких–то митингов зданию, и пошли наверх по лестнице. Вид с крыши открывался замечательный.
− Слушайте, – сказал Кустурица, отлив, – а чего его сожгли? Ну, парламент этот?
− Фиг знает, – сказал Корнел, снова закуривая, – я как раз был на Гоа.
− Не знаю, – сказал я, – я как раз был на шашлыках.
− Наверное, День Вина был очередной, – предположил Корнел, – это праздник у нас такой.
− Все напиваются, рыгают, и громят все вокруг, – пояснил я.
− Клевый праздник, – сказал Кустурица.
− Приезжай, – сказали мы хором.
Он снова вытащил пистолет и стал стрелять по голубям. Из десяти попал в десять. Пух и перья только и кружились.
− Паф, паф, – говорил он, а голуби так и взрывались.
Я малость протрезвел и подумал, что зря с ним выпендривался.
***
Пили мы два дня, а потом Кустурица уехал.
Кино сняли за три месяца, и даже устроили его торжественный показ в местном кинотеатре.
Постелили длинный красный ковер. На показ собрались все сливки молдавского общества.
Конечно, в майках от двухтысячного года.
Кустурица, само собой, на премьере не был. Фильм длился сорок три минуты, снят был плохо, свет плясал, камера дрожала, монтаж был ужасный. Местные газеты, сошедшие с ума от самого факта появления здесь режиссера с мировым именем, написали, что это Шедевр. Государство выкупило этот мусор за полтора миллиона бюджетных евро, потому что в заставке три раза был показан портрет президента, и вообще было много болтовни про государственность, наследие, традиции и прочую чепуху.
Я получил кое–что за сценарий. Колин сразу же умотал куда–то в Турцию, на самый длинный пляж Европы, спать с австралийками, встречать рассвет у моря, и закидываться с испанцами. Отколовшийся зубец короны памятника Штефану так и не подлатали. На премьере я не был, ездил на шашлыки. Когда вернулся, и стоял, пахнущий дымом, в прихожей, раздался звонок.
По определителю я увидел, что звонят из Югославии.
− Привет, – он, конечно, был выпивши,
− Привет, – сказал я, тоже, конечно, выпивши.
− Что делаешь? – спросил он.
− На шашлыки вот ездил, – сказал я.
− А вообще? – спросил он.
− Рассказы всякие пишу, – сказал я.
− А, литература, – сказал он.
− Нет, времяпровождение, – сказал я.
− Знаешь, прочитал я твою книжку, и вот что скажу, – сказал он.
− Сам ты исписался, – сказал я.
− Не, наоборот, – сказал он, – мне очень понравилось, еще пиши.
− Хорошо, что я тебя не пристрелил тогда, – сказал он.
− Как? – спросил я.
− На дуэли, – сказал он.
− Молдаванин на дуэли? – сказал я.
– Ха–ха, – сказал я.
− Не смеши меня, – сказал я.
Мы еще немножко о чем–то поговорили, а потом я повесил трубку.
Снял одежду и пошел в ванную.
КОНЕЦ
