Заговорщики
Каждую вторую и четвертую среду месяца вот уже два с половиной года он отпрашивался с работы пораньше, ссылаясь то на зубную, то на животную боль, то на необходимость встретить из детского садика дочку двоюродной тетки Сашеньку. Это была чистейшая ложь, но ложь во имя добра и правды. Будущего добра и будущей правды, предпосылки которым он закладывал вместе со своими соратниками в обстановке строжайшей секретности каждую вторую и четвертую среду месяца. Рядовой обыватель – кредитный колбасник, возможно, сочтет нелепым и такой график, и степень закрытости, и еще много чего, и все потому, что колбасник ничего не знает о будущем, да и знать не желает. А будущее между тем не приходит из ниоткуда и не материализуется из ничего. Оно созидается упорным трудом ничтожного процента людей, наделенных даром предвосхищения реальности. Кто эти люди? Писатели-фантасты, изобретатели-самоучки и политические подпольщики.
Он входил в последнюю группу. Он был многогранен, многолик и многоименен. В платежной ведомости он расписывался против фамилии Комаров, жена называла его ласково – дурик, в кругах тайных и узких его величали Икаром, за широту мысли, высоту помыслов и за букву «р», произносимую по-вороньи раскатисто и напористо.
Икар вышел из метро, купил в ларьке лаваш, рванул край зубами (непропеченный клейкий кусок тяжело упал на дно желудка) и широким прыгающим шагом, разбивающим вдрызг соляные лужи, устремился к месту сбора. Думая о будущем, о прекрасном добром будущем, Икар миновал шесть кварталов и свернул во двор. В память о лепешке в руках осталась промасленная бумажная полоска. Он хотел было бросить бумажку в окаменевший желтовато-серый сугроб, но, вспомнив о конспирации, смял и сунул в карман, затем одернул вздыбившийся от быстрой ходьбы пуховик и, набрав цифровой код на двери, открыл ее и проник в полуподвальное помещение, похожее на заброшенный паспортный стол.
Стеллажи с пухлыми папками. Картотека, утерявшая добрую половину положенных букв. Канцелярский стол с доисторическим монитором, напоминающим поваленный на бок унитаз. Стол для совещаний, заставленный грязной чайно-кофейной посудой. Вокруг этого стола расположилась руководящая ячейка его политической группы. Амебообразный мужчина средних лет с бритым мучнистым черепом и внушительным стажем подпольной работы – Аркадий Петрович, по прозвищу Зорге. Мужчина постарше, сухой, морщинистый, пьющий, с торчащими во все стороны усами и бородой, – Лев Дмитриевич, среди своих – Дон Кихот. Затем пожилой мужчина, умело скрывающий перманентный испуг и неуместную розовость щек седыми напомаженными бакенбардами, интеллигент и гуманитарий – Михал Михалыч.
С самой первой встречи он заявил себя как идеолог движения, и все стали звать его Председателем. И, наконец, женщина. Стриженная под бобрика, с красным ртом, маленькими пронзительными глазами и мужественным именем Валентина. Валентина справедливо считалась движущей силой организации, и псевдоним у нее был соответствующий – Мадам-Бронепоезд.
Напротив стола на деревянной скамье под приклеенными скотчем к стене рукописными плакатами, безальтернативным «Через свободу – к процветанию и обратно!» и всеобъемлющим «Позор!», сидели два активиста – Толик и Лешик. Они приходили и уходили вместе, поэтому, кто из них Толик, а кто Лешик, Икар не знал. Впрочем, это было не важно. Главное, что они сами знали, что они ниже рангом и субординация имеет значение.
Икар бросил на стул рюкзак и спросил:
– Придет кто еще?
Михал Михалыч театрально вздохнул:
– К сожалению, нет.
– Тогда, может быть, начнем? – предложил Икар, подсаживаясь к Валентине.
– А кворум-то, кворум-то есть? – в ее голосе послышалось напряжение.
– Кворум есть, – подсказал опытный Зорге.
– Тогда предлагаю начать, – Председатель достал блокнот и карандаш из потертого дипломата.
– Ставить на голосование? – поинтересовалась Валентина, отодвигаясь от Икара вместе со стулом.
– Ставить, – подтвердил Дон Кихот и посмотрел на Мадам-Бронепоезд голодным взглядом.
- Кто «за», прошу поднять руки, – прежде чем огласить результат Михал Михалыч просчитал дважды: – Шестеро.
– Кто «против»?
– Я, – сообщил Икар, взгляд Дон Кихота сбил его с толку.
– И какое предложение у вас? – сощурился Председатель.
– Никакого.
Михал Михалыч поднял вверх карандаш:
– Шесть голосов «за». Один голос «против». Решение открыть заседание принято большинством голосов.
– Как это шестеро? – удивился Аркадий Петрович. – Нас всего пятеро за столом.
– Иванов и Геймаузер, – Валентина обернулась к Толику и Лешику, – вам голосовать не надо. Право голоса только у членов совета. Вы, кстати, что сегодня успели сделать?
Лешик и Толик переглянулись.
– Я раздал двадцать листовок, – отрапортовал Иванов.
– Двадцать? – переспросил Зорге.
– Около двадцати.
– А я клеил стикеры, – доложился Геймаузер.
– Где? – уточнил Зорге.
– В основном вокруг дома.
– Неинформативно, – покачала головой Валентина.
– А пресс-релиз в СМИ отправили? – вставил Председатель.
– Отправили, – сказали Лешик и Толик хором.
– И что ответили СМИ?
– Ничего.
– Ну, тогда, господа, вы свободны, – Михал Михалыч указал карандашом на дверь.
После ухода активистов установилась гнетущая тишина. Первым ее нарушил Дон Кихот: в неухоженных джунглях стола он высмотрел недоеденный пряник, ухватил его тонкими быстрыми пальцами, запихнул в рот и принялся чавкать.
Зорге тоже хотелось сладкого, но политический опыт подсказывал ему, что копаться в объедках в присутствии дамы, на которую имеешь серьезные виды, не стоит. Поэтому он сказал:
– Отсутствие какой-либо реакции СМИ – это даже хорошо, господа. Это значит, что мы попали в черные списки.
– Списки – это хорошо! – обрадовалась Валентина. – Стало быть, мы попали властям в болевую точку.
– Проголосуем? – предложил Михал Михалыч.
– За что? – уточнил Зорге.
– За то, что попали властям в болевую точку, – Михал Михалыч обвел глазами присутствующих. – Единогласно! Валентина, вы не будете возражать, если я поручу вам вести протокол?
Мадам-Бронепоезд сделала мужественное лицо и кивнула. Ее решимость пугала Икара, казалось, ради общего дела она готова на все: в одиночку расклеить пять тысяч листовок, издать стенгазету и задушить идейного врага своей большой мягкой грудью. Икару однажды пришлось познать ее духоту. И теперь воспоминания быстрой подпольной близости преследовали его ночами и днями…
Председатель дежурно прокашлялся:
– Так, хорошо, господа, давайте продолжим. А вам не показалось, что этот, который сидел справа от… как его…
– Иванова, – подсказала Мадам-Бронепоезд.
– Да-да, Иванов, хотя мне думается, что это все же Геймаузер, – Председатель перешел на шепот: – Так вот, вам не показалось, что он провокатор?
– Да-да-да, – закивал Зорге, – что-то есть в нем такое.
– А второй?
– Иванов? – Валентина хихикнула игриво, если не сказать порочно. – Не может быть.
У Дон Кихота зашевелились усы и борода, видимо, он ухмыльнулся.
– Вряд ли, – Мадам-Бронепоезд потупилась, – хотя не исключено, что засланец.
Икар испытал укол ревности: неужели Валентина поделилась своей духотой с этим жалким, опустившимся существом? И поддержал Валентину:
– Скорее засланец.
Икар совсем не знал Иванова, но ему нужно было дать понять Валентине, что она всегда может на него положиться.
– Засланец, – подтвердил Зорге. – Я таких повидал много. С первого взгляда определяю.
Дон Кихот промолчал, облизал языком усы и сунул в рот еще один пряник.
– Да, – горько выдохнул Председатель, – тяжело нынче с кадрами.
– Соратники, – подал голос Зорге, – предлагаю начать мозговой штурм. А не сделать ли нам знаковую информативную акцию, например, растяжку на мосту, с надписью: «Губернатор – вон!».
– Где? – Председатель испуганно обернулся.
– Не где, а куда, – Зорге поморщился. – Вон из города.
– Это здорово, – подхватила Валентина.
– Такая растяжка долго не провисит, зато нас быстро поймают, – остудил пыл присутствующих Михал Михалыч.
– Тогда давайте наклеим стикеры на наши портфели и рюкзаки.
– Поймают еще быстрее. И административку повесят, – предупредил Зорге. – Тут нужно нечто более тонкое
– Давайте наклеим стикер с внутренней стороны рюкзаков? – осенило Валентину.
– Так никто не увидит, – Зорге наморщил нос.
– Кому надо увидит, – Председатель, напротив, поддержал идею Мадам-Бронепоезд.
– Согласен, – сдался Зорге.
– Голосуем.
– Единогласно, – Михал Михалыч казался довольным. – Что-то еще?
Дон Кихот поднял руку, беря слово и привлекая внимание. Он начал говорить, но что он говорил, было совершенно непонятно. Слова застревали в нечесаной бороде, комкались, скручивались и всасывались со вздохом обратно в Дон Кихота. В конце концов он тряхнул головой, сел на место и потянулся за сахаром…
– Спасибо, Лев Дмитриевич, вы, как всегда, лаконичны и точны, – поблагодарил Председатель. – Предлагаю двигаться дальше. Вы знаете, какой сегодня день? Сегодня день рождения Джона Стюарта Милля!
Валентина заохала:
– Как я могла позабыть?
– А я не забыл, – со спокойным достоинством заметил Зорге и дал знак Льву Дмитриевичу.
Дон Кихот достал из-под стола бутылку.
– Может, сначала закончим с делами, – насупился Председатель. – Что у нас с манифестом?
– На доработке, – пояснила Валентина.
– Ну что, работаем дальше или по пять капель за Милля?
– Что-что? – переспросил Дон Кихот, занятый рассматриванием изгибов Мадам-Бронепоезд.
– Предлагаю пойти на компромисс, – объяснил Председатель. – Кто «за»?
– Я против, – Икар решил, что на голосование поставлена Валентина.
– Четыре голоса «за», один «против». Пьем, – провозгласил Михал Михалыч.
Подпольщики выпили, все, кроме Икара, кто из чайной кружки, кто из кофейной. Закусить было нечем, поэтому они захмелели быстро и заговорили одновременно.
– К нам не идет молодежь, – пожаловался Председатель.
– Михал Михалыч, – с материнской ноткой в голосе протянула Валентина, – их интересует джинсы и жвачка. А либеральные идеи им чужды.
– Но чтобы в одной колонне с левыми – никогда, – добавил Зорге.
– Мы за эволюционный путь, – подтвердил Председатель.
– Да-да.
– Да-да-да.
– А знаете, когда-нибудь этот подвал станет музеем.
– Михал Михалыч, вы в этом уверены?
– Более чем!
– И здесь будут стоять пять наших бронзовых бюстов, – Зорге ударил кулаком по столу.
– А где будем мы?
Икар небезосновательно считал себя убежденным человеком и носителем прогресса, но сейчас большая и мягкая грудь Валентины волновала его значительно больше, нежели всеобщая либерализация, процветание и свобода. Сейчас материя Валентины порождала его сознание, и более ничего.
Как будто почувствовав его мысли, Валентина спросила:
– Икар! Кажется, вы что-то хотели сказать?
– Да. Я хочу. Я очень хочу, – он остановился, покраснел и начал говорить быстро и сбивчиво: – Я хочу сказать, что пора заканчивать с пьянством и бюрократией. Мы сидим здесь как мыши. Бумажки перебираем. Работать нам нужно.
– Какое работать, дорогой мой господин Комаров! Уже двадцать один час тридцать минут, мы и так пересидели регламент, – Председатель потянулся к Икару.
Икар отпрянул, Михал Михалыч шатнулся и прилип лицом к плакату с надписью «Позор!».
Повидавший на своем веку многое Зорге не растерялся и быстро скомандовал:
– Расходимся по одному. Первыми выходите вы, Председатель.
– Почему я?
– Потому что вы неприметный.
– Я неприметный, а вы?
– Господа не надо ссориться, – встала между мужчинами Валентина.
– Хорошо, пойду я, – Зорге натянул на голову клетчатую кепку так низко, что козырек скрыл глаза, и исчез в проходе.
– Мне кажется, что он провокатор, – Председатель обвел взглядом оставшихся.
– Может быть, – согласилась Валентина.
– Михал Михалыч, – пьяный Дон Кихот разговаривал более внятно, чем трезвый, – теперь ваша очередь.
– Не поминайте лихом! – Михал Михалыч шагнул в темноту.
Валентина пристально посмотрела на Льва Дмитриевича:
– Он тоже провокатор?
– Не исключено, но дело не в этом. Я просто хотел посидеть с вами еще немного – у меня с собой есть бутылка живого пива.
– Живого? – Мадам-Бронепоезд застенчиво улыбнулась.
– А потом махнем в баню, – вступил в разговор Икар.
– Втроем? – Валентина тяжело задышала.
– Со мной, – Икар сделал шаг вперед.
– Сначала проголосуем, – нашелся Лев Дмитриевич. – Тайным голосованием.
Они написали о своем решении на использованных салфетках и предоставили огласить результат Валентине.
– Один «за», один «воздержался», – глаза Мадам-Бронепоезд стали непривычно большими. – Решение не принято.
– Ну что же, – подытожил Икар, – тогда расходимся в разные стороны. Выходим по одному.
– Да, – согласился Кихот, – только ты иди первый.
– Почему я?
– Я воздержался, а ты был за баню, – он куснул ус, несколько нервно. – Вот и иди в свою баню. А мы…
– Порисуем еще плакаты, – нашлась Валентина.
– Ах, вот значит как! – Икар впервые пожалел, что у него нет револьвера, но потом вспомнил, что он за ненасильственный путь развития, и, сорвав со стены плакат «Через свободу – к процветанию и обратно!», растоптал его рифленой подошвой ботинка, а затем бросился вон из помещения.
Он шагал по зимним кислотным лужам и с горечью думал то о том, как он ошибся в товарище Валентине, то о том, что в этой стране либеральным идеям не суждено осуществиться.
На вопрос прохожего: «Который час?» – он ответил:
– Никогда и нигде.
Пространство Слесаря
В детстве он очень хотел стать слесарем, ведь без точной подгонки ни одна вещь не сочетается с другой должным образом, а значит, не могут правильно летать самолеты и плавать подводные лодки, не способны писать авторучки, и бур бормашины обязательно соскользнет с зуба на щеку. У него даже фамилия была Слесарь. То есть он был Слесарем от рождения, хотя утонченная бабушка, однажды и навсегда покоренная Мусоргским, настояла на том, чтобы мальчика назвали Модестом, и тем самым сбила кармическую настройку любимого внука. Так или иначе, все дальнейшие неудачи Модеста (а неудачами заканчивалось абсолютное большинство волевых и, главное, осознанных попыток изменить течение собственной жизни по собственному усмотрению) объяснялись далекими и не очень родственниками роковой игрой слов антагонистов: «слесарь» – «модест».
Вскоре (по меркам истории) к ним прибавилось еще более странное для этой более чем странной компании слово «доцент», которое усугубило положение Модеста до самых экзистенциальных глубин. Но мы с вами не будем сваливать вину за неудачи Модеста как на безусловную бабушку любовь, так и на податливую мягкотелость родителей, тем паче, что последние предлагали мальчику имена гораздо худшие – Владилен, Изяслав. Мы только отметим, что на свет появился человек, который не вписывался ни в одну человеческую компанию, ни в один природный пейзаж и не проявлялся ни на одном фотоснимке, разве что фрагментарно: нос, ухо, перчатка, каблук. Человек, которого никогда и нигде не принимали за своего.
Начало карьеры Слесаря, можно сказать, было классическим: воодушевленная именем бабушка отвела Модю в музыкальную школу, где была женщина-преподаватель, похожая на рояль, поставленный на попа. Она расправила плиссированную юбку, от чего та ничуть не изменилась, и попросила Модеста стать спиной к музыкальному инструменту, затем нажала на клавишу и предложила спеть прозвучавшую ноту. Модест не знал, как петь ноту, он вообще не понял, о чем идет речь. Ее спела бабушка. Но ответ не был засчитан. Тогда преподавательница снова извлекла фортепьянный звук. И спросила у Слесаря, сколько он слышал нот – одну, две или три?
Бабушке пригрозили пальцем. А Модест не ответил. Тогда музучитель закрыла спиной две октавы и, нажав неизвестную клавишу, попросила мальчика найти ее на клавиатуре.
– Вот эта клавиша западает, – сказал Модест, бегло осмотрев инструмент.
– Дама, мы не можем его принять, – обратилась учительша к бабушке. – Но ваш внук может связать свою жизнь с музыкой другим образом, например, писать музыкальную критику или продюсировать молодежные группы.
Заслуженный мастер была права – Слесарь не имел слуха. Но и Слесарь был прав – клавиша западала.
Вообще, это часто случается в жизни, что на маленьком кусочке пространства одновременно существуют две правды. Только на это обычно не обращают внимания. Что касается Моди, для него это был никакой не удар. Мало того, он обрадовался, сравнивая преимущества скучного извлечения звуков с недостатками веселой игры на улице. Он представлял себя членом дерзкой дворовой команды, футболистов и хоккеистов, игроков в ножички и «чапаева». И здесь его поджидал первый, если не нокаут, но щелчок по носу. Оказалось, для того чтобы стать даже не равноправным, а просто сочувствующим членам дворовой группы, нужно было пройти инициацию, которая заключалась в совершении акта деструкции. Например, на глазах взрослых перевернуть мусорный бак или темным вечером подпилить сиденье у скамейки.
– А починить ничего нельзя? – спросил Слесарь, отвергнув в уме предложенные варианты.
– Ты в банду хочешь вступить или пинка по копчику? – предложили ему на выбор.
Модест молча и неуловимо ретировался.
Та же история приключилась с ним в дни жарких летних каникул в деревне. Слесарь, одетый в удобный карманистый комбинезон цвета чистого неба, пошел прогуляться на луг. У почерневшего от времени и пожара сарая, огороженного забором из наспех сбитых жердей, играли в войну ребята, на вид – сверстники. Они воевали так убедительно, с такой решимостью и самоотверженностью, с такой жаждой непонарошечного взаимного уничтожения, что стоять в стороне не было сил. Модест пролез между жердей, подполз к лежащим в траве подросткам, вооруженным вырезанными из липы винтовкам, и попросился рядовым на передовую.
– Ты кто? – спросил главный из пацанов, невысокий, но круглый и плотный, как набивной мяч.
– Я – Слесарь, – признался Модест.
– Нам не нужны слесари, нам нужны артиллеристы. Без артиллерии нам этот сарай не взять, – ответил парень, замаскированный лопухами.
– Но я могу быть разночинцем. То есть ополченцем, могу копать подкоп, могу переводить, могу чертить точные карты. Возводить фортификации. Могу ремонтировать подбитую технику.
– Нам не нужно ремонтировать технику. Мы пришли побеждать. И все, что нам нужно, мы отберем у врага.
– Уходи, – пригрозил главный. – После нашей победы мы сделаем из этого сарая концлагерь. И сидеть там будут такие, как ты.
Слесарь понял, что с ним что-то не так, и пошел читать книги. Но книги не помогли. В тех книгах, которые ему попадались, и люди, и мир либо настолько отличались от того, что Модест видел своими глазами, либо утверждалось, что мир со всем, что в нем есть, – это одна большая-большая ошибка бога либо заброшенная колония инопланетян.
И жизнь устами ее обитателей постоянно напоминала ему об этой ошибке:
– Слесарь, плавать ты не умеешь, мяч до корзины добросить не в силах, может быть, тебе пойти рисовать?
– Я не хочу рисовать, – сопротивлялся Модест, однако его сопротивление быстро ломали. В его руках оказывался ватман, гуашь и отвратительное непослушное кляксообразующее перо. – Я не хочу рисовать, я хочу быть простым слесарем
– Слесарь слесарь? Ты понимаешь, как это будет звучать? Над тобой все будут смеяться. Слесарь слесарь, как масло масляное. Да и зачем тебе пачкать руки, у тебя такой нос?
Модест знал о своем далеко выдающемся носе и пытался создать ему некое отвлекающее прикрытие. Он приносил в парикмахерскую фотографии известных артистов и просил мастеров:
– Подстригите меня вот так.
– Так у вас не будет лежать, у вас мягкие волосы.
– Но я хочу попробовать
– Ну как знаете, – кривилась девица, мастерица парикмахер, и делала все по-своему.
И он в который раз выходил из цирюльни с прямым лакейским пробором.
Слесаря не принимали даже в сетевые сообщества. Когда у него обозначилась плешь, он попытался вступить в сообщество «плешаков», ему отказали. Основанием послужил микропост, а по сути – донос, человека, которого он ни в реальной, ни в виртуальной жизни не видел. Тот человек (или бот) заявлял, что на страничке «ВКонтакте» Модест изображен с чужой, выполненной на фотошопе плешью. Нельзя сказать, что общество плешивых было хоть сколь-нибудь влиятельным, скорее наоборот: всемирно известные плешивцы – президенты и олигархи – сообщество «плешаков» игнорировали.
Не взяли его и в клуб любителей шашек, когда Слесарь заявил, что хорошо знаком с правилами, ему ответили, что все считают себя прирожденными шашечниками, на самом же деле не имея элементарного представления об этой мудрой игре.
Когда Модя выиграл подряд шесть тестовых партий у человека с красными запойными глазками и ромбиком техникума на лацкане шерстяного, будто бы связанного женой пиджака – почетного гроссмейстера и бессменного чемпиона клуба, тот побагровел и тихим голосом сообщил, что Слесарь играет абсолютно неправильно, и правильно играть не научится никогда.
С той самой минуты все окружающее казалось Слесарю каким-то неуравновешенным, неустроенным, зыбким, нечетким. Дабы обрести под ногами твердую почву, Модест обратился к точным наукам – поступил в политех, окончил его с «красным» дипломом, остался на кафедре, написал и защитил кандидатскую, потом докторскую. Ему казалось, что он идет в гору и совсем скоро возьмет ее пик. Он отпустил бороду и усы. Ту самую козлиную бороду, принятую в научных кругах.
Он женился. Он выбрал такую спутницу жизни, которая не считала его необычным, потому что вообще никак не воспринимала его.
Он хотел быть хорошим отцом, но дети ему изначально не нравились – они гадили и шумели, а перестав гадить, начинали хамить…
Он всегда хотел быть в какой-то команде, нужным, надежным, незаменимым, но в лучшем случае оказывался в роли мальчиком для подноса мячей.
Но он все равно старался, так как знал, так как чувствовал, что его время придет.
Но наступили другие, неожиданные, непредчувственные времена. Сложные времена. Точнее – простые. Торговля, обман, подкуп, шантаж, гадание на кофейной гуще и по зачесу волос на плеши человека из телевизора. Науку фактически отменили.
Кто-то из новых, назначенных сверху сотрудников взял университет Слесаря в субаренду и сократил всех доцентов, назначив на их места симпатичных делопроизводительниц. Пузатый, плешивый, но умный Слесарь оказался ненужным.
Модест неделю лежал на диване, вдыхая через форточку сладкую пыльцу мегаполиса и слушая, как пляшет по крыше дождь, и думал. Но мысли его смывало дождем, поэтому он нашел в себе силы подняться с дивана, надел пиджак в клетку и бабочку на резинке, взял в руки портфель, для убедительности сунул туда несколько старых газет. И пошел устраиваться на работу.
В учреждениях, которые прежде носили названия НИИ и КБ, ему отвечали, что доцентов сейчас не требуется, что в обществе потребления наука конкурентоспособным товаром никак быть не может.
– Конкурентоспособным чему? – спрашивал Модест.
– Например, фондовой бирже, девелоперству, работой в УЭБ, УФСИН или ОМОН.
– Что такое УФСИН? Зачем ОМОН? Я ничего не понял.
– Что же вы за доцент-то такой, – ему отвечали. – Переучивайтесь, пока не поздно.
– На кого?
– Хотя бы на слесаря. Неприметно, безопасно и безответственно, по нашим-то временам. Не денежно, но хватит на колбасу и водку. Ну и жене раз в полгода чего-нибудь там прикупите.
И он решил переучиваться, сбывалась его мечта, он сидел в одном классе с узбеками допризывного возраста, жующими странного вида зеленую пудру, и точил. Поначалу он путался в названиях и назначениях напильников, надфилей и перок, пока один из узбеков не объяснил ему, что все операции можно делать тем инструментом, который ближе лежит, и замерять на глазок:
– Пилнул чут-чут, потом пальцем ровность пошупал.
– Понятно, – ответил Модест. – Эмпирический опыт.
И через неделю получил корочки слесаря.
Теперь он не был доцентом, он был дважды Слесарь.
Но ему опять не поверили.
– Какой же вы слесарь, ежели вы – еврей! Евреи слесарями не работают. Шел бы ты отсюда, пока не получил по носу.
Еврей? Модест никогда не думал об этом. Он даже не знал, как об этом следует думать, поэтому пошел в синагогу.
Равви, не дав Слесарю открыть рот, заявил:
– Молодой человек, не пудрите мне мозги. Тамбовский волк вам еврей. Или поляк. Вы, скорее всего, просто хотите в Израиль. Хотите?
– Не знаю, – честно ответил Слесарь. – Я не молодой, мне уже пятьдесят.
– Вы еще юноша, – равви издал жидкий смешок. – В Торе написано, человек должен жить до ста двадцати.
– Но мне пятьдесят, и я чувствую себя стариком.
– Еще одно подтверждение, – равви закатил глаза.
– Но люди говорят, что я еврей.
– Люди врут. Все и всегда. Врать выгодно. Прощайте, Слесарь, прощайте.
Таким образом, все социальные группы были испробованы и отторгнуты. Слесарь понял, что у него остался последний шанс, после чего имело смысл утопиться или пустить себе пулю в лоб. И он начал готовиться. Сначала привел в порядок себя. Он выбросил вещи, которые покупала ему жена, надел свой старый пиджак, сбрил профессорскую бородку, зачесал оставшиеся на голове волосы, втянул живот выпрямил позвоночник. Затем покинул квартиру и спустился в подвал.
Больше слесарь ни с кем не общался. Ни о чем, ни у кого не спрашивал. По утрам он разносил газеты и письма. Вечерами запирался в подвале, предварительно вычистив помещение от грызунов и бомжового мусора. Иногда из подвала раздавался стук молотка, иногда запил надфиля, иногда пахло канифолью и краской. Никто не знал, что Модест делает там, даже сам Слесарь не знал. Это было чистейшей правдой: создаваемый механизм не мыслился под какие-либо бытовые или технужды, это не был стартап, это даже нельзя было назвать хобби или предметом народного промысла. Модя просто пытался примирить лишенный ощущения музыки дух, душу Слесаря с навыками доцента.
На него махнули рукой, о нем позабыли. Даже дети. Даже жена. Но однажды двери подвала открылись, и в проеме, освещаемом густым солнечным светом, показался доцент. Он сидел на странном приспособлении, более всего напоминавшем гибрид мотороллера и стрекозы.
Гибрид зажужжал и поехал. Очень шумно и очень медленно. Слесарь сделал два почетных круга по двору и выехал через арку на улицу. Вслед за ним устремились дети младшего школьного возраста, алкоголики и одинокие женщины. Потом сорвался с парковки автомобиль ГИБДД. На следующем перекрестке подтянулась буханка ОМОНа. Спецтранспорт включил сирены и преследовал Слесаря по разделительной полосе. Во всем городе была объявлена операция «перехват». Но, несмотря на численное и техническое преимущество, аппарат Слесаря не перехватили. В один прекрасный миг он завис в воздухе и исчез. Вместе с Модестом…
Об этом случае много писали и говорили. Превалировали две версии: псих и шпион. Обе версии ничего общего не имели с истиной. Но кому сейчас нужна истина? Сейчас всем нужны деньги. Поэтому через три дня о Слесаре и его аппарате забыли…
Впрочем, забывают всегда. Обо всем.
О видах реальности
В своей непростой софтовой работе Иван, по прозвищу Хирохито, отвечал за бэкграунд: ландшафты, пейзажи пейзанские и городские.
В серьезных онлайновых играх бэкграунд – едва ли не самая важная составляющая успеха продаж. Обыватель хавал любые косяки в облике монстров, клан которых он возглавлял или которых ему предстояло убить. А вот если некая деталь периферии вызывала у геймера подозрение – тропический кустик в тундре, чистый мусорный бак и т.д., то тогда геймер моментально смекал, что его здесь держат за лоха и делал ноги в оффлайн, а затем и вовсе оказывался в конкурирующем онлайне. Рейтинг игры падал. Прибыли уходили в ноли. Поэтому Иван внимательно изучал травы, кусты, деревья и другую флору и фауну, до мельчайших подробностей рассматривал через гугл мэп города. Ибо в игре все, кроме главного, должно было выглядеть абсолютно реальным. Он научился двойному и даже тройному эффекту наложения: дня сегодняшнего на день вчерашний и изображения десятилетней или двадцатилетней давности, когда геймер был еще молод и его восприятие было особенно цепким. Именно это сочетание виртуальной игры с реальными предметами настоящего и вызывающими ностальгию элементами реального прошлого полностью захватывало внимание геймера, его эмоции, чувства и даже инстинкты.
Эмоциональный эффект многократно увеличивался, и пользователь не вылезал из сети целыми сутками. В процессе прорисовки бэкграунда к доброй сотне игрушек Иван пришел к выводу, что только он формирует настоящее представление о реальности, ибо никакой геймер не сможет вызвать у себя столь мультиплицированную гамму эмоций и чувств без вспомогательных химвеществ. Мало того, работа Ивана прививала потребителю игр гуманное представление о реальности, самый последний гейм-лузер никогда не заканчивал жизнь самоубийством, даже если не мог одолеть первый уровень, тогда как обычный человек накладывал на себя руки по всяческим пустякам, например, когда ему изменяла жена.
Сутками не вылезал из сети сам Иван. Только он был не потребителем, а создателем. Дважды в день он заказывал по сети пиццу, раз в неделю принимал душ: новые дезодоранты закупоривали сальные железы в интервале 24 на 7. Интеллектуальный биотуалет располагался аккурат под интеллектуальным же креслом руководителя из полукожи.
По пятницам Иван отдыхал на закрытом, наглухо запароленном форуме для таких же как он – создающих компьютерную реальность. Айтишники чатились на секретном синтетическом языке – бытовом аналоге позабытого бейсика. Чат назывался «креативная группа Вершители» или «Мировое правительство». Настоящие имена не приветствовались. Да и вообще, что значат в эпоху постиндустриализма настоящие имена? Ничего. Важен имидж. Харизма. И умение коммутировать. Поэтому все ходили под «никами»: Уинстон Черчилль (в сокращении – Винни), Кайзер Вильгельм (Вилли), Чингисхан (Чиз), Савонарола (Сява). Иван называл себя Хирохито (Хиря). Модерировал группу Виктор Степанович (или ВС). Его так и звали, по крайней мере, в этом закрытом чате.
В перерывах между работой по созданию новой реальности говорили о всякой всячине.
Первым обычно диалог открывал Виктор Степанович:
– Че-как, камарады? Движуем реальность?
– Хай, Степаныч, – отзывался Вилли. – Движуем. Но в реале сплошной рендом.
– Че за рендом? Поясни! – требовал уточнений ВС.
– Сходил за колбасой. Вчера стоила 280. А сегодня уже 320.
– Лол! – откликался Сява. – Давно тебе говорил: заканчивай с колбасой, бегинь веганить.
– Да, не в колбасе дело, – не соглашался Винни. – В колбасе давно мяса нет. Дело в деньгах. Все дорожает. Надо что-то решать. Может, подкорректируем биржи? Ведь биржа – это тоже игра.
– Винни, ты сегодня не выпивал? – уточнял Виктор Степаныч.
– Нет, – голос Черчилля предательски дрогнул. – Для аппетита выпил две банки лимонного пива. А чего спрашиваешь?
– А того, что тебе-то какая разница: дешевеет или дорожает. Ты же знаешь, что денег не существует. Они все виртуальны.
– Но кредиты реальны.
– Кредиты реальны всегда, – соглашался ВС.
Сегодня Иван обошелся без реплик. Разговоры членов «Мирового правительства» часто казались ему недостаточно умными.
Он отключился от форума и вернулся к работе.
Иван подозревал, что в реальном мире живет слишком много никому не нужных людей. Вероятно, чтобы занять их чем-то, и придумывались такие неэффективные виды работ, как ручная укладка тротуарной плитки, подметание улиц и другое копание лопатами. Айтишник прекрасно знал, что аппараты для автоматического выполнения такого вида работ давно уже изобретены. Кстати, городские пробки тоже были способом убить лишнее время автовладельцев, ведь людей развращают вовсе не деньги, а время, если они в состоянии использовать его по своему усмотрению. Люди с большим количеством свободного времени являлись обузой для четко структурированного государственного устройства, они всегда что-то требовали, они вечно были недовольны, им нужны были какие-то перемены. Карл Маркс, Лех Валенса, Коперник и Ньютон – у этих бунтарей-одиночек было слишком много времени, чтобы думать, и что в итоге они натворили? А введи в эксплуатацию все изобретения, машины и механизмы одновременно – у людей появится столько лишнего времени, что они в два счета перевернут землю.
Перед Иваном стояла задача заселять потенциально лишнего обывателя в виртуал посредством игрушек, благо тот в последнее время все охотнее туда заселялся. Качественный онлайн-игрок принципиально отличался от реального чела, геймер не требовал ничего, кроме качественной игры. Ни изысканной пищи, ни интересной работы, ни контроля над властью, ни выборов. Он ограничивался кондоминимумом, а в обмен на новый движок готов были переехать в коробку из-под холодильника.
Трудился Иван хорошо, но количество рабочих мест, а значит, нужных людей сокращалось быстрее. То есть просвещение виртуальной реальностью отставало от роста бытовой и прочей преступности. Поэтому у Ивана имелся охранник – Борис. Стриженный наголо парень лет двадцати пяти, скорей жировой, чем накачанный. Боря хотел выглядеть настоящим серьезным коммандос и смотрел на всех – это были разносчики пиццы и поставщики запчастей – с враждебностью и подозрением. Помимо основной формы – черной, с многочисленными нашивками и нашлепками, типа: ОПА Урлан, «допуск А», вышивкой на рукаве хищной птицы состоящей из крыльев и клюва, резиновой дубинки и баллончика с перцовым газом, у него, как казалось Ивану, имелась амуниция, не предусмотренная уставом, приобретенная на Амазоне или сделанная вручную: электрошокер, наручники, приборы ночного и дальнего видения, гаррота, две копии травматического пистолета и патронташная лента, а еще бронежилет, наколенники и налокотники. В общем, не на охранника походил он, а на орка. И прозвище носил орковое: «Борк» – так его вызывали по рации.
Был он, конечно, не орк, а дурак. Ну а кто еще мог пойти на такую тупую работу? Зато, как однажды заметил Иван, у Бориса имелся планшетик. И по этому планшетику парень бил пальцами каждую свободную минуту. Играл в геймы, созданные бэкграундером Иваном. Ни в одной игре Борк не поднимался выше третьего уровня, что, с одной стороны, льстило Ивану, с другой – раздражало. Раздражало Ивана и то, что парень часто бегал курить на лестницу, а после выходных от него скверно разило недопереработанным пивом и тем, что лавочники называли морепродуктами. Неопрятный и глупый Борк мог стать переносчиком какой-нибудь опасной инфекции, и это пугало Ивана. В конце концов, он решился сменить охранника и при первой же возможности попросил об этом Виктор Степановича.
ВС поддержал:
– Как скажешь, Иван! Завтра пришлю тебе человека. Будешь за ним как за каменной стеной.
С этого нового охранника все и началось….
Он был одет в пятнистую полевую форму, а из вооружения и экипировки у него имелись только ремень и кинжал. Звали его Забэй, и это была не кликуха. Может быть, потому что глаза его выражали полное безразличие, может быть, потому что Забэй не интересовался играми и интернетом вообще, он казался Ивану надежным. А еще Ивану нравилось, что теперь он не допускал до Ивана разносчиков пиццы, даже не разрешал переступить порог квартиры и первым пробовал первый кусок – втыкал кинжал и вместе с кинжалом засовывал в рот, как глотатель шпаг в цирке. Пробовал на яд. Он открывал рот, только когда питался. И если Борк был похож на орка из ивановских игр, то Забэй напоминал скорее эльфа.
Иван даже прихвастнул своим новым слугой на очередной встрече «Мирового правительства»:
– Я даже не замечаю его. Он умеет стоять неподвижно, как истукан. И как будто не дышит. А еще он обходится значительно дешевле, чем местные чоповцы, хотя и надежен, как китайские микросхемы.
– Хиря, – спросил Ивана Уинстон Черчилль, – а ханку он жрет?
– Он даже не курит, Винни.
– И где ты такого нашел? – спросил Чингисхан.
– ВС подогнал. Кто же еще.
– Степаныч, я тоже такого хочу, – сказал Вилли.
– Сейчас все таких захотели, – ВС самодовольно хрюкнул. – Правильно рассудили: в смутные времена внутренний пролетариат опаснее внешнего. Не всегда знаешь, что от них ждать – от наших. Трезвые вроде нормальные, а когда бухие, все идиоты. А иногда и трезвые идиоты. Господа, может, вы им напишете игрушку какую-нибудь, развивающую мозги. А то все только бах-бах да бум-бум.
– Да поздно для них развивалки писать, – сказал Винни. – И сухой закон уже поздно…
С этой репликой все согласились, даже пессимист Иван-Хирохито. После сессии в форуме он вернулся к работе с каким-то особым душевным подъемом, закончил прописывать последний штрих новой аркадной игры – трехуровневый бордюр, заказал пиццу через Забэя и развалился в кресле.
И тут произошло нечто невообразимое. Обычно спокойный охранник, ни слова не говоря, метнул в Ивана свой нож. Сталь срезала с головы члена «Мирового правительства» тонкую прядку волос и зашла в гипрок по самую рукоятку. Иван упал в обморок.
– Что это было? – прошептал бэкграундер, когда Забэй привел его в чувство.
– Сегодня мой народ празднует праздник воина, – гордо ответил охранник. – Каждый воин должен бросить свой нож так метко, как только способен.
– Ты – меткий, – сказал Иван, и зубы его застучали.
– Как видишь – не очень, – Забэй улыбнулся недобро и снисходительно добавил: – Шучу так.
После этого случая Ивана начали мучать кошмары. Забэй и с ним еще кто-то душили его прямо в кровати, кидали в его голову ножи.
В один из таких кошмаров Иван проснулся, поначалу он решил, что его жуткий сон продолжается: охранник стоял над кроватью Ивана и не мигая смотрел на него.
– Что ты здесь делаешь? – спросил Иван хрипло.
Забэй не ответил.
– Уходи, или я позвоню Виктор Степанычу.
Забэй кивнул и скрылся за дверью.
Утром в доме Ивана появился еще один человек. Тоже в пятнистом, тоже с кинжалом, похожий на Забэя, но ниже ростом и коренастей.
– Кто это? – спросил Иван у охранника.
– Убэй, – последовал короткий ответ.
– Ему негде жить?
– Он живет здесь.
– Давно?
– Вчера. Он мой брат. Иди работать, Иван. Нам надо тренироваться.
Иван последовал в свой кабинет, но за компьютер не сел, вместо этого он приник к дверной щели и стал наблюдать за тем, что делают братья.
Убэй постелил в холле мат. Оба брата сняли ремни и положили на пол кинжалы, после чего схватили друг друга за плечи и стали бороться, поочередно и изощренно швыряя друг друга на мат.
Набросавшись и навалявшись, они обнялись и засмеялись, хотя обоим должно было быть весьма больно.
Теперь они пробовали на яд пиццу вдвоем и съедали не два куска, а четыре.
Через неделю в доме Ивана появился еще один брат – Урой. Он был еще ниже и шире, его большие волосатые руки порой задевали пол. Прежний охранник, Борис, хотел походить на орка, а Урой – просто был таковым.
Ивану сделалось страшно, и он позвонил по скайпу Степанычу. Ответили быстро, но без видеосвязи. Незнакомый голос со странным гортанным акцентом сообщил, что ВС уехал.
– Ненадолго в Борвиху? – с надеждой спросил Иван.
Он догадывался, что модератором форума «Вершителей», то есть «Мирового правительства» не могли поставить человека, не наделенного определенными полномочиями и погонами.
– Не в Борвиху. В офшор. Надолго, – последовал короткий ответ.
Больше набирать номер Степаныча Иван не решился. И пиццу больше решил не заказывать, но ее уже научились заказывать братья. Теперь из всей пиццы бэкграундеру полагался один кусок.
В положенный час на этот кусок Ивана позвали братья:
– Ванек, иди есть.
Иван вышел из кабинета. Братья сидели на корточках вокруг мата и ели.
– Ты где учился? – облизываясь, спросил у Ивана Урой.
– Сперва в СПбГУ, потом – в Массачусетском.
– И чему научился?
– В основном программированию, но и менеджмент знаю, и геополитику.
– Чего? – засмеялись братья. – Зачем?
– Создавать софт. Чтобы с помощью виртуальных моделей прогнозировать, контролировать и изменять реальность.
– И как контролируешь?
– В основном через периферию.
Братья зашлись диким хохотом.
Забэй, отсмеявшись, сказал:
– Мы покажем тебе бэкграунд. Поехали с нами в город.
Спустя полчаса все четверо сидели в огромном, расписанном волками джипе. Забэй был за рулем. Убэй и Урой расположились на заднем сиденье, между ними зажался Иван. Они поднялись из подземного гаража с потрескивающей проводкой и поехали темной извилистой, выложенной не то плиткой, не то булыжником улицей, то и дело ныряя в ямы или подскакивая на кочках. Судя по виду и росту строений, это не было городом, скорее, это был кишлак. Справа тянулся арык, наполненный черной водой. В нем плавали… собачьи трупы.
– О боже! – воскликнул Иван, вспоминая ландшафт. – Как вы попали в мою игру?
– В игру? – переспросил Убэй.
– Ну да, это же последняя наша аркада.
– Твоя? – Урой нагло оскалился.
– Ну да, это мы – креативная группа «Вершители» или «Мировое правительство». Мы создали это место. У нас копирайт. Мы активно продвигаем программу на рынке.
– На рынке? На чьем это рынке? – обернулся Забэй.
– На рынке игрового софта. Это моя игра. Я здесь каждый пиксель прорисовал собственным джойстиком. Это место называется Нью-Маракеш.
– Это не Маракеш, дорогой, это Москва, – расхохотался Убэй.
– Москвабад, – поправил Забэй. – И правит здесь не «Мировое правительство». Здесь правлю я и мои братья. Вы ушли с этой земли в интернет, мы взяли ее себе. Мы любим землю.
– А я кто? – других слов для вопроса Иван не нашел.
– Никто. Ты джойстик из Массачусетса…
