Это сейчас хорошо, а тогда было плохо. Как там у Чехова? «В Москву! В Москву!» В столице у жены моей живут двоюродная сестра и ее муж, продуктовый делец – на него вся надежда. Почему не на саму сестру? На нее надежды нет – не работает она: сидит на шее у мужа, младенца растит.
И вот я говорю своей, мол, сколько можно сидеть тут и загнивать? Поехали в Москву. Пусть сестра твоя с мужем своим поговорит, чтобы нас на работу устроил. У тебя, говорю, разных навыков полно, у меня нет никаких, кроме как песни петь, но что-то всегда можно придумать. С головой мы! Сообразим что-нибудь.
Позвонили. Муж сестры объяснять ничего не стал. Сказал, приедете, тут на месте все и обговорим. Вадимом его звали.
С нами один мой знакомый навязался. Поеду, сказал, с вами, может, и мне чего перепадет. Достало, сказал, тут сидеть. Мог бы и не говорить: известное дело – провинция, болото. И вот втроем мы устремились «В Москву! В Москву!» Я, моя гражданская жена Светка и знакомый по имени Андрей.
Не знаю, сколько было у него в кармане, у нас со Светкой было всего три тысячи.
***
Принимал нас Вадим в субботу. Принимал тепло, хорошо. А мы мокрые от дождя. И жена его, сестра моей Светки Аня тоже дома была. С московской колбасой, с сухим красным вином нас ждали. В окно глядела суетливая Москва: не такая, как во время приездов с целью по музеям походить, разувшая глаза на тебя, а другая, настороженная. Думает, а вдруг останутся? И то ли выгоняет, то ли все равно ей – не поймешь. Смотрит с хитрецой, слезливая.
Вино забирало, и не хотелось напрягать мозги. А Вадим сыпал вопросами: что можешь? Водить можешь? Торговать за прилавком можешь? Отбойником можешь работать? За таджиками можешь следить? А то травку курят, насвай жрут, пляшут на стройке.
Ничего из перечисленного я не мог и не могу до сих пор. Вадим озадачился. Было понятно, что Светке он уже что-то подобрал в своем закалившемся в бизнес-боях уме. Но не разбивать же пару? И он спросил, чем же я вообще до этих лет занимался. Я честно рассказал, что пел песни и работал музруком. На это он как-то по-свойски печально подмигнул Москве за окном: они определенно понимали друг друга.
День подходил к концу, и пора было ехать домой. Я остановился у своих родственников, Светка – у своих. Где бы взять денег, чтобы снять квартиру и жить вместе? Москва не любит таких вопросов. И решено было ради чуть проклюнувшегося будущего пожить отдельно.
А вот и будущее подоспело. Меня Вадим принял на деструктивную должность: нужно было за два месяца разбить кирпичное здание, чтобы на этом месте возвели другое. Это здание примыкало к действующему продуктовому магазину Вадима. Но планировалось расширение. И надо было сносить.
Тут и поначалу затерявшийся среди московских дождей Андрей пригодился – сносить надо было в паре. Созвонились, он согласился, ведь все его планы рухнули – нигде он не устроился.
Светке повезло больше – ее взяли помощником бухгалтера. Работать она стала в «конторе». Это, конечно, одно название. С таким же успехом и мышь норкой назвать можно. Контора – это подвал под девятиэтажкой, прямо через дорогу от кирпичного страдальца, которого мне нужно было добить в короткие сроки.
Плохо дело: Светка захотела меня больше счастья, увидев на сцене в красивом золотистом костюме, поющего что-то медленное и слащавое. А теперь она в конторе, а я вместо сценического дыма глотаю пыль, кружа по стройке с кувалдой вместо микрофона, обливаясь грязным потом.
Вечерами мы занимались любовью в туалете магазина. Я принимал душ, она заканчивала дела в конторе и приходила, чтобы, опершись о стену туалета и поставив одну ногу на унитаз, сдерживать рвущиеся наружу стоны. Можно было открыть кран, чтобы вода глушила тайну, но подлец не работал.
А потом мы гуляли по Москве. Я ощущал себя гастарбайтером, а Светка ничего, освоилась. В ее лексиконе появились новые слова, походка приобрела статность. Видя мое раздражение от создавшейся ситуации, она говорила, что все еще образуется, и я, может, попаду к продюсеру и стану звездой. В эти моменты я вспоминал клубы пыли, выбиваемые мною из стен здания, с которым велась моя битва целыми днями. И лик продюсера расплывался в пыльном облаке, смачно дымя кубинской сигарой.
А стены сносимого здания оказались подлейшими – они только забирали, как ребенок-эгоист. Сотни сокрушительных ударов, литры пота, злость, разочарование, ощущение растоптанной жизни – все это стены вбирали в себя и просили еще: они питались мной. Если вам когда-нибудь придется сносить стены, подумайте тысячу раз, прежде чем соглашаться: они выжмут из вас все, прежде чем пасть.
Обедали всегда в двенадцать. Андрей сразу шел за бутылкой пива в магазин, несмотря на запрет Вадима. Все продавцы – приезжие, поэтому им плевать было на запреты руководства. Они, сокрушаясь и сетуя на начальство, продавали Андрею пиво без очереди; порой и бесплатно давали – так велико было их понимание. Я, глядя на него, тоже стал пить пиво в обед. Пиво и лапша быстрого приготовления – чудный обед, моя московская дольче вита.
Светке нравилось работать помощником бухгалтера, не нравился только сам бухгалтер. Она говорила со смехом, что рядом с ним сидеть невозможно – от него воняет. Да, он умный, разбирается, ведет с десяток подставных фирм, у него знакомства в налоговой… Но все это перечеркивается запахом. Я пытался узнать у нее, чем же именно пахнет? Это было ей неизвестно. Запах был для Светки абсолютно новым, как новым было мое все нарастающее раздражение.
Однажды в конторе праздновали чей-то День рождения, кажется, завмага. Это высшая ступень в иерархии их продуктовой империи. Светка понимала, что если меня не позовут, я устрою ей скандал. Мы с ней равны, чего это меня не позовут? Да, я разбиваю стену, я существо низшее, и что с того? Ведь это временно. Она ведь моя жена! Должна решить вопрос положительно.
Меня позвали. Ей стоило больших трудов уговорить Вадима. Сошлись на том, что раз я умею петь, то им будет приятно, если я спою для именинницы. Понимание того, что в ином случае меня бы не позвали, жгло ум. Меня рвало какой-то внутренней рвотой. Раб, который умеет петь. Хорошо, что еще не спросили, принял ли я душ после работы, прежде чем спуститься в подвал, послужить в их тайном обществе разносчиком свечей.
Я сидел за столом и ел их салями и торты, уплетал икру всех цветов и оттенков, которую возили они из Карелии, подкупив высших должностных лиц региона. За столом беседовали о еврейских корнях Вадима. Я же культурно попросил Светку пойти со мной покурить на улице. Мне не нравилось, как общались с ней, как общалась она: уже запанибрата, уже улыбочки, уже понимала, что ее приняли в касту – быстро обучилась, как правильно краситься и держать себя среди подземных жителей.
На улице я орал на нее. Кричал, что еврей Вадим теперь наверняка подарит ей «Шалом № 5», пока я размахиваю кувалдой. Она заливалась слезами и кричала, что она не виновата, что я ничего не умею – ни торговать, ни возить икру из Карелии, ни управлять таджиками, что жрут насвай и сплевывают под ноги вязкую слюну. Больше я в подвал в тот день не вернулся.
А вернулся, словно блудный сын, в свой Иерусалим, туда, где стена плача была не одна, а целых три. Одну мы уже снесли, прорубив тем самым окно, выходящее прямо на их подвал. Я присел на обломки камней и снова закурил. Под одной из стен валялся изможденный от ежедневных молитв Андрей. Вокруг него были раскиданы пивные бутылки: наверное, принес из магазина, чтобы набрать святой воды, но священного источника, бьющего из камня, не обнаружил. Молитвы его были столь истовы, что на брюках вокруг ширинки образовалось большое пятно. И если бы Вадим сейчас пришел сюда, а не смеялся бы над чем-то со Светкой у выхода из подвала, он прогнал бы Андрея в шею, как христиане гнали язычников за поклонение ложным богам.
Свет дня потупился, исчезая где-то под асфальтом, а Светка все смеялась на ступенях конторы. Интересно, как ему удалось так ее рассмешить? Мне не удавалось до такой степени. А может, она смеется над чем-то не очень смешным, чтобы ее поскорее сделали бухгалтером? Чтобы скорее выгнали вонючего?
Она пришла в мой Иерусалим через час и без платка – какая наглость и неверие! Пришла навеселе, пахнущая контрафактной икрой и дорогим вином. Злость съедала меня, и я сквозь зубы попросил у нее денег на пиво. Она улыбалась, она сказала, что как раз сейчас ей выдали первую зарплату. С этими словами Светка извлекла из портмоне (которое тоже появилось у нее вследствие работы в конторе) крупную купюру и протянула ее мне. Деньги в храме – как это кощунственно! Но выпить пива хотелось. И я взял купюру, которая в затхлом московском сумраке напомнила подгнивающий лопух.
Я пил пиво из горла, заваливая его обломками соленой рыбы. В темноте у стены заворочался Андрей, прощенный Господом. Он прохрипел из тьмы, что завтра работать не сможет. Ничего, одиночество пойдет мне на пользу. В этот момент Светка уже подъезжала домой на такси. Я остался ночевать в храме. Служба начнется рано, жрецы придут проверять, готов ли я к молитвам. Жаль только, что Андрея завтра лишат сана…
Андрея на первый раз простили, но продавцам запретили продавать нам пиво под угрозой увольнения. С этого момента он изменился: стал угрюмым и злым, работал все натужнее, слабел на глазах.
Я сел передохнуть и увидел, как Светка прогуливается с Вадимом по дорожке, рядом с моим полуразрушенным храмом. Откуда у нее это бежевое платье и эта кофточка? Откуда у нее такая прическа? Почему она мечтательно ходит с ним в разгар рабочего дня? Мне ничего не оставалось, как в озлоблении вколачивать свои вопросы в стену храма, но штукатурка сыпалась, летели осколки камней, и вопросы вместе с удушливой пылью вываливались из стены назад, наружу.
Светка рыдала, я говорил, срываясь на крик. Говорил, что забыла она наши отношения, говорил, что зря мы сюда приехали, говорил, что не могу совладать со стеной – молитвы сотен верующих не дают мне сокрушить ее. Она говорила, что купила бежевое платье и кофточку по пути на работу, что ничего такого в этом нет. Говорила, что ей надоело ходить по Москве оборванкой. Говорила, что Вадим очень хороший и умный начальник, что вонючего бухгалтера скоро уберут. Говорила, что ее сделают главным бухгалтером. А я спрашивал, чем это она заслужила такое благорасположение начальства? Ведь она еще ничему толком не научилась, разве что красится как-то по-особому, по-московски.
В четверг привезли цемент. Разгружать некому. Мы с Андреем люди хоть и уставшие, но отзывчивые – пришлось нам разгружать. Вадим тоже пришел. Дорогие джинсы, бордовая рубашка, а ему все равно – знай себе кидает мешочки из машины на тележку. Джинсы запачкал, цемент летел на рубашку, а ему все равно. Лицо сосредоточенное, серьезное. И не похоже, что он вообще смеяться умеет, а ведь смеялся. Белозубо, громко смеялся.
А потом наступил обед, и Андрей пошел за пивом в соседний магазин. Сел на ведро, пшикнул крышкой, хлебнул пенного. И стал меня учить, что, мол, работать надо помедленнее – скорость никто не оценит. Успеем еще, снесем, раздолбим все в пух и прах. А я и не замечал, что спешу – за разговорами оно не заметно. Стена, оголяя мне свои угловатые каменные груди, шутила, подначивала, пускала пыль в глаза, то превращаясь в стену плача, то в развратную девку, стонущую под ударами кнута. Штукатурка одежды спадала, и обнажалась суть. Каменные мысли крошились в голове на сотни уродливых кусочков, падали, летели к ногам.
Я вышел перекурить и увидел Светку. Она шла ко мне, красивая, щуря глаза. Вышла из подвала на свет Божий. Говорит, что сегодня ей надо съездить к глупышке Ане в гости, пообщаться по-женски, отдохнуть от работы. А почему бы не съездить? Конечно, я не против: мужчин там не будет, так что поезжай, тем более, что завтра выходной. Только сначала давай-ка в туалет зайдем – на всякий случай.
Я сидел дома у родственников и звонил Светке с девяти вечера. Трубку она взяла лишь в половине первого. Сказала, пьяно растягивая слова, что в гостях плохо берет телефон.
Своими криками я разбудил тетушку. Крики пришлось прекратить, оставить все до утра.
В субботу утром мы встретились со Светкой у памятника Грибоедову на Чистых прудах. Она была вызывающе одета, пахла вчерашними духами вперемежку с шоколадом. Светка была чужая, греховная. Мы долго выясняли, почему не работал ее телефон. Здесь, у памятника великому гению, я чувствовал себя свободнее, чем у стены плача с ее выбитыми наполовину зубами.
Светка с вызовом говорила, что просто засиделась у сестры, выпила лишнего – что тут такого? Было, было что-то такое в этом запахе вчерашних духов! Было что-то отвратительное в ее лице, в глазах. Солнечный луч делал Светку как бы не совсем ею. И руки она держала не так, и говорила нехотя. Светка, с которой мы искали рубль под кроватью, чтобы купить билет на электричку; Светка, которая ждала меня у подъезда морозными вечерами; Светка, которая так хорошо пахла сладким молочком в постели…
Что заставило меня взглянуть на памятник? Черный Грибоедов демонически молчал. И я вдруг вспомнил его афоризмы, которые так любила наша школьная учительница литературы Антонина Андреевна: «Кричали женщины: «ура!» И в воздух чепчики бросали». И полетели Светкины очки куда-то вбок, моя ладонь поранилась о них, закапала кровь. А демон не унимался: «Да, чтоб чины добыть, есть многие каналы». И развернуло голову Светки второй моей ладонью в другую сторону. «Послушай: ври, да знай же меру! – хохотал демон. – Грех не беда, молва не хороша». И подлетел патлатый гитарист в футболке с мученическим ликом Янки Дягилевой. И мою голову тоже развернуло, и полыхнуло красным в мозгу. Памятник воздел руки к небу: «И барский гнев, и барская любовь!» И мягкий Светкин живот схватил мой кулак, притянул к себе, вобрал его внутрь. Я не хотел трогать ее живот, но он все впитывал кулак, а Светка гнулась, а демон трясся и качался в порыве адской гениальности: «Ах! Боже мой! Что станет говорить княгиня Марья Алексеевна!» – и далее еще громче: «Нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок?» Ах, это уже не памятник! Демон вселился теперь в мента, который заговорил его словами. И гитарист с сальными волосами собирал в ладонь Светкины слезы с асфальта, а ее саму поднимал с асфальта мент. И был составлен протокол.
Мучительный понедельник постучался в дверь теткиным пальцем. Пора идти в келью, пора добивать ее, рушить. Как странно – разрушать единственное место, где ты чувствуешь себя собой: там твоя сцена, там твои зрители. Они аплодируют тебе сотнями каменных ладоней, хлопают оторванными руками. Среди них есть и детские ладошки – камешки поменьше. Есть прекрасные, изящно заостренные дамские руки. Есть крепкие мужские кулаки. Но все разлетается, крошится. Как будто воздающие тебе хвалу рассыпаются на месте от того, что ты недостоин этого. Они ошиблись в тебе, они умирают. «Браво! Браво!» – и глядишь – уж нет никого, одна пыль да твой лающий кашель вместо «Спасибо!»
Светка простила. Все так же приходила она после работы, все так же закрывались мы в туалете, и кран там по-прежнему не работал. Вонючего бухгалтера выгнали, отдав балансы, отчеты и счета Светке в полном объеме. Она по-прежнему гуляла с Вадимом, обсуждая что-то неведомое, пока я колотил об стену то ли себя, то ли кувалду. Она уезжала с ним теперь и на машине. Конечно, все в рамках работы, конечно, все по делу. На расспросы Светка округляла на меня глаза, под одним из которых еще желтел грибоедовский синяк.
***
Пришел день, когда храм был почти снесен. Мекка, Иерусалим, главный жертвенник града Китежа. Все разрушено, злые силы победили. Радостные жрецы во главе с Вадимом толпились у подножья храма каждый день, рисуя руками в воздухе план будущей обители Чернобога. Сатанинские полчища верных дьявольских слуг, жующих насвай, уже поджидали начала работ, горлопаня в соседнем сквере.
Однажды, неподалеку от храма, я увидел гуляющей глупышку Аню. Вместе с грязной пылью в меня сейчас же влетел ураган из битого стекла, закрутило внутренности торнадо из осколков. Она ничего не заподозрит, а я узнаю все. Я простой чернорабочий, разваливший свой храм, я узнаю, как все было. А если нет – смерть мне. Иди, узнай, сказал мне опухший от ежедневных возлияний Андрей. Ему было все равно. Он сказал, что пока отдохнет с бутылочкой, сказал и вытащил из-под обломков храма Соломона святой пластиковый Грааль, полный порошкового пива.
Я подошел к Ане. Она была с коляской, а в ней ее младенец. Нахохленная, с пустым взглядом, она знала все. О, как я завидовал ее знанию! Она, эта безработная московская жена продуктового дельца, которых здесь сотни и тысячи! Лишь она владела сейчас ключом от моей жизни. И я, притворившись веселым, вытирая грязные руки о рабочие джинсы, я, чье пыльно-грязное лицо вызвало у нее недоумение, я, который пил с ней красное сухое, когда все еще было так хорошо, – я стал расспрашивать о Светке, которая недавно была у нее в гостях. Что вы делали, о чем говорили, спрашивал я. И улыбался дурочке Ане: нельзя было выдать урагана, который крутил острые стекла внутри, полосуя все от сознания до кончиков пальцев. Она ничего не заметила, она, совершенная тупица, ничего не прочитала во мне. Она стала рассказывать мне, что был дома ее муж, был и его друг. Потом приехала Светка, все танцевали. Потом Светка сказала, что должна звонить ее мать и отключила телефон. Мол, о чем я сейчас с ней буду говорить – я выпивши. Очень много пили за Светкины успехи. А потом начали играть в бутылочку: на кого укажет горлышко раскрученной на столе бутылки, тот целует крутившего ее. А что тут такого? Это же просто игра! Смеялась, кутала своего младенца глупая Аня.
Внезапно подул ветер, и лист, отчего-то пожелтевший в середине лета, упал в коляску к ребенку.
В бутылочку, они играли в бутылочку. А что потом, орал я, что было потом?! Кто кого из вас целовал? Тупица выпучила на меня глаза и сказала, что она не знает, так как они с мужем ушли в кино и целовали друг друга там, вторя актерам сентиментальной мелодрамы. А что делала Светка с другом мужа у них дома, она не знает.
Середина лета зашла за тучу, а потом, спустившись с небес, скрылась за углом. Середина лета расступилась, порвалась надвое, как пыльный холст папы Карло, освобождая путь иссиня-черным снежным облакам, которые шли по Москве, по этому спальному району, шагали к разрушенному мною храму. Шагающее облако еще издали убило Андрея, который валялся на груде строительного мусора. Из его Грааля медленно вытекали остатки порошкового пива.
Облачное божество грозно серело вдали, ломая высокие московские тополя. Оно неумолимо приближалось. Я уже знал, как спасти себя – заветную рукопись с тайным знанием швырнула мне агонизирующая за углом середина лета. В бутылочку, надо сыграть в бутылочку. Улыбнувшись, я нагнулся и поднял пустую бутылку с земли. Облачное божество уже срывало с крыш соседних домов антенны и громоотводы. И я сыграл в бутылочку. Раз! И брызнула мне в глаза жертвенная кровь тупицы Ани. Два! И повалилась она, как ненужная рваная кукла, ничком на асфальт. Три! И подавилась она осколками зубов, словно мой храм своими камнями. Игра в бутылочку была окончена в мою пользу. И нагнувшись как можно театральнее, я поцеловал Аню в окровавленное лицо.
Ребенок в коляске проснулся, заплакал, завизжал. Облачное божество уже нависло с неба темно-синей гримасой. Оно бушевало, пытаясь зарычать на бытие. Но стоило ему открыть рот, Москва рассыпалась бы в прах. И я, прислонив палец к губам, прошипел на правах последнего носителя тайного знания: «Т-с-с-с-с…»
Я подвез ребенка в коляске к разрушенному храму, сел на осколки камней, отхлебнул пива, которое выпало у Андрея, и стал качать младенца, напевая полузабытую колыбельную.
