©, Ивин А.Н., автор, 2011 г.
Алексей ИВИН
РЫБЬЯ ЛАСКА
Айзек Айзеншпиц еще не старик, но уже одинок. В яркие летние дни он, томясь бездельем, ходит смотреть, как купаются в речке жители его микрорайона. Он сворачивает сразу за мостом под откос на тропу, петляющую среди полыни и тысячелистника, и осторожно расстегивает две верхних пуговицы своей рубашки, чтобы проветрить грудь. Он не уверен, что удивит молоденьких купальщиц мощными бицепсами культуриста и накачанной фигурой, поэтому обнажается так робко, по-стариковски. Он что-то слышал про пользу солнечного света и про то, что на ультрафиолете в теле образуется полезный витамин D или, может, F. Даже не причаститься, не прикоснуться к полнокровному проявлению жизни и жизнерадостности стремится Айзек Айзеншпиц, местечковый еврей, а немного «отдохнуть головой» и развеяться: все-таки, когда тебя окружает вода, раскаленный песок и колючая травка, вытоптанная босыми ногами прелестных сильфид и дриад, о многих заботах забываешь. Пожалуй, его уже знают в микрорайоне, и, пожалуй, когда он так вот приходит на высокий бережок и усаживается на травку, принимают за молодящегося старикашку или даже за педофила (кругом, под призором юных мамаш, полно резвых и даже совсем голых детей). Дети плещутся в прибрежном мелководье и лепят замки из мокрого песка, а бородатый, с проседью, Айзеншпиц задумчиво взирает на них с крутизны и сомневается, надо ли спускаться ближе к воде. Если спускаться, то надо раздеваться и купаться, а иначе, одетый среди голых, он будет вдвое подозрительнее. Вместе с тем купаться здесь, где прохладно от воды и веет поверхностный ветерок, не очень-то и хочется. Русский толстяк, расположившийся на том берегу, с женой и с ребенком, расслабляется пивом, но с пива Айзенщпиц дуреет и тяжелеет, а таким, огрузневшим, он себе совсем не нравится. Да, вот так: он еще хочет нравиться себе и окружающим, несмотря на свои годы и одиночество.
Айзек Айзеншпиц догадывается, что он чужой на этом празднике жизни; это не только самочувствие пришибленного еврея, но это и объективная данность. Он часто встречает одну мулатку – коренастую, смуглую, с большой грудью и угольными волосами; красивой ее не назовешь, потому что в очертаниях широкого рта, широкого приплюснутого носа и ушей явно просматривается африканка, но уже по тому, как она ходит, - грудью вперед, вразвалку и открыто (вот, мол, я, какая есть!), сразу понимаешь: она не русская. Русская грудь упрячет, а не подчеркнет, походку скроет, а не выдаст, ребенка поволочет следом с бранью или, напротив, отпустит убежать далеко вперед, а не поведет рядом с собой, весело, приветливо и любовно с ним разговаривая, как эта мулатка (у нее девочка, черномазенькая, курчавые волосики заплетены в мелкие косички - совсем африканерос). Чужая в городке, она и не скрывает свою особость. Айзек Айзеншпиц почему-то считает, что она – потомок испанских патриотов, тех, дети которых во множестве были усыновлены в России или воспитывались в детдомах после поражения интербригад и воцарения франкистов. Айзек Айзеншпиц ощущает свое сродство с этой чужеземкой, но себя столь свободным, вызывающе особенным и своеобычным не преподносит. Внучка испанских коммунистов, как видно, и личной жизнью не обделена, раз прижила курчавую дочку, но Айзек Айзеншпиц не завидует: он все равно бы не смог так откровенно себя подавать в поведении на улице.
Поддернув штаны, он уселся на сухой бугор на обрывистом берегу, под которым вовсю носились, свиристя и точно от кого улепетывая, многочисленные береговые ласточки. Их беспокойные стремительные полеты над водой, чиркая ее (говорят, они таким образом пьют, на лету), их стремительные росчерки в небе, круги, восьмерки, облеты дальних прибрежных зарослей, подлеты к гнездам и зависания над ними, - это напоминало какой-то сложный физический опыт с атомарным распадом или, может, адронный коллайдер, синтезирующий антиматерию. С писком и гомоном ласточки вились вокруг гнезд, вразнобой, но и согласованно, дружно, как бабы на жнивье, и любо было наблюдать, как они свободны в небе и как привязаны к родимому гнезду.
На той стороне, на песчаных отлогостях и на мелководье почти так же, как ласточки, пищали дети; солнце в небе намеревалось зайти за тучу и оттого пекло сильнее, а направо из-под ивняка выглядывала приманчивая полоса нагретого песка.
Айзеншпиц решал, искупаться ему или все-таки воздержаться, и искоса посматривал на пустую полосу песка. Странно, что на том берегу народ лепился друг на друге, а здесь пляж пустовал. Правда, песок здесь был сильно изрыт, - похоже, спускалось к водопою стадо коров, - кусты теснили и обрастали и без того узкую полосу, а местами сквозь песок проросли какие-то лопушистые листья, белесые сызнанки, - но все равно: искупаться и погреться на этом пляже вполне можно было. И Айзеншпиц решился: расстегнул рубашку, снял потрепанные джинсы, и, одинокий на юру, стоял теперь на припеке и шевелил пальцами ног (ногти требовали ухода, потрескались от грибка). Раздетый, он оказался не более белокожим, чем мулатка, и совсем худым. С фигуристыми молодками, которые пришли сюда похвастать своими здоровяками детьми и расслабиться, ему никогда не переспать, но показаться вот так, издали, отчего нет?
Осторожно цепляясь за кусты, он спустился по тропе прямо к воде и остановился в нерешительности: песок под босой ступней казался раскаленным, а вода все-таки не внушала доверия: холодновата. В плесе бултыхались лишь два русоволосых подростка, соревнуясь в ухарстве, как им свойственно в этом возрасте, «мерили глубину». Солнце в эту самую минуту зашло за облако, по воде побежала рябь, и стало прохладно. Ежась, Айзек Айзеншпиц забрел в воду по пояс и присел, чтобы и верхняя часть тулова привыкла к текучести и мокроте, как нижняя. Без напряжения и почти с удовольствием, он поплыл к подросткам, как бы утверждая границы оседлости, развернулся возле них, лег на спину и еще метров тридцать плыл по течению, пока не задел руками дно: там было совсем мелко. В следующем по течению плесе опять купались на обоих берегах, причем обрывистым, с ласточками, был уже левый берег, а правый, его, стал отлогим, с широким пляжем на мысу. Здесь резвилось особенно много молодежи; очаровательные девочки, поддергивая бретельки, скалили зубки и повизгивали, но Айзеншпиц не поплыл дальше, а решил вернуться назад, вброд, к себе на песочек: теперь хотелось погреть простату. Он брел, сорокалетний мужчина, худой и гибкий, как подросток, старательно огибая полотнища темно-зеленых водорослей. На полпути, в пучках осоки и недоразвитого тростника, в двух местах посреди воды торчали две метровые зеленые палки сусака зонтичного, голые, но с трогательно незащищенными розовыми цветами на верхушках; бледно-розовые лепестки, тычинки, прилистники – вся эта свежая и целомудренная конструкция обвисала книзу так непринужденно и невесомо, что Айзеншпиц, не боясь вызвать насмешки, проходя мимо, пригнел и понюхал цветы, и тот и другой. Аромат еле-еле улавливался даже его чутким носом – столько вокруг было влаги, мокрости и свободного ветра. Хотя вода была довольно чистая, хотя местами, где ползали ручейники и скапливались мелкие каменья, так и кажется, могла даже бадяга произрастать, немыслимая в грязных каспийских притоках, но поверху несло куски тины, взбаламученной купальщиками, и во множестве микроскопическую кашку, три бледных листика с крохотным корешком. «Как я, тоже без почвы, где пристанет», - философски отметил местечковый еврей Айзеншпиц, глядя на островки, архипелаги и микранезию мимоплывущей кашки.
Солнце опять выглянуло из-за тучи и припекло. Айзеншпиц прошелся по песку, скрючивая стопы, потому что раскаленный песок с непривычки обжигал кожу. Две палки розового сусака торчали над водой слева, привлекая стрекоз, справа белобрысые пацаны вышли из воды и одевались на берегу, прыгая на одной ноге и ловко наволакивая узкие джинсики, а напротив, низко нависая, почти лежа, загораживала обзор толстая, щелястая, ободранная и утоптанная ныряльщиками, но необычайно густая ветла. Мир царил над рекой. Мир царил даже в душе Айзеншпица, вечно встревоженного, вечно напуганного.
Слегка тревожась, не украли бы одежду, оставленную на верхотуре, Айзеншпиц сел прямо в воду на кромке, подтянул к подбородку бледные ноги, чуть искаженные рефракцией и струением, и пошевелил пальцами. Определенно, двигаться в воде было легче, чем на суше, без обуви пальцы радовались свободе. Четверть часа можно просто посидеть вот так, пусть загорит спина.
Когда волнение улеглось и можно было подумать, что это не человек сидит в воде, а обомшелая коряжка, вместилище долговязых подёнок и голубых коромысел, из глубины к ногам Айзеншпица вывалилась россыпью, как солдаты во фланговой атаке, флотилия шустрых мальков. Поначалу мальки скользили поодаль, с опаской, то всплывая к поверхности, то прыская в донный песок, так что Айзеншпиц заинтересовался, чьи это мальки. С бледно-зеленой спинкой, продолговатые, полупрозрачные и большеглазые, наверно, это молодь уклеек, но к стайке приблудились и пара пескариков, и еще какая-то рыбка – больше других, темнее и шустрее: она была явно заводилой в стае. «Странно, - опять заинтересованно подумал Айзеншпиц, - рыбы в реке нет, а мальки есть». Он пошевелил большими пальцами обеих ног, и рыбки бросились врассыпную, некоторые даже всплеснули на поверхности. Айзенщпиц по-детски улыбнулся. Трусихи! Он затих, и рыбки не замедлили явиться. Осмелев, они проплывали над ступнями, на уровне колен и даже норовили сунуться под арку согнутых бедер, коленей и голеней, как в подводный грот. Рыбки явно считали, что он неодушевлен, и стремились освоить новый водный объект. Объект замер неподвижно, и мальки совсем обнаглели. Айзеншпиц чувствовал, что один роет песок под его левой пятой, другой атакует левое бедро и голень, а самая крупная рыбка вдруг смело приблизилась и мазнула его хвостом по щиколотке. Определенно, эти наглые молоденькие речные шлюшки им заинтересовались, они его вызывали поиграть, они с ним кокетничали и заигрывали. «Вот почему говорят: «трогательно», - догадался Айзеншпиц. – Это когда тебя трогают, вот хотя бы как эта дурра ростом с мизинчик тронула меня сейчас хвостом. Она же явно хочет познакомиться. А у самой двухкамерное сердце, и она, если верить биологам, даже примитивнее, чем вон те ласточки. Чудеса!» Айзеншпиц осторожно завел правую руку сверху и вдруг попытался схватить наглую рыбку. Куда там! Вся стайка мгновенно исчезла из поля зрения, только борозды разбежались по прибрежной тине справа да кружки кое-где разошлись по поверхности. Несколько секунд никого не было рядом с голыми ступнями Айзеншпица, впервые за много дней хоть чем-то увлекшегося, а потом в авангарде наплывающего войска опять объявилась наглая отважная рыбка, бойскаут «малышковой» детсадовской группы, пионер литорали, разведчица окраин вселенной, и вид у нее был предприимчивее некуда. Айзеншпиц на миг ощутил усталость перед таким натиском любознательной молодежи. Они же бессознательные, стайные, и ласточки, и эти рыбки, и вот от того, что они в коллективе, - оттого они так напористы, так бесстрашны. «Следовательно, - подумал дальше Айзеншпиц, - от того, что я в рассеянии и одинок, оттого я и несчастен. Надо себя забыть, надо вернуться в коллектив… Да, но здесь нет моих соплеменников, да и все равно я чужд им, как вон те два пескарика, участь которых – елозить по дну, а верхоплавами им не бывать».
Серебристо-зеленая рыбка во главе молодежного отряда вновь подплыла к левому колену, потом юркнула ниже и всем своим пузцом ощутимо проволоклась вдоль ступни. «Она изучает меня на глаз и на ощупь, вот что! У нас роман. А может быть, она меня ободряет? Мол, не грусти…» Айзеншпиц опять улыбнулся, а рыбка опять прикоснулась хвостовым плавником. Рыбка подманивала свой отряд ближе к объекту и говорила, что не надо бояться замшелой коряги, но мальки теснились в отдалении и оплывали непонятный объект то справа, то слева с опаской. А рыбка-предводительница разошлась вовсю, то утыкаясь в человека ртом, то нарочно задевая хвостом, то проплывая под коленом. Недаром говорят: «как рыба в воде». Легки, точны, стремительны, волонтеры рыбьего войска и вольные стрелки подводных прерий сновали вокруг сидящего Айзеншпица и уже не боялись даже шевелящихся пальцев ноги.
«Хорошо им там, в воде, и ласточкам в воздухе, возле гнезд. Отчего же мне-то так больно и так грустно? Ведь я могу жить в обеих стихиях…» Айзеншпиц выпрямился во весь рост у водной кромки, распугав мальков, отмыл мокрый зад от налипшего песка и потащился вверх по тропе, к своей одежде.
Мы шли под грохот канонады, -
запел он уверенно, обнаружив одежду в целости и сохранности.
Мы смерти смотрели в лицо.
Вперед продвигались отряды
Спартаковцев, смелых бойцов.
Средь нас был юный барабанщик.
В атаку он шел впереди
С веселым другом-барабаном,
С огнем большевицким в груди.
Одетый, экипированный, свежий после купания, Айзеншпиц позволил себе расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки. Ему было неопределенно хорошо, безучастно.
