Взгляд, обращённый к небу0

У одной из самых престижных премий в области израильского искусства есть своя традиция. Прежде чем представить лауреата этого года, несколько слов о самой традиции. Около шестидесяти лет назад Хаим Шифф, бизнесмен и меценат, начал собирать произведения искусства. Его коллекция пополнялась не только картинами израильских художников, но и лучшими образцами мирового искусства. После смерти отца его сын Дуби Шифф продолжил коллекционировать картины, и сегодня в их семейной коллекции более 2500 картин. В 2008 году Дуби Шифф совместно с Тель-Авивским музеем искусств учредил премию фонда имени Хаима Шиффа за достижения в области фигуративного реализма. Ежегодно одному – единственному лауреату из числа многих участников вручается премия в размере 10 000 долларов. Кроме денежного вознаграждения, что не менее важно для художника, в Тель-Авивском музее искусств проходит персональная выставка его картин и издается каталог. Его картинами пополняется личная коллекция семьи Шифф. В этом году по решению жюри конкурса лауреатом премии Хаима Шифа стал иерусалимский художник Леонид Балаклав. День только начинался. Солнце стояло высоко над крышами домов, и от него расходилось золотистое облако. Телевизионная антенна была похожа на парус, плывущий в небе, и, казалось, небо само излучает свет. Вспомнилась картина Леонида Балаклава: крыша дома, и антенна, похожая на парус, и солнечный бойлер, как мачта корабля, и кедр, вытянувшийся во весь свой высокий рост... И небо, озарённое светом... Ещё свежи были мои впечатления от увиденного в его студии, от света, которым дышит воздух его картин, и, залюбовавшись золотистым нимбом над домами, я поняла, почему он так часто рисует крыши: ему хорошо видны малейшие изменения света, он рисует свет Иерусалима. Иерусалим Леонида Балаклава – это слияние прозы и поэзии. Он не ищет особые сюжеты: его привлекает своеобразный облик старых иерусалимских домов, каменные дворики с зеленью разросшихся сосен, кипарисов, серебристых олив. Под кистью художника они оживают, наполняются дыханием ветра, музыкой. В этот город он влюбился сразу, едва увидев его. И Иерусалим платит ему ответной любовью, открывая свои неповторимые черты, свою не всегда видимую обычному взгляду духовную суть. Я познакомилась с Леонидом вскоре после его репатриации. К тому времени он успел сменить шорты на длинные брюки и широкополую шляпу – на кипу. Об этом первом его израильском периоде Леонид упомянул как-то в случайном разговоре. Я была свидетелем его израильского становления, женитьбы, рождения детей. Этой дружбе уже много лет. И сейчас, когда я пишу о нём, вижу его мягкую улыбку, полный тепла и внимания взгляд, слышу чуть глуховатый голос, вспоминаю минуты общения. В его прежней студии в квартале Нахлаот мы вместе подбирали рисунки для моей будущей книги. Его пейзажи, согретые любовью к этой земле, стали для меня дорогим подарком, неотъемлемой частью книги. Однажды после субботы, которую Леонид провёл в нашем доме, он вытащил из своей папки белый лист бумаги и уголь, присел на краешек дивана, задумался и, не говоря ни слова, начал рисовать. Легкое прикосновение угля к бумаге, мягкие линии – и вот он, рисунок, будто сотканный из воздуха и света. Два масличных дерева. В их кроны забрался ветер, задержался там, и они ожили, заволновались и двинулись в путь, как два лёгких на подъём подростка. Теперь этот этюд всегда у меня перед глазами: два шагающих в неизвестность деревца, у которых, как и у людей, своя жизнь, свой характер, своё прошлое. Может, Леонид подсмотрел их на холме в Гило, где они растут чуть в стороне от домов, а может, увидел где-то в Иудее или Самарии. Летом у олив – поседевшая от пыли крона, осенью – зелёная, омытая дождями. Оливы неразлучны с этой землёй, они веками хранили и продолжают хранить ей верность. Он чувствует их красоту и часто рисует. На рисунке, подаренном мне, они тонкоствольные, совсем молоденькие. Когда Леонид рисовал, я вспомнила, как рождались рисунки Модильяни, рождались и уходили от него в чужие руки, словно птицы, улетали в дальние страны. Он дарил их с лёгкостью, расплачиваясь за обед, не задумываясь над тем, что с этой минуты они начинают самостоятельную жизнь и, кто знает, быть может, она окажется куда длиннее, чем его собственная. Настоящий художник увековечивает мгновение. Его картины переживают века, и он, давно ушедший из жизни, остаётся для кого-то учителем. Леониду Балаклаву близок классический стиль – Рембрандта, Эль Греко, Веласкеса, Гойи. «Рембрандт – мой учитель», – говорит он, и это звучит так, словно с Рембрандтом он постоянно общается, как общаются с живым учителем. Я думаю, Рембрандт близок ему не только своим глубоким проникновением в еврейскую тему, но и умением высветить духовность в человеке, приоткрыть его внутренний мир. Конечно же, он побывал в Амстердаме, где жил Рембрандт. Конечно же, он побывал и в Испании, чтобы увидеть её свет, краски, почувствовать эту землю так, как чувствовали её его любимые художники. Помню его описание испанской осени. Он рассказывал, а казалось, – рисует картину, и в ней преобладает цвет созревших злаков, листвы, устилающей землю, скошенных полей, создающих ощущение тихой успокоенности природы. В Толедо Леонид пережил незабываемые минуты. Стояла ночь, из окна какого-то дома лился мягкий свет. Вдруг он испытал странное желание – прислониться к углу дома и стоять так, отдыхая. Но это не была усталость, скорее какое-то необъяснимое притяжение, и только позже он узнал, что когда-то здесь находилась древняя синагога. «Мне казалось, что я уже был там в прошлой жизни и многое помнил и знал», – рассказывал он после приезда. В нём сильна память о прошлом, и это чувство ведёт его, окрашивает его картины особым духовным светом. Автопортрет Его взгляд часто обращён к небу. Даже когда он рисует лужу, лужу, в которой отражается луч солнца, он тоже рисует небо. «Я написал немножко неба, немножко дерева, немножко лужи», – говорит художник, улыбаясь, когда мы стоим у его новой картины в студии. А вот уснувший на кровати мальчик, сын художника. «Земля и небо, – неожиданно комментирует Леонид. – Одеяло – небо. Оно как бы надо всем». Я всматриваюсь в картину, и кажется мне, что малыш уснул не на кровати, а на жёлто-бурой земле и над ним кусок голубого неба, и оно дарит его душе покой, навевает тихие сны и, подобно одеялу, окутывает теплом. А вот совсем другое небо: блеклое, почти выцветшее, без солнечного света. «Небо судит землю», – замечает Леонид. Когда уходит хамсин, небо – низкое, давящее, тяжёлое, оно как бы нависает над землёй. Но ассоциация его глубже: он говорит о сокрытии Божественного лика, а я вспоминаю поэтессу Зелду, она тонко передала состояние души в часы сумеречного света: «Окно моё выходит/ На горы Иерусалима, серые как вечер,/ И реки серебра, мерцающие в воздухе,/Омыли душу мою...» И снова – небо. Оно просматривается сквозь узор решётки на окне: решётка похожа на кружево, а кедр за окном – как солдат на страже. Это вид из его студии. Где-то там, вдали, видны крыши домов, но главное – небо, голубое, глубокое, ясное. Однажды раби Нахман из Брацлава, уже тяжело больной, глядя из окна, окликнул своего хасида. «Скажи мне, Хайкель, что видел ты сегодня?» – с жадностью выспрашивал он. Всё успел приметить расторопный Хайкель: улицу, снующих и бранящихся мужиков и баб, лошадей, впряжённых в телеги... «А небо, видел ли ты небо, Хайкель?» – настойчиво вопрошал хасида раби Нахман. Нет, небо-то он и не приметил. Не каждому дан этот обращённый к небу взгляд, не каждому дано обрести небо на земле... И, словно отвечая на мои мысли, Леонид говорит: «Для меня главное – видеть небо. Оно несёт свет Иерусалима. Небо – отражение этого света». На его выставке в иерусалимской галерее «Элла» я остановилась перед картиной, о которой потом не раз писали в ивритской прессе. То ли домик, то ли пристройка к дому, а над крышей – крона цветущего дерева. И такое радостное, неожиданное смешение красок, что хочется смотреть, не отрывая взгляда, и на тёмно-вишнёвую крышу с упавшим на неё лучом солнца, и на ту, что выглядывает издалека, и на косяк соседнего дома. А надо всем, высоко в небе, на проводе, замерла птица. И маленькая эта деталь придаёт картине особую поэтичность, уводит нас от будней, заставляет увидеть небо. Где он подсмотрел этот покосившийся домик: в районе Нахлаот ли, в Бухарском квартале? А может, он из Бельц, города его детства, утопающего в зелени садов, с субботним базаром, куда молдаване из соседних деревень привозили любовно выращенные в своих садах и огородах овощи и фрукты. Здесь были и початки молодой кукурузы, и налившиеся соком гроздья винограда, и иссиня-чёрные сливы, и яблоки с весёлым румянцем на зелёных щеках… Они отдыхали рядом с их домом, под деревом, которое посадил его отец. Оно разрослось, и в его тени хорошо было расслабиться после долгой дороги. «Иерусалим для меня – прошлое, настоящее, будущее, – говорит Леонид – В нём соединилось всё: Бельцы, где я родился и вырос, Киев, Одесса, где я жил и учился живописи». В Иерусалиме его душа обрела себя, нашла свою почву, как находит её дерево или цветок, пуская корни. Он улавливает малейшие изменения в настроении города и передаёт их в своих пейзажах. Он рисует свет Иерусалима. Для него это не просто изменчивый свет солнца. Говорят наши мудрецы, что первозданный свет был сокрыт для праведников в грядущем мире. И только частица его осталась в нашем мире, и она, подобно лучу солнца, пробивающемуся к нам сквозь тучи, согревает обещанием тепла и надежды. Этот свет – символ вечной устремлённости человека к добру. Он освещает душу города и душу человека. Уловить его и запечатлеть на полотне дано не каждому. И не случайно Леонид вспоминает слова рава Авраѓама Ицхака ѓа-Коэна Кука о Рембрандте: «Рембрандт был праведником – он видел скрытый свет». Автопортрет Я много раз бывала в галереях на его выставках, но студия вызывает совсем иное чувство. Мастерская художника помогает осмыслить его мир. Ты словно присутствуешь при процессе творения, хотя при мне Лёонид не рисовал. Каждая картина живёт своей жизнью. И все вместе как бы являют собой единое полотно. Своей жизнью живёт маленький иерусалимский дворик с улицы Бецалель, в котором так хорошо и уютно в этот вечер отцу с детьми. Солнце бросает последние лучи на красную крышу. В воздухе разлито ощущение тепла и благости. Я останавливаюсь у картин, любуясь их цветовой гаммой. Ростки, приготовленные для посадки. Хочется до них дотронуться, настолько они живые. Бельё на веревке – синее, жёлтое, белое. Ветер забрался в рукава рубашек, и они затрепетали, отбросив лёгкие тени. «Руах правит миром», – говорит Леонид. Я понимаю, почему он прибег к ивритскому слову руах. Руах – ветер, но руах – и дух, символ духовности, ассоциирующийся с небом. Художник выхватывает какой-то приглянувшийся ему угол дома и, может быть, именно в нём чувствует душу, как почувствовал он однажды в Толедо, прислонившись к углу незнакомого дома. Семья Корец. Комната с детьми. Триптих. Масло на холсте. Леонид рисовал семью Корец много лет. Дети росли, и он рисовал их – изменившихся, повзрослевших. «Они росли – и я рос вместе с ними», – говорит он. До приезда в Израиль в его картинах преобладал коричневый цвет, сейчас чаще всего – мягкий оранжевый. И при взгляде на его картину кажется тебе, что он подмешал в краски луч солнца. Наверное, у художника должна быть душа поэта. И так естественно в наш разговор вливаются строки Мандельштама: Немного красного вина, Немного солнечного мая – И, тоненький бисквит ломая, Тончайших пальцев белизна. Голос его звучит тепло, как краски, которые он кладёт на полотно. На стёкла вечности уже легло Моё дыхание, моё тепло... «Есть элемент чуда в этих словах, – говорит Леонид, – ребёнок сидит на окне, вот он прикоснулся к стеклу губами, и от его дыхания, от человеческого тепла оттаивает мир... Человек потрясён. Он соучастник чуда». В его глазах загораются огоньки, как у Давида, его десятилетнего сына, и я вспоминаю Сент-Экзюпери: «Я родом из моего детства, словно из какой-то страны». Я люблю беседовать с ним – он всегда ведёт тебя в глубину своей мысли, неожиданно приоткрывая свой взгляд на мир, свою душу. Как-то он позвонил мне: «Я начал рисовать на досках. Очень хочу, чтобы вы приехали и посмотрели». Ранний осенний вечер. Маленькая галерея. Говорят, что картины надо смотреть днём, при свете. Свету дана удивительная власть над красками. Он преображает их. Но мягкий вечерний свет не мешает, а наоборот, помогает сконцентрироваться, создаёт впечатление интимности, как будто только к тебе обращены лица, только тебе о чём-то говорят глаза. Отец Леонида – совсем недавно его не стало – столяр, и кусок дерева для художника – воспоминания детства. Он помнит запах краски, лака, стружки. Когда он начал рисовать на досках, образы сами выплывали из памяти, как порой выплывает из прошлого чьё-то лицо: чуть расплывчато, будто проявляясь из тумана; но глаза живут, и лица живые... Ему удаётся схватить мгновение, когда внутренняя жизнь человека, сокрытая от глаз, прорывается наружу, выражаясь во взгляде, характерном жесте. И странное чувство рождается во мне: будто я окружена душами. Художник добирается до самой сути человека и обнажает её. Полина Он чувствует людей, подмечает детали. «Пальцы его были, как у юноши восемнадцати лет, подобные крыльям птицы. Они всё время покоились на щеке» (о художнике Иехезкеле Штрайхмане). «Он был одинокий человек с душой ребёнка, его душа была чиста, и весь его мир сосредоточился на живописи»! – о своём умершем друге, художнике Лионе Энгелсберге. Но это же мои мысли о нём самом, о Лёне. У него самого душа ребёнка – чистая, не замутнённая жизнью. Может быть, потому в его работах так много детских лиц. И в каждом из них живёт частица его самого. Уже после разрушения Гуш-Катифа Леонид ходил по иерусалимским гостиницам, где, потеряв свой дом, как птицы в клетках, ютились семьи изгнанников, собирал детей и рисовал для них. Кто-то просил черепаху, кто-то – свой портрет, кто-то – море, с которым его теперь разлучили. Художник дарил им радость – больше ничего не мог для них сделать. Так родилась серия детских портретов – дети уничтоженного Гуш-Катифа. Прошло уже более девяти лет, но он не может забыть трагедию людей, изгнанных из своих домов: у него на руке оранжевый браслет, символ протеста и солидарности с поселенцами, а у меня на этажерке с книгами – оранжевая ленточка, концы её опали книзу, как спущенный флаг на мачте... И цветок, купленный в парниках Гуш-Катифа, прекрасных, незабываемых парниках, на месте которых сегодня – базы террора... Я берегу его и аккуратно поливаю, чтобы не засох мой маленький цветок из исчезнувшего навсегда райского сада... Лёня часто рисует автопортреты. На выставке в галерее «Элла» его автопортрет висел напротив двери. Ты входил, и он встречал тебя и долго держал, не отпуская. Притягивал глубокий, обращённый в себя взгляд. Свет падал на лоб, шею, талит. Казалось, ты открыл дверь, и луч света ворвался в студию и осветил портрет... Но то был иной свет – свет души, который он ищет в себе и в других. И, стоя перед картиной, я вспомнила другой автопортрет, к которому мне, даже мысленно, нелегко возвращаться. Я могу безошибочно назвать год, когда он был написан. Это было вскоре после Лёниной болезни. Тёмный халат, глаза полуприкрыты тяжёлыми веками, в них застыла боль. Есть что-то трагичное во всём его облике. Он рисовал автопортрет, чтобы увидеть себя, как рисовал бы другого, вглядываясь в выражение глаз, черты лица, движения рук... Всё в его жизни было тогда неустойчиво, только одно он знал: рядом Полина, Поленька, она не предаст, не бросит, её тепло даёт силы выдержать. Прошло время: родился сын, потом родилась дочь, и вот ещё один совсем недавний подарок судьбы – сын. Жизнь вернула цвета и краски... Он увидел новое и в себе, и вокруг себя. Начал преподавать живопись в колледже. И снова вглядывается в себя и рисует автопортреты. «Почему, – спрашиваю я, – на ваших автопортретах – только часть лица? Всегда что-то скрыто». – «Другая часть меня – тайна. То, что знает только Бог, то, к чему я иду, что должно раскрыться», – отвечает он. ...В студии, на полочке, среди любимых им книг я увидела «Избранное» раби Авраѓама Ицхака ѓа-Коэна Кука и стихи поэтессы Зелды. Два дорогих ему образа. Их души были озарены особым светом. «Я постоянно ищу то, что сокрыто в моей душе», – писал о себе в глубоко личных раздумьях поэт, философ, раввин Авраѓам Ицхак а-Коэн Кук. «Во внутренних покоях», – так он назвал мир души. Это навеяно Песнью Песней царя Шломо: «Поведи меня, Владыка, в покои Свои». Поэтесса Зелда написала: «Двери, ведущие в “я”». Они близки Лёне своим поиском внутренней цельности. Он постоянно вслушивается в себя, ищет источник, который питает душу, даёт ей силы радоваться жизни, видеть сокрытый свет... Портрет сына «Пней ѓа-ор» – «Лицо света» – так названа книга, изданная Музеем искусства в Эйн-Хароде. Доктор искусствоведения Гидон Эфрат пишет о Леониде Балаклаве: «Художник, переплавляющий материю в дух... На грубых деревянных досках – современная живопись в её лучшем виде, несущая в себе память прошлого – память живописи израильской и еврейской, окрашенной экзистенциальным чувством времени и места». Картины Леонида приобрел Музей Израиля. Многие любители живописи хранят работы художника в частных коллекциях. За своё творчество он был награждён Премией Иерусалима, но, когда кончилось торжество, сказал мне своим чуть глуховатым голосом: «Рембрандт, Тициан, Веласкес не удостаивались премий, но от этого не перестали быть великими художниками». Это были раздумья о пути художника, об умении почувствовать суть вещей и выразить её. Автопортрет Помню сказанные им в каком-то нашем разговоре слова: «Я получил от Всевышнего подарок – Эрец-Исраэль». Он ощущает эту землю как высший дар, и музыкой звучат для него слова любимого поэта – царя Давида: «В сияние и великолепие облачился Ты – окутан светом, как покрывалом, простёр небеса, как завесу. Свои горние чертоги покрыл водой, тучи сделал Своей колесницей, передвигаясь на крыльях ветра... Как велики Твои деяния, Господь!» Теилим, (104:1‑3, 24). [1] Впервые опубликовано в книге Л. Алон (Гринберг) «Наедине с Иерусалимом» http://berkovich-zametki.com/2012/Zametki/Nomer3/ELuxemburg1.php Статья дополнена сведениями о премии, недавно полученной художником. Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #9(178)сентябрь2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=178 Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer9/Alon1.php