Национальное достоинство, национальный русский дух, культурная и историческая преемственность — вот важнейшие идеологические и эстетические ориентиры, определяющие творчество Станислава Куняева. Личностное и гражданское самоутверждение поэта неотделимо в его творчестве от национального самоутверждения, от вдохновляющего чувства вовлеченности в поток народной жизни, в русскую историю. Поэт убежден, что национальное самоутверждение человека и народа осуществляется непроизвольно, стихийно. В то же время благодатности, плодоносности национального самоутверждения способствует его интеллектуальное обоснование.
Несмотря на стихийно идущие и вместе с тем преднамеренно организуемые процессы глобализации, феномены национального самосознания, национального духа по-прежнему входят в состав фундаментальных оснований эволюции народов и всего человечества. По словам современного философа Э.В. Баграмова «сила этого (национального — В.Г.) духа часто консервативная, бессознательная, иррациональная, ее удивительная стойкость и жизнеспособность опровергают, казалось бы, логичные квазинаучные построения» о триумфе глобализации[1:50].
Эмоциональная непосредственность и рационалистическое самообладание в личности и творчестве Ст. Куняева взаимопроникают. С одной стороны, он стремится к исчерпывающим и завершенным формулировкам, что рождает чеканную афористичность его поэтических суждений:
На все недоставало сил,
Но я фортуне благодарен,
Что здравый смысл меня хранил,
Горжусь, что был рационален [2:107].
С другой стороны, он знает и любит состояния самозабвения и безоглядности, когда чувственность и телесность оттесняют сознательность и самоконтроль, достигая способности «дышать, как в поле трава» и «не понимать слова» [2:87].
Обе эти творческие способности помогают Ст. Куняеву осмыслить и ощутить кровную связь со своей страной, с российским государством, с русским народом. Душа поэта чутко откликается на великие события нашей древней истории, на воззвания и проповеди русских мыслителей и духовных наставников, на восторги и мольбы наших гениев, на слова и призывы наших вождей. Он стремится различить священные сигналы и знаки, идущие от нашей истории, открывает маяки и ориентиры, созданные и расставленные нашими предками. Кровная, интенсивная, животворная связь с прошлым, по мнению Ст. Куняева, есть фундаментальный индикатор русской души. У нас много прошлого, у нас неисчерпаемо богатая история. Эта громадность создает великую эмоциональную и духовную гравитацию. От такой страны, как Россия, невозможно отстраниться. От страны с незначительной историей, с малым потенциалом высших смыслов отстраниться можно, а от России нельзя. Ст. Куняев с безоговорочной убежденностью заявляет:
Непонятно, как можно покинуть
Эту землю и эту страну,
Душу вывернуть, память отринуть
И любовь позабыть, и войну [2:59].
В этом четверостишии логическое ударение явно падает на местоимение «эту». Принципиальность такого эмоционального и идейного акцента усиливается также повтором данного местоимения. Здесь следует остановиться и уточнить наши позиции.
М.Ю. Лермонтов в знаменитом стихотворении «Родина» не придает истории столь первостепенного значения для формирования патриотического чувства, как Ст. Куняев. М.Ю. Лермонтов пишет, что «ни слава, купленная кровью, …ни темной старины заветные преданья не шевелят… отрадного мечтанья» в его душе. Его патриотическое чувство питается трогательными картинами современной народной жизни, грандиозностью российских просторов и вместе с тем «на холме средь желтой нивы четой белеющих берез». Слава и заветные преданья представляются М.Ю. Лермонтову слишком санкционированными, официозными и рассудочными. В других произведениях М.Ю. Лермонтову удается устранить налет официозности и рассудочности и со славы, и с темных преданий. Именно так происходит в поэме «Песня про царя Ивана Васильевича…» и в стихотворении «Бородино». Слава и заветные преданья созвучны здесь самым сокровенным, сердечным глубинам внутреннего мира поэта. Для Ст. Куняева же рожденная в исторических катаклизмах слава и державное величие есть бесспорная ценность. В коротком, но концептуальном восьмистишии «Вновь смута. Буйствует народ…» (1975) державное величие и государственная прозорливость поставлены неизмеримо выше стихийных порывов народной воли. Буйство народа уподобляется здесь бушующему морю.
Вновь смута. Буйствует народ,
шумит, как море в непогоду,
но на престол восходит Пётр
и не даёт ему свободу…[2:145]
Образ-символ моря в русской классике обычно воплощает позитивный смысл и утверждающий пафос. Ст. Куняев отклоняет подобную трактовку образа бушующего моря. «Смуте», «буйству», «непогоде» противопоставлен ритуал восшествия на престол царя: «но на престол восходит Петр». Мотив церемонии совмещается здесь с идеей исторической непреложности. Ассонанс на «о» в строке о Петре резко контрастирует с ассонансом на «у» в первых двух строках о народе. Звук «о» воплощает идею плодотворности, оптимизма, а звук «у» акцентирует смятение и помраченность. В глаголах «буйствует», «шумит» проступает значение разнузданности и разрушительной неукротимости. А аскетическое, скупое сказуемое «не дает» воплощает идею дисциплинирующей воли и спасительного запрета.
…чтоб выстроить Санкт-Петербург
и предъявить Россию миру,
чтоб Пушкин из дрожащих рук
Державина воспринял лиру[2:145].
Благодаря запрету на своевольство и свободу удается воздвигнуть Санкт-Петербург. Громоздкому названию северной столицы Ст. Куняев сумел придать вольное и выразительное звучание. Поэт подчеркивает, что Петр смог «предъявить Россию миру». На первый взгляд, глагол «предъявить» в сочетании с Россией и миром кажется неудачным. Это слово имеет в себе оттенок канцелярско-деловой стилистики. Но в более глубинном аспекте здесь также проступает элемент ритуальности, имперской церемонности. А.С. Пушкин любил «пехотных ратей и коней однообразную красивость» (поэма «Медный всадник»). Поэтому выражение «предъявить Россию миру» следует ассоциировать с торжеством и ликованием военных парадов, с боевыми порядками всадников и пеших солдат. Очевидно, что пластическая картина того, как «на престол восходит Петр» и символическая того, как он «предъявляет Россию миру» взаимно дополняют друг друга, придают стихотворению структурное единство.
Чрезвычайно знаменательны и финальные строки произведения: «чтоб Пушкин из дрожащих рук Державина воспринял лиру». Петровские запреты и ограничения не помешали рождению самого свободного гения России. Запрет на свободу в узком, локально-историческом фазисе развития народа не воспрепятствовал, а способствовал приращению свободы в фундаментальном, всемирно-историческом смысле.
Злоупотребления свободой исходят не только от буйствующего народа, но и от, казалось бы, полярно отстоящей от такого народа рафинированной интеллектуальной верхушки, которая капризно «ратует за всякие свободы» [2:252]. О подобной капризной интеллектуальной касте речь идет в стихотворении «Кто там шумит: гражданские права!» (1975). Знаменательно, что и в этом стихотворении, и в стихотворении о буйствующем народе индикатором неприемлемого для Ст. Куняева социального поведения оказывается то, что и разнузданный народ, и привередничающая каста бессмысленно «шумят». Но все-таки своевольство народа отличается определенной органичностью, отсюда уподобление народа морю. А самомнение и либеральные запросы вестернизированной верхушки кажутся Ст. Куняеву искусственными и смехотворными. Мнительная озабоченность всякими правами и свободами представляется Ст. Куняеву суетной и напрасной:
Ах, мне бы ваши жалкие заботы!
Ах, мне бы ваш ребяческий восторг,
Хмель интервью, газетная арена!
Но я гляжу на Запад и Восток
Не очередно, а одновременно [2:252].
Своих противников поэт обвиняет в недопустимой градации Запада и Востока, причем с очевидным предпочтением Запада. Сам же лирический герой признает себя и человеком Востока, и человеком Запада. Он ощущает призвание быть «гражданином страны, которой нет начала и предела», а «не поборником иллюзорных прав». Благодаря такой позиции открывается возможность для подлинной духовной свободы, для осознания того, что «все мы одинаково равны пред ликом Блока и строфой Гомера» [2:252]. В подобных координатах хлопоты о личных правах и свободах для утоления собственных амбиций кажутся чем-то мелким и недостойным. Зато приращение подлинной свободы «пред ликом Блока» достигается непременно.
Таким образом, реальному национальному самоутверждению препятствуют одержимость и буйство народа, а также интеллигентская капризность и гордыня.
Проблема исторического творчества во взаимодействии и конфликте с иррациональными, взрывчатыми силами народной души осмысливается Ст. Куняевым в стихотворении «Сергий Радонежский» (1980). Стихотворение представляет собой монолог-проповедь одного из великих духовных вождей русского народа. В понимании и оценке Сергия Радонежского народ отличается и величием, и бесшабашностью; и мудростью, и слепотой; и мечтательностью, и приземленностью. Порой народ настолько одержим «хмелем своих страстей», что «…так владеет сам собой, что не собрать костей» [2:56]. Но именно этот народ обладает таким «языком» и «размахом», который бывает «кровен» его вожакам, его вождям. Язык народа, размах народа питает волю вождя, сообщает ему веру в свою правоту. С очевидной горделивостью и воодушевлением Ст. Куняев пишет о народе:
…Все жаждешь золотого дня,
Все рвешься за предел,
Тебе положенный судьбой…[2:56]
В этих побуждениях и в этих порывах, которые обозначены словами «жаждешь» и «рвешься», — принципиальная сторона русского национального самоутверждения. Это как раз и есть наш язык и наш размах. В этом языке проступает и риск, и жертва, и восхождение, и катастрофа. Устами Сергия Радонежского Ст. Куняев предостерегает, что «в жажде золотого дня» русский народ может обрушить сам себя и «опорочить имена». Но эту дерзновенность, неукротимость перенимают у народа его вожди. И они приобретают склонность и готовность жить в координатах риска, жертвы, восхождения и преодоления катастрофы:
Чтоб твой язык и твой размах
Был кровен вожаку,
Чтоб мог сдержать тебя вожак,
Как лошадь на скаку [2:56].
Своевольство народа, иррациональность его порывов компенсируются авторитетом и могуществом вождей, чья воля питается неукротимой энергией народа.
Сергий Радонежский не предсказывает русскому народу ни безмятежности, ни покоя. Он предостерегает народ и от обольщения волей: «Не будет воли — будет жизнь, в кольце чужих племен» [2:56]. О том, насколько велик соблазн анархической воли для русского народа Ст. Куняев с предельной откровенностью пишет в стихотворении «Был Дмитрий Самозванец не дурак…» (1975): «…в дни гневной смуты и кровавой пьянки законных государей и цариц народ, глумясь, выбрасывал останки». [2: 62]. Отсюда, по Ст. Куняеву, необходимость консолидирующей воли, преодолевающей разнузданную народную вольницу, преобразующей вихрь народных эмоций и действий в энергию исторического творчества.
Но не только ситуации, сопряженные с риском, жертвой, восхождением или катастрофой мотивируют максимальную степень национального самоутверждения русского человека. Лирику Ст. Куняева пронизывают мотивы кровной связи с родной почвой, с малой родиной. Свою состоятельность и зрелость лирический герой Ст. Куняева меряет способностью возвращаться к истокам, сберегать изначальные импульсы, не изменять «первоначальной чистоте» (А. Блок). Ст. Куняев дорожит памятью о детстве, даже о младенчестве, о благодатной безгрешности. С этим достоянием поэт никогда не расстается. С другой стороны, чувство прочности и надежности бытия, уверенного, безоговорочного присутствия в нем достигается сознанием осуществленной, по-настоящему прожитой жизни:
Как холодит ночная мгла,
Как широко и как свободно
Дышать!..
И то, что жизнь прошла,
Вдруг ощутить бесповоротно[2:149].
Однако состояния сентиментальной растроганности не остаются у Ст. Куняева беспроблемными, исчерпывающими. Наивное прекраснодушие нередко приводится у него в соприкосновение с трагической проблематикой истории, с логикой государственного державного развития. В стихотворении «От своих переулков кривых…» (1977) соотносятся беззаветная привязанность к малой родине, к «своим переулкам кривым» [2:69] с мужественным признанием первенства державного величия государства, с внутренним одобрением «тяжкой мощи державных примет от Кремля до Останкинской башни» [2:69]. Традиционно поэтическое восприятие «милой реки», «любимого бора», без которых лирический герой рискует «засохнуть», «задохнуться». Но этими есенинскими мотивами стихотворение Ст. Куняева не завершается, а начинается. В обиходном выражении «Москва слезам не верит» звучит упрек и досада, а Ст. Куняев с парадоксальной отвагой восклицает: «Ты не веришь слезам? — И не верь, что тебе бесполезные слезы!» [2:69]. А предметом неподдельного поэтического воодушевления для Ст. Куняева становятся атрибуты нашего великого государства.
Свои гимны и оды русскому национальному духу Ст. Куняев слагает в противовес глобалистским соблазнам. Поэт страстно убежден в единстве русской истории, в том, что ее предельные основания обусловливали наше развитие и в эпоху Петра I, и в советский период. Он с величайшей болью и тревогой диагностирует черты распада и отпадения от жизнетворных национальных традиций: «Мир и Россия переживают страшную эпоху разрушения национальных государств, растления и распада национальной сущности» [3:97]. Между тем поэзия Ст. Куняева — настоящий бастион, предотвращающий зловещую логику этой современной исторической динамики. Приникая к нашим духовным истокам, Ст. Куняев как «мессианский человек» [4:1], по справедливой оценке А.А. Проханова, свято верует в спасительное призвание России: ее национальное самоутверждение станет благом для всего человечества.
Примечания
1. Баграмов Э. Национальная проблематика: в поисках новых концептуальных подходов.-Вопросы философии, 2010,№2, с. 34–51 .
2. Куняев Ст. Озеро безымянное. Книга стихов. — М.: Современник, 1983.
3. Куняев Ст. Из литературного дневника третьего тысячелетия. — Наш современник, 2013, №11, с. 88–110.
4. Проханов А.А. о С.Ю. Куняеве к его 80-летию. — Сайт журнала Наш современник: http://www.nash-sovremennik.ru.
