ДОЖДЬ
В потёмках дождь, как через лес мордва,
на войлоке выходит в острова,
и ты глядишь на световые пятна
и слушаешь, как там отводят ветвь,
чтоб лучше разглядеть окно и дверь,
и говорят неслышно и невнятно.
Дождь рушится в себя, как рушат дом,
в котором за обеденным столом,
под грохот, гомон, шум его и гам ты
уснул, не погасив настольной лампы,
и светом окружён со всех сторон,
к которому склоняются гиганты.
И вот ты спишь и выселен во сне
в отечество дождя, и там, вовне
ты видишь сад, и чёрные равнины
распутиц, и подруга и жена
смеющиеся отворяет рамы,
внезапным отсветом озарена.
И лето следом сходится в окно.
И светом полотно занесено,
на стол наброшенное, дно на дно
уставленное донышками света,
и разговор уходит от предмета
в сетчатку лета, сумерек рядно.
Мели свою емелю, гильгамеш
дождя и гула, мирозданий меж
толкуй своё на скаредной равнине,
на сумрачной равнине постовой,
на чёрной горловине узловой,
на государства серой мерзловине.
Простенок, полустаночек, пустырь.
Забелят дырку, выдернут костыль.
Подстанция, ораторов саратов.
Никто тому виной, что вот те на.
И если это ад или стена,
так вот те руль и вот те рубль адов.
Ведь сказано же не тобой и мной,
что есть небесный суд и суд земной,
а этим мраком, всей его толпою,
равнины непроглядною толпой,
которою за мною и тобой
завалят след, за мною и тобою.
И дождь идёт за нами потому
дворами, пустырями, что ему
не проще выйти в пуговицу эту,
чем нам с тобой в единое ушко
двойною нитью. И куда ни шло,
живём, пообтираемся по свету.
Погасят свет за нами, вот тогда
мы станем частью правды, и вода
сойдёт в низины, броды, загарани,
уйдёт в породу пустошей, пустынь.
Забелят дырку, выдернут костыль,
забитый в сердце загодя, заране.
1 июля 2011 года в ответ на отзыв А. Грицмана, принявшего «Дождь» к публикации в «Интерпоэзии», Олег написал: «Андрей, я рад, что стихи пришлись ко двору, особенно “Дождь”, который я писал в непривычной для себя манере, когда стихотворение подкручивается кинетикой строфы». Стихотворение это писалось долго, постоянно преображаясь, как и свойственно дождю, и, как и свойственно дождю, продолжая оставаться в сущности тем же. Окончательный вид стихотворение приняло в июне 2011 года. В таком виде Олег выставил его однажды утром на свою страничку в «Союзе “И”» и сказал: «Всё». И мы пошли праздновать. Отдельные фрагменты (как, например, «ораторов cаратов») существовали уже давно и вошли практически как были, а некоторые появились или были существенно изменены как раз в мае – июне (строфы 2 – 4). Олег часто писал прямо в html, транзитные варианты, к моему ужасу, исчезали, как мне казалось, навсегда. Но Олегу такой метод нравился всё больше и больше.
И тем не менее некоторые вариации относящихся к «Дождю» фрагментов оставались. Ниже публикуются две из них, ранняя (1) и позднейшая (2).
ДОЖДЬ. ВАРИАЦИИ
(1)
* * *
Урла двора, осот, пустопорода.
Темно с утра, босота огорода,
отъявленное небо у судьбы.
Рассвет выходит в старые столбы
и ставит день, как на пустырь ворота.
Бери его, весь в световых заплатах,
и, как записку, подверни в рукав,
чтоб ночью вникнуть в тайный смысл, заплакав.
Булыжников таращится икра в
небес подмётки, городов саратов.
Завален ливнем, гомоном и дымом,
пустырь за проходною заводской,
а дальше вброд, дворами, тылом
расходятся сожители по дырам,
и юность платит даром за постой.
И льются в горловину поезда,
растягивая рельсов пуповину,
в несметное грядущее, когда
оно лишь способ света и вода,
в которую, зайдя наполовину,
забрасывает небо рукава.
? – 2010
(2)
* * *
…Поставленный на рельсы муравей
их стягивает к точке мировой,
где, схлопнувшись, меняются, и ныне,
не то чтоб роль или состав ролей,
не то чтоб дважды не войти иные
из вод, пока не вышел из одной,
но говорится не тобой и мной,
что есть небесный суд и суд земной,
а этим мраком, всей его толпою,
которою за мною и тобою
завалят след, за мною и тобой.
Шуми, вода. Который день простыл,
как за овражком выведен в распыл
разоблачённый другом ополченец
из беспогонников, окопник ли, чеченец,
обозный плотник, схваченный, где через
миры и бездны вымостил настил.
Март 2011
Тема муравья, поставленного на рельсы, вся эта тема параллельных была, может быть, самой трудной в этом стихотворении. Несколько раз Олег пытался мне (и себе?) объяснить, но эти разъяснения не поспевали за скоростью стихотворного текста. Может быть, я что-то недопонимала, а может, и сам он не успевал за своим же cтихотворением. Я не хотела бы навязывать своего понимания читателю, лишь намекну, что речь идёт, в частности, о множественности жизней и измерений, о неоднократных перерождениях. Ниже привожу две вариации на эту тему – два варианта одного стихотворения.
(1)
* * *
Сходящихся параллельных
несвобода, она отсюда.
Ни правых у них, ни левых,
неподдельна и неподсудна.
Вот летят, я их почти что вижу,
а не вижу – слышу, как дождь сквозь крышу,
как они своим светом, свистом,
пересекаются. Сдвинешь с лязгом
поезда прыгающую каретку –
и пошла слепая копия перегона,
рельсы пересекаются, только редко,
дай им на это четыре года.
Там и жди на переезде поезд,
наклонившийся над машинкой,
чтоб узнать, чем он закончит повесть,
для чего скрывает её за ширмой.
17 августа 2010
(2)
* * *
Сходящихся параллельных
несвобода, она отсюда.
Ни правых у них, ни левых,
каждая неподсудна.
Вот летят, я их почти что вижу,
а не вижу – слышу их дождь сквозь крышу,
как они всем своим светом, свистом,
пересекаются. Математик с машинистом,
футболист с хлебопёком, каменщица, румыны,
просто так, параллельный токарь,
пересекается всё. В особенности – прямые,
им бы – не слиться только.
Если ехать на родину дёргать репку,
это рыхлая твоя родина, без перебора.
Сдвинешь по́езда каретку,
и пошла четвёртая копия перегона.
Что печатает на переезде поезд,
наклонившийся над машинкой.
Как узнать нам, чем он закончит повесть,
для чего скрывает её за ширмой.
(2011?)
Цикл «Переселенцы» – одно из самых значительных поэтических созданий Олега Вулфa, и не случайно именно с него началось знакомство с его поэзией – и моё, и многих других его читателей. Впоследствии некоторые стихотворения он публиковал отдельно («Этап»), а некоторые не публиковал вовсе. Надо сказать, что своим поэтическим «избранным», своей книгой Олег считал опубликованное им на страничке в «Союзе “И”» – именно в таких вариантах и именно в такой последовательности. Окончательный вид страничка приняла в июне 2011 года. Некоторые стихи, в частности «Переселенцы», были включены в первую книгу Олега, «Снег в Унгенах», предисловие к которой он и попросил меня написать, давно ещё, «до нашей эры». Позднее сборник был переделан в книгу «Весной мы увидим Соснова», включающую в себя все «Бессарабские марки»; макет «Унген» был снят из печати (как раньше бы сказали: набор рассыпан). В последнем издании книги «Весной мы увидим Соснова» Олег полностью снял стихи: ему перестало нравиться собрание стихов и прозы под одной обложкой, и он намеревался издавать стихи отдельно маленькой книжкой, взяв за основу свою страницу в Интернете. Работая зимой и весной 2011 года над этой страницей, Олег много писал – не только новое, но чаще всего возвращаясь снова и по-новому к старым стихам. Здесь я привожу цикл «Переселенцы» так, как он был опубликован впервые. Я лишь добавила к двум текстам посвящение и заглавие, возникшие позднее. Несколько стихотворений опубликованы на страничке Олега, а также в первых изданиях «Соснова» (то есть и «Снега в Унгенах»).
ИЗ ЦИКЛА «ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ»
Путь в степи разбрасывается облаками, как
медяками моряк в притоне пустых сердец.
Всё прощено, кроме высокой лжи, моряк.
Меньше страсти, больше любви, пловец.
1 (Этап)
Один из местных, я его не знал,
мне указал назад,
где оседало зарево. Вокзал
перегорал в закат.
Впотьмах образовали крестный ход
толпа, конвой.
Кишел червями света поворот
булыжной мостовой.
Топтались то по снегу, то по льду
на выходе туда,
где в рукавицу, растолкав толпу,
дышали поезда.
Небытия распахнутый очаг
предместьями небес
был разворочен. И закатный чад
свисал не здесь,
но в самом пекле адова котла,
таких полен,
что беглый взгляд мой выгорел дотла,
до дна спалён.
2
Человек бурятский, сырой лицом,
серый лицом. Выношенный отцом
двубортный выглядел молодцом.
Выглядел на потом. Затем,
что перемена тел.
Простыню перегона тянул вагон
за вагоном. Было пурге невмочь
ступу в воде толочь.
Коммунален, как мысль слепца,
плацкарт с головы, с конца.
Серочь, обморочь. Запах вод.
Шорох звуков и их поход
дальше, в проход.
Духу дышалось и там, где нет.
Щерился узкий свет.
Бурят подумал, что жизнь была
дольше пьянки, когда она
исходит, так и не нащупав дна.
– Ну-у-у, дядя моя! – он сказал себе
и сыграл на губе.
Ночь легла в молоко. Стрелец
молча глядел в люберец-елец
станции и перемены мест.
Плакал ребёнок, и был так мал,
что был девочкой и не спал.
3
Казанской железки леса-перелески.
Цепочка на кружке отводится баку.
Железнодорожник, дорожник железный
по улице местной, по хляби небесной
отводит собаку.
Закат, и товарный толпится на стрелке,
расписываясь через запятую
на стыке. Собака, и дождь, и
смолёные шпалы в поту и
кишечник железнодорожья
в тазу узловой. И хозяйки домашней
с водою следы, и дворовые лужи,
где дождь, уходя, забывает окурки,
и темень, и свет зажигают на кухне,
и небо со щелью, и двери снаружи.
4
Александру Избицеру
Полустанок в отставке. В остатке добра или зла.
Железнодорожность узла.
На морозе остаточный запах разъезженной стали.
Привокзальный кабак,
где любой из проезжих дерсу узала.
За стаканом вина, в индевелой кубышке тепла,
в лишнем риме, где в некоем роде, этруска
изумил бы, скорей, не состав, а простая кутузка,
где любой из приезжих дерсу узала,
кто-то курит и смотрит, покуда она не пришла,
на запавшее веко заката. Похоже,
кепка, фабричный прохожий,
где любой из приезжих дерсу узала.
За окном переезд, над которым пылает зола,
разминает составы. И с лязгом кустарным зима
передёргивает затвор, досылая в патронник
отстающий вагон, где любой из проезжих дерсу узала.
5
Мы жили до войны. За кадром,
разбитый вдребезги закатом,
шёл перелесок, и оттуда,
как краевед с запавшим веком,
глазело сумрачное небо
в густую глухомань земель,
ведущих к озеру. Ночами
мы раскрывали место в книге,
где был перезаложен палец,
и вчитывались. И в обнимку
под утро вслушивались в цокот
подков на улице, идущей
от рынка за город, к баракам
и перегону, где поныне,
как мелкий вор в горящей шапке,
бежит за поручнем осинник.
Мы жили, говорю, мы жили
здесь до войны. Нас больше нет.
6
Ты жил в вагоновожатые временца
жадных, поджатых старцев, стиранных мойдодыр,
табачку на понюх, на троих пьянца,
хлебца загодя, с бородой байды.
Пёкся в долю с бульбой из вещмешка
о равенстве. И раздавал пешка,
отпустив электричку жестом или плевком, куды
макаров гулаг не гонял. И проездной истёк.
Вагоновожатый умер в полупустом плаще.
На подъезде к Моздоку, нажав на стоп,
время вышло не сразу, а вообще.
7
Небеса засыпали, отбросив руку, отбросив руку
с сигаретой заката, как спят сироты, –
никого в изголовьях. Кровли
окраин в швах берегов. Коров ли
стада пересекали окрестность, русло,
тыльную сторону, место. Коров, овец ли
тыкались морды впотьмах в небеса, как в ясли.
Осторожно жидкость текла, как если
поворачивалась бы на бок, чтоб выйти в прорезь.
И тогда на барабан предместий
из туннеля накручивался поезд,
и впотьмах живые
пели смутным хором. Как баржу в иле,
стронув речь наутро, пока не спелись.
* * *
Ты не знаешь, как губы грохочут, губы.
Как грубы вагоны, ты не знаешь, дощаты, скупы.
Как степь разваливается под небом
и пахнет клевером, слышишь, отварным хлевом.
Ты не знаешь, не знаешь, как смотрит смущённая рана
из-под ладони, слышишь, под простой ладонью,
и перекликается с дождём охрана
перекрикивается с водой на
языке всех окраин, где тревога –
конец совсем прошлого, и если хочешь совета,
он не нужен. Смотри в оба,
как у заката подёргивается веко.
* * *
Знаешь псковщину этого города. Как не знать.
Как звать. Как те звать.
Бетельгейзе. Обнимемся навсегда
в охапку. Бетельгейзе – это звезда.
А теперь ты молчишь ни о чём,
и я молчу городок коленей твоих.
И, как Господом уличён,
от звезды светло. И ты стоишь, в себе её затаив.
Вот она в тебе прямая стоит звезда.
Вот она повсюду. Она светла.
А я на шёпот эти дворы перетру,
прикушу эти старые города, подержу во рту.
* * *
Что ни то есть, то на совесть,
что ни то бишь, то утонешь, пропадёшь.
Что ни даришь, что с того из, горсть да грош.
Что ни братику сестрица,
то и платится сторица однова.
На какой щеке ресница, а, вдова.
Дай обнимемся в охапку,
не вдогонок, а в находку, в добрый путь.
Значит, свидимся в охотку как-нибудь.
На заснеженном вокзале
банным голосом сказали, в суету.
Это поезд до Казани, всё, иду.
Береги себя на совесть,
не сутулясь, не на то есть, на пути.
Я люблю тебя какой есть. Ну, иди.
* * *
Страшно свету без имени
полыхать в полынью.
Ты любить полюби меня,
я тебя полюблю.
Мир, не помнящий времени,
переменится весь.
Лишь на веру прими меня,
потому что я есть.
* * *
Ирине Машинской
Соловей, не жаворонок, поёшь.
Пополуночи осыпают щебень,
звёздный щебень сыплют в уральский ковш,
а прислушаешься – свист и щебет.
Свист и щебет в узкую щель, в проём
перегона, ржавый, почтовый, старый
ящик воздуха. Жадно живётся в нём
соснам, ввинченным в жизнь по самый
стон, покуда в чурку нейдёт тесак.
Пополудни свет удлиняет слово,
и отбрасывается не тень, но сам
щебет света, хором поющий соло.
Что до меня, то я, выходящий вон
из страны в страницу, где вещи проще,
возвращаясь за снегом, вином, щеглом,
нахожу то плаху, то пепелище.
* * *
Весной мы увидим дорогу,
и лес за дорогой, и в нём –
луну, и вола, и корову,
глядящих в проём.
Корову, луну и Соснова,
вола, и дорогу, и лес,
и озеро в лодках ОСВОДа,
который исчез.
И будут глядеть на дорогу
и вол, и Соснов, и луна
из приисков леса, помногу,
как утро от сна.
* * *
Был март, и, как затока в заросли,
набился запросто в друзья,
опережаемому замыслом
левобережью бытия.
Спускали ночь, как хлам в бескормицу,
ручьём, оврагом, вдоль реки,
где брошены, как горсть песка в лицо,
летящие товарняки.
И ты сказала: Боже праведный,
наш хлеб насущный даждь нам днесь,
а больше ничего не надобно,
пребудь как есть, благая весть.
Во мгле на полдороге в Поконо,
как некогда в Палангу, где
монеты кесаревой около
круги пропали на воде.
* * *
Я тебя в трамвае еду,
ты рукою помаши.
Ничего на свете нету,
кроме неба и души.
Ходят люди без покою
полковою заводной,
помаши ему рукою
и другою заодной.
Эта устная водичка –
ни напиться ни напить,
девятиночка, синичка,
как, скажи, теперь не быть.
Как же мы с тобой не станем,
если нам не быть потом
за девятым запятаньем,
задевающимся, тем.
Неужели так бывает,
так бывает, погоди,
вот оно пылит, пылает
впереди ли, позади.
8 сентября 2008
ПУТНИК
Вечером нечего,
Речка нейдёт в ведро.
Вечево во облацех,
нечтое вечеро.
Гуси себя скрипят
с головы до пят.
Вечеро спичное.
Начисто утречно, птичное.
Судьбяна изба,
Прятала ос в меху.
Сослепу с поезда
Вышел, бос в снегу.
Баба, взболтай мирку
лубяной водой.
Подпол, сыр,
на полатях сын,
да совсем седой!
Дай обспичкаю, люльку выскоблю.
Дай тебя одну люблю-вылюблю.
Страшно жить – не жалеть,
Крылья машучи, брось.
Я по звёздной ходил золе,
Знал, где наборных хоронят ос.
Знаешь, где умирать умирает шмель?
В солнечных деревнях, у швей.
Ты возьми у неё шинель
Укрой нежней.
ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННЫХ СТИХОВ[1]
* * *
Как мне хочется цвета, свойственного последнему из
предвоенных лет. В полупустой стране
велосипед оперетты, утренник, солнечник ли, круиз
в печники-лавочники, к городской родне
толповатее, видит Бог,
чем можно судить по тебе и мне.
Куда ведёт твоя из видимых сверху, в прицел, дорог,
спросишь у встречного. Можно добыть огня,
выведать о погоде, поведав об.
Необязательно, знаешь, его пролог
близок твоим итогам. В этом же свете он видит тебя, меня
до последней пуговицы, трещины на сапоге.
Будто по сапогу возможно судить о ноге
и её последствиях. Словно по
причине того, что случится в дороге с тобой ли, мной
всё имеет значенье: пуговица, сапог,
сбрасывается ли тень,
светит ли звёздной тьмой
то, чем за этим светом станут тюрьма с сумой.
(? В этом виде: весна 2011)
* * *
Если знаешь,
зла вещь.
Если любишь,
юн лишь.
Что ищешь,
чисто.
Выскабливаешь
лишь то.
Луч упал на
крыше.
Слесарня
тише.
Вот пекарь,
лекарь.
Брось якорь,
утварь.
8 апреля 2010
ПОДЕЛЬНИК ТВОЙ, ОН ПОНЕДЕЛЬНИК МОЙ…
Подельник твой, он понедельник мой,
и ходит поотдельно от одной
от станции от дальней отправной.
И степь лежит, куда рука дошла,
куда дошла до самого до шва,
до шва, где жизни сходятся, жена.
Я наготу последнюю твою,
своею наготою узнаю,
как выживший, и слепну на краю.
И понедельник, и простой пошив
дощатым утром, и твою вложив
в свою ладонь, решаюсь, не решив,
куда теперь в напяленной судьбе,
которая отныне и тебе
и мне мала, которой было две.
1 августа 2008
Публикация и примечания Ирины Машинской
[1] Более полная подборка неопубликованных стихов, в том числе ранних, выйдет в 2015 году в сборнике памяти Олега.
