In Memoriam. Памяти Олега Вулфа+11

Слава Полищук

 

СТРАШНО СВЕТУ БЕЗ ИМЕНИ…

 

Единственное состояние художника, к которому он стремится – быть в себе. Если допустить, что художник всего лишь механизм, посредством которого окружающий мир стремится быть понятым человеком, состояние это – творчество. В большей степени не конечный результат, а время создания.

Единственное состояние поэта – быть в слове.

Стремление к этому состоянию, однажды овладевшему художникoм, не отпускает его уже никогда. Минуты согласия с самим собой и с окружающим сменяются днями неуверенности и тревоги. Тревога и неуверенность возникают как следствие понимания ограниченности усилий дойти до только ему видимой правды. «Я глуховат. Я, Боже, слеповат».

Когда художник умирает, остаётся его голос. Голос цвета, слова, звука или движения. Теперь и навсегда «…речка Яуза валит в стенках…», как сказал об этом Олег Вулф.

 

НА ЯУЗЕ

Владимиру Гандельсману

День растянут, как дым в сосуде.

Пилят вскладчину рукосуи

мордобой, как бревно на козлах.

Город к вечеру в нострах козах.

 

Здравствуй, бритва, братва и прошва!

Небу, сырному, как подошва

бога, вытертая о время,

просто так подставляют темя.

 

Ничего не поделать с тем, как

речка Яуза валит в стенках,

сам себя вырывает с мясом,

закатает закат себя сам.

 

Зарастает себя пожарка,

человек большой и вожатый

сигарету заложит в шапку,

а другую отдать не жалко.

 

Переростки ушли в соседи.

Мы с тобою живём на свете.

Что там, милый, за этим светом.

Ничего никого там нет там.

 

Эти заметки – попытка вспомнить Олега Вулфа. Вспоминать трудно, потому что это признание и принятие ухода поэта.

Вспоминаю наши разговоры. Олег говорил медленно, останавливался и умолкал. Молчание длилось долго, но желания заполнить его не было. Пустота наполнялась смыслом так же, как и звучащая речь. Олег жил тогда в нескольких улицах от меня. Мы выходили из кофейни, и, пройдя эти несколько улиц по освещённой 18-ой, Олег сворачивал за угол.

 

День растянут, как дым в сосуде.

Пилят вскладчину рукосуи

мордобой, как бревно на козлах.

Город к вечеру в нострах козах.

 

Олег читал и пел эту первую строфу растянуто. Длинное, сосущее тоской слово со – су – д падало в глухое д дня. Дальше чередование пил – ил – уи – звуки, пилящие день, выпивающие время.

Одна из первых встреч. Олег бредёт в лёгкой куртке по 18-ой. То ли дождь, то ли снег, поздняя осень.

Олег был лишён банальности. С ним было невозможно говорить на «общие» темы. Разговор умирал. Он начинал всегда с самого главного для меня. Лишена банальности и поэзия Олега. Банальность помогает художнику. Более того, слушатель, зритель часто ждёт банальности. Художнику трудно удерживаться там, куда его заводят язык, пятно, линия, материл. Да и слушателю-зрителю тяжело следовать за художником. Никогда Олег не облегчал ни свою работу, ни работу читателя. Его поэзия безжалостна. Безжалостна как к себе, так и к читателю. Он не оставляет читателю возможности на удобный вход в стихотворение, спокойное пребывание в нём. Одновременно с этим Олег предельно доверяет читателю. Эта доверительность сродни отношению к читателю Ахматовой: «Молюсь оконному лучу…» Или Бродского: «Я хотел бы жить, Фортунатус…»

С кем можно говорить о молитве, как не с самым близким человеком. И Фортунатус – каждый, кто произносит эти слова. Безжалостность в сочетании с высокой искренностью совершают, быть может, самую главную работу художника – приближают читателя к поэту, никогда не наоборот.

«На Яузе» начинается сразу напряжённо. Музыкальность поэзии Вулфа не ведёт к упрощению формы, занижению смысла и, как итог, к лёгкости слушания. Песенность «На Яузе» в самой природе трёхстопного анапеста, в просодии, в режущей р по всей строке, в исповедальности, в приближении высокого и низкого…

 

…Небу, сырному, как подошва

бога, вытертая о время…

 

…в разгоне, взятом словом, звуком – и подхваченным гулом валящей реки.

 

Здравствуй, бритва, братва и прошва!

Небу, сырному, как подошва

бога, вытертая о время,

просто так подставляют темя.

 

И дальше совершенно ясно проступает имя Стеньки (Разина?). Да и вся строфа распахнута, разгульна, рвётся из давящих стенок.

 

Ничего не поделать с тем, как

речка Яуза валит в стенках,

сам себя вырывает с мясом,

закатает закат себя сам.

 

И – спад. Как после хриплого монолога, на износ выматывающей работы – опуститься на землю, вслушаться в наступившую тишину. Как перед дорогой, неизвестностью – осознать бессмысленность приготовлений. Когда, кроме как сигареты за ухо, брать нечего. В 1983 году моего армейского приятеля увозили в тюрьму, неважно за что, за мелочь, дрянь. Он попросил у меня сигарету. Я протянул пачку, но он взял только одну, заложил за отворот ушанки и сказал, что остальное всё равно отнимут.

 

Зарастает себя пожарка,

человек большой и вожатый

сигарету заложит в шапку,

а другую отдать не жалко.

 

В последней строфе, в трёх последних строчках, происходит сдвиг, выводящий всё стихотворение на совершенно иной уровень.

Олег Вулф – бесстрашный поэт. Бесстрашие художника не только в работе над формой и темой. Это дело техники, и здесь Олег безупречен. Ирина Машинская, подробно разбирая стихотворение Вулфа «Страшно свету без имени…», пишет об «отражении в самом себе». У Олега строка часто прерывается, меняя тему, время, продолжаясь через несколько слов, усложняя звучание.

Бесстрашие художника – в следовании своим сомнениям.

Последние три строки по своей конструкции (вопрос-ответ) максимально приближаются к библейским стихам, к Плачу Иеремии. Только в искусстве, в силу ускорения, возникающего в результате работы со звуком, словом, цветом, возможно в сжатом отрезке времени пройти путь от попытки задать вопрос Творцу и требовательного ожидания ответа до мужества осознать тщету своих действий перед великим Молчанием. Мы говорили об этом. Как всякому настоящему художнику, а других не бывает, другие – «это другая профессия» (Олег любил эти слова И.А. Бродского), Вулфу было тесно в рамках любой конфессии. Всякая законченность, статичность была чужда Олегу. Конечный результат – для читателя. Всё самое главное происходит до появления стихотворения. Главное – это то, что приводит к появлению искусства. И путь этот художник проходит в одиночестве.

 

Мы с тобою живём на свете.

Что там, милый, за этим светом.

Ничего никого там нет там.

 

Одиночество, неуверенность, тревога – это плата поэта за право произнести такие строки. За Дар назвать всё существующее. Это необходимо не только поэту, но и всему существующему. Потому что «Страшно свету без имени…».

Поэзия Олега Вулфа – продолжение культуры, её бессмертие. Когда поэт говорит с Богом, культура, точнее её созидание, проступает сквозь время, соединяя прошедшее с настоящим, уходя в будущее.

 

21 июля – 22 августа 2011

 

Зоя Межирова

 

НЕИСКАЖЁННЫЙ ЛУЧ

 

Памяти Олега Вулфа

 

Эта недолгая встреча, случайная и мимолётная, как промелькнувший ночной мотылёк, сгорела в пространствах города. Остался пепел пыльцы, воспоминание.

Крутая лестница на второй этаж. Магазин русской книги. Конец мая 2011 года. Манхэттен. Вечер Ирины Машинской.

Из присутствующих, нечастая гостья Нью-Йорка, я почти никого не знала в лицо. Промелькнул галантно-учтивый адвокат Борис Палант, проплыло мимо лицо невероятной древнеегипетской лепки И. Гинзбург-Журбиной.

К И. Машинской после вечера было не пробиться, и потому я долго стояла в стороне. Мы не были знакомы, хоть и слышали друг о друге, и я сама «назначила» эту встречу, увидев на сайте Интернета объявление о её лекции. Наконец, улучив мгновение, мне удалось протиснуться, представиться. Обменялись сборниками стихов. Но И. Машинскую разрывали, а нам хотелось поговорить.

Я пригласила её посидеть где-то неподалеку в кафе.

В этот миг перед нами появилась фигура высокого незнакомого мне человека.

Появление его, а точнее возникновение как бы ниоткуда, среди шума толкущихся, хаотически, беспорядочно двигающихся людей, было похоже на выброс энергии из пространства иного параллельного мира. Прежде всего, он отличался от всех своим ритмом. Не быстрым и не слишком медленным, а каким-то наполненно-плавным. Он возник, как мягкое неторопливо наплывшее облако, выскользнувшее из закрытой, невидимой нами плоскости, из его воздушного пространства, чьё существование и доказал своим приходом. Но эта мягкая и одновременно плотная, казалось, совершенного баланса энергия была реальным человеком с интеллигентным несуетным лицом отважного морского пирата, если такое немыслимое словосочетание возможно. Мы говорили совсем недолго на почти ничего не значащие темы. Но даже в эти короткие минуты меня сразу же поразили его – такие нечастые в нашей жизни – обходительность, искренняя любезность и внимательная чуткость.

Это был Олег Вулф.

Ирина сказала ему, что я приглашаю их выпить неподалеку бокал вина. Но было уже слишком поздно, и вспомнившиеся неотложные дела не дали им осуществить мой замысел. Потом, уже попрощавшись, я видела, как в чёрном воздухе ночного Нью-Йорка сорвалась с места и исчезла в пролётах улиц их стоявшая у подъезда машина.

 

Ведь сказано же не тобой и мной,

что есть небесный суд и суд земной,

а этим мраком, всей его толпою,

равнины непроглядною толпой,

которою за мною и тобой

завалят след, за мною и тобою.

 

Он физически остро ощущал и передал уход, исчезновение.

В другой раз… – сказали мы. На этом и расстались.

Так закончилась эта встреча.

А два месяца спустя, 28 июля, передо мной на компьютере был имейл:

 

Олег Вулф (1954 – 2011)

Поэт и главный редактор литературного проекта «Cтoроны света» (Сardinal Points, www.stosvet.net )

 

Я не могла этого понять. Потрясение было ни с чем не сравнимо.

Когда уходит поэт, бросаешься к его стихам. Возникает особая потребность прильнуть к душе, которая в них отразилась, окунуться в её сгусток, посылающий сквозь строки преломлённые, но неискажённые лучи своих энергий.

К бесприютной душе.

 

Молча глядеть в просвет, / лампочку притушив.

 

Он шёл от образа, замешанного на ритме.

Падал в глубь своего собственного мирозданья и, почти в беспамятстве, видел мир острее, иначе, по-своему конструируя пространство, движущееся в стихах. Взаимопроникновение созерцаемого и невидимого, переливающихся друг в друга.

 

И стадо проходит, хрустя и стреляя звёздами по селу.

 

Он жил в реальности Фантазий. В клубке Дней и Видений.

Где всегда тревожащая нота мощно подступающего, грозного –

 

вот оно пылит, пылает,

впереди ли, позади.

 

Это состояние ритмически-музыкально выражено, и потому его прочная достоверность подлинна.

Пространство разворочено, свет щерится и кишит, звуки обретают движение.

 

Серочь, обморочь. Запах вод.

Шорох звуков и их поход

Дальше в проход

 

кишел фонарным светом поворот

булыжной мостовой

 

Щерится узкий свет.

 

Вот в какие пределы попала душа, которая светла и чиста –

 

Ничего на свете нету

Кроме неба и души.

 

Но небо – «подтекающая звёздами клеть», и потому и здесь, под ним, бесприютно.

«Предместья небес» – всё, что окружает, и сами небеса – совсем не из области стройного баланса для души Олега Вулфа, которая именно его и жаждет.

Разлад и столкновение. Трудные пласты воздуха. Часто неудобные и слишком плотные. Прохождение сквозь препятствия, высекающее свет.

 

О, какое же одиночество – понимать себя…

и добывать на небесной пашне пригоршню звёзд…

 

Падение в своё Одиночество ошеломляюще болезненно и благодатно. И всё-таки «от звезды светло. И ты стоишь, в себе её затаив». Но это уже не о себе.

«Странники и пришельцы есмы на земли и, по глаголу апостола, не имамы зде пребывающаго града…» – снова наплывает издалека.

Прощай, Олег… До встречи в граде ином.

Мы будем помнить тебя. И ты нас, если сможешь, не забывай.

 

Март 2012, штат Вашингтон

 

Евгений Евтушенко

 

СВОЯ ПОХОДКА

 

Есть люди, которые узнаваемы даже со спины. По походке.

Помните народное: «Я милого узнаю по походке»?

У всего, что писал Олег Вулф – прозу или стихи, – была своя походка.

Слова тоже ходят по-разному. У Пушкина ходили воздушно-летающе. У Мандельштама – бережно, словно боялись раздавить что-то живое. У Маяковского – полной ступнищей, даже в асфальте оставляя вмятины.

У Вулфа походка была ищущая, с зависанием в воздухе ноги, ищущей – место ступить туда, куда ещё никто не ступал. И это иногда замечательно получалось.

 

А я на шёпот эти дворы перетру,

прикушу эти старые города, подержу во рту.

 

или:

 

я молчу / в / городок коленей твоих

 

Мне кажется, что здесь предлог «в» – случайная потеря, а может быть, тоже «походка»?

А вот ещё: «словами машет немота».

Иногда это «ступательство» в то, где ещё нет ничьих следов, идёт уже строфами:

 

Я тебя в трамвае еду,

ты рукою помаши.

Ничего на свете нету,

кроме неба и души.

 

Или уже с артистизмом овладевания новой поэтикой, уже независимо развивающей раннего Пастернака, от чего, к счастью или несчастью, он отказался сам в конце жизни. Но тут это впервые подхвачено и уже почти освоено:

 

Ты выгороди этот город,

и он тебя поставит у ворот,

порывом ветра у ворот,

куда вагона поворот.

 

Такое освоение – тоже открытие. Это всё равно что вернуться в давным-давно заброшенную шахту и доказать, что там ещё много что ждёт не дождётся разработки.

А иногда Вулф даже выдерживает размер полного стихотворения, как в посвящённом непонятому великому пианисту Александру Избицеру, где повторяется имя «дерсу узала», может быть, в произношении Акиро Куросавы.

 

Полустанок в отставке. В остатке добра или зла.

Железнодорожность узла.

На морозе остаточный запах разъезженной стали.

Привокзальный кабак,

где любой из проезжих дерсу узала.

 

Иногда Вулф рискованно прибегает внутри своего почти островного существования к полураскрытию своих корней, ибо ни одна, даже экспериментальная, самостоятельность не бывает на пустом месте – например:

 

Сочувствие тебе, о гостевик,

и состраданье. Выстрел из ружья

сравнил когда-то с лысыми мужьями,

сидящими за праздничным столом…

 

…ни праздника, ни классика, ни ружей.

 

Почему это цитирование рискованно? Да потому что сегодня поэтическая безграмотность настолько сокрушительна даже у пишущих так называемые стихи, что иногда это наводит на мысль об умирании жанра, если знатоки становятся последними могиканами. Помню, ещё лет сорок тому назад Вознесенский доказал это, прочитав пастернаковский «Август» как своё последнее стихотворение, и никто из присутствующих не узнал, кто же на самом деле автор, включая и сидевших в президиуме поэтов. Но сейчас меня привело в ужас, как, будучи в Литинституте и разговаривая со студентами-поэтами, я вынужден был, цитируя им что-то, что они должны были впитать с материнским молоком, указывать источники. Сколько человек, сейчас говорящих по-русски, смогут угадать советского классика, на которого намекнул Вулф и какое его стихотворение он имел в виду? Думаю, на сто пятьдесят миллионов населения РФ, да и за границей, больше тыщи угадчиков не найдётся.

Одно из стихотворений Вулфа звучит, как заклинание:

 

Страшно свету без имени

полыхать в полынью.

Ты любить полюби меня,

я тебя полюблю.

 

Полынья непонимания с полуслова, нечувствования ни друг друга, ни себя, ни истории, ни литературы с тех пор разрослась в океанище. Существует не только разрыв между интеллигенцией и так называемым народом, но и разрыв внутри интеллигенции – на гармонически развитую элиту и на узких научных или технических специалистов, многие из которых не сдали бы экзаменов не только по иностранной, но и по отечественной литературе. Словом, наша профессия – поэзия – находится в опасном состоянии и почти уже перестала быть профессией, на которую можно существовать. Огромное количество потенциальных читателей и радиоэфир попсой, которая сама печёт свои песни, как базарные пирожки с начинкой, отравляющей вкус к поэзии. Эту украденную аудиторию уже не вернуть – она безнадёжна. И не надо. Но сейчас нужна новая мощная плеяда поэтов, которая бы сама создала новую плеяду своих читателей. Прекрасным читателем оказался художник Самсонов, блистательно проиллюстрировавший книгу стихов и прозы Вулфа «Весной мы увидим Соснова» и подаривший ей такую грациозную и мудрую обложку. Надеюсь, не ошибусь, предсказывая, что книга станет, если уже не стала, раритетом.

Проза Вулфа – это, в сущности, тоже поэзия, и, чтобы её понять, надо обладать тонким слухом, улавливающим самые многозначные нюансы его обаятельнейшей притчевости.

«Чаша возможностей столь полно выскрёбывалась предыдущими поколениями, что здесь начинали жить с чистого листа, едва успев записать на нём: ничего плохого в том, что не является прямым злом» (стр. 10). Какая заманчивая дорога для тех, кто косвенное зло даже и не подумывает считать злом. Какие богатые возможности в этой чаше для того, чтобы разбогатеть на обеднении других, да мало ли ещё для чего!

Философскую диссертацию можно писать, развивая следующую строку: «Оба допустили бестактность, сгладив неравенство жизни там, где все равны перед абсурдом». Я же позволю себе выступить оппонентом Вулфа при воображаемой защите такой диссертации и надеюсь, он мне простит: «Перед абсурдом равны все, но только те, кто не осознаёт, что сие есть абсурд». Поэтому я не включаю автора в число этих равных абсурду. Что ещё добавить? Жаль, что он не сказал многое из того, что, наверное, хотел бы сказать. отнято у настоящей поэзии агрессивно заполонившей эстрады, стадионы, телеэкран

Я надеюсь на то, что в конце концов и в поэзии никто не будет забыт и все поэты, заслуживающие этого, рано или поздно будут услышаны, в том числе и непохожий ни на кого походкой слова Олег Вулф. Но лучше, если не запоздало.

 

23 марта 2012

 

Лиля Панн

 

ОБ ОЛЕГЕ ВУЛФЕ

 

В начале была Русская Америка-2001, литературный конкурс, в жюри которого (вместе с Владимиром Гандельсманом и Соломоном Волковым) я «судила» поэзию и – отсеяла стихи Олега Вулфа. В первый раз я слышала это имя. Конкурсная подборка, к сожалению, у меня не сохранилась, и я не помню его стихов. Он потом ничего из той подборки в свои публикации не включал, и я уверена, что не из-за того, что не прошёл в наш шорт-лист. Просто он коренным образом вдруг изменился, сделал невероятный скачок. В тех конкурсных стихах была сложность ради сложности (ради конкурса?!), не оправдываемая поэтическим сюжетом. Так, в фабуле одной вещи фигурировал, если память меня не подводит, вроде бы международный самолётный рейс, итальянский актёр – не то певец какой-то, не то наркодилер в тёмных очках – и что-то такое ещё интересное…

Помню живо, что когда через год-другой на каком-то литературном вечере в «Русском самоваре» я увидела автора воочию, словно скроенного по популярной формуле «tall, dark and handsome», я подумала: «Ну да, такой и пишет про итальянских актёров на самолётах». И помню, как мне пришлось несколько удивиться, когда в нашей эмигрантской печати (в газете «НРС» и журнале «СЛОВО-WORD») я прочла цикл стихов Олега Вулфа «Переселенцы».

Существует ли связь между внешностью поэта и его поэзией, но «Переселенцы» – «железнодорожные стихи» Олега, не романтические (как это бывает часто в случае поэтизации мира железной дороги), а сухие, жёсткие, пропылённые какой-то непонятной, пугающей пылью или пеплом, – показались мне таинственным контрапунктом к этому стройному, красивому человеку. Держался он невозмутимо, был немногословен, стиль cool, казалось, давался ему легко, но в моих глазах имел опору в истинно оригинальной работе.

На «Переселенцы» откликнулся более чем одобрительно Гандельсман, причём не формально, а по делу. По делу стихосложения. Но у меня с этим самым стихосложением опять возникли трудности. Правда, совсем иного рода в сравнении с конкурсными стихами Олега. Я видела, чувствовала, что это настоящие, талантливые, интересные стихи, но понимала их как-то приблизительно. Чтение сложной поэзии проходит через свой черновик. Беловик требовал интенсивной энергии чтения, а её поглощало что-то другое, возможно, нагруженное не столь беспощадными смыслами, которые мне открылись впоследствии в стихах Олега. И потому более близкого знакомства с ним я не искала, знала: не заслужила – стихи его прочесть адекватно не сумела. (Общение с поэтами за пределами их поэзии представляет для меня определённую проблему.) Его вечеров, разумеется, я не пропускала. Проза и эссеистика Олега были несравнимо понятнее, многое нравилось, но не с той интенсивностью, с какой я относилась к его стихам – к ним оценки нравится / не нравится вообще не годятся. Словом, стихи оставались некой невидимой стеной между нами, о которой он, конечно, не подозревал.

Общение в рабочем порядке началось, когда Олег и Ира организовали творческое сообщество «Союз “И”», и Олег двум дюжинам литераторов сделал по подарку – сетевой странице. Без него я никогда такую штуку не завела бы (в социальных сетях я больше наблюдатель, чем игрок), но оказалось бесспорным удобством иметь большинство своих публикаций в одной сетевой корзине под рукой. И сделал он, отличный системный программист, на мой вкус, чётко и изящно.

Уверена, что не только я одна испытывала чувство неловкости и просто вины от того, что он тратил столько сил на нас, и ещё больше, когда они с Ирой стали издавать журнал «Стороны света». Олег был совершенно безотказен, отзываясь на любую прихоть автора в этом бесконечном деле выяснения отношений со своим текстом. О «СтоСвете» и «Союзе “И”» здесь рассуждать не место, но и не сказать о своей безмерной благодарности Олегу не могу.

А когда Ира и Олег связали себя своим личным «союзом и», мы стали дружить домами. Жить стало интереснее, теплее.

Олег не терял свою coolness, даже когда сердился. Как-то он просто разгневался, и я сначала растерялась – повод был вроде бы пустячный: мнение о фильме – но со временем оценила инцидент положительно, поскольку он приблизил меня к его стихам. А дело было так. Мне понравился, просто восхитил фильм «Петя по дороге в Царствие Небесное» Николая Досталя, и я порекомендовала его Олегу и Ире. Вдруг звонок от Олега: «Вы что, Лиля, считаете, что сталинский концлагерь дан правдиво?» – смысл примерно такой, а в голосе холодное бешенство. Я своё мнение менять не нашла нужным (в центре фильма не зона, а судьба умственно отсталого мальчика за зоной), но постепенно стала понимать, что Олег пережил трагедию советской России на глубине травмы, и она – ключ к его стихам, к самой их поэтике, форме, включающей любое содержание. Так и должно быть. И язык его мало-помалу стал мне внятен. Но слов восхищения и благодарности сказать я как-то не сумела. Да и не успела. Попыталась как-то выразить своё уважение к его поэзии в статье «После», опубликованной через год после его смерти в журнале «Звезда» (№6, 2012). Да, смерть всегда дочитывает поэта.

В начале июня того лета Олег и Ира были у нас вместе с несколькими другими друзьями. Я попросила Олега захватить гитару, он ведь прекрасно пел, свои тексты и других. Помню, я попросила его попробовать спеть Ирино стихотворение «Небо, Ваше высочество, поле, Ваше величество» – просящееся быть спетым (для меня уж точно). Оказалось, он уже давно поёт эту вещь. Он спел ещё песню на свои слова, вернее, стихотворение, посвящённое Ире: «Соловей, не жаворонок, поёшь».

Когда мы прощались, Ира и Олег пригласили нас на трёхлетие их личного «союза и» на 1 августа, и мы соответственно распланировали летнее время: поездку в Россию, затем в Ванкувер на математическую конференцию Виктора с последующим выходом в горы. В горах, спускаясь в сумерках со снежного перевала, я упала и сломала руку, первый перелом в моём теле. Мы вернулись на несколько дней раньше, и дома нас ждала ужасная новость вместо встречи, которую я предвкушала всё лето с чувством особой радости участвовать в их празднике.

Портрет Олега с гитарой висит в нашем доме ровно над тем местом, где Олег пел «Небо, Ваше высочество…».

 

 

Григорий Стариковский

 

ОЛЕГ ВУЛФ

 

 

Однажды Олег рассказал мне об участии в экспедициях на Памир. Я тогда подумал, что одних (я был бы в их числе) гонит в горы спортивный азарт, желание убедиться в собственных силах, другие же совершают восхождение, чтобы встретиться с родной стихией, со своими – скалами, пропастями. Олег мне всегда казался именно таким человеком, братом скалы и пропасти, обитающим где-то там, под облаками, среди разреженного воздуха, который он пил, как сладкие бессарабские вина. Стихи Олега растут из крупиц сиюминутной пыли, превращаясь в отроги и скосы, застревая в горле горных цепей. Они как бы взбегают по каменным уступам к своим вершинам, вторгаются в небесный створ. Мне казалось, что жизнь его была прочной, как базальтовые скалы после дождя.

Стихи Олега – редкостное сочетание силы, почти державинской (вот они где, скалы!), и ранимости, почти мандельштамовской. Я сразу запомнил город румын и беден. Поразило внутреннее сходство между стихами Олега и прозой Андрея Платонова – сходная глубина проникновения в стихию языка, причастность языковым пластам.

С Олегом Вулфом меня познакомил Владимир Гандельсман, когда мы готовили книжку Имона Греннана для нового переводческого издательства «Арс-Интерпрес». Одно из важнейших для меня событий, связанных непосредственно с Олегом, – издание издательством «СтоСвет» книги древнегреческого поэта Пиндара «Пифийские оды» в моих переводах.

Часто проезжаю мимо дома, в котором Олег прожил полтора-два года перед переездом в горы. Кажется, что он вот-вот выйдет на террасу покурить. Собственно, Олег на террасе во время перекуров, перерывов в работе – Олег, которого я запомнил.

 

 

* * *

памяти О. В.

на жаре живёшь, наугад горишь…

оплывает день на платформе темь.

человек всегда выбирает мель,

выбивает восемь из десяти,

 

говорит себе – мы живём в раю,

по субботам водит детей в кино,

уезжает куда-нибудь отдохнуть,

искупаться в море, набраться сил.

 

человек знает твёрдо, в какой трамвай

нужно сесть, чтоб доехать до новых дней.

он не любит, когда припускает дождь,

потому что он – пепел и соль земли.

 

потому что иначе он – не жилец,

оборвётся, как соловьиный свист,

как вечерний поезд, идущий из

междуреченска в соликамск.

 

 

* * *

человек ныряет в прорубь,

притворяется рекой.

человека помнит голубь,

сизый голубь городской.

 

человек плывёт залётный

и ногами бьёт об лёд,

потому что лёд холодный,

потому что лоб болит.

 

темнота течёт за ворот,

льёт свинцовую слюну.

человека мучит холод,

человек идёт ко дну.

 

только вздрагивает донка,

будто смерти вещество,

а другой в зелёной лунке

видит брата своего.

 

 

Валерий Хазин

 

ГОЛОС ОЛЕГА ВУЛФА

 

Летом 2011 года Ирина Машинская сообщила о внезапной смерти Олега Вулфа.

Сегодня, вспоминая его, я могу лишь добавить несколько слов к тому, о чём мы говорили с Ириной некоторое время спустя.

Олег сделал так много драгоценного для русской словесности, что его волшебный голос обязательно должен встретиться с лучшими собеседниками в литературном Раю – такими, как Овидий, Джойс, Набоков, Мандельштам и многие другие.

Всё, что он делал как редактор журнала «Стороны света», как издатель и инициатор литературных проектов было наполнено любовью к слову и подлинным благородством не только в работе с многочисленными авторами, но и в тех непростых взаимоотношениях, которых требует от писателя то, что называется «современной русской литературой». Мне кажется, именно благодаря этим личным качествам Олега, благодаря его глубине и мужеству журнал, издаваемый в Нью-Йорке, довольно быстро превратился в особую точку литературного ландшафта, в место почти невиданной концентрации первоклассной русской поэзии, прозы, эссеистики. Не говоря уже о том, что к этому берегу начали постепенно «прибиваться корабли» буквально со всех сторон света, не говоря об отдельной англоязычной версии журнала, о портале авторских страниц, о разнообразных издательских проектах.

Но всё это были, как выразилась Ирина, «труды и дни» Олега – редактора, издателя, труженика.

А ведь был (и, по счастью, остаётся с нами) ещё и голос Олега Вулфа – Поэта и Прозаика – голос, по-настоящему волшебный. Даже крохотная по объёму книга «Весной мы увидим Соснова», где собраны его стихи разных лет и «Бессарабские марки», даёт представление о тончайших обертонах этого голоса, в стихии которого поэзия и проза так магически про(ис)текают друг-из-друга друг-в-друга.

Думаю, книга эта принадлежит к числу наиболее изысканных шедевров и обогащает русскую литературу точно так же, как «Школа для дураков» Соколова, «Бледное пламя» Набокова, «Каменный остров» Гандельсмана, опубликованный в «Сторонах света».

И, наверное, всякий раз, когда тексты Олега будут встречать понимающие читательские глаза, его голос будет возвращаться из тех мест, в которых и положено обитать голосу поэта – по крайней мере, на «время звучания» стихотворения.

К сожалению, нам так и не удалось повстречаться с Олегом лично. Наше знакомство началось как деловая переписка издателя с автором, которая, разрастаясь, незаметно превращалась в «разговоры обо всём», «философские диалоги» и заочные дружеские встречи. Если бы сегодня я всё ещё курил, можно было бы сказать, что в этой переписке переплетались бы дымы наших трубок и согревали, несмотря на разделяющие нас возраст и Океан.

Хотелось бы надеяться, что публикуемые, по просьбе Ирины Машинской, «выбранные места» из этой переписки позволят хотя бы немного приблизить звучание голоса Олега.

Поводом для возникновения этого «ответвления диалога» стал присланный Олегом фоторепортаж о презентации англоязычной версии «Сторон света» в ресторане «Русский самовар» в Нью-Йорке в октябре 2010 года. На каком-то этапе нам обоим вдруг показалась, что в обсуждении обнаружилось некое несовпадение взглядов на происходящее. Обмен ночными электронными письмами довольно быстро всё разъяснил, и несовпадение было снято. Однако, несмотря на краткость этого «эпистолярного сюжета», в нём, кажется, нельзя не расслышать то, что делает голос Олега таким глубоким и незабываемым: благородство, преданность русскому слову, достоинство человека и писателя.

 

Октябрь, 2011

 

 

Ответ Олега Вулфа №2. Ночь, 23 октября, около 2.30

 

Дорогой Валера, написал Вам предыдущее письмо под утро, после бессонной ночной работы…

…Возможно, я ошибаюсь по существу, но у меня есть чувство или видение неявной оппозиции нашему двуязычному проекту в российском литературном истеблишменте. Что-то вроде сжатой версии общего отношения к коллаборационистам. Здесь есть доля нашей вины: мы недостаточно проясняем суть проекта. Похоже, что теми, кто не пишет по-английски, не участвует в реалиях англо-американского литературного и переводческого мира, этот смысл может быть неясен. Существуют, с другой стороны, и некие самостоятельные, имманентные трудности понимания, относящиеся к сфере общего миропонимания, к родовому русскому осознаванию языка как дома, куда нет входа чужим или, скажем так, не наносят с улицы.

Что доходит сюда из России? Ничего. Разве что жёлтенький журнал «Сноб» появился во всей красе своего нью-йорского маркетинга. На западе не читают русских, просто потому, что их там нет. Переводы, особенно хорошие, немногочисленны, избирательны, а мир славистики узок и академичен. Бродский, по сути, не окно прорубил, а дырочку проковырял гвоздём. Лучших русских поэтов из живущих (навскидку: Айзенберг, Цветков, Гандельсман, может быть, Кенжеев и пр.) здесь не издают по той же причине, по которой их не публиковали в Союзе: это «другие» стихи, иной уровень и другое понимание мастерства, другая глубина мышления, колоссально другой уровень разговора. Об английских стихах Бродского тут часто отзывались пренебрежительно, но издавали, пусть и чужого. Роберт Чандлер, наш британский соредактор, переводит и издаёт Платонова, Пушкина, Гроссмана, Шаламова в лучших американских и английских издательствах. Это – огромная работа. Помнится, несколько лет назад, находясь в больнице, я случайно обнаружил переведённый Робертом рассказ Платонова в номере «Нью-Йоркера», валявшемся на полу. Но этого – очень мало, капля в море. В этой ситуации мы и расширили свой проект, поставив себе задачей если не окно прорубить, то хотя бы ещё одну дырочку проковырять гвоздём.

Посмотрим, справимся ли, хватит ли сил. О деньгах не говорю: никаких грантов, ни российских, ни американских, ни британских, нет. Есть два изданных в сети и на бумаге тома, пять томов переписки и потрясающее, самое тёплое отношение американских и английских переводчиков, писателей, поэтов, университетских профессоров, многих из которых Ирина давно знает лично. Несколько университетов в США и Англии пригласили нас с журнальными чтениями, в их числе Оксфорд. Дело движется и движет.

Надеюсь, мне удалось ответить на ваш вопрос о русской литературе, празднично перетекающей в английский.

Что до обстановки в зале, это второй этаж ресторана «Русский самовар», отведённый под поэтические и прочие чтения Романом, его хозяином. Ресторан находится в районе театрального Бродвея. Вы, возможно, знаете, что его совладельцами были Бродский и Барышников…

 

Всего Вам самого доброго, и привет от Ирины –

 

С уважением,

Ваш Олег.

 

Ответ Олега Вулфа №3. Утро, 23 октября (время московское)

 

Дорогой Валера, я не ответил на ваш второй вопрос…

 

…Сидящие за столом[1] – писатели, поэты, люди, сделанные из замешанного на слове теста. Зал этот называют «комнатой Бродского». Здесь висит его портрет, тут он читал свои стихи, а иногда и стихи других поэтов.

Все эти люди, за исключением Лёши Цветкова, для которого писательство есть профессия, пишут до и после своих университетских лекций, домашней преподавательской работы, вычитки редакционных материалов, многих часов, убитых на заказные переводы или, в случае с Андреем Грицманом, проведённых рядом с умирающими людьми в медицинской клинике для раковых больных. Половина из них не говорит по-русски, поэтому всё на English.

Две трети приехали в этот зал из сравнительного или несравненного далека, чтобы по окончании чтений тут же пуститься в обратный путь, каждый своей последней лошадью. Счастливчики, живущие неподалёку, скорее всего, останутся внизу, на первом этаже, чтобы, что называется, ещё пожить. Им подадут горячительного к чему-нибудь горячему, и они пустятся в разговоры об этом «ещё пожить», а именно посвящённые политическим новостям, личным предпочтениям в той или иной области, сравнительным преимуществам водки, настоянной на клубне хрена в течении двух недель, прочим перспективам N, грядущим в течение года. Они будут говорить об всём, что не имеет отношения ни к литературе, ни к литераторам, ни к кормилице-профессии. Возможно, им будет тихо и светло.

Никому из этих людей неизвестно, доживёт ли он (или друг, товарищ и враг) до конца года, что произойдёт дальше в том случае, если да, или в ином случае…

 

Ваш Олег.

 

Ответ В. Хазина №2. 23 октября, 13.10 (время московское)

 

Дорогой Олег!

 

…Видит Б-г, …никакой оппозиции и – тем более – иронии по отношению к вашему делу, к двуязычному проекту, в моих словах (и ощущениях) нет и не могло быть ни в каком случае. Не возьмусь судить обо всём «российском литературном истеблишменте»: не знаю, существует ли в нём подобная оппозиция. Не уверен, могу ли считать себя частью этого истеблишмента. Но как человек, сочиняющий русскую прозу, могу сказать, что отношусь к вашему делу, которое «движется и движет», с искренним и глубоким почтением и благодарностью – благодарностью профессиональной и личной. То, что обстоятельства места и времени разместили нас сегодня по разные стороны Океана, не имеет здесь никакого значения, поскольку я чувствую себя плывущим с вами в одной лодке…

…Всё, что Вы пишете о бытовании русских литераторов, поэтов, переводчиков в США; всё, что связано с публикацией-непубликацией лучших текстов («других стихов», требующих иного понимания мастерства, «колоссально другого уровня разговора»); вообще всё, что сопровождает реализацию подобных литературно-гуманитарных проектов, – всё это мне хорошо знакомо и понятно.

Поверьте, Олег: литератор, живущий сегодня в таком городе, как Нижний Новгород (former Gorky, – пишут в американских путеводителях, мрачновато не различая город Горький и Горки Ленинские. Фонетика и графика – увы! – тут политически некорректно побеждают топонимику…), – живущий здесь литератор отлично знает горький вкус заброшенности и обречённости. Иногда эти ощущения совпадают с тем, что Вы описываете, до каких-то совсем уж трагифарсовых бытовых деталей…

…Через подобные ситуации (где дух так по-бахтински воспаряет над водкой и канапе на заляпанных столах в каком-нибудь Доме актёра) мне приходилось проходить не раз…

Дорогой Олег! Видимо, это моё оправдание затягивается лишь потому, что мне очень хочется передать Вам (и всем, кто рядом с Вами) всю теплоту, нежность и понимание, с каким я воспринимаю всё, что вы делаете сегодня. Ваше дело (поверьте!) не может формировать никакой «сжатой версии общего отношения к коллаборационистам» (во всяком случае, с моей стороны) на том только основании, что судьба поместила ваш нынешний проект в Нью-Йорк, а некоторых из нас оставила во глубине российских имперских руин. Больше того, могу предположить, что временами ваше ощущение заброшенности должно переживаться ещё острее в силу иной языковой и культурной облачности, вас охватывающей… Короче говоря, «литературный каторжанин», заключённый посреди глухоты сегодняшней российской провинции, не может иронизировать над работой собратьев, переводчиков, проводников между русской и англоязычной литературой. И уж тем более не может этого делать такой «каторжанин», чья литературная топография прорисовывалась, помимо прочего, тропами Джойса, Фолкнера, Сэлинджера и т. д…

 

С уважением и благодарностью,

Ваш Валера.

 

Ответ Олега Вулфа №4. Понедельник, 25 октября 2010, 04:50:06

 

Дорогой Валера, спасибо за тёплое, подробное письмо. Конечно, Вы ничуть меня не обидели и, надеюсь, дружески простите мне нелепость, с которой я …навёл нас на такую мысль…

И я, и Ира всегда видели в Вас не только «писателя в силе», но и единомышленника, работягу и жестянщика[2]…

…Конечно, все мы прошли «тропами Джойса, Фолкнера, Сэлинджера и т. д.», многими, многими т. д., в каковых окрестностях – ничего подобного, и мне остаётся лишь посыпать главу сигаретным пеплом. В доказательство прилагаю зажигалку, подаренную (похоже, с целью) Лёшей Цветковым журналу и использованную мною только что по предназначению.

Конечно, я понимаю и написал Вам о том, что большие наши поэты – Айзенберг, Кенжеев, Машинская, Цветков, Гандельсман и другие – не приняты в США именно по-английски. То есть не то чтобы не прощаясь, а несколько даже не прощая. Переведи у каждого и с каждым 75 избранных стихотворений плюс эссеистику, издай разом серию, брось на полки Barnes & Noble – может случиться переворот, сопоставимый с общестью теории относительности. Многие вещи в сознании, в иерархии важных понятий могут быть разоблачены, многие найдут подтверждение, но дело даже не в этом.

Помните, было в Кишинёве издательство «Картя молдовеняскэ», где те же переведённые на русский Райт-Ковалёвой и другими Фолкнер, Томас Вулф, Хемингуэй, Сэлинджер издавались в семидесятые годы на обёрточной бумаге, «на вес» и изменили сознание двух поколений? Это даже не тропы, которыми ходили со всеми своими песнями, спичками Балабановской фабрики и армейской тушёнкой в рюкзаке, пока не раскрылась вдруг совокупность ландшафта, от которой захватило дух. Это – событие геологического масштаба, тектонический сдвиг. По моему искреннему убеждению, без этого сдвига Нижний Новгород, скорее всего, оставался бы Горьким по сей день, а империя… Как пишет тот же Цветков в нашем журнале, «the old emperor isn't necessarily evil / he only hurts us when there is no other recourse».

Это всё, конечно, «придумал Черчилль в 18-м году», и Б-г с ним.

 

С самой дружеской теплотой и уважением –

Ваш Олег.

 

 

Анатолий Найман

 

О.В.

 

Мне казалось, мы раз или два случайно виделись, были мельком знакомы. Выяснилось, что нет, путаница, цепочка недоразумений, только казалось. И вместе с тем – что да: если не он со мной, то я по крайней мере был с ним знаком. Как с небесным телом, которого не видишь, но которое воздействует на общее пространство, смещая на чуть-чуть орбиты видимых. К тому же понятие «казалось» для меня всю жизнь было не менее убедительно, чем «знал». И когда мне прислали его фотографию, моё «казалось» так и предъявило себя: конечно, знал.

Смерть Олега Вулфа, при всей её трагичности и нестерпимости боли, не выглядит вырывом из системы здешних координат и исчезновением в неизвестности. Он об изгородь этой неизвестности тёрся будучи живым, нет-нет и захаживал туда. «Дождь рушится в себя» – это значит, что и то, что вне человека, и его душа – словом, всё на свете самодостаточно. В таком случае надо признать, что всё, чему он принадлежит, всё, что так дорого, – в то же время существует независимо от него, чужое ему: «спускали ночь, как хлам в бескормицу». И отдать себе ясный отчёт в том, переносимо ли ещё, что «небытия распахнутый очаг / предместьями небес / был разворочен», – или время сдаваться.

Для поэта такая ситуация осложняется тем, что он – говорит. Говорящему требуется подтверждение, что его слышат. Иначе он городской сумасшедший, что-то бормочущий себе под нос. Сам он несомненно знает, что его слова – первостепенной важности. Но как это соединить с тем, что никому нет до них дела? Слово всем весом наваливается на рычаг, переводящий рельсы, – мир всем числом без труда удерживает его. Человек, родившийся поэтом, всеми силами скрепляет в себе одно с другим. Телесный состав трещит по швам, сердце разрывается.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Валерий Черешня

 

ПИСЬМА 2007 ГОДА

 

Я почти не знал Олега. Мы виделись от силы два-три раза и ни разу не поговорили – так вышло.

Но – «по делам их узнаете их». А дела были существенные и бескорыстные. Главным делом, делом жизни, конечно, были стихи и проза, но о них говорить мимоходом невозможно, их своеобразие ждёт конгениального читателя, у которого совпадут складки боли и прозрений с написанным, и именно такой читатель напишет (или уже написал) достойное его творчества эссе.

Для меня главным было создание, редактирование и вся техническая работа по поддержанию сайта журнала «Стороны света». Помимо самого журнала, Олег создал персональные страницы поэтов и прозаиков, объединив их в «Союз “И”», тот самый союз, который легко и без претензий соединяет однородное и разнородное, но всегда интересное уже тем, что живёт в одном большом Предложении, расслышать которое может только чуткая ко всему талантливому душа. Такая душа, несомненно, была у Олега, одно из свидетельств тому – его деятельный отклик на безвременную смерть замечательного поэта Льва Дановского; первый номер журнала был посвящён его памяти, и почти сразу же Олегом была создана его персональная страница. Дальнейшие выпуски сохранили высокий уровень профессионализма и вкуса, каждый может убедиться в этом, зайдя на сайт журнала.

Повторю, что с Олегом непосредственно мы почти не общались. Но у меня чудом сохранились два его письма, которые, на мой взгляд, много говорят о нём, о его отношении к жизни и смерти. Переписка возникла из-за необходимости что-то поправить на моей странице сайта. Письма написаны весной 2007 года, для связности и понимания мне придётся приложить и своё ответное письмо.

 

«Валерий, спасибо! Хотелось бы привезти журнал в СПБ, устроить чтения, презентацию, пожать тебе руку.

Смешно и грустно, необходимо оформлять российскую визу.

Последний раз делал это в 98-м, чтобы полюбоваться церетелиевыми квазичудесами в Москве и чудовищной заброшенностью своего дома в Кривоарбатском переулке (рядом с музейным особняком архитектора Мельникова). Уезжал из Горбачёвского Союза, когда ещё лишали гражданства, презрительно отбирали паспорта, военные билеты и трудовые книжки. В Италии по телевизору смотрел, как румыны убивали Чаушеску. Чудовищные кадры, как крысу. Как итальянские партизаны застрелили беглого Муссолини. Через год убили моего бывшего соседа, который отказался продавать квартиру оптовому скупщику. Теперь смотрю прямые передачи – отпевание Ельцина.

Целая жизнь прошла.

Материал поставил на твой сайт, немного его (сайт) поправил технически, а также убрал загадочные цифры.

Твой Олег».

 

«Спасибо, Олег, за мгновенную реакцию. Понимаю твою оторопь при слове «виза», у меня при этом слове тоже пропадает желание куда-то двигаться. Что касается нашей жизни, которая прошла (пока!) в относительно вегетарианские времена (и то, боюсь, многие справедливо не согласятся с этим), то единственный вывод, к которому приходишь: невозможно требовать какого-то нравственного (или хотя бы вменяемого) поведения от общества и даже от других людей, такие требования применимы только к себе самому с одной профилактической целью – побыть ещё какое-то время человеком. Те ужасы, о которых ты пишешь, звенья довольно злодейской цепочки причинно-следственных связей нашей жизни, о которых так убедительно говорят буддисты, хотя утешением это не может служить ни жертвам, ни насильникам, которые так часто меняются местами. При отсутствии особых иллюзий, нам остаётся быть готовыми ко всему и разбираться с самими собой больше, чем с другими.

Твой Валерий».

 

«Я и сам удивляюсь, Валера, как это мы не попали под третью мировую и прочие прелести. Да и возраст уж такой, что нельзя сказать: мол, у нас всё впереди.

Конечно, надо разбираться с собой, не судите, да не судимы будете. Здесь я с тобой в одной лодке. И начинать хорошо с конца – со смерти. Научиться, как индусы, плясать на собственных похоронах. Самым серьёзным образом.

Твой Олег».

 

 

Женя Крейн

 

ЩЕДРОСТЬ

 

Собственно, он был прав – прав был, когда не пожелал давать на своём сайте ссылку на мой новый сборник; прав, когда запретил мне обратный ход в свой журнал: стёр меня, заархивировал и стёр – словно и не было меня. Так Высшее Существо стирает тебя из общего числа существующих и даже из анналов памяти вычёркивает; и только следы, слабые следы в сети…

А может, смерть всегда права? Потому что запись уж сделана и её не изменить, не поправить, не вернуться обратно в прошлое, не договориться, не умилостивить судьбу?..

Но я, конечно, обиделась, вернее – остановилась, поражённая в самое слабое моё, незащищённое ёжащееся творческое нутро. Так после грозы, уже отряхиваясь, приходя в себя после шока: что это было?

Олег, с которым я познакомилась уже только после того, как его не стало. Не стало с нами, здесь. Но осталось так много. Пожалуй, он оказался тем самым точным, но и самым болезненным литературным моим редактором – не жалевшим сил, искренне веровавшим в искусство, в талант, в работу, в правильную ноту, в стиль.

С другой стороны, стиль – это всегда поза; верно взятая нота – а потом голос уже дрожит; но держи, держи ноту, не урони стиля. И сейчас – это тоже поза. Потому что перед смертью, внезапной смертью, трагическим уходом из жизни мы бессильны. Любое творчество – это побег от смерти, игра в прятки: ты меня – либо я тебя. Может искусство победить смерть?

А для редактора важнее всего щедрость – не махнуть рукой, не пройти мимо, не пожалеть сил, слов, личного пространства и времени. Может, именно поэтому он так меня? Потому что вкладывал в то, что делал, – своё, личное, искреннее.

С ним было трудно. Я это сразу поняла. А ведь и было-то всего лишь несколько электронных посланий – из Бостона в Нью-Йорк и обратно.

Ну вот, и опять я о себе, родной. А иначе возможно? Потому что слова и есть то самое, нутряное, что становится всеобщим. И получается, что его жизнь и судьба тоже уже не совсем личные, а наши, всеобщие – на просторах словесности, растащенные на печатные строки, втиснутые в переплёты, сетевые, электронные вспышки ли, отрывки, памятки, следы нашего времени.

Впервые я написала Олегу по рекомендации Маргариты Меклиной в декабре 2005 года. Казалось, кто я ему? А ответ пришёл вдумчивый, глубокий. Похоже, этот человек очень серьёзно жил. А я его совсем не знала.

Он ответил: «…У нас только-только вышел первый номер, читательский круг неширок. Подобно намоленным иконам, существуют начитанные журналы, к которым наш не относится. Не пройдёт ли публикация втуне, да ещё таким образом, что от повести впоследствии откажутся более известные издания, мотивируя отказ тем, что она уже увидела свет? И самое главное: даже и при достижении журналом известной популярности, мало кто возвращается к его начальным номерам…»

Удивительное свойство электронной переписки состоит в том, что всё сохраняется, всё можно при желании найти. И ощущение – словно продолжаешь общение с этим человеком.

«…Особенности Вашего стиля таковы, что любая неточность, выпадающая фраза может разрушить всё. Здесь надо работать так, чтобы из новеллы соломинку нельзя было вытащить, но при этом не пересушить вещь, дать ей возможность дышать, быть свежей».

А ещё он извинялся за свои замечания.

На такую вдумчивость и щедрость отвечать можно только искренно, от души: «…Спасибо за редакторские замечания – они необходимы при этой работе, которая совершается в одиночестве; я совершенно не обижена, больше того – благодарна».

Теперь я себе говорю, что конфликта не было. Мы пересеклись в литературно-сетевом пространстве, и он подарил мне капельку той веры в себя, в своё слово, без которой нет будущего у этой кропотливой работы.

Спасибо, Олег.

 

Роберт Чандлер

 

ОБ ОЛЕГЕ

 

Я встречался с Олегом четыре раза, и каждый раз он так или иначе производил сильное впечатление.

Наша вторая встреча, в Лондоне, была несколько абсурдной. Меня удивило, что он заказал двойной эспрессо в самом начале ленча. Позднее выяснилось, что он только что бросил курить – это было непросто.

Если говорить более серьёзно, я мало знал людей, чьи слова были бы столь весомы.

Однажды вечером, в Манхэттене, на своей машине подбрасывая меня к месту, где я остановился, он  рассказал, что когда-то в течение нескольких лет был нью-йоркским водителем такси и что это был ад. И добавил, что пребывание в аду имеет свою хорошую сторону: оно помогает человеку понять, что, собственно, он хочет делать в жизни. Я чувствовал, что он говорил это серьёзно и искренне, что он действительно знавал адские места и усвоил те уроки.

Мне дорога его высокая оценка моего перевода «Жизни и судьбы» Гроссмана. И опять же, я знал, что он говорил искренне.[3]

Но более всего я благодарен Олегу за то, как кропотливо и с каким воображением работал он над веб-сайтом журнала Cardinal Points. Электронное общение часто лишает корреспондентов возможности разговора на глубоком уровне – может оказаться так, что автор «общается» с редакторами лишь посредством коротких электронных записок, в то время как ранее с ними можно было нормально познакомиться и поговорить. Но в Cardinal Points всё было иначе. Недавно я написал Ирине, что этот журнал похож на городскую площадь, где можно познакомиться со множеством людей, перекинуться парой слов с несколькими из них, а потом – с одним или двумя – направиться в кафе для более серьёзной беседы, которая в отдельных случаях приведёт к новому и неожиданному проекту.

Вокруг Cardinal Points всегда присутствовала аура тепла, ума и интеллигентности, и я глубоко благодарен Олегу за это.

 

Февраль 2012

Лондон

 

Пер. с англ. Ирины Машинской

 

Борис Дралюк

 

ПАМЯТИ ОЛЕГА ВУЛФА

 

Я познакомился с Олегом в 2011 году в Нью-Йорке холодной февральской ночью, и хотя я не мог предвидеть, до какой степени наши пути переплетутся в течение следующих пяти месяцев, я сразу понял, что столкнулся с невероятно тёплым, искренним человеком – и что в любом случае я не хочу терять с ним связь. В тот вечер мы праздновали выход нового сборника Полины Барсковой, частично в моём переводе. Ирина Машинская любезно согласилась принять участие в чтении, и Олег сопровождал её, оказывая поддержку, как всегда. Я часто задумываюсь об этой своей удаче – об этом ряде, казалось бы, незначительных совпадений, которые привели нас всех в этот уютный книжный магазин в Манхэттене.

После чтения Олег и Ирина одарили меня замечательными стихами (её) и совершенно уникальными «Бессарабскими марками» (его). Через несколько дней, отметив завершение нескольких длительных проектов, я возвращался домой в Лос-Анджелес.

В самолёте я открыл тонкий, внешне скромный «кляссер» и вступил в яркий, щедрый мир Сандулян. Все признаки истощения мгновенно исчезли на высоте в двенадцать километров над землёй. Я был совершенно очарован голосом и воображением этого прекрасного прозаика и сразу захотел перевести «Марки» на английский язык, хотя бы для того только, чтобы поделиться ими с теми моими друзьями, которым не посчастливилось прочесть их в оригинале.

Вскоре я закончил перевод первой «марки» и отправил его Олегу. Полученное в ответ письмо демонстрировало доброту и проницательность этого человека. Я продолжал переводить «Марки», мы обменивались письмами, часто с участием Ирины, и становились ближе с каждым посланием. Пятого мая мы достигли нашей цели: «Марки» существовали на двух языках. Олег написал мне письмо (может быть, сто первое, может быть, сто второе), поздравляя меня и объявляя, что он только что налил себе стакан вина. Я сделал то же самое. В Нью-Йорке было два часа ночи, а в Лос-Анджелесе ещё одиннадцать часов вечера.

«Закончились три месяца чудесной работы, – написал Олег, – по которым мы с Ирой будем скучать». Почти ровно год прошёл со дня нашей встречи – и я скучаю.

 

13 февраля 2012

 

Сибелан Форрестер

 

ДВА ДНЯ В ПЕНСИЛЬВАНИИ

 

Впервые я увидела Олега Вулфа в 2009 году на конференции AATSEEL в Филадельфии. Он казался тише других поэтов в группе и не произвёл на меня сильного впечатления. Второй раз мы встретились в Нью-Йорке в октябре 2010-го, на презентации первых двух выпусков Cardinal Points. Тогда он, если не читал сам, был чрезвычайно занят тем, как проходит вечер, стараясь, чтобы последовательность чтений подчёркивала особенности стиля каждого выступающего, а то и позволила тому или другому участнику ускользнуть пораньше.

Весной того года он, вместе с несколькими другими авторами Cardinal Points (Ириной Машинской, Крэгом Чури, Джей Си Тодд), посетил Суортмор колледж. Погода в тот вечер была чудовищной, и тем прекраснее было чтение. Присутствие Олега было негромким, но значительным. Он был с Ирой, с которой, благодаря её сербской переводчице Драгине Рамадански, я уже была знакома раньше. Потом, перед их отъездом домой, мы посидели в китайском ресторанчике.

Немного лучше я узнала Олега в течение двух дней, 18 и 19 июля 2011 года, когда я гостила у них с Ирой в их пенсильванском доме. Уже путь туда оказался памятным – как будто я готовила себя к какому-то всеобъемлющему опыту: повороты дорог, по которым я раньше никогда не ездила, но которые выбрала в тот раз в надежде на красивые виды; яркий, немного пыльный солнечный свет; бензоколонка прямо у дороги, у перекрёстка, там, где движение подчинено ритму светофора; пенсионеры, превратившие столики кафе внутри супермаркета в утренний рай кофе и разговоров.

В те дни в их доме среди деревьев мы с Ирой работали над переводами из Софии Парнок, и Олег присутствовал где-то на периферии моего сознания: занимался в своём кабинете в глубине дома – кабинет этот казался норой, упрятанной под лестницей, ведущей наверх, хотя на самом-то деле он был и не под лестницей. Время от времени он появлялся, чтобы рассказать Ире о только что полученном письме, размяться физически и умственно – и снова назад, к компьютеру, на котором он в последнее время работал над новым дизайном сайта, становившегося всё более красивым и удобным.

Думая об этом посещении, я вспоминаю свою давнюю поездку в Переделкино однажды летом, во времена моего студенчества в Москве. Благодаря случайной цепочке встреч я оказалась на даче Чуковского и познакомилась с Семёном Липкиным и Инной Лиснянской, о которых я до того не знала. Они произвели на меня глубокое впечатление, что неудивительно теперь, когда я больше знакома с их творческими судьбами. В тот вечер я уехала с осознанием их доброты к молодому человеку, щедрости внимания старшего к младшему, который когда-нибудь, может быть, и дорастёт; с постоянным ощущением их полноценного присутствия и при этом – постоянной же, едва заметной отвлечённости на свои глубинные переживания и опыт.

Я чувствовала что-то похожее в присутствии Олега, хотя на этот раз я по возрасту была ближе к писателю и лучше понимала его значимость. Пока мы трое болтали за едой, он рассказывал о журнальных делах, порой бросая горькие замечания по поводу тех или иных течений в литературном мире, влияющих на его работу с Cardinal Points и его старшим братом, журналом «Стороны света». Пока мы с Ирой разговаривали, или тянули ледяной компот, или ездили к озеру искупаться, он выходил на террасу, набивал трубку табаком, потом спускался по ступенькам во двор – покурить, так, чтоб дым нас не беспокил. Лишь доносящийся до нас лёгкий приятный дымок да быстрый, глубокий, всеобъемлющий взгляд человека с весомыми мыслями и богатой, сложной внутренней жизнью.

На второй день, после полудня, мы пошли прогуляться вокруг озера, лежащего на краю поместья, которому когда-то принадлежала земля нынешнего посёлка. Олег знал множество интересных фактов об истории этих мест, но разговор о литературе просачивался сквозь все остальные. Мы дошли до тупика, повернули по тропинке назад к озеру – и там я сделала несколько снимков моих хозяев. Как странно возвращаться к этому моменту и осознавать, что это были последние фотографии в жизни Олега. Я помню, как мы брели к парковке, все потные от невозможной жары, но теперь мне кажется, будто тогда, в июле, шёл снег.

 

2012

 

Пер. с англ. И. Машинской

 

 

Драгиня Рамадански

 

ВОЛКУЮЩИЙ ГОЛУБЬ

 

Памяти Олега Вулфа

 

Международный Фестиваль поэзии с 25 по 30 августа 2009 года в Нови Саде. Чтения, экскурсии, поэты из всех стран мира. Всё, впрочем, игрушечно, кроме внутреннего пространства хозяев и гостей. Всегда заглядываю, будучи переводчицей (Сента километров в стa от Нови Сада).

Свою поэтессу, Ирину Машинскую, я наконец извлекла наружу (на фотографиях она всегда скрывает своё лицо – зонтом, чёлкой, ракурсом). Невероятно тонкая чеканка лица и фигуры. При знакомстве все боялись, что радушием разобьют её, как веточку коралла. То же самое про стихи – их потрясающая музыкальность подчёркивает тугоухость неавторского прочтения.

А рукопись Олега завораживает сразу. На редкость невысокомерная любовь к малым мира сего. Влюблённость в чудаковатых, эксцентричных земляков, облагороженная дистанцией и ностальгией. Прямо сопафосник Бабеля. Не без Армении Мандельштама. Это вызов переводчику: сложившаяся система любовных отношений автора со своими персонажами. Олег любил свой мир, свою облизанную рану, свою тему, своих героев. До странного расходился с большим светом.

Мы с ним приподняли было крышку самой ранней дружбы, смешливую, игривую сессию обрывистых разговорчиков sub rosa. (Кто-то новое блюдо сготовит, и уже небо другое. А иной заморским воздухом не надышится. Об этом вроде поспорили да и согласились. У каждого своя Шамбала.)

Чуткая к мазкам Павича, многое стану находить / терять в переводе. Словцо другое прозвучит паролем: любовь к полустанкам, грязнотца жизни как она есть, хазарский пушок над верхней губою, солнечная перхоть, спичные и птичные вечера. Кто поймёт, если не мы, тех вьюжных славян.

Кто это мы? Дети перекошенных сюжетов и стилевой путаницы, взросшие в обстановке петров-водкинской мебели. Право, по этой картине можно нас узнать. Для иного это Новоселье, а для нас – недотоптанный давний бал. Все эти преступления вещей, кочевания бельевых меток…

Я не могу оторваться от впечатления, что про волка – это про него. Он всегда был в огромной опасности – в него всегда можно было влюбиться.

Никогда не забуду зрелища: новисадская улица, его слегка робертмитчумская, спортивно подтянутая фигура, медленно превращающаяся в точку. Неужели он действительно уйдёт, ёкнул мой взор (сердце, экономя силы для простого тиканья, спало). Так случилось и с белым голубем, ночевавшим на моём подоконнике.

Не меняя своего намерения, он ненадолго приютился, на своём загадочном пути. А потом скрылся, повёрнутый спиной, формулой неизбежного расставания. Волкующий голубь.

Да, кишинёвцам всё можно, кудесникам таким. С пушкинской поры это синонимы. Что за свободные люди! Колдуя над сахарным конвертиком его манускрипта (восьмерик на четверике), я по крупицам его перевожу.

 

2011

Сента, Сербия

 

 

Постскриптум

 

Вслед за этим текстом и в связи с ним пришло ещё несколько писем, и Драгиня попросила меня присоединить эти наши уточнения к тексту воспоминаний (И.М.).

 

Д.Р.: Мы с Олегом и Вами, как заговорщики тираноборческого кружка, на сквозняке гостиничного холла[4] успели поговорить о самом важном. У меня было такое ощущение, что сквозь гвалт вестибюля мы кричали друг другу в ухо самые важные свои истины, допытываясь, до непристойности откровенно. Помните? Это было sub rosa, хоть и на виду у всех. Я попрекала Олега Америкой, отстаивая свой пыльный мирок, провозглашая вершиной храбрости – решение остаться. Просто я не хотела в его глазах показаться трусихой, не изведавшей большого мира. Он, конечно, всё это знал и был неимоверно благосклонен, шутливо принимал всю вину на себя, ни чуточки не обороняясь и не нападая.

 

И.М.: У Олега была замечательная манера разговаривать, беседовать без какой-либо конфронтации – всякая полемика у него выливалась в письма, а в устном разговоре энергетика всегда была другая, вот именно благосклонная, энергетика беседы – и мне это тоже было очень дорого (у меня к этому – конфронтации людей – особое, острое отношение).

 

Д.Р.: В эту минуту он вёл себя хозяином ситуации, а я была – истерическая гостья в его мягких и добрых лапах. Видели бы Вы иных американских русских, как огрызаются они в подобных ситуациях. Конечно, всё это были в его глазах предрассудки, у него была собственная шкала ценностей. Бог весть, что он тогда думал о неистовой пожилой переводчице, взявшей его за загривок так бесцеремонно. У него была испепеляюще добрая улыбка. Но ухмылкой она ни чуточки не была. Он смотрел из другой сферы, повыше. Это и есть тот загадочный восьмерик на четверике. Отнюдь не архитектурное, а душевное свойство. Кротость, милосердие. Мне хочется верить, что он питался культурой предков (малой родины), подпитывался культурой нового мира (другой родины), но паче всего насыщался из бездонных залежей русского языка.

Да, Пушкин – его эталон, кстати, как и для Павича, превосходного переводчика Онегина. Это не имеет отношение к политике, истории. Кишинёв – это не ярмарка товара и телес, это кишение[5] души. Сладчайшей. Сахарной. Парящей. И вечной.

 

И.М.: Это очень точно, только «малая родина» ни в коем случае не Кишинёв – он родился в Унгенах, вырос в местечке Бельцы, а в Кишинёв уже приезжал – туда переехала по работе мама уже после отъезда Олега в Москву. К Кишинёву отношение было сложное – с мамой Олега тамошние начальники обошлись ужасно, и в конце концов она там погибла (говорил: её убили кишинёвские врачи – и подозревал неслучайность, хотя я думаю – просто дурость врачебная и судьба). Кишинёв всё-таки столица: то есть советская бюрократия, партийная, бесчеловечная. Кстати, там сейчас улица названа именем Антонеску – ни больше ни меньше. И когда мы об этом узнали, Олег не удивился. И тоже кстати: кишинёвская мафия в Нью-Йорке, как он говорил, намного жёстче русской. А Бельцы – это совсем другой мир, местечковый, полудеревенский (их домик на ул. Хотинской, вернее комната в нём, с садиком…). Школа №1 и школа №2. Бессарабские марки – оттуда – хотя на самом деле, конечно, отовсюду.

 

Я написала Драгине по поводу названия её записок и отсылки к моим стихам в конце текста, что, вообще-то, название моей книги, «Волк», – по повести в стихах в центре её, а повесть – по одному стихотворению (кстати, когда-то замечательно переведённому Драгиней на сербский), – никак не связано с Олегом, что многих это путает, из-за фамилии: все эти стихи посвящены совершенно другому человеку, другу и бывшему мужу, первые из них – за восемнадцать лет до знакомства с Олегом. Драгиня пояснила:

 

Д.Р.: Метафора серого волка мне по-другому очень дорога. Вы в своём стихотворении великолепно раскрыли эротическую подоплёку этого образа, он из частного стал универсальным, нарицательным. Это свойство великой лирики. Волк стал заместителем многих любовей. Сербский язык хранит мифопоэтическую начинку слов и волка именует так: непоменик, показывая таким образом, что нет имени для такого величественного зверя – зверя, который тихо и вдруг нас настигает. Его нельзя приманить никакими средствами, только отдачей собственного сердца. Олега я увидела в такую пору его жизни, матёрую, махровую, обаятельную, обросшую «хищным» приключенчеством, нервозную из-за иных лишений. Он был ранен множеством ран (они на нём и заживали на глазах), но это усиливало его неимоверно человеческое, прямо-таки ковбойское обаяние. (Зивляк[6], будучи мужчиной, тоже не был иммунен к Олегову милому гусарству.) Я никогда не забуду Вашего приветного и его прощального объятия, они связаны, они обрамляют нашу встречу.

 

 

Лотар Куинкенштайн

 

ДОРОГОЙ ОЛЕГ…

 

Дорогой Олег,

 

Такие короткие встречи: знакомство, откуда мы, где живём, осенние небеса над корпусами Бейтс колледжа; однажды по дороге в библиотеку увидел Вашу фотографию, выставленную в окне[7]; однажды вечером узнал о Cardinal Points. В тот день, что мы прощались в холле Дунн Хауса, сады горели на солнце и цветные пятна листьев пачкали газоны.

Уже вернувшись в Польшу, я получил вашу с Ириной посылку и, пока читал, вспоминал свои первые подступы к русской литературе, главным образом к поэзии, главным образом в переводе Целана. Тогда я был студентом университета – в те дни, когда Вы покидали Вашу страну.

Мы двигались в противоположных направлениях, и обстоятельства наши были, как я понимаю, тоже противоположны. Восток и Запад – две Стороны Света, как меня учили в школе. Я хотел бы добавить ещё одну сторону cвета на той сфере слов и стихов, на которой мы повстречались: Память.

«A coincidental pleasure»,[8] написали Вы на подаренном мне экземпляре «Весной мы увидем Соснова».

Столько фраз ещё ждут своего начала.

Я слышу Ваш голос.

Лотар.

 

2012

Варшава – Берлин

 

Пер. с англ. И. Машинской

 

Сергей Самсонов

 

ЭТО НАЧАЛО...

 

Напиши об Олеге, о вашей юности, – попросила я Сергея. И он прислал совсем немного, только начало – о начале. Но строчки у Серёжи сбились – текстовый редактор не очень слушается его. И вдруг оказалось, что текст превратился в стихотворение. Я не меняю в нём ни формата, ни пунктуации.

И.М.

 

Это начало

Знакомы месяц

ничего, прижился и стал звездой наших вечеринок

со своей удивительной мюзимой[9]

Было ещё пианино замученное Cаниными импровизациями а-ля Бах

но оно вконец уступило место песням О.

Всё под вино без закуски, в обнимку с девицами, имена которых зачастую

забывались поутру

 

Мытарства в Москве перед экспедицией на Памир

Бюрократические препоны, связанные с пропиской (О. называл это хмурой паспортной системой) и многочисленные медицинские справки в поликлинике АН

У О. в крови нашли мочу, пришлось поделиться своей

Жили на Чухлинке в пустой однокомнатной квартире старшего брата моего армейского

дружка Азарянца. Из всех удобств туалет, газ и большой некрашеный стол

истоптанный малярами. Чего было в достатке, так это старых обоев, которые свисали со стен и покрывали пол сплошным пёстрым ковром.

На этих обоях, набросанных на стол, мы ели и спали.

Когда Арарат приходил с девицей и покрывал его одеялом, мы, убивая время,

катались по кольцу метро до последней электрички

 

2011

 

 

Ирина Машинская

 

ОЛЕГ. 2011

 

Меня попросили сказать несколько слов об Олеге Вулфе. Вот немного о нём и о его трудах и днях.

Наши белые утренние кофейные чашечки были сигналом к работе. Мы прикидывали рабочие планы на день, а за ужином, освещённым гранатовым светом мерло или мальбека, вдруг уходили от темы, и тогда неожиданно рождались или подхватывались родившиеся утром – идея, или новый захватывающий проект, или эссе, или смешной стишок. Олег сочинял, генерировал текст – а то и просто: язык – всегда. Сочинял, разговаривая по телефону. На крыльце, покуривая трубку и смотря на птиц. Перебрасываясь шуточками по скайпу. Отвечая на редакционную почту. В том, что касается редакционной переписки, его щедрость часто не соответствовала повседневности задачи. Мне жаль было его времени, отнятого от сочинительства, растраты этого бесценного ума. А для него это была нормальная рабочая редакторская этика. Он не понимал, как можно не ответить на письмо или ответить небрежно. Но всяко лыко было в строку. Обороты, положения перекочёвывали из писем в записные книжки (и назад), в наши разговоры, в его и нашу прозу и, преображённые, в стихи.

Стосветский сайт – его проект, начавшийся осенью 2005 года, после аварии, навсегда подорвавшей его здоровье, с задуманного им портала авторских творческих страниц, который мы назвали «Союз “И”». Отсюда оставался всего один шаг до его идеи толстого литературного, ни от кого не зависимого журнала, куда всякий – знаменитый или совсем неизвестный – автор будет вхож, если текст того стоит. Журнала не эмигрантского – просто: русского литературного журнала. И он этот шаг сделал той же осенью, пригласив меня в соредакторы. Вклад Олега в мир русского литературного Интернета пока не оценён, но, я уверена, понятен профессионалам. Ведь весь наш стосветский проект, портал в тысячу интернет-страниц за шесть лет, сделал он один. Единственный сотрудник – живущий в Кишинёве друг юности, выдающийся книжный график Сергей Самсонов. А сайт – это не просто интересный замысел, но, как знают профессионалы, скрупулёзное, весьма утомительное исполнение, программирование, как выражался Олег, «своими ручками». Кстати, отсюда, а не только вкусово – его ненависть к курсивам и сноскам. «Какой замечательный текст! Ни одного курсива!» Ежедневная наша мечта была – подзаработать и нанять программиста в помощь Олегу.

Вначале, в 2006-м, журнал был только сетевой, но с седьмого номера стал выходить и на бумаге: серо-голубые, Серёжей оформленные книжки. А отсюда – ещё один шаг до издательства. Вначале выпускались только лишь книги авторов журнала, но вскоре круг расширился. Всё это будет продолжено: и «Стороны света», и отпочковавшийся в 2010 году самостоятельный проект – англоязычный журнал Cardinal Points, соредактируемый мной и Робертом Чандлером, и издательство StoSvet Press, и переводческая премия «Компас».

Не продолжится его творчество. Я не могу поверить, что он не напишет то новое, совсем другое, огромное – не роман: полотно – которое уже складывалось, и в мерцающие ночные осколки чего мне выпало счастье вслушиваться – вглядываться, воображать. Не допишет второй том «Бессарабских марок». К «Маркам», начатым несколько лет назад и дописанным лишь весной этого года, сводилось многое в нашей жизни – разговоры, шуточки, стихи. Аллюзии к ним были ежедневны, а персонажи жили в нашем доме, и на табличке, качавшейся у въезда во двор было написано: Иляна и Санду.

Весной 2011 года, с февраля по май, «Бессарабские марки» переводились на английский. К этому подключили и меня, и ежедневная тройная переписка с живущим в Калифорнии переводчиком, блистательным Борисом Дралюком, стала огромной частью нашей жизни. Процесс перевода и написания комментариев подталкивает автора к возвращению к исходному тексту, вглядыванию в него. Не случайно именно этой весной Олег приступил к давно задуманному и дотоле лишь намечавшемуся в записной книжке. Теперь, к концу весны, он уже писал этот текст – сложную подкладку к «Бессарабским маркам», гипертекст, глоссарий. Текст этот обещал быть вдвое больше исходного.

«Бессарабские марки» по жанру не совсем рассказы, но по длине дыхания – рассказы. Многоплановый этот и параллельный мир – земной и так или иначе построен на четвёртом измерении жизни – воспоминании. Коллекция эта («кляссер», как обозначил жанр Олег в знаменской публикации 2010 года) построена как тугая спираль, устремлённая в ещё невидимую точку, где всё сходится или вот-вот сойдётся, как сходятся и по одному уходят в протяжённость невидимой штольни персонажи в предпоследней «марке», неслучайно названной «Тринадцать миллиардов лет со дня скорости света». Волновое, как сам свет, но и волнующееся, почти осязаемое время, и мерцание этой прозы, и ровная пульсация неостановимой мысли – мысли языка, мысли воспоминания – не дают читателю расслабиться, не дают спирали распрямиться. Мысль эта спрессована до предела, движение образа стремительно и непредсказуемо – и то же происходит в его стихах. Но темп развития образа в его стихах, такой же стремительный, как и в прозе, не совпадал с темпом написания, значительно более медленным.

Олег считал, что хороший рассказ должен быть – хотя бы и вчерне – написан за один день. От утра до темна – и всё. А в поэзии он был романист, он не мыслил стихотворением – стихи, хоть и писались как отдельные, как правило, короткие, стихотворения, шли сплошным разворачивавшимся рулоном, и одно стихотворение писалось иногда долго, годами, переделывалось, переплавлялось, росло. Только ты их узнал наизусть – глядь, а запомнившейся строчки – строфы – темы – уже нет. Отсюда и метод его – писать не просто в компьютер, но и в письмо, а то и сразу на свой сайт – в html! Прежний вариант уже не существовал, будто его и не было. Стихотворение могло быть новым, но зачин или спрятанная в нём косточка – из давнего далека, едва ли не ещё московская. Таково стихотворение «Дождь». Последние полгода оно росло и менялось, подобно тому, как растёт большая проза. По изменившемуся освещению читатель легко найдёт в нём более древние пласты и другой пейзаж. «Дождь» – предпоследнее стихотворение. Над последним он работал с конца июня – и днём 20 июля, проводив меня в мою еженедельную поездку «на материк», опять возвратился к нему. То было, впрочем, не совсем стихотворение: песня.

Олег был бесконечно и разнообразно одарён. Он был очень музыкален. Он писал ни на что не похожие песни – а как он пел, знают те, кто слышал, как он пел. Кстати, его спокойствие на людях и чуть старомодная учтивость, ценимая им в других вежливость (на литературных вечеринках возмущался: «Скажи, ну почему люди перестали представлять друг друга?») – это всё многих сбивало с толку. А на самом деле он был человеком семидесятых, всё тот же парень, игравший на бас-гитаре в городском парке. Человек из вокально-инструментального ансамбля. И нас сопровождали повсюду и дома крутились не только обоими любимые и совпавшие Эдит Пиаф – баховские инвенции – Чет Бейкер, но и Дэвид Гилмор, и Марк Нопфлер, и Bee Gees. Я приезжаю домой после двухдневной поездки «на материк» – а там уже свистит чайник и поверх свистка гремит со всех стен простодушное: You! are going back! to Massachussetts!.. А вот русский язык его, эпистолярная манера были совсем не джинсовые: русский его был прекрасен – это знают все, с кем он хоть однажды переписывался. В русской грамматике и стилистике этот мальчик из бессарабского местечка, где полгорода говорило на идиш, был пурист. Отстаивание гражданских прав буквы «ё», словари, насмешечки.

Но главное – вот: Олег был умница. Он всё схватывал мгновенно, и – какое счастье! – ему ничего не надо было объяснять дважды. Классно водил машину, классно играл в шахматы. Он самостоятельно, не посещая курсов и колледжей, научился программированию и стал не просто программистом, а программистом – вернее, системным аналитиком – блестящим. Он вообще сам всё осваивал без руководств и учебников. Единственная уступка американской культуре руководств и пособий – не желавшая работать электрическая пила, в июне выписанная по Интернету (впрочем, как выяснилось, она была просто бракованной).

Последний фильм, что мы смотрели, был документальный, о Григории Перельмане. Мы только что закончили какую-то работу и это дело отмечали. Ужин с бутылкой мальбека, на столе – раскрытый лаптоп. «Тут я тебе должен объяснить, вот только покурю», – фильм ставится на паузу, Олег выходит на крыльцо и, вернувшись, осторожно, на цыпочках, объясняет мне математическую подоплёку происходящего. Я не думаю, что это было очень глубокое понимание проблем, с которыми работали герои фильма, – в конце концов, он не был математиком, – но полагаю, что в главном это понимание было очень точным. Паузы становились всё длиннее, длиннее, и, как это часто бывало, всё перешло просто в разговор: это он сам для себя уточнял и осмысливал тему. Но это не был монолог – это была именно беседа, и в этом тоже была его одарённость и врождённая культура: он так здорово слушал и умел слышать, просто замечательно умел. Так мы в тот вечер и не досмотрели фильм.

И ещё – Олег был сосредоточен. Я не знаю больше никого, кто бы мог так долго, не сбиваясь на постороннее, посвятить часы-дни-недели осмыслению одной книги, одной идеи – была ли это современная физика, в статьи о которой он часто погружался, литература, философия или политика. Ему можно было подбросить математическую задачку, и он её сосредоточенно, немножко ревниво и, если надо было, долго решал – и решение его было всегда необычным, ни на что не похожим. А оборотной стороной этой поразительной несовременной особенности были его спонтанность и чудесное, мягкое чувство юмора, столь многим знакомое. Он был не просто красив им самим совершенно не ценимой красотой, которой он скорее стеснялся. Комплиментов на этот счёт не любил, ибо в мужчине ценил мужественность. Он ненавидел слово и понятие джентльменства – но он им был: доброжелательный, внимательный, улыбчивый – настоящий джентльмен, только без явной или скрытой суеты, и женщины всех абсолютно возрастов это всегда чувствовали и ценили. И женщине прощалось то, что не прощалось мужчине – просто за то, что женщина.

В нём жили двое. Один – исполненный благородства и аристократической гордости, которую, не разобравшись, можно было порой принять за гордыню. Пугавший меня казавшейся чрезмерной требовательностью к людям, предъявлявшимся им гамбургским счётом. Что-то в этой нетерпимости было нормальным – как, например, нормальная брезгливость к двум вещам: злобе и лжи (ложь-лжа – отличалась от беспечного, безвредного вранья – у него была сложная система об этом, почти иерархия). Но было и менее очевидное, но порою не менее страстно выражаемое – например, насмешливое отвращение к пошлости, тривиальности и умственной лени. Тривиальное отталкивало его даже у Моцарта. Это называлось «лёгкой музыкой австрийских композиторов». И в этом тоже была – страсть.

Но был в нём и другой человек: уязвимый, но способный к бесконечному прощению, забыванию причинённой боли. Этот другой человек был навсегда потрясён Памиром и тем, открывшимся ему в семидесятых, в самой первой геофизической экспедиции, чувством мира, тем, что было только его и о чём я могла лишь догадываться. И стихи писал этот второй. Движение жизненной материи в стихах Олега, и особенно в стихах последнего времени, чей тон так светел, сродни головокружительному многомерному счастью «Бессарабских марок», в которых нет ведь ни одного не только отрицательного, но просто несимпатичного персонажа. «Марки» находятся в постоянном движении, как море, – и, как море, движутся любовью. Но и всему на свете родной, исполненный счастья и жизненной силы автор ни на минуту не забывал о недвижимой точке впереди, в том конце «нулевого хода», тоннеля, у входа в который толпятся деревья и люди. И во всех трудах своих, во всех трудах и днях, он неотрывно и напряжённо всматривался в смерть, как смотрит машинист паровоза – вперёд, туда, где сходятся параллельные.

Было солнечное, пятнистое июльское утро. Я уезжала «на материк», машина катилась вниз по дорожке, а Олег шёл за мной от крыльца, мимо уже нагретых солнцем брёвен, в своей любимой тёмно-зелёной бейсболке с надписью Just fish и, как всегда, долго-долго махал мне вслед своим, лишь ему присущим, очень широким плавным жестом – так машут, стоя на причале, в его стихотворении. Махал, пока я не скрылась за поворотом, а он не пропал среди деревьев. Уже с утра день обещал быть необыкновенно жарким – даже у нас тут, в горах, в лесу. И день этот был полон. Сложенные во дворе стволы недавней бурей поваленных соседских дубов: их надо было напилить на зиму. Обсуждение с художником – через океан – только что присланного файла с обложкой новой книги издательства. Наши телефонные разговоры, пока я гнала по шоссе на восток и всё никак не могла обогнать бесконечную похоронную процессию – никогда ни до, ни после не видела я никаких похоронных процессий на этом интерстейте… и потом ещё и ещё разговоры того дня: обсуждение нашей будущей сентябрьской поездки на Украину и в Кишинёв и накапливающиеся за день новости – о полученном из типографии письме или о только что навестившей его паре здорово подросших за лето оленей. Работа над новой главной страницей сайта – результат его и Серёжи труда в тот месяц. Варка кофе в гнутой кастрюльке. Работа над стихотворением. На всё это не хватило б жизни. А оставалось ему – шестнадцать часов.

 

 

Опубликовано в журнале «Интерпоэзия», 2011, №2

 

 

Лилия Белинькая

 

СЛОВО ОБ ОЛЕГЕ.

ВЕЛИКОЕ ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Ирине Машинской

 

Погасят свет за нами, вот тогда

мы станем частью правды…

Олег Вулф

 

Почему противостояние? Ведь это же конфронтация! Нет, конечно же, совсем наоборот. Так в астрономии называется кратчайшее расстояние между Землёй и небесными телами, которое вдруг возникает при их вечном и бесконечном движении, кружении, раскручивании вокруг повелительных центров.

Вот и людские судьбы вдруг таинственным образом соприкасаются своими орбитами, а потом разлетаются в бесконечную даль…

Об Олеге Вулфе я узнала чуть более года тому назад – в августе 2010 года. Мы с ним никогда не встречались, знакомство запечатлелось лишь в посланиях по электронной почте, да ещё я один раз слышала его голос по скайпу, когда посылала ему фотографии.

Так почему же я чувствую себя осиротевшей? И это сиротливое чувство не проходит, и сердце сжимается при мысли, что его почему-то уже нет на этой земле…

 

13.07.10

Мария Игнатьева: Дорогие Лилия Наумовна, Ирина и Олег!

Этим письмом я связываю редакторов «Сторон света» и автора воспоминаний о Каверине. Я, как вы все знаете, совершенно к услугам любого из вас.

Сердечно,

Маша.

 

13.07.10

Дорогая тётя Лиля, пересылаю Вам вопросы и пожелания, возникшие у редактора. Ответьте, пожалуйста, ему самому. Его зовут Олег. Обнимаю Вас,

Маша.

 

Дальше шло письмо Олега Маше:

 

Версия полная сокращений не требует, там всё ясно и последовательно. Хорошо бы дать имена участников второго, а то и первого ряда, не говоря уж об именах фотографов (если неизвестны, обозначить как неизвестных). Причём справа налево и т. п.

 

Или вот такое, требующее уточнений: «Умер В.А. в ночь на 2 мая от сердечного приступа в Кардиоцентре». Где находится Кардиоцентр (с большой буквы), это город или больница?

 

Или письмо, где речь, кроме прочего, о приёме у митрополита Алексия (будущего патриарха), а также о монахе Досифее. Сопровождается фотографией человека в клобуке. Кто это, Алексий или Досифей?

 

Начинаются воспоминания так: «Сразу же хочу предупредить, мои записки не понравились двум женщинам, которых я очень люблю и чьё мнение ценю чрезвычайно. Обе они, независимо друг от друга, пришли к выводу, что в воспоминаниях слишком много автора».

Вопрос: причём тут две неназванные особы? И в чём значение того, что им что-то не понравилось?

Ещё о фотографиях: мы, конечно, ещё и сетевой журнал, и места у нас для фото хватит. Но хватит его и в бумажной версии. Для того чтобы дать фотографии на бумаге, нужны фотографические файлы tiff или tif, отсканированные в хорошем разрешении, не менее 300 точек на дюйм. Это сделать – элементарно в домашних условиях, если есть сканер.

Фотографии в любом случае, для сети или нет, надо прислать отдельно от текста. А текст – отдельно от фотографий.

 

Спокойная уверенность и независимость суждений Олега Вулфа вызвали у меня глубокое уважение, а также страх нерадивой ученицы по отношению к строгому учителю.

 

17.07.10

Дорогие Ирина и Олег!

Вы мне дороги уже тем, что вы друзья Маши. Обращаюсь к вам без отчеств, так как мне их, во-первых, не сообщили, а во-вторых, с высоты своего предпреклонного возраста я могу, вероятно, к вам так обратиться. Итак, конечно же, известие о возможности опубликования моих записок совершенно потрясающее. Не из-за меня самой – я спокойно жила двадцать лет с момента их написания. Просто хочется хоть ненадолго извлечь Вениамина Александровича из окостенения хрестоматийности – пусть кто-то улыбнётся, прочитав о том, каким живым, весёлым, энергичным и благородным был он и в старости.

Простите, что отвечаю с опозданием. Я болела.

Фотографии у меня подписаны: кто есть кто, кем снято и когда, кроме разве что нашей фотографии с В.А. в Дубулты, снятой пляжным фотографом и подаренной мне фотографии о. Досифея (монах в клобуке). Не думаю, что нужно при этом публиковать фотографию митрополита Алексия, так как внешность Алексия Второго как патриарха широко известна. Теперь о кардиоцентре. Я по наивности думала, что он у нас один, потому и написала с большой буквы, а в Интернете их обнаружила великое множество. Если нужно, могу узнать, какой это был кардиоцентр, хотя самой мне кажется, что это неважно.

Теперь о двух неназванных особах. Тётки эти непростые. Обе они упомянуты в моих записках – это Мариэтта Омаровна Чудакова и Ольга Евгеньевна Мартыненко. Писатель и журналист – как же мне было им не поверить? Кстати, я их по-прежнему люблю и уважаю, независимо от их вердикта. А вступление это я написала тогда, когда мне позвонили из «Знамени» и попросили принести текст. Узнали о нём совершенно случайно. Будучи абсолютно уверена, что он им не подойдёт, и написала предупреждение, чтобы особо не заморачивались. Два года спустя я попросила вернуть мне текст, так как это был отпечатанный на машинке оригинал рукописи (я и дала его с условием возврата).

Надеюсь, не утомила вас.

С уважением,

Лилия Наумовна.

 

19.08.10

Дорогая Лилия Наумовна.

Спасибо за чудесное письмо. Пересылаю его на наш с Олегом общий редакционный адрес.

Олег ответит по сути, а пока благодарю Вас за этот редкий материал и очень надеюсь, что самочувствие Ваше вернулось в норму. Радости Вам и здоровья.

Ваша Ирина.

 

20.08.10

Дорогая Ирочка! Спасибо Вам, что Вы почувствовали, что у меня нет двойного дна. Так что «добавьте меня в друзья», и у Вас будет на одного искреннего друга больше. А мне о Вас много сказало одно лишь слово, которое Вы употребили в письме Маше о Вашей и её связи через семью Зильберов и Кавериных вкругаря. Мне очень близка эта лексика.

С уважением и любовью,

Л.Н.

 

20.08.10

Дорогая Лилия Наумовна! Мы с Вами уже связаны. Могу я послать Вам в подарок мою книгу?

И.М.

 

Ирочка дорогая! Почту за честь получить Вашу книгу!.. Я вспомнила, что ещё в прошлом году с интересом и даже как-то трепетно ожидала встречи с Вами на поэтическом вечере. А ведь я знала только Ваши имя и фамилию. Предчувствие, наверное! Я уже на сайте Стосвета – прекрасное и светлое название сайта – присмотрела себе Ваши и Олега произведения, но прочитать ещё не успела. Вопрос на засыпку – смею ли я отдарить Вас моей книжкой? Правда, это специальный «Сербско-русский, русско-сербский словарь-справочник межъязыковых омонимов», но он очень забавный и способен поднять настроение… Открываете страницу со словом ВРЕДНОСТ с переводом на русский – ценность, стоимость, а уж наша ВРЕДНОСТЬ понятна и без перевода на сербский!

Всегда Ваша Л.Н.

 

21.08.10

Дорогая Лилия Наумовна!

Мои родители страшно увлекались всем польским – кино в первую очередь, но не только, и с детства я знала про курьёз с польским словом uroda (красота).

Но не поэтому или из какого-то общего филологического (с упором на фило-) любопытства, нередкого в сочинителе, но главным образом потому, что волей судьбы (её случайных неслучайностей) я оказалась втянутой в поле сербской словесности, я так благодарна за подарок и при этом нахально принимаю совпадение как должное. Вы, конечно, знаете от Маши о нашей общей корреспондентке – поразительной переводчице, вообще: поразительной Драгине Рамадански. Уже четыре года, если не больше, благодарая Драгине, сербское звучит как что-то из моей жизни, где-то совсем рядом с осью её. И у меня даже есть маленький сербско-английский словарик: я его купила, когда Д. начала переводить мои стихи (такая я недоверчивая зануда). А прошлым летом мы с Олегом были на поэтическом фестивале в Воеводине (там же, где ранее побывала Маша).

Ваша И.

 

22.08.10

Дорогая Ирочка! Каждый день моего короткого заочного знакомства с Вами Вы одариваете меня радостью… Когда думаю о Вас, улыбаюсь.

Л.Н.

 

02.09.10

Дорогая Ирочка!

Во-первых, поздравляю с очередной публикацией. Могу передать только первое впечатление от Ваших стихов: завораживающая энергия мысли и фразы…

Искренне желаю Вам вдохновения в Вашем благородном деле написания мемуаров (что касается поэтического вдохновения, оно, я думаю, не оставляет Вас и во сне)…

Искренне Ваша Л.Н.

 

04.09.10

Дорогая Лилия Наумовна!

Спасибо, что прочли стихи и откликнулись.

Со своей стороны мы тоже скоро откликнемся и аукнемся – аукаться будет Олег, составитель русской версии. И по поводу Каверина, и о Сербии. Получила записочку от Драгини – как всегда, тёплую, живую – у них в Новом Саде сейчас фестиваль – тот, где побывали и Маша, и мы с Олегом.

 

03.10.10 мы с Олегом обменялись сообщениями о порядке пересылки фотографий и надписей к ним. Мне дороги две приписки к этим сообщениям:

 

С уважением и восхищением Вами как автором.

Л.Н.

 

Спасибо за добрые слова.

С уважением,

Ваш Олег.

 

04.10.10

Дорогая Ириночка! Мне понадобилось время, чтобы прочитать Ваши эссе и часть написанного Олегом. Это не быстрое чтение, тут вся голова работает, и мозги иногда враскорячку. Так же медленно я читаю прозу Пастернака и Платонова. Каждое слово требует осмысления, пока не «зазвонит теория относительности».

 Пока я читала Ваше эссе о стихотворчестве, забыла дышать. Я хорошо представляю себе, как зарождается в Вас что-то, не зависящее от Вас.

Пока читала прозу Олега, мне было «тепло, радостно», но никак не «обыкновенно». К парадоксальной прозе тяготел ранний Каверин, и не только ранний. Парадоксальную фразу, которую я сделала эпиграфом к моим запискам о нём, я взяла как раз из позднего Каверина. Я знаю, как Вы заняты, отвечать мне совсем необязательно. Я только хотела показать, что читаю.

Ваша Л.Н.

 

Милая Лилия Наумовна! Конечно, отвечаю: спасибо!

Переслала Ваше письмо Олегу.

И.

 

05.10.10

Дорогая Лилия Наумовна,

И ещё одна связь с Кавериным (и Зильбером) – как и они – я потомок кантонистов и военнопоселенцев (Машинских). И, самое забавное, – Олег тоже!

Ваша И.

 

10.10.10

Дорогой Олег! Поскольку я не могу послать фотографии без Вашего присутствия в скайпе, a я Вас никак не подловлю, может быть, Вы найдёте время для этой операции, скажем, завтра, когда я буду практически целый день у компьютера.

 

Виртуальная встреча состоялась. Не могу припомнить, видела ли я фотографию мужественного лица Олега в тот день или позже. Его обволакивающий, завораживающий голос вытеснил всё остальное и даже отключил память.

Кстати, позже из написанного об Олеге Ириной Машинской я узнала и ещё нечто, что нас с ним объединяет: оба мы апологеты буквы Ё.

 

13.10.10

Дорогой Олег! Ваш удивительный голос действует прямо-таки терапевтически.

Для моих письменных опытов нужен какой-то побудитель. Сначала это был сам Каверин, затем литературовед из Ленинграда Тамара Юрьевна Хмельницкая… Мы подружились с ней в 1989 году в Пскове, переписывались. Я храню с десяток её написанных «курописью» (собственное выражение Т.Ю.) писем… Я была у неё в Ленинграде в течение трёх дней. Она читала мои, посвящённые ей, заметки, одобрила их и сделала примечание, которое касается её самой. На прощание Т.Ю. сказала: «Я неприлично долго живу. Спасибо Вам, эти три дня я была человеком».

Специально для Вас маленькое дополнение к воспоминаниям о Каверине.

Во время похорон Вениамина Александровича, уже на кладбище Яков Аркадьевич Гордин, известный литературовед из Питера, сказал: «Если наш мир устроен не так примитивно, как мы себе представляем, то Вениамин Александрович и Лидия Николаевна (Тынянова, жена В.А. и сестра Ю.Н. Тынянова – Л.Б.) обязательно встретятся».

А я вспомнила фразу В.А., сказанную во время одной из доверительных бесед: «Даже если бы я встретил одну из трёх Граций, я не женился бы на ней – у меня могла быть только одна жена, Лидия Николаевна».

 

11.02.11

Дорогой Олег! Идёт ли речь о полном или кратком варианте рукописи моих воспоминаний о Каверине? В кратком варианте есть Машина врезка, сделаны все сноски и есть концовка, которую мы с Машей вместе отработали на основе автографов В.А. В общем, на Ваше усмотрение.

 

12.02.11

Дорогая Лилия Наумовна! У нас есть 22 фотографии и подписи к ним… Надо печатать краткий вариант, не экономя на визуальном ряде… Буду Вам благодарен, если Вы пришлёте краткий вариант в его последней редакции.

С уважением,

Ваш Олег.

 

Я отослала Олегу краткий вариант и одновременно послала его сыну Вениамина Александровича Каверина Николаю Вениаминовичу, который ранее ознакомился с полным вариантом текста.

 

26.04.11

Дорогая Лилия Наумовна! Извините, что отвечаю Вам только сейчас. Хотелось внимательно и без спешки прочитать окончательный текст Ваших воспоминаний и сейчас это удалось…

Мария Игнатьева написала очень хорошее предисловие к Вашим воспоминаниям.

Ваши воспоминания написаны очень живо и ярко. Вениамин Александрович в них совершенно живой и именно такой, каким он был.

Николай Вениаминович Каверин.

 

27.04.11

Дорогой Олег! Николай Вениаминович Каверин написал мне свои замечания. Я считаю их очень важными и нужными и прошу учесть при опубликовании.

С уважением и благодарностью,

Л. Белинькая.

 

27.04.11

Дорогая Лилия, спасибо! Эти замечания представляются мне очень ценными и важными. Как славно, что Николай Вениаминович их учёл. Публикация увидит свет в течение ближайших двух недель, они будут внесены в текст.

Всего Вам самого доброго!

С уважением,

Олег.

 

13.05.11

Мы с Олегом не забыли о Вашем материале (о Каверине). Просто мы сейчас заняты выпуском двух томов английской версии журнала, и до русской версии не доходят руки. Думаю, мы выпустим его через месяц, и после этого из всех русских материалов Ваш – первый на очереди. Олег даже пытался поставить его на той неделе, но помешала срочная работа.

Обнимаю Вас,

Ваша Ирина.

 

29.07.11

Олег Вулф (1954 – 2011)

Поэт и главный редактор литературного проекта «Стороны света».

Всё внутри оборвалось и обвалилось…

 

Дорогая Ирочка!

Я глубоко потрясена, просто раздавлена вестью о безвременной кончине талантливого поэта и прозаика, Вашего супруга Олега Вулфа. Скорблю вместе с Вами.

Всегда Ваша Л.Н.

 

02.08.11

Дорогая Ирочка! У меня в памяти навсегда останется просто завораживающий тембр голоса Олега. Мы с ним общались по скайпу, когда я пересылала фотографии. Помнится, я даже сказала ему об этом.

Преданная Вам Л.Н.

 

03.08.11

Спасибо, дорогая Лилия Наумовна! Если бы Вы знали, как он пел. Он работал над диском песен на мои стихи – 10 песен.

 

Дорогая Ирочка! Когда я пленилась голосом Олега, я ведь даже не знала, что он ещё и поёт. Надеюсь, есть записи, которые я когда-нибудь услышу. А музыку к Вашим стихам кто написал?

 

Дорогая Лилия Наумовна,

Видимо, к концу года дойдут руки до Сторон света… № 14 будет последним и только сетевым. То есть Ваш материал будет в заключительном русском номере Сторон света.

Олег писал музыку сам и готовил диск. Если соберём достаточно файлов, хотя бы невысокого качества, сделаем диск для своих…

 

26.08.11

Дорогая Ирочка! Большое Вам спасибо, что Вы и мне сообщаете о вечере памяти Олега, и о переносе вечера из-за непогоды… Меня не отпускают тяжесть и грусть перед тайной смерти молодого и полного сил человека. Я наконец-то внимательно разглядела лицо Олега, такое волевое и красивое. А ещё я много думаю о Вас… Вы, безусловно, человек сильный, но Вам от этого не легче… Примите ещё раз моё искреннее со-болезнование, со-чувствие, со-участие во всём, в чём я могу помочь на таком огромном расстоянии. И ещё очень грустно думать, что такое достойное издание прекратит своё существование. Может быть, оно всё-таки останется памятником Олегу?

Всегда и во всём Ваша Л.Н.

 

Спасибо, дорогая Лилия Наумовна,

Нет, журнал не прекратится, будет продолжаться в том же ключе, как мы планировали в последний месяц… И русская версия выйдет – там будет блок воспоминаний и статей об Олеге.

Ваша И.

 

27.08.11

Какая радость, что Стосвет продолжит своё существование!

 

И дело даже не в том, будет ли моя невезучая рукопись опубликована. Это великое противостояние подарило мне радость общения с интересным, многогранно талантливым человеком, обогатило меня как личность и подняло из глубины души вечное раздумье о тайнах бытия, смысле жизни и смысле ухода…

 

 

[1] Речь идёт о фотографии, сделанной 17 октября 2010 года в нью-йоркском «Самоваре», на презентации первых двух номеров Cardinal Points, как мы тогда думали, просто однократного английского выпуска «Сторон света», №12 (Прим. И.М.).

[2] Наше с Олегом частое домашнее словцо, означающего ремесленника, мастера – мой прадед был жестянщик (Прим. И.М.).

[3] Олег часто вспоминал, как однажды в нью-йоркском госпитале нашёл в валявшемся на полу «Нью-Йоркере» рассказ Платонова в переводе Роберта Чандлера. Это событие поразило его и самим качеством перевода – он запомнил фамилию неизвестного ему переводчика, с которым через несколько лет ему предстоит не только лично познакомиться, но и стать соредакторами, – и тем, что Платонов нашёл-таки его, Олега, в Америке – месте в ту пору достаточно одиноком и горьком для него, почти в заключении. Олег рассказал об этом Роберту при первой же встрече, в нью-йоркском замке Клойстер. Об этом же упоминается в одном из писем Олега, приведённых в этом выпуске, – и Олег опять называет имя Платонова, однако, по мнению Роберта, в тот раз это, скорее всего, был уже не Платонов, а Гроссман, рассказ «В Кисловодске»  (Прим. И.М.).

[4] Гостиница в Нови Саде, где состоялась первая наша личная встреча с Драгиней.

[5] Так в тексте письма Д.Р.

[6] Йован Зивляк, сербский поэт и эссеист, организатор Новисадского фестиваля, где мы наконец встретились с Драгиней.

[7] Фотографии участников фестиваля в виде коллажей были выставлены в окнах библиотеки.

[8] «Dear Lothar, this book is in Russian, but this is just a coincidence. It was a real coincidental pleasure to meet You in Maine» (December 4th 2010).

[9] Гитара Олега фирмы Musima (Прим. И.М.).