Иная жизнь0

До Горбачёвской перестройки я был невыездным и только во второй половине восьмидесятых, в почтенном пятидесятилетнем возрасте, посетил ряд капстран. Поделюсь впечатлениями советского человека, увидевшего иной мир. Но до впечатлений о загранице я бы хотел рассказать о нашей совместной работе с гениальным математиком Израилем Моисеевичем Гельфандом. Потому что для биолога общение с Гельфандом было равнозначно пребыванию в совсем ином мире, который вполне можно назвать интеллектуальной заграницей. Совместная работа с Гельфандом В начале осени 1981 года мне позвонил мой друг Иосиф Львович (Ося) Чертков и от имени Израиля Моисеевича Гельфанда предложил мне рассказать на его семинаре о генетической регуляции биосинтеза антител. О биологическом семинаре математика Гельфанда я был, разумеется, наслышан, и никакого энтузиазма это приглашение у меня не вызвало. Вот что вспоминает о семинаре известный иммунолог Лев Николаевич Фонталин: «Основной состав гельфандовского семинара был очень сильным и разносторонне компетентным. Это давало уникальную возможность плодотворно обсуждать важнейшие научные проблемы и договариваться о совместной работе. Большой вред причинял, однако, стиль обсуждения докладов, далёкий не только от «академизма», но и от нормальной научной дискуссии. Удручала дифференцированность отношения к докладу в зависимости от персоналий. После одного особо оскорбительного обсуждения, жертвой которого стал С. Бляхер, я прекратил своё участие в гельфандовском семинаре». Я не собирался становиться «жертвой оскорбительных обсуждений» и отказался участвовать в семинаре. Чертков настойчиво убеждал меня, что слухи о грубости Гельфанда преувеличены, он всегда задает очень точные вопросы, и если докладчик владеет материалом, то он только выигрывает от этих вопросов, несмотря на не вполне академическую манеру, в которой эти вопросы задаются. – И что ты в конце концов теряешь, - спрашивал Чертков. - Не понравится, повернёшься и уйдёшь. Уговорил, и где-то в середине сентября я пошёл на семинар. Расскажу вкратце о Гельфанде. Он родился в 1913 году в местечке Окны Херсонской губернии и после окончания школы уехал в Москву, где в возрасте 19 лет, не имея высшего образования, поступил в аспирантуру МГУ к великому А.Н. Колмогорову. Колмогоров впоследствии говорил, что есть только два математика, в разговоре с которыми он «ощущает присутствие высшего разума», и один из них – И.М. Гельфанд. В 1935 году Гельфанд защитил кандидатскую, а в 1940 – докторскую диссертации. Парадокс Гельфанда заключался в том, что в век, когда математика разбивалась на все более и более узкие специализации, он оставался универсалом, с равным успехом занимавшимся исследованиями более чем в дюжине областей. Гельфанд – член всех крупнейших академий мира и лауреат всех мыслимых международный премий. Биологический семинар Гельфанд организовал в начале шестидесятых, после того как один из его сыновей умер от лейкемии. Гельфанд считал, что математика подобна музыке и каждый учёный напоминает того или иного композитора. Себя он видел Моцартом, поясняя: «Мы любим Моцарта не за то или иное его произведение. Великим композитором его делают вся совокупность его работ и их абсолютное великолепие». В общем, товарищ знал себе цену. Семинары проходили по пятницам – с 7 до десяти вечера на пятом этаже молекулярного корпуса МГУ. Гельфанд опоздал минут на тридцать. Небольшого роста, худощавый, с венчиком седых волос, он производил сильное впечатление волевым выражением лица и пристальным взглядом светлых глаз. Для начала к доске был вызван докладчик, не успевший изложить материал на прошлом семинаре. Не помню, о чём он говорил. Гельфанд его перебивал вопросами, потом вдруг обращался к кому-то в аудитории с вопросом, не имевшим никакого отношения к докладчику, тот смирно ждал, когда о нём вспомнят, и затем продолжал свой доклад. Время приближалось к десяти, и я потихоньку закипал – похоже, обо мне забыли. Но тут, минут за десять до конца семинара, Гельфанд поинтересовался, где же тот, кто должен рассказывать про антитела. Я молча поднялся и вышёл к доске. – Так что же Вы нам хотите рассказать, - спросил Гельфанд. – Я Вам ничего не хочу рассказать, - ответил я. - Чертков меня заверил, что Вас интересуют проблемы, связанные с антителами. Так что именно Вас интересует? В зале стало очень тихо, Гельфанд удивлённо смотрел на меня, потом ответил: – Меня интересует, как регулируется синтез антител и каковы основные нерешенные вопросы этой регуляции. По видимому, Гельфанд понял, что меня не стоит топтать ногами, и со следующего семинара я стал подробно рассказывать, как устроена и как работает иммуноглобулиновая машина. Я очень быстро понял, что вопросы Гельфанда необычайно точны, попадают в наиболее спорные и неисследованные проблемы синтеза иммуноглобулинов – и от семинара к семинару моё уважение к нему возрастало. Наконец, на четвёртом или пятом семинаре я подошёл к проблеме специфичности взаимодействия тяжелых и лёгких цепей. Существо проблемы состояло в том, что каждая молекула антитела формируется комбинацией тяжелой и легкой цепи, а исходя из первичной структуры вариабельных доменов тяжёлых и лёгких цепей число вариантов Н-цепей оценивалось величиной 104, а лёгких цепей – 103. Отсюда, путём перемножения, минимальное разнообразие иммуноглобулинов оценивалось величиной 107 и, разумеется, эта оценка основывалась на предположении, что любая Н-цепь способна сочетаться с любой L-цепью. Однако это предположение невозможно было доказать экспериментально: все описанные в литературе эксперименты были основаны на реассоциации миеломных или моноклональных Н- и L–цепей, но их представительство по отношению к общему пулу полипептидных цепей являлось ничтожным. Здесь Гельфанд попросил меня остановиться и на минуту (подчёркиваю, всего лишь на минуту) задумался и затем спросил: – А Вы можете выделить из сыворотки пул нормальных лёгких цепей? – Могу, - ответил я. – А индивидуальную Н-цепь Вы тоже можете выделить? –Да, могу. – А Вы можете оценить процент нормальных лёгких цепей, способных взаимодействовать с индивидуальной Н-цепью? Я уставился на Гельфанда как на фокусника, который достал из воздуха букет прекрасных роз. Прежде всего я почувствовал себя идиотом. Утешало лишь, что такими же идиотами были многие зарубежные лаборатории, где пытались решить проблему взаимодействия тяжёлых и лёгких цепей. А тут предлагалось удивительно простое решение: оценить процент нормальных лёгких цепей, способных взаимодействовать с индивидуальной Н-цепью; если все лёгкие цепи будут образовывать комплексы с Н-цепью, то действительно любая Н-цепь способна сочетаться с любой лёгкой цепью; если же только определенный процент лёгких цепей будет реасоциироваться с Н-цепью, то существует избирательность во взаимодействии между лёгкими и тяжёлыми цепями. С благословения Израиля Моисеевича Гельфанда мы приступили к экспериментам, которые в основном проводил сотрудник лаборатории Саша Ибрагимов. Мы использовали для образования комплексов пул нормальных лёгких цепей ИГ мыши, а миеломную Н-цепь фиксировали на аминоцеллюлозе. Мы показали, что взаимодействие иммобилизованной Н-цепи с лёгкими цепями является специфичным и определяется вариабельными доменами и только 30% нормальных лёгких цепей способны взаимодействовать с индивидуальной Н-цепью. С помощью ионнообменной хроматографии нам удалось разделить пул нормальных лёгких цепей на пять фракций и выявить отчётливые различия между фракциями: в одной из фракций 60% нормальных лёгких цепей взаимодействовали с Н-цепью, тогда как в другой фракции – только 16%. Таким образом, мы впервые показали, что при подсчёте разнообразия антиген-связывающих центров (АСЦ) нельзя перемножать число вариантов Н-цепей на число L-цепей, так как только определённая субпопуляция лёгких цепей способна взаимодействовать с индивидуальной Н-цепью. Я показал результаты опытов ИМ, он остался доволен и велел писать статью. Статью я написал довольно быстро, и Гельфанд попросил приехать к нему домой для обсуждения текста. И.М. жил недалеко от метро «Проспект Вернадского» в трёхкомнатной квартире с молодой женой Таней и маленькой дочкой, тоже Таней. Я думал, что Гельфанд прочитает статью и сделает свои замечания. Но он попросил меня читать статью вслух и после нескольких фраз останавливал меня и и говорил: – Это надо переписать, – или: – Это приемлемо. На мои вопросы, почему эти фразы надо переписать, он отвечал, что объяснять ничего не будет, потому что для меня будет гораздо полезнее самому понять, что именно плохо в написанном тексте. Так начались мои еженедельные приезды к Гельфанду, которые продолжались шесть месяцев. Иногда я приезжал в 9 утра, иногда – часов в 7-8 вечера. Запомнился один из утренних приездов. Таня сказала, что ИМ ещё у себя в комнате, но он уже проснулся и я могу к нему зайти. ИМ сидел на кровати в пижаме. Увидев меня, он сказал, что сейчас оденется, мы попьём чаю и начнём работать. Одевание началось с носков. Он натянул один носок на ногу, взял второй, поднял ногу и застыл с поднятой ногой и носком в руках. В этой застывшей позе он пробыл некоторое время, уронил носок на пол, сел за письменный стол и стал быстро писать математические формулы на листке бумаги. Я смирно сидел на стуле и ожидал, хорошо понимая, что присутствую при акте творения. Так продолжалось минут пятнадцать, затем И.М. вернулся на землю, удивлённо посмотрел на меня, поздоровался, явно не помня, что он меня уже видел, и велел идти на кухню, куда он скоро придёт для совместного чаепития. В один из вечеров И.М. сказал, что хочет угостить меня своим любимым бутербродом. На кухне он отрезал от буханки чёрного хлеба два толстых ломтя, щедро полил их подсолнечным маслом, нарезал лук тонкими колечками и положил их сверху. Я был в полном восторге – это были любимые бутерброды моей послевоенной жизни. Впоследствии мне приходилось есть разные мясные и рыбные вкусности, но черный хлеб с подсолнечным маслом и репчатым луком так и остался любимым лакомством из киевского голодного детства. И вот я получил это лакомство из рук гениального Гельфанда, который явно наслаждался моим благодарным удивлением. Итак, через шесть месяцев статья была закончена и направлена для публикации в Доклады Академии Наук. Используя идею Гельфанда, мы продолжили исследования, но уже без его участия. Он считал задачу решенной и детали его не интересовали. Способность Гельфанда задавать точные вопросы не ограничивалась научными проблемами. Просто так был устроен его математический мозг. Вот договариваюсь я с ним о следующем своём приезде и спрашиваю: – Можно я позвоню Вам завтра часов в 9 вечера? – Можно, – следует мгновенный ответ, – только меня дома не будет. Он не хотел меня обидеть, просто он точно ответил на мой дурацкий вопрос. Вот другой пример из очерка Маши Гессен «Григорий Перельман»: «Группа людей путешествует на воздушном шаре. Поскольку их шар отнесло далеко, путешественники решили спросить у местных жителей, куда они попали. Увидев на земле человека, они снизились: «Не могли бы вы сказать, где мы сейчас находимся?» – Тот ответил: “В корзине воздушного шара”». Этот человек был математиком. После написания статьи я только изредка приезжал домой к Израиль Моисеевичу, в основном в дни рождения, но благодарную память о его уроках я сохранил на всю жизнь. Поездка в Париж В начале декабря 1988 года я поехал на 16 дней в Париж. Меня пригласил Вольф Фридман, который заведовал лабораторией иммунологии в Институте Марии Кюри. Я познакомился с Вольфом и его женой Катрин на конференциях в Венгрии в 1982-84 годах, и как только я стал выездным, Вольф пригласил меня рассказать о нашей работе на семинарах в его лаборатории с полной оплатой всех расходов. Самолёт приземлился в 11 утра, и когда я вышел в зал ожидания, то увидел женщину средних лет, державшую перед собой табличку с моим именем и фамилией. Я подошёл к ней, и она на вполне приличном русском языке сообщила, что представляет министерство иностранных дел, и ей поручено меня встретить и позаботиться обо мне. Оказалось, что Фридман оформил мой приезд как визит VIP (very important person), и поэтому меня встречал официальный представитель министерства. Дама попросила мой паспорт и удивлённо сообщила мне, что визу мне в Москве оформили неправильно, и если следовать штампу в паспорте, то я сегодня же вечером должен вернуться в Москву. Поэтому мы должны немедленно поехать в советское посольство, а затем в министерство иностранных дел, и это очень жаль, сказала дама, так как была запланирована ознакомительная поездка по Парижу, положенная VIP, а теперь придётся заниматься моей визой, но если останется время, утешила меня дама, то мы всё-таки прокатимся по Парижу. И мы поехали в советское посольство. Но иногда кто-то проявляет о вас заботу и, что-то отняв, тут же компенсирует чем-то другим. Мы зашли в комнату ожидания советского посольства, дама велела сесть и смирно ожидать её возвращения, и тут я увидел, что на скамейке ожидания сидит Булат Шалвович Окуджава. Большего подарка и представить себе было нельзя. Встретить Окуджаву – это было всё равно, как для правоверного еврея встретить прародителя Авраама или пророка Моисея, потому что Окуджава создал мир без вражды, где царили добрые, справедливые люди. Я приблизился к Окуджаве, представился и назвал Никитиных и Митю Сухарева как своих приятелей, чтобы сломать стену отчуждения. Затем объяснил, почему я оказался в посольстве, и тут выяснилось, что и Окуджава здесь сидит по той же причине. Я попытался сказать Окуджаве, как я люблю его творчество, как мне понравился его роман «Путешествие дилетантов», но тут появился человек, сообщивший, что всё улажено, и Окуджава покинул посольство. Минут через тридцать появилась и моя дама и мы поехали в министерство иностранных дел. Всё вскоре было улажено, и ещё осталось время поехать к Эйфелевой башне и прокатиться по Елисейским полям. После этого дама отвезла меня в гостиницу. Вольф и тут постарался. Гостиница располагалась у ограды Люксембургского сада, и это был уютный семейный дом, где было всего четыре комнаты. Меня встретила хозяйка, элегантная мадам в возрасте от 30 до 60, точнее я определить не мог – возраст менялся в зависимости от освещения и настроения. Встретила она меня приветливо, и тут ей было тридцать; потом строго стала объяснять правила проживания – и ей тут же прибавилось лет двадцать. Правила, впрочем, были простые: не шуметь, приходить и уходить можно в любое время, для чего мне были выданы ключи от входной двери и моей комнаты, приводить на ночь никого нельзя, завтрак подается с восьми утра в небольшой гостиной. Я вселился в свою комнату, чистую, удобную, с ванной и телевизором, маленьким письменным столом и громадной кроватью. Министерская дама убедилась, что я устроен, как положено почётному гостю, и распрощалась со мной, сказав, что я перехожу теперь на попечение Вольфа Фридмана, который и придёт за мной часов в семь вечера. В одну из суббот Катрин и Вольф предложили мне поехать на улицу Муфтар, где по субботам работал рынок. Они объяснили, что в магазинах продукты не всегда свежие и дороже, чем на рынке. Вот мы и поехали. Вдоль всей улицы располагались магазинчики, и почти перед каждой лавочкой, прямо на улице, находился прилавок, так что и в магазин не надо было заходить. Жарились сосиски, мясо, овощи, рыба, играла музыка, толпа неторопливо прохаживалась вдоль прилавков, присматриваясь и прицениваясь. Покупать никто не торопился, надо было осмотреться как следует и уж затем сделать выбор. Купили мы себе булочки с жареными сосисками, очень вкусными, по бутылочке пива, и так, жуя и попивая, осматривали овощи, фрукты, мясо и рыбу. Попадались продавщицы настолько сами по себе аппетитные, что хотелось не раздумывая приобрести у них всё, что они предлагают, но Катрин была на страже и оттаскивала меня и Вольфа подальше. Говорливый шум толпы, музыка, аппетитные запахи, смех, симпатичные лица продавцов и покупателей – праздник, да и только. Часа через два после наших гуляний Катрин начала закупки, которые продолжались ещё часа два и мы, нагруженные продуктами на неделю, поехали в гостеприимный дом Фридманов. Я приходил в гости к Вольфу и Катрин почти каждый день, мы ужинали, разговаривали, слушали музыку, всегда было уютно и безмятежно. Два раза мы ужинали в ресторане. В одном из ресторанов Вольф сказал, что я сейчас увижу, чем отличается хороший ресторан от обычного. И я увидел – как только я гасил окурок сигареты в пепельнице, тут же появлялся официант, забирал пепельницу с окурком и ставил чистую. Такие нравы. Мне очень хотелось купить хороший подарок дочери Тане. За год до поездки Таня родила дочку Катеньку, и хотелось отблагодарить её за доставленную радость стать дедушкой. Я решил, что это должен быть женский костюм, но представления не имел, как такой костюм должен выглядеть. После бесплодных разглядываний женской одежды в универмагах, я зашёл в красивый магазин женской одежды на бульваре Сен Мишель. В магазине были три миловидных продавщицы и ни одного покупателя. Я объяснил, что я из России, хочу купить подарок дочери, могу потратить на подарок три тысячи франков и надеюсь на их помощь. И тут началось. Дамы потребовали фотографию. Фото было, но черно-белое. Посыпались вопросы: цвет волос, цвет глаз, веселый ли характер у дочери или грустный, какие танцы она любит, и уж совсем меня поразил вопрос – появляются ли у неё ямочки на щеках, когда она смеется. Затем дамы сказали, что я свободен и могу придти через час. Когда я пришёл, дамы, радостно улыбаясь, показали мне юбку, блузку и пиджак и заверили меня, что дочка будет довольна. И действительно, Тане очень понравился выбор прелестных магазинных фей. Накупил я ещё детских игрушек и оставил деньги на вино – приближался как-никак Новый год. Не знаю почему, но перед тем как покупать вино я позвонил в Москву. – У тебя остались деньги? – спросила жена Марта. – Остались. – В Москве исчез стиральный порошок. Пелёнки нечем стирать. Купи побольше. Я попросил помощи у одной из сотрудниц лаборатории и купил пятикилограммовую банку детского стирального порошка, а две бутылки хорошего французского вина мне перед отъездом подарила лаборатория Вольфа. Накануне отъезда Вольф пригласил меня в гости к своей маме – был последний день праздника «Ханука», и семья по традиции вместе отмечала праздник. Собралось человек пятнадцать – дети, внуки и в центре мама Вольфа, Ханна. У меня защемило сердце при взгляде на Ханну, так она была похожа на маму. Худенькая, небольшого роста, с ласковым взглядом светло-серых глаз. Она обняла меня и сказала по-украински: «Поговорим после обеда». На обед были традиционные латкесы, форшмак, курица, сладкое кошерное вино, горели свечи в ханукальном восьмисвечнике. Ханна родилась в восточно-польском местечке, недалеко от Украины, говорила по-украински и на идиш, и так мы с ней и беседовали на смеси украинского и идиша, когда после обеда мы уселись в уголочке поговорить. Ханна и её семья попали в концлагерь, и изо всей семьи только Ханна чудом уцелела. После войны она оказалась во Франции, стала печь пирожки и продавать их на улице, и так постепенно встала на ноги, встретила хорошего человека, вышла замуж и родила двух сыновей – у Вольфа был брат, работавший парижским корреспондентом израильской газеты «Jerusalem Post». После рассказа Ханны настал мой черёд. –Так ты женат на русской? – спросила Ханна. –Да, – честно ответил я. – Что же это вы делаете? – запричитала Ханна. – Так ведь скоро евреи исчезнут. Вот и Вольф. Второй раз женат, и опять на француженке. – А почему ты не уезжаешь из России? Теперь ведь всех выпускают. Зачем вам жить в этой ужасной стране? Этот вопрос мне задал Игорь Губерман десять лет назад на проводах моего приятеля Жоры Дризлиха. Тогда у меня был ответ: я обладал самым главным – любимой работой, я был независим, никто мне не диктовал, что я должен исследовать, и я решал те научные проблемы, которые меня интересовали. Теперь же (т.е. в конце 1988 года) ситуация была иная. Страна разваливалась. Денег на исследования не хватало даже в Кардиоцентре у всемогущего Чазова. Тогда я ещё не думал об эмиграции, просто хотелось переждать это тяжёлое время и поехать поработать в США два-три года. Надо было искать место в США. Я отправил письмо Генри Метзгеру, с которым я встречался во время моей поездки в Теннесси (о чём ниже) и затем во время его приезда в Москву. Генри был научным руководителем Института ревматизма в NIH, президентом общества иммунологов США, и, набравшись нахальства, я не просто попросил его устроить меня на работу в США, а составил список лабораторий, где мне бы хотелось работать. Первым номером в этом списке была лаборатория Макса Купера в Университете города Бирмингема в штате Алабама. Купер был известным иммунологом, одним из первых он открыл взаимодействие между Т- и В-лимфоцитами, но главное – его лаборатория исследовала ранние предшественники В-лимфоцитов в костном мозге человека, и я надеялся, что смогу использовать в этой работе наши антитела к вариабельным областям иммуноглобулинов человека. Метзгер быстро договорился с Купером, я получил приглашение от Купера на работу в его лаборатории в течении двух лет в качестве приглашенного научного сотрудника (visiting scientist), и, стало быть, можно было начинать оформление документов. Однако одно затруднение надо было преодолеть. Таня к этому времени развелась с мужем, и я не мог уехать с Мартой, оставив одну Таню с трёхлетней Катенькой на руках. Уехать же все вместе мы не могли: Таня была взрослым, самостоятельным человеком, и Академия Наук не могла дать разрешение на выезд всей семьи. Тогда мы решили попробовать уехать вместе с Катенькой, но без Тани с тем, чтобы Таня потом приехала в США по туристической визе. Я написал докладную на имя вице-президента АН (в это время я уже перешёл из Кардиоцентра в Институт молекулярной генетики АН), в которой просил разрешения поехать в командировку вместе с женой и внучкой, обосновав это тем, что дочка заканчивает экспериментальную часть своей кандидатской диссертации и, оставшись одна с маленьким ребёнком на руках, не сумеет диссертацию завершить. Вице-президент подписал мою докладную, и я приступил к оформлению документов. Что же касается Тани, то я написал своему другу Володе Аксельроду, и тот прислал приглашение Тане навестить его в качестве невесты, чтобы наверняка получить от властей США разрешение на приезд в страну. В США с женой и внучкой мы улетели 15 октября 1990 года, но до этого я побывал два раза в США (по два месяца) по приглашению Алана Соломона, заведующего лабораторией иммунологии Университета штата Теннеси в городе Ноксвилле, с которым мы затеяли совместную работу. Первая поездка в Теннеси. 1988 год Самолёт приземлился 1 мая 1988 года. Я в Америке. Впервые. В кармане ни цента, но меня должны встретить, дать какие-то деньги и билет до Ноксвилла, штат Теннеси. Вместо этого встретившая меня дама сообщила, что я лечу в Лас-Вегас, где сейчас идёт съезд Американского Общества иммунологов, и доктор Алан Соломон (пригласивший меня в Ноксвилл) считает, что мне будет полезно для начала познакомиться с американской иммунологией в целом. Трудно описать моё состояние. 24 часа перелёта из Москвы в Нью-Йорк. Без сна. Теперь узнаю, что надо лететь ещё 8 часов в какой-то Лас-Вегас, да ещё то ли с посадкой, то ли с пересадкой в Фениксе, прилёт в Лас-Вегас в полночь, гостиница заказана, но как туда добираться оставалось совершенно не ясно. Сейчас всё это смешно. Но тогда… По радио что-то всё время вещают, но понять ничего не могу. Кругом снуют разнообразные люди, и некоторые говорят на таком английском, который мне совершенно недоступен. Как-то мне тогда в голову не пришло, что не все в Америке разговаривают по-английски. Дотащился до стойки на Лас-Вегас. Плечо оттягивает тяжеленная сумка, где препараты для работы в Ноксвилле. В багаж сдать побоялся: если потеряют, вся поездка теряет смысл. Ну что ж, лечу в Лас-Вегас. Поразило расстояние между креслами по сравнению с Аэрофлотом – просторно. Прилетели. Полночь. Я в пути почти двое суток, без сна, голодный. Как поётся в песне – «Не то что б кушать не было, а просто не хотел». Это моё жлобское напряжение и страх начисто лишили аппетита. Получил багаж. Тащусь по коридору, не очень понимая, что же делать дальше. И вдруг. О Счастье. Со скамейки мне навстречу поднимается Дик Линч и так запросто, как будто мы с ним вчера расстались, говорит: «А я вас жду». С Линчем мы встречались на конференциях в Венгрии и на биохимическом съезде в Москве в 1984 году. Оказывается, Алан Соломон попросил Линча меня встретить и помочь добраться до гостиницы. Мы сели в такси. Водителем оказалась красивая блондинка лет тридцати, в стильной маечке, позволяющей любоваться её роскошным бюстом, ярко-красной бейсбольной кепочке, на которой зажглись многочисленные разноцветные огонёчки, как только машина тронулась. Через несколько минут наше такси уже двигалось по залитому неоновыми огнями проспекту с казино, отелями, ресторанами и толпами людей на тротуарах. По мере того как наше такси двигалось по улицам Лас-Вегаса, можно было видеть фонтаны цветных огней, омывающие египетские пирамиды, средневековые замки, миниатюрные Эйфелеву башню и статую Свободы. Колоннады воды танцевали на площадях Рима, и венецианские гондольеры плыли вдоль каналов в своих гондолах. Этот пейзаж разительно отличался от серых, пустынных улиц Москвы в час ночи. Я не могу сказать, что я был подавлен огнями Лас-Вегаса. Ну не будете же вы, попавши на Луну, подавлены тем, что уменьшенная сила тяжести позволяет вам прыгать на Луне в шесть раз выше, чем на земле. К моему удивлению американцы, узнав, что Лас-Вегас это первый город, увиденный мной в США, всплёскивали руками и, как бы извиняясь, уверяли меня в том, что Лас-Вегас ну совершенно нетипичный американский город. Как потом выяснилось, они, к сожалению, оказались правы. Во время поездки в такси наша прелестная водительница пыталась в чём-то убедить Линча. Тот в ответ только посмеивался и время от времени говорил: «Спасибо, нет, нет, спасибо». Что прелестница ему говорила, я не понимал. Когда мы вышли из такси, я спросил Линча, что она так настойчиво предлагала. Оказывается, она объясняла ему, что в гостинице ночью очень скучно, и будет гораздо веселей, если мы поедем к ней, она пригласит подругу, тоже, как и она, хорошенькую, выпивка у неё есть и мы замечательно проведем ночь, а ваш русский друг навсегда запомнит свою первую ночь в Америке. Так Линч уберёг меня от греха, чего, разумеется, жаль. Конференция прошла быстро, и мы с Аланом летим из Лас-Вегаса в Ноксвилль. По дороге я спросил у Алана, почему у него фамилия Соломон. В СССР я никогда не слышал о евреях с фамилией Соломон. А в США, судя по научным публикациям, Соломонов пруд пруди. Объяснение оказалось очень простым. Предки Алана приехали в США из Польши в начале ХХ века. Фамилия у них была длинная, польско-еврейская, заканчивающаяся на «ский». Английского они не знали, и после многих безуспешных попыток объяснить иммиграционному сотруднику, какова их фамилия, тот махнул рукой и написал «Соломон». Так что все американские Соломоны – это выходцы из Польши с непроизносимыми по-английски фамилиями. В аэропорту Ноксвилла нас встречала вся лаборатория Алана. Жильё мне предоставили в доме профессора-психолога университета Боба Кроника, приятеля секретарши Алана Мери и члена той же консервативной синагоги, что и Алан. Боб был разведен, жил один в двухэтажном доме на окраине Ноксвилла в зелёном живописном районе, примерно в получасе езды от университета. Бобу было около 40, шатен, среднего роста, с серыми глазами под нависающими бровями и профилем чем-то озадаченной птицы. Как психолог он занимался трудными подростками, что наложило свой отпечаток на его поведение. Говорил он уверенно, быстро и не всегда для меня понятно. На мои просьбы говорить помедленнее он не реагировал, полагая, что это я должен к нему приспосабливаться, а не наоборот. Отношения, тем не менее, сложились у нас вполне нормальные. Время шло. Работа продвигалась успешно, я несколько расслабился и иногда приезжал домой ещё засветло. Тогда я шёл бродить по дорожкам в окрестностях дома Боба. Дома вокруг были более или менее похожи друг на друга, двухэтажные, ухоженные, с большими участками вокруг домов. Это были или просто участки леса, как у Боба, или садовые участки с клумбами цветов и фруктовыми деревьями. Примерно над каждым третьим домом развевался американский флаг, что меня сильно озадачило. Я никак не мог себе представить, что владелец частного дома добровольно украсит свой дом государственным флагом. Значит, решил я, в этих домах живут официальные лица или находятся какие-то официальные учреждения. Никаких официальных табличек на этих домах, однако, не было, и понять было невозможно, зачем на окраине города разместили такое количество официальных учреждений или лиц. Я спросил у Боба, что означают американские флаги над этими домами. Боб долго не мог понять, о чём собственно я его спрашиваю. Когда, наконец, понял, то как-то зло ответил: – Никаких официальных учреждений или лиц в этих домах нет. Владельцы повесили флаги потому, что они любят эту страну и гордятся ею. Тогда я его спросил, означает ли отсутствие флагов на других домах, в частности, на его доме, что владельцы этих домов не любят свою страну и ею не гордятся. Тут Боб совсем разозлился. – Нет, – сказал он. – Мы все любим нашу страну и гордимся ею. Но одним людям нравится флаг над домом, а другим всё равно, есть флаг или нет. По-видимому, любовь к родине всё же не коррелируют с наличием флага над домом: я живу уже много лет в Айове, и только на каждом десятом доме нашего городка висят флаги, из чего никак не следует, что патриотов здесь в три раза меньше, чем в Ноксвилле. Из разговоров со своими соседями я знаю, что они любят свою страну и считают её лучшей в мире. Но флаги не вывешивают, полагая, что и так всё ясно. Все люди разные, и искать особых объяснений феномену «флага», по-видимому, бессмысленно. Большинство американцев не ура-патриоты и не нуждаются в показательной демонстрации своей любви к родине. Во время своих блужданий я наткнулся на красивую чугунную ограду, за которой просматривался большой дом с колонами, клумбы с цветами, кусты необычной формы, площадки для игры в теннис и гольф. Я дошёл до ворот, на которых висел большой замок, и на кирпичных величественных тумбах висели золотом по белому металлу таблички «Country Club», что я перевел как Загородный Клуб. Казалось, что внутри должно быть очень красиво и захотелось всё это рассмотреть поближе. Я спросил у Боба об этом клубе. Он сказал, что это частный клуб для богатых людей, сам он никогда там не был, но если мне очень хочется, то он попробует выяснить, как туда попасть. Через пару дней Боб сообщил, что он разговаривал с представителем клуба, и тот ему без обиняков сообщил, что неграм и евреям вход на территорию клуба запрещен. На моё возмущённое размахивание руками Боб пожал плечами и спокойно сказал: «Это частное владение, и они вправе устанавливать свои правила. Члены клуба платят 5 000 долларов в месяц и за эти деньги хотят себя оградить от нежелательных лиц». – Я думаю, – добавил Боб, – это потомки коренных южан, которым неприятны не только негры и евреи, но и выходцы из северных штатов, воевавших, как известно, с южными во время Гражданской войны. Наверное, Боб был прав, а для меня это было первым уроком, показавшим, что американское общество далеко не так однородно, как это представлялось издалека. Вторая поездка в Теннеси 19 марта 1989 года я вылетел в США. На этот раз я не нервничал, всё как будто было знакомо, тот же маршрут – Москва – Нью-Йорк – Ноксвилл. Единственное изменение: из Москвы в Брюссель я должен был лететь «Аэрофлотом», в Брюсселе пересесть на самолёт компании «Сабена», и затем Нью-Йорк. В Шереметьево я встретил замечательного историка и писателя Натана Эйдельмана. Он несколько раз выступал в Институте Молекулярной Биологии АН (где я работал с 1967 по 1981 годы) с рассказами о разных периодах русской истории, и мы были знакомы. Он тоже летел в Нью-Йорк. Мы условились, что в Брюсселе попробуем договориться с сервисом, чтобы сидеть рядом, и я уже предвкушал, сколько интересного услышу по дороге из Брюсселя в Нью-Йорк. Эйдельман был удивительным рассказчиком, и я был счастлив, что мне так повезло. (В дневниках Эйдельмана я нашёл запись о нашей встрече.) Но человек предполагает, а располагает вами кто-то ещё, и этот кто-то не всегда настроен к вам доброжелательно. При регистрации в Брюсселе «Сабена» мне сообщила, что меня в их компьютере нет. Все места в самолёте заполнены, и я никак не могу улететь моим рейсом в Нью-Йорк. Хотя уже прошло двадцать пять лет после этого эпизода, меня до сих пор начинает трясти от возмущения, когда я об этом вспоминаю. – Как же так, – кричал я, – вот же билет у меня на руках с указанием рейса и места. Почему я не могу улететь? – Не волнуйтесь, – успокаивала меня сервисная дама. – Мы через два часа отправим Вас в Лондон, а ещё через два дня Вы сможете вылететь из Лондона в Нью-Йорк. Компания всё Вам оплатит. Подумайте, как Вам повезло! Бесплатно два дня в Лондоне. Дама за меня искренне радовалась и не могла понять, почему я продолжаю кричать и настаиваю на немедленной отправке из Брюсселя в Нью-Йорк. Я пытался объяснить ей, что у меня с собой препараты для работы в США, и они испортятся за три дня задержки. – Если вы не можете меня немедленно отправить в США, – продолжал я буйствовать, – то возвращайте меня обратно в Москву. В конце концов мне сообщили, что я могу улететь в США через два часа рейсом компании TWA, Париж – Брюссель – Нью-Йорк. На этом и порешили. Уже сидя в полупустом самолёте TWA я подвёл неутешительные итоги: 1/ в Нью Йорке меня никто не встретит, так как никому не известно, когда я прилетаю; 2/ денег у меня ни цента. Я был настолько глуп, что истратил все доллары от первой поездки; 3/ самолёт прилетает поздно вечером, и как дозвониться до Ноксвилла без денег, я не знал; о системе «callect call» я тогда понятия не имел; 4/ багаж улетел с «Сабеной», и найду ли я его, было неясно. В общем, полнейший мрак. Так счастливо начиналась поездка, и вот нате вам. Недалеко от меня сидела молодая пара с маленьким ребенком, судя по белобрысости – скандинавы. Ребенок почти непрерывно истошно орал, и эта парочка даже не пыталась его успокоить. Так, под крики маленького скандинава, мы и приземлились в Нью-Йорке. Я встал в очередь на паспортный контроль, и тут мне показалось, что впереди маячит шевелюра моего знакомого Мишеля Казачкина. У него была характерная причёска: волосы от висков подымались вверх и закручивались в замысловатый штопор на макушке. Я подбежал к нему, – и действительно это был Мишель. Мы встречались с ним на иммунологических конференциях в Венгрии. Мишель работал в Париже. Его предки эмигрировали из России после революции. Он родился во Франции, но прекрасно говорил по-русски. Я объяснил ему, в какую ситуацию попал, и Мишель обещал, что не оставит меня, пока мы не решим все мои проблемы. Мишель первым прошёл контроль. Я за ним. И тут началась какая-то дикая несуразица. Проверяющий, белый мужчина лет 50, посмотрел мой паспорт, декларацию и злобно спросил: – Как вы попали на рейс TWA? Эта компания не обслуживает СССР и восточную Европу. Я объяснил ему, как это случилось. Он швырнул мне обратно паспорт и декларацию и сказал: здесь всё заполнено неправильно. Заполните снова. Я вернулся обратно в полной растерянности, не понимая, что же неправильно. По проходу прохаживался темнолицый мужчина в форме, лет сорока, наблюдая за порядком. Я решил спросить у него совета, как мне перезаполнить декларацию. Он внимательно всё просмотрел и спросил, кто из таможенников меня отослал обратно. Я ему показал. – Понятно, – сказал он. – Перезаполнять Вам ничего не надо. Всё правильно заполнено. Сейчас Вы пойдёте вон к той женщине, – он показал на смуглую брюнетку, – и всё будет в порядке. Он ей что-то прокричал, по-видимому, по-испански. Я уже двинулся к её стойке, но тут он придержал меня и добавил: – Позвольте Вам дать совет. Вам наверно понадобится помощь, чтобы разобраться, где выход, как попасть на другой терминал и т.д. Не спрашивайте помощи у белых. Обращайтесь или к чёрным или к таким, как я. Он прочертил овал вокруг своего лица указательным пальцем правой руки. – Понятно? – спросил он. – Понятно, – ответил я, хотя ровным счётом ничего не понимал. Единственное, что всколыхнулось в моей памяти – это «country club» в Ноксвилле, куда не пускали негров и евреев. Я быстро прошёл контроль, вышёл в зал терминала и стал крутить головой в поисках Казачкина. Но его не было. «Значит, не дождался», - грустно подумал я, но огорчаться дальше уже не было сил. Прежде всего я решил найти терминал «Сабены», чтобы попытаться отыскать свой багаж. Несмотря на усталость и подавленность, я всё же решил проверить совет моего испанского доброжелателя и обратился к проходившему мимо белому служителю аэропорта с вопросом, как найти терминал «Сабены». Тот слегка притормозил, как-то брезгливо на меня посмотрел и, ничего не ответив, пошёл дальше. То же случилось и со вторым белым служителем. На этом я решил прекратить эти беленькие испытания и, увидев негра, ринулся к нему со своим вопросом. Тот внимательно меня выслушал, сказал, что «Сабена» в другом терминале, поэтому мне надо выйти из этого терминала, а до терминала «Сабены» можно дойти пешком за 10 минут, и подробно объяснил, как идти. Так что мой смуглый предсказатель оказался прав. Я поднялся на поверхность и пошёл по направлению к нужному терминалу. И тут навстречу мне идёт Мишель Казачкин. Слава Богу, я ничего плохого не успел о нём подумать. Оказывается, он подождал меня какое-то время после того, как вышел в зал терминала, а потом, видя, что меня нет, решил, что мы разминулись, и пошёл к терминалу «Сабены», надеясь меня там обнаружить. Не найдя меня и там – он, уже в полной растерянности, пошёл обратно – и тут-то мы и встретились. Мишель помог мне устроится в гостинице, с его помощью я дозвонился до Ноксвилля, и утром в гостиницу приехала дама, вручившая мне билет. Меня опять поселили в доме Боба, в жизни которого назревали перемены. В доме стала появляться дамочка по имени Джойс. Миниатюрная блондинка, стройненькая, вздёрнутый носик, пуговичные голубенькие глазки, и характер – кремень. Ничего не говорилось просто так, всё изрекалось, и с этим спорить было нельзя. Работала она старшей медсестрой в госпитале. Я с удивлением наблюдал за Бобом, характер которого был тоже не из мягких, и он терпеть не мог, когда с ним спорили. А тут покорно внимает этой куколке. Прямо тестостероновое размягчение мозга с сопровождающимся ороговением соответствующего органа. Спустя какое-то время Боб сказал, что он хочет познакомить своих друзей с Джойс. Ничего официального, это ещё не помолвка, но ему будет приятно устроить вечер для Джойс и представить её своим друзьям. Не соглашусь ли я поэтому в ближайшее воскресенье приготовить вкусную еду в русско-еврейском жанре. Мне до этого приходилось готовить для Боба и Мери жаркое по-еврейски с черносливом и разнообразные салаты. Я согласился, хотя как-то было неясно, почему собственно я должен этим заниматься, а не Джойс, или почему не заказать еду в ресторане. Но если можно на халяву, то почему бы и нет. Купили продукты, и с утра в воскресенье я приступил к готовке. Жаркое готовится в течении 6-7 часов. Гости были приглашены на пять вечера. Поэтому, чтобы не спешить и не суетиться, я решил начать с утра: чистить, резать овощи и т.д. Джойс в этот день ночевала у Боба, и я пытался её привлечь к чистке и резке овощей. Но не тут-то было. Она подхихикивала в ответ на мои призывы, похлопывала меня по спине и приговаривала: «Good boy», но пальчиком так и не пошевельнула. Вы тут русише швайн пашите, а мы вас за это погладим. «Ах ты, блядюшка американская», – нежно говорил я ей по-русски, приобнимая за плечики. «Ха-Ха-Ха», неслось в ответ. К двенадцати приехала Мери и дело пошло веселей. Мы с Мери между делом выпивали, и настроение неуклонно повышалось. В два часа Боб сказал, что они с Джойс уезжают в горы. – Но к пяти, я надеюсь, вы вернетесь? – спросил я. – Нет, – ответил Боб. – Мы сняли домик и вернёмся завтра утром. Я смотрел на Боба и пытался сообразить, кто же из нас полный идиот. Я так был ошарашен, что даже не кричал. – Но Вы ведь пригласили гостей познакомиться с Джойс. Какой же смысл во всём этом? – продолжал я вопрошать. Мне всё казалось, что это какой-то розыгрыш, уж очень всё отдавало бессмыслицей. – И что я буду делать с вашими гостями? – не унимался я. – Ничего, вы увидите, всё будет в порядке. Я беспомощно посмотрел на Мери. Мери развела руками и сказала: – Всё будет ОК. Самое смешное в этой истории, что приехавшие гости даже не удивились сообщению, что Боб и Мери уехали в горы. – Молодцы, – говорили гости. – В горах сейчас хорошо. Так я получил урок американского индивидуализма и толерантности. Мне показалось, что это плавно перетекает в наплевательски-пренебрежительное отношение к окружающим, но я вырос в другой среде, так что, может быть, я и не прав. Перед отъездом я сказал Бобу, что ничего прочного у них с Джойс не получится: каждый из них слишком самодостаточен, чтобы с пониманием относится к партнёру, после того как пройдёт гормональный пик и размягчение мозгов прекратится. – Пойдите в синагогу, – посоветовал я Бобу, – и попросите найти Вам девушку из еврейской семьи, воспитанную в традициях. Иначе Вы так и останетесь холостяком. Прошло шесть лет. Я уже жил в Айове и переписывая свою разваливающуюся записную книжку, наткнулся на телефон Боба, о котором несколько подзабыл. Я решил позвонить, тем более что наступал песах. Звоню. Женский голос, приятное меццо говорит: – Хелло. – Можно попросить Боба, – говорю я. – Кто его спрашивает? – Меня зовут Оскар, – отвечаю. Неожиданный всплеск бурных эмоциий: – Боже мой, как я счастлива, наконец, слышать Ваш голос. Боб не мог найти Ваш телефон, мы так хотели Вам позвонить. Меня зовут Сандра, и я безумно рада, что могу Вас горячо поблагодарить за всё, что Вы для меня сделали. Я почувствовал себя, как жулик, который невольно присвоил себе чьи-то добрые дела. Я попытался что-то сказать и начал с длительного – э-э-э-э. Тут Сандра меня перебила. – Я сейчас всё объясню. Вы перед отъездом дали совет Бобу найти жену, воспитанную в еврейских традициях. Боб последовал Вашему совету, и ему нашли меня. У нас уже родился сын, мы хорошо живём и часто Вас вспоминаем. Приезжайте к нам в гости. Вот такая замечательная концовка этой истории. Надеюсь, мне это зачтётся в плюс, когда придет срок взвешивать наши дела. Окончательный отъезд в США. Бирмингем. Алабама Мы прилетели в Бирмингем 15 октября 1990 года. Университетская гостиница, где нас поселили, находилась недалеко от университета в благополучном, «белом» районе города. Около 40 процентов населения Бирмингема составляли черные, или как сейчас принято корректно выражаться – афро-американцы. Когда-то в Бирмингеме было много сталелитейных и других заводов, где чёрные и работали. Затем заводы перевели в третьи страны, а черные остались. Безработица и соответственно преступность была среди них высока, но власти города к этому относились безразлично. В гостинице нам жилось спокойно и комфортно. Марта с Катенькой днём проводили время в садике, где были детские качели, карусели, горки, а по вечерам смотрели по телевизору американские мультфильмы. Продуктовый магазин мы обнаружили в пяти минутах ходьбы от гостиницы. Назывался он «Пиггли-Виггли». Смешно вспоминать: фунт курицы стоил 29 центов. Первые две недели мы провели совершенно безмятежно, как-то не задумываясь о будущем, но затем я очнулся и понял, что надо решить две неотложных проблемы: на какие средства и где нам жить. Выяснилось, что за гостиницу надо платить 20 долларов в день, а первая зарплата будет только 1 декабря. Я обратился к заведующему отделом Куперу с просьбой выплатить мне 3000 долларов в счет будущей годовой зарплаты с тем, что я буду выплачивать 250 долларов в месяц. Купер вызвал администратора отдела Дэвида Паркинсона и спросил, возможно ли это. Дэвид спокойно ответил, что с такой проблемой он никогда не сталкивался, но всё что не запрещено – разрешено, и он думает, что проблема решаема, но сколько времени потребуется для её решения, он пока сказать не может. Тогда я позвонил Володе Аксельроду и попросил его выслать мне чек на 3000 долларов, что Володя немедленно и сделал. Надо было искать жильё. Как это часто со мной бывало, помог случай. В один из дней мы выходили с покупками часов в шесть вечера из магазина «Пиггли-Виггли» и тут услышали русскую речь. Молодая пара загружала покупки в багажник машины и переругивалась по-русски. Мы подошли и представились. Молодые люди возбуждённо обрадовались и забросали нас вопросами. Они жили в США уже больше года и их распирало от любопытства, что же сейчас происходит в СССР. Гриша и Люда, так звали молодую пару, предложили приехать к ним в гости, они соберут родственников и знакомых, и мы расскажем о жизни в стране исхода. Через час Гриша за нами приехал и привёз в свою квартиру, куда уже набилось человек двадцать желающих узнать правду о жизни в России. Все любопытствующие эмигрировали из Кишинева. Их согласилась принять и помочь освоится с американской жизнью еврейская община Бирмингема и, надо сказать, постаралась на славу. Всем эмигрантам арендовали квартиры в трёхэтажном жилом комплексе в хорошем тихом районе, рядом с парком. Квартиры обставили мебелью, а холодильники к их приезду набили продуктами. К каждой семье эмигрантов прикрепили американскую семью, помогавшую им на первых порах освоиться, и затем представитель семьи-покровителя навещал их каждую неделю, выясняя нужна ли помощь. Еврейская община Бирмингема насчитывала около 5000 членов, и это были в основном состоятельные люди: владельцы различных магазинов, строительных компаний, автосервиса, фабрик, врачи и юристы, так что с устройством на работу проблем не возникло. Кишинёвцы были люди рабочих профессий: строители, слесаря, водители, автомеханики, только один был инженером. У общины были ясли и детский сад, куда и определили кишинёвских детишек. Молдавские евреи нам понравились. Чувствовалось что люди они доброжелательные, открытые, немного шумные, но куда ж деваться от южной еврейской экспрессивности. И проблема с жильём для нас тут же и разрешилась: в доме была свободна трёхкомнатная квартира, и нужно было только пойти в контору домовладельца и подписать договор об аренде. Я это сделал на следующий день. Оказалось, что месячная аренда составляет 400 долларов, мы должны были платить за электричество, телефон и воду и обставить квартиру, где никакой мебели не было. Для подключения электричества, телефона и воды следовало обратиться в соответствующие организации, для чего мне дали их телефоны, но выяснилось, что по телефону я бессилен осуществить эти элементарные операции. Я совершенно не понимал английский язык разговаривающих со мной клерков. Пришлось лично посетить все эти организации, и тут мне стала ясна причина непонимания. Клерками были чёрные дамы с выраженным южным акцентом, когда большинство гласных просто проглатывается, не производя наружных звуков, и надо было внимательно смотреть на их губы и постоянно переспрашивать. Наконец всё было оформлено и оставалось меблироваться. Здесь мне помог Игорь Панютин, бывший студент физтеха, слушавший когда-то мои лекции по иммунологии. Кто-то ему сказал о моём приезде, он нашёл меня и предложил свою помощь. У Игоря была машина, и мы поехали по мебельным магазинам. Сразу выяснилось, что мебель мы купить не можем, слишком дорого, но можем арендовать за вполне умеренную месячную плату, причем эта плата будет учтена, если мы решим впоследствии мебель купить. В конце ноября мы поселились в нашей первой американской квартире, и наши кишиневские евреи облегчили нам, особенно Марте и Катеньке, процесс вживания в американскую жизнь. Особую роль здесь сыграла Софа, мама Гриши, с которого и началось наше знакомство с кишиневцами. Софе было около 60 лет, она не работала, так что Марте было с кем посудачить и выяснить, где и что можно купить выгодней и лучше. Все семьи имели машины и охотно приглашали Марту при поездках в большие супермаркеты и на рынок. Еврейская община согласилась взять Катеньку в детский сад, хотя формально мы не были эмигрантами (беженцами) и не могли претендовать на место в детском саду. Но община, спасибо ей, проявила понимание, всё устроилось, детсадовский автобус приезжал к дому в восемь утра, забирал детишек и в четыре привозил их обратно. Я уходил на работу в начале восьмого – сорок пять минут пешком – таково было расстояние от квартиры до лаборатории, ну и обратно столько же, но уже в семь-восемь вечера. А в двадцатых числах декабря приехала Таня, и новый, 1991 год, мы встречали всей семьёй вместе. Вначале года приехал младший брат Софы, которого, как и её сына, звали Гришей. – Вы увидите, какой он умный, какой образованный, он украшение нашей семьи, – вещала Софа, закатывая глаза. Вот мы и увидели. Лет сорока пяти, упитанный, с гладким, круглым, самоуверенным лицом, Гриша не говорил, а провозглашал, что объяснялось его профессией – Гриша преподавал марксизм-ленинизм в педагогическом институте. Чувствовалось, что он человек не злой, но не очень умный и с промытыми советской властью мозгами. Иногда по вечерам кишинёвцы собирались во дворе и обсуждали текущие события. Тут Гриша всходил на воображаемую трибуну и разъяснял, что все несчастья в СССР связаны с нарушением ленинских заветов, многословно цитируя Ленина и предрекая новый расцвет социализма в СССР. Я с интересом ожидал, какую же работу подыщет ему бирмингемская община. И дождался: Гришу устроили ночным сторожем в модный магазин женской одежды «Паризьен». Еврейский Бог, как известно, любит пошутить – поставить преданного коммуниста охранять добро, нажитое проклятыми капиталистами – шутка удалась. Впрочем, коммунистическая преданность как-то очень быстро с Гриши слущилась, и когда община предоставила в его распоряжение автомобиль, он наклеил на него ленту с надписью «I am proud to be American», и что характерно, – он оказался единственным из эмигрантов, кто это сделал. Верноподанность ценится везде. Так, я думаю, рассуждал бывший коммунист Гриша. Вскоре после начала работы я увидел, как в лаборатории Макса празднуют один из любимых американских праздников – день благодарения, который приходится на последний четверг ноября. Человек тридцать собралось на спортивной площадке университета, где можно было играть в теннис, волейбол и баскетбол. Бирмингем город южный, так что, несмотря на конец ноября, было градусов двадцать тепла, и молодой народ с энтузиазмом развлекался, включая самого Макса, который пришёл в спортивном костюме. И в свои 56 лет играл в баскетбол, не отставая от молодёжи. Затем Макс пригласил всех к себе домой, где во дворе были накрыты столы с закусками и напитками – пиво, вино, салаты и куски жареной индейки – традиционной и обязательной еды на день благодарения. Распоряжалась всем этим жена Макса – Розалин, замечательно красивая женщина, итальянка по происхождению, которая, по-видимому, из-за моего возрастного сходства с Максом, уделила мне особое внимание. Расспрашивала меня о нашей жизни и рассказала немного об их жизни с Максом. Они были женаты уже тридцать лет, трое детей жили в разных городах Америки и навещали родителей на Рождество. Помимо дома в Бирмингеме, был у них дом на побережье Мексиканского залива и большой дом во Франции, в Бретани, на побережье океана. Где они проводили каждый август, когда в Бирмингеме стояла удушающая жара. Вот такая скромная жизнь американского профессора. Каждую пятницу, часов в семь вечера, 10-12 человек лабораторного люда, только мужчины, собирались в близлежащей пивной. Пиво заказывалось пятилитровыми кувшинами, платили по очереди, на закуску подавали жареные куриные ножки и крылышки, щедро перчённые, обсуждали разнообразные новости, и так заседали часа два. Джон Керни, австралиец 45-ти лет, почувствовал во мне родственную душу и как-то предложил пойти в бар, где можно послушать хороший джаз и выпить водки, а то пиво в него уже не идёт. Я его честно предупредил, что ограничен в финансах, но Джон только махнул рукой и сказал, что на двоих у него хватит. Джаз действительно оказался очень хорошим, а водка холодной, и примерно раз в месяц мы с Джоном уходили от мирской суеты, рассказывая друг другу истории из австралийской и российской жизни. Когда мы созревали, Джон звонил своей жене Марии, она безропотно приезжала и отвозила нас домой. В Марии была смесь русской и польской крови, но языка она не знала – в Австралию приехала её прабабушка, и уже её родители говорили только по-английски. Славянские корни определяли её снисходительное отношение к выпившим мужчинам, и недоразумений у Джона по этому поводу не было. Неожиданной оказалась моя первая встреча с проблемой женского равноправия. В лаборатории была курительная комната, куда собирались на перекур курящие сотрудники, и в этой же комнате хранились баллоны с углекислым газом, которые использовались для поддержания соответствующей атмосферы в инкубаторах, где культивировались клетки: атмосфера должна была содержать пять процентов углекислого газа. Баллоны были металлические, высотой метра в полтора и довольно тяжёлые, так что для их переноса (перевоза) в культуральную комнату использовались специальные тележки, на которые баллоны следовало водрузить, что требовало определенных физических усилий. И вот приходит девушка из лаборатории Керни и, обняв баллон с углекислым газом, с трудом волочит его по полу, пытаясь установить на тележку. Я немедленно бросаюсь на помощь и немедленно наталкиваюсь на возмущенное сопротивление девицы, требующей, чтобы я убрался с её дороги и не мешал ей работать. – Но я хочу Вам помочь, – умоляю я. – Не нужна мне Ваша помощь, сама справлюсь, – отвечает милая девушка. Присутствовавший при этой сцене итальянец Френк Мортари искренне веселился. – Ну что, – спросил он меня, – познакомился с женским равноправием в Америке? Никогда не пытайся помочь женщине, а то может и в суд подать за неуважение к её равноправию. Воистину, любое благое начинание можно довести до абсурда, с чем я вскоре и столкнулся, но уже в области равноправия белых и чёрных граждан США. В нашей с лабораторной комнате находился общелабораторный спектрофотометр. И вот приходит сотрудник лаборатории Гарри с новым лаборантом, молодым чёрным парнем, свежим выпускником биологического колледжа университета, и показывает ему, как измерять концентрацию белка на спектрофотометре. Уходя, он просит помочь новому лаборанту в следующий раз, если у него возникнут трудности. Появляется через несколько дней этот новый лаборант, возится возле спектрофотометра, затем просит ему помочь, так как ничего у него не получается. Я пытаюсь у него выяснить, что именно ему не понятно, и в процессе разговора становится очевидным, что парень просто элементарно безграмотен, ну, не знает он, например, что такое белки. Спрашиваю у Гарри, зачем он взял в лаборанты такое безграмотное существо, неужели не было других кандидатов. – Было восемь кандидатов, – отвечает Гарри, – семь белых и один чёрный. Я хотел взять одного из белых, но мне сказали, что для соблюдения равноправия между чёрными и белыми мне нужно взять чёрного. – Кто же Вам такое сказал, – спрашиваю. – Понятно кто, – отвечает Гарри, пожимая плечами, – office of affirmative action. Привожу теперь цитату: «Affirmative action» – утвердительное действие – комплекс мер, дающих при приеме на работу или учёбу определенные преимущества группам или меньшинствам, традиционно испытывающим дискриминацию. (Филип Рот. «Людское клеймо»). Итак, для поддержания справедливости была создана специальная государственная структура, где восседают чиновники, которым наплевать на деловые качества нанимаемых сотрудников, лишь бы их (чиновников) не обвинили в дискриминации нацменьшинств. По-видимому, и в процессе обучения в колледже никто не решился выгнать этого парня, и получило диплом совершенно безграмотное существо, но зато идиотски понятое равноправие было соблюдено. Но вот где можно было забыть о всех видах равноправия – это в моечной. Для экономии денег Макс держал шесть чёрных дам, которые мыли и стерилизовали посуду, чтобы не расходовать одноразовую стерильную посуду, вполне дорогую в те годы. Когда я впервые зашёл в моечную, меня поразила неожиданная атмосфера праздника, царящая в помещении никак для праздника не предназначенного. Атмосфера создавалась шестью чернокожими обитательницами комнаты. Пятерым из них было лет около тридцати, а их начальнице Леноре было около пятидесяти. В комнате играла музыка, мойщицы подпевали радиопесням, ухитряясь при этом что-то рассказывать друг другу, на моё «хелло» они дружно заулыбались и спросили, как они могут мне помочь. Мы разговорились. У всех дам были дети, двое-трое, у Леноры – четверо, и никто из них не был замужем. Когда я спросил, почему же у таких красивых и весёлых женщин нет мужей, они дружно ответили, что мужья – это обуза, надо их накормить, обстирать, а когда они что-нибудь натворят, то приходится объясняться с полицией. А так – никаких хлопот, детишки есть, и это главное. Они поинтересовались, откуда я приехал. Я сказал, что из России. Где Россия, они не знали. Тогда я им сообщил, что я еврей, а родина евреев Израиль, который находится рядом с Африкой. – Так бы сразу и сказал, – радостно закричали они. –Теперь понятно, почему ты к нам пришёл, наверняка в тебе есть негритянская кровь. Я не стал их разубеждать. Я регулярно посещал этих чёрных прелестниц, выслушивал рассказы о шалостях их детишек, и это снимало на время мою депрессию, особенно сильную в первые месяцы работы. Перед отъездом из Бирмингема в Айову надо было попрощаться с отделом Макса, т.е. как-то напоить и накормить 30-40 человек. Обычно отбывающие устраивали прощание, покупая пиво, воду, чипсы и что-то типа замазки («дипс»), которую чипсами и зачерпывали. Мне очень не хотелось поступать так же, и я решил посовещаться со своими чёрными подругами из моечной. Те дружно сказали, что для своего собрата они устроят такой прощальный обед, который здесь никогда не видели и, посовещавшись, сказали, что обойдётся мне это в сто долларов. Я удивился такой дешевизне, всё-таки предстояло накормить 30-40 человек, но Ленора сказала, что у них есть свои источники хороших и дешёвых продуктов, так что будет вкусно, и всех накормят. Мне же предстояло только купить пиво, воду и одноразовые тарелки-вилки-ложки. На славу постарались мои дорогие подруги: было несколько салатов, но главное – три изумительных мясных блюда из курицы и говядины, залитых вкуснейшими соусами, и всё это было подано в красивых металлических судках, под которыми горели спиртовки, чтобы не остывало. Ошалевший от запахов народ набросился на еду, я втихаря принёс небольшую бутылку водки, и мы с Джоном Керни славно выпили и закусили. На следующий день я принёс своим подругам цветы, мы от души расцеловались, и на этом завершилась моя работа в отделе Макса Купера. Айова Моя работа в Айове началась с ремонта выделенного мне лабораторного помещения. В конце весны 1993 года ремонт в лаборатории закончился, оборудование установлено и можно было начинать работу на собственной территории. Линч выделил мне ставку лаборанта, и вскоре я принял на работу выпускницу биологического колледжа по имени Лора. Это была толковая, грамотная девочка, нужно было только научить её экспериментальным методам, необходимым для нашей работы. Один из методов – анализ клеток на проточном флюориметре (ПФ). В отделе патологии был свой ПФ, я уже собрался обучать Лору, но тут лаборатория иммунопатологии объявила об организации учебной группы по освоению методов работы на ПФ. Я рассудил, что для Лоры будет лучше обучаться у профессионалов, дал ей почитать пару книжек о принципах работы ПФ, и мы пошли к руководителю учебной группы, серьёзному усатому мужчине лет сорока по имени Норман. Я сказал Норману, что Лора прочитала книги о работе ПФ, всё поняла. И заключил разговор фразой: «I hope you will enjoy to teach her». Через день ко мне пришёл заведующий лабораторией и сообщил, что Норман написал докладную записку на имя Линча, в которой он обвиняет меня в «indirect sexual harassment», т.е. «в косвенном сексуальном домогательстве». Я долго смотрел на завлаба и спросил, почему в Айове такие странные шутки. Он ответил, что всё это совершенно серьёзно, потому что сочетание слов enjoy и teach может иметь сексуальный характер, т.е. я как бы намекал Норману, что обучая Лору работе на ПФ, он ещё и будет получать сексуальное удовольствие. Я почувствовал, что попал в сумасшедший дом, а завлаб настоятельно посоветовал пойти к Норману и объяснить, что я ещё не знаком со всеми тонкостями английского языка, из-за чего и произошло недоразумение. Много лет спустя я прочитал следующее: «Вера Белоусова, преподававшая русский язык в университете города Афины, штат Огайо, в своей заметке “Lost in translation” (Новый Мир, 2011, №2) пишет: «Случается и так, что основное значение слова в двух языках полностью совпадает, зато периферия семантических полей таит в себе некоторые сюрпризы. Английское “to give”, помимо бытового значения слова, имеет ещё и более высокий смысл: «быть щедрым с людьми, нести им добро» – примерно так. Дополнительный смысл русского «давать» несколько иной. И вот я читаю в письменной работе студентки: «Я очень люблю давать. Давать – это прекрасно! Я стараюсь всем всегда давать». Без комментариев. Буквально через три дня после истории с Лорой и Норманом меня опять обвинили в сексуальных домогательствах, но уже не косвенных, а прямых. У заведующего отделением, где я работал, была персональная лаборантка, Пэт Палешек, выполнявшая какие-то его задания. Вскоре после моего прихода, она ушла в декретный отпуск и вышла на работу в конце мая. Дама она была малоприятная, особенно было противно, что когда она говорила в уголках её рта пузырились слюни, того гляди и забрызгает. Дамы из гистохимической лаборатории, где Пэт официально числилась, решили поздравить её с новорожденным и предложили мне принять участие в поздравлении. Я купил в университетском магазине подарков детские игрушки, букет цветов и вручил эти подарки. Пэт была в кофточке с короткими рукавами и так как руки её были заняты подарками, то я пожал её оголённый локоток. На следующий день меня вызвал к себе кадровик и показал письмо Пэт, в котором она меня обвиняла в сексуальных домогательствах, написав, что к счастью при этом присутствовали другие сотрудники, а то ей даже страшно подумать, чем всё это могло закончиться. Я сказал кадровику, что за 2.5 года работы в Бирмингеме мне приходилось поздравлять прелестных дам с праздниками, пожимая и целуя им ручки, и никто меня не обвинял в сексуальных домогательствах. – Здесь не Алабама, – сказал кадровик. – Здесь Средний Запад. И то, что можно на юге непозволительно совершать, здесь у Вас будут большие проблемы. Самое замечательное в этой истории, что Пэт на следующий день вручила мне открытку, в которой благодарила меня за подарки в самых трогательных выражениях. Мои отношения с Линчем из благожелательных постепенно перерастали в дружеские и доверительные. Забегая вперёд скажу, что Линч оказался единственным американцем, с которым у меня установились дружеские отношения. Был ещё Генри Метзгер, на помощь которого я всегда мог рассчитывать, но Генри был еврей из Австрии. А Ричард (Дик) Линч был американцем из многодетной, ирландской, католической семьи. Линч родился в Бруклине в 1934 году и, закончив школу, записался в армию, где его определили в метеорологическую службу (1952-1956 годы). Он участвовал в испытаниях нескольких атомных бомб. И в первом испытании водородной бомбы на атолле Бикини, Маршалловы острова. При первом испытании водородная бомба не сбрасывалась с самолёта, а была установлена на специальном постаменте на одном из маленьких островков. Корабль, где находился Линч, отвели перед взрывом на 20 миль, команде велели сесть на палубу и повернуться спиной к островку с бомбой, одеть тёмные очки и закрыть лицо руками. Через несколько секунд после взрыва Линч увидел рентгеновское изображение суставов своих ладоней и пальцев и навсегда запомнил эту картинку. А островок после взрыва бомбы просто исчез с лица земли. После четырёх лет службы в армии Линч учился вначале в университете штата Миссури, а затем в медицинском колледже Рочестера, где он и встретил свою будущую жену Нэнси. Он прошёл резидентуру по специальности патология в Барнес госпитале в Сент Луисе и начал свои исследования иммунологии опухолей, работая как патолог и клиницист. В 1981 году Ричард был избран заведующим отдела патологии Айовского университета и организовал лабораторию по исследованию механизмов возникновения опухолей иммунной системы. Мы регулярно обменивались домашними визитами. Линчи были прекрасно образованны, много читали и регулярно летали на премьеры в Метрополитен опера в Нью-Йорк. В середине девяностых они купили дом на берегу озера и каждое 4 июля, в день Независимости, устраивали пикник на берегу озера с вечерним фейерверком, катанием на лодках, обильной выпивкой и жареным на углях мясом. Ричард меня познакомил с Яношем Бардахом, который заведовал отделением пластической хирургии нашего госпиталя. Янош родился и вырос в еврейском местечке восточной Польши и после раздела Польши в 1939 году оказался на советской территории в возрасте 16 лет. Ему удалось бежать, когда немцы оккупировали Польшу в 1941 году. Его взяли в армию, отправили на курсы механиков-водителей танка, а затем в действующую армию. После неудачной переправы какой-то речушки, Яноша судили и отправили на Колыму, где он просидел до конца войны, а в 1945 году его освободили как гражданина Польши. Он закончил Московский медицинский институт и уехал в Польшу, где и работал хирургом до 1971 года. Затем был приглашен на временную работу в госпиталь нашего университета и остался здесь навсегда. Жену Янош не успел вывезти в Америку, она умерла, но дочка, Ева, приехала в США в середине семидесятых. В первый раз мы пригласили Яноша в гости со всем семейством. Его американская жена оказалась молчаливой чёрной дамой, говорливая толстушка Ева пришла со своим мужем, индусом в обильной бороде и усах – он был строгим вегетарианцем и осуждающе на нас посматривал, когда мы с удовольствием выпивали, закусывая жареной бараниной. В последующем Янош приходил в гости один, к себе домой никогда не приглашал, у его жены был ранний Альцгеймер, не до гостей ей было. Осталось сказать несколько слов об американцах, которые относятся к среднему классу, т.е. к тому большинству, которое и составляет костяк Америки. В 1994 году мы купили дом в городке Коралвилль, недалеко от Айова Сити и Университета. Это как раз и был пригород, где жили средние американцы, и дома стоили недорого. Через несколько дней после нашего вселения в дом к нам пришла в гости соседка из дома напротив, принесла тарелку домашнего печенья, поздравила с новосельем и сказала, что они с мужем всегда помогут, если у нас поначалу возникнут проблемы. Соседку звали Мери, она работает медсестрой в госпитале, а её муж, Дэн, инженер на заводе, и относится к категории людей, которых здесь называют «Handy man», т.е. мастер на все руки, так что я часто пользовался его помощью, будучи сам безруким. В общем, можно было считать, что мы подружились. На работу в первые годы, пока не дали парковку, я ездил на автобусе, благо остановка была рядом с домом. И вот как-то в ненастный осенний день, под холодным дождём, стою я на остановке в 6:30 утра и жду автобуса. Мимо проезжает Мери, машет мне приветливо рукой из машины и проезжает мимо, направляясь, между прочим, в то же здание, где работаю и я. Как-то стало мне обидно, и я решил при случае выяснить, в чём же здесь дело – явно чего-то не понимал. Случай вскоре представился, и я спросил у Мери, почему она не пригласила меня в машину, а оставила на остановке под дождём и ветром. Изумлению Мери не было предела. – Откуда же я могла знать, что Вы хотите, чтобы я Вас подвезла. Может быть, Вы должны были встретить кого-то в автобусе. Может быть, Вам было бы неприятно находиться со мной в одной машине. Почему же Вы не подняли руку, чтобы просигналить, что Вас нужно подвезти. Я рассыпался перед Мери в извинениях, поняв, какой я идиот – американца нужно попросить о помощи, никто вам не будет навязывать свою помощь, за исключением тех случаев, когда вы вполне очевидно нуждаетесь в помощи. Я в этом убедился в 1999 году. В этот год Линч уходил на пенсию и организовал конференцию, на которую пригласил своих бывших сотрудников. Приехали Лёня Якубов и Саша Ибрагимов, которые работали со мной в Москве, а затем были в лаборатории Линча в начале девяностых. Нужно было поехать в аэропорт встретить Лёню. Аэропорт находится в 25 милях от нас, вроде бы недалеко, но это для нормального водителя, но не для меня, водителя, мягко выражаясь, неважного. Я попросил нашего сотрудника Агшина поехать со мной в аэропорт, на что тот охотно согласился. Выехали в четыре часа, шёл лёгкий снежок, Лёнин самолет опаздывал. Пока мы ждали Лёню, снежок превратился в ледяной дождь, и дорога покрылась коркой льда. Поехали, но мили через две Агшин не удержал машину, и мы соскользнули в кювет. Машина уткнулась передком в землю под углом в 45 градусов и, как мы не старались вытолкнуть её обратно на дорогу, это не удавалось. Звоним в ААА, через час приезжает их сервис и сообщает, что полиция запретила вытаскивать машины, слишком скользко и слишком опасно. Просим вызвать такси, обещают, подъезжает полиция, опять просим вызвать такси, обещают и так мы простояли в кювете три часа, пока такси всё-таки приехало. Так вот, за эти три часа множество машин останавливалось возле нас, и водители спрашивали, не могут ли они нам помочь. Останавливались, несмотря на реальную опасность торможения на обледеневшей дороге. И это дорогого стоит. Сейчас август 2014. Мы живём здесь уже 24 года. И вот какая история: все мои друзья, оставшиеся в Москве, уже ушли из жизни; все мои друзья, переехавшие в США, живы-здоровы. Странно, не правда ли? Напечатано в журнале «Семь искусств» #10(56)октябрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=56 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer10/Rohlin1.php